Страница:
"Паломничество Чайльд-Гарольда" - первое из произведений Байрона, к
которому вполне приложима замечательная характеристика Белинского: "Байрон
писал о Европе для Европы; этот субъективный дух, столь могущий и глубокий,
эта личность, столь колоссальная, гордая и непреклонная, стремилась не
столько к изображению современного человечества, сколько к суду над его
прошедшею и настоящею историею" {В. Г. Белинский. Сочинения Александра
Пушкина. Статья VIII. Собр. соч. в трех томах, т. III, стр. 504-505.}.
"Паломничество Чайльд-Гарольда" было, действительно, с_у_д_о_м над
прошедшей и настоящей историей Европы. Сам Байрон настаивал на
п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_м характере своей поэмы. Об этом свидетельствует, в
частности, непримиримая позиция, занятая им при подготовке поэмы к печати,
когда Меррей и Даллас (дальний родственник и литературный поверенный
Байрона) требовали удаления или смягчения всех вольнодумных политических и
религиозных авторских суждений, которые "не гармонируют с общим мнением". В
ответ на просьбы Меррея, убеждавшего поэта не отпугивать будущих
покупателей, Байрон в письме от 5 сентября 1811 г. выражает готовность пойти
навстречу любым требованиям в отношении литературной правки текста: "Если вы
пожелали бы произвести какие-либо изменения в стихотворной структуре, то я
готов подбирать рифмы и оттачивать строфы сколько вам будет угодно". Однако
он наотрез отказывается поступиться философско-политическим содержанием
поэмы: "Что касается политики и метафизики, то, боюсь, я ничего не могу
изменить. Но в оправдание моих заблуждений в этом вопросе я могу сослаться
на высокий авторитет, так как даже "Энеида" была п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_й
поэмой и была написана с п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_й целью; а что до моих
злосчастных убеждений по более важному предмету (Байрон намекает на свое
религиозное свободомыслие. - А. Е.), то я в них слишком искренен, чтобы от
них отступаться".
В связи с этим уместно отметить, как далека от истины версия,
распространявшаяся многими буржуазными биографами Байрона, будто
"Чайльд-Гарольд" был встречен всей английской публикой с единодушным
восторгом. Напротив, содержание поэмы сразу же подало повод к
неодобрительным замечаниям консервативной критики, на которые Байрон не
замедлил ответить. Журнал "Куортерли ревью" (март 1812 г.) сделал исходным
пунктом своего выступления против "Чайльд-Гарольда" вопрос о рыцарстве.
Консервативный журнал умиленно вспоминал о "благородном доблестном духе"
средневекового рыцарства, который выражался в готовности пренебрегать
опасностями ради "защиты государя... женщин... и духовенства". За этим
следовали нападки на бунтарские антимонархические и антирелигиозные
тенденции байроновской поэмы. Критик возмущенно констатировал, что
Чайльд-Гарольд - "смертельный враг всяких воинских усилий, насмехается над
прекрасным полом и, повидимому, склонен рассматривать все религии как
различные роды суеверия". В "Добавлении к предисловию" (опубликованном в
четвертом издании поэмы осенью 1812 г.) Байрон остроумно высмеял это
выступление "Куортерли ревью". Прекрасно отдавая себе отчет в политическом
смысле этой полемики, Байрон открыто и резко ополчается против
аристократической реакции: "Вот и все, что можно сказать о рыцарстве. Берку
незачем было сожалеть о том, что дни его миновали, хотя бы Мария-Антуанетта
и была точь-в-точь настолько же целомудренна, как и большинство тех, в честь
кого ломали копья и вышибали из седла рыцарей... Достаточно небольшого
изучения дела, чтобы научиться не сожалеть об этом уродливом балаганстве
(mummerites) средних веков".
Выступление Байрона против Берка знаменательно. Пресловутый
монархический трактат Берка "Размышления о французской революции",
восхвалявший феодализм и противопоставлявший революционному "беззаконию"
реакционную концепцию "органического", консервативного развития общества,
стал признанным идеологическим знаменем аристократической реакции против
французской буржуазной революции и связанного с нею просветительства. Избрав
Берка мишенью своей полемики по вопросу о средневековом рыцарстве, Байрон
тем самым демонстративно подчеркивал свою враждебность всему лагерю реакции
в целом, как в идеологии, так и в политике.
В первых песнях "Чайльд-Гарольда" с большой силой, но вместе с тем и с
большой противоречивостью, проявились демократические тенденции поэзии
Байрона.
Автор "Чайльд-Гарольда" далек от последовательного материалистического
понимания исторического процесса. Но в своем суде над историей современной
Европы он исходит фактически, как из главного критерия, из участи народа, из
оценки положения народных масс. Более того, в своем анализе весьма сложной
политической обстановки, складывавшейся в ту пору в Европе, он приближается,
хотя бы еще и стихийно, путем догадок, основанных на историческом опыте
Европы его времени, к представлению о народе как основной прогрессивной
движущей силе истории.
Эти демократические черты байроновской философии истории проявляются и
во второй песне "Чайльд-Гарольда", где поэт предается раздумью о судьбах
порабощенной Греции, и в особенности в первой песне, где Байрон с
необычайной для своего времени глубиной вскрывает сложные противоречия войны
с Наполеоном, которую вела Испания в союзе с Англией.
Реакционный критик из "Куортерли ревью", усмотревший в
"Чайльд-Гарольде" осуждение "всяких воинских усилий", был прав лишь
постольку, поскольку речь шла о войне, враждебной народу. Байрон,
действительно, одинаково осуждает в первой песне "Чайльд-Гарольда" и
агрессию Наполеона и попытки Англии, под видом восстановления "законной"
феодальной монархии Фердинанда VII, укрепить свои позиции на Пиренейском
полуострове. Байрон скорбит о бессмысленной гибели своих соотечественников,
павших в боях на испанском театре военных действий. Но он резко расходится и
со Скоттом, и с Вордсвортом, и с Саути, решительно отказываясь поддерживать
иллюзии относительно "освободительной" миссии Англии на Пиренеях. Трактовка
испанских событий в первой песне поэмы была прямым вызовом правительственной
британской пропаганде.
"Любящий союзник, который сражается за всех, но всегда сражается втуне"
(песнь I, строфа 41) - так, в немногих словах, но с предельной
выразительностью, характеризует Байрон ханжескую внешнюю политику своей
страны. Он не скрывал недоброжелательства местного населения к англичанам: в
примечании к строфе 21 Байрон отмечает многочисленные убийства англичан в
Португалии, а также и в Сицилии и на Мальте - опорных пунктах английской
экспансии на Средиземном море.
В "Прощании с Мальтой", написанном одновременно с первыми песнями
"Чайльд-Гарольда", отразилось презрение Байрона к британской военщине: поэт
весьма нелестно характеризует
Мундиры красные, и лица
Еще красней, и спесь манер
Всей той толпы "en militaire".
(Перевод Н. Холодковского).
Лицемерие притязаний Великобритании на роль защитницы европейских
свобод разоблачается Байроном и в связи с греческим вопросом. В примечаниях
ко второй песне "Чайльд-Гарольда" он с уничтожающей иронией сопоставляет
положение греков - этих своеобразных "ирландских католиков Востока",
порабощенных Турцией, с положением ирландцев под властью англичан. "Кто
осмелится утверждать, что турки - невежественные изуверы, если они,
оказывается, относятся к своим подданным с точно таким же христианским
милосердием, какое допускается в самом процветающем и самом правоверном из
всех возможных королевств?.. Так неужели же нам освободить наших ирландских
илотов? Магомет упаси! Мы поступили бы как дурные мусульмане и как еще
худшие христиане: сейчас же мы соединяем в себе лучшие черты и тех и других
- иезуитское суеверие с терпимостью, немногим уступающей турецкой". Позднее,
в своей парламентской речи в защиту ирландского народа, Байрон еще резче
подчеркнет это разительное противоречие между лицемерными
внешнеполитическими претензиями, которыми Великобритания прикрывала свои
захватнические устремления, и ее открыто угнетательской внутренней
политикой: британское правительство, поддерживающее дорогой ценой
реакционные режимы в Испании и Португалии под видом борьбы за их
"эмансипацию", сделало Ирландию тюрьмой для четырехмиллионного народа.
"...Разве вы не сражаетесь за эмансипацию Фердинанда VII, который,
безусловно, дурак и, следовательно, по всей вероятности, изувер? неужели
чужестранный государь внушает вам большее уважение, чем ваши собственные
подданные-соотечественники, которые не являются ни дураками... ни
изуверами?.."
Войнам "правителей-анархов, удваивающих страдания людей" (песнь II,
строфа 45), Байрон уже в первых песнях "Чайльд-Гарольда" противопоставляет
освободительную борьбу народов.
Это противопоставление проходит красной нитью через всю оценку
испанских событий в первой песне "Чайльд-Гарольда". Война Веллингтона и
Фердинанда VII против Наполеона вызывает в Байроне лишь скорбь о
человеческих жертвах, приносимых тремя нациями кровавым "псам войны" (песнь
I, строфа 52).
Эта война, в бессмысленности которой убежден поэт, предстает у него в
зловещих романтических образах. Это - Смерть, оседлавшая знойный сернистый
ветер-сирокко. Это - Гигант, возвышающийся над вершинами гор; его
кроваво-красная грива багровеет в огненных лучах солнца, его взор испепеляет
все, чего коснется; в руках его - смертоносные громы, а у ног его,
притаившись, ждет кровожадное Разрушение.
Но совсем по-другому говорит Байрон о народно-освободительной борьбе
испанских партизан-крестьян и ремесленников против наполеоновской агрессии.
В 85-86 строфах первой песни "Чайльд-Гарольда" он с замечательной для своего
времени глубиной противопоставляет феодально-аристократическим верхам
Испании, с которыми именно и блокировалась в своей внешней политике на
Пиренеях тогдашняя Англия, испанский трудовой народ. Только с этим народом и
связывает Байрон понятие патриотизма: "Здесь все были благородны, кроме
знати; никто не целовал цепей завоевателя, кроме павшего рыцарства!"
Партизанское народное движение в Испании представлено в "Чайльд-Гарольде"
совершенно конкретными, жизненными образами, среди которых особенно
выделяется поэтический образ партизанки - участницы обороны Сарагоссы,
получившей прозвище Сарагосской девы:
Любимый ранен - слез она не льет.
Пал капитан - она ведет дружину.
Свои бегут - она кричит: "Вперед!"
И натиск новый смел врагов лавину.
Кто облегчит сраженному кончину?
Кто отомстит, коль лучший воин пал?
Кто мужеством одушевит мужчину?
Все, все она!..
(Перевод В. Левика).
К этой народно-освободительной борьбе, составившей серьезнейшее
препятствие для наполеоновского вторжения, Байрон относится с горячим
сочувствием; именно о ней думает он, говоря, что судьба Испании "дорога для
каждой свободной груди" (песнь I, строфа 63). Но он остро ощущает
противоречивость положения испанского народа, чья борьба за свободу с
иноземным захватчиком вела, в конце концов, как казалось поэту, лишь к
укреплению испанской феодальной монархии. В действительности, в ходе
испанской национальной борьбы с наполеоновской агрессией выкристаллизовались
и самостоятельные демократические элементы движения, ставившие себе целью
революционные социально-политические преобразования самой Испании. Но этот
процесс еще не был ясен Байрону в пору создания "Чайльд-Гарольда"; и поэтому
горечь бесперспективности примешивается к глубокому уважению, с каким он
говорит об испанском народе, сражающемся за свободу:
Испания, таков твой жребий странный!
Народ-невольник встал за вольность в бой.
Бежал король, сдаются капитаны,
Но твердо знамя держит рядовой.
Пусть только жизнь ему дана тобой,
Ему, как хлеб, нужна твоя свобода.
Он все отдаст за честь земли родной.
И дух его мужает год от года.
"Сражаться хоть ножом!" - таков девиз народа.
(Перевод В. Левика).
В реакционно-романтической поэзии Вордсворта народно-освободительные
антинаполеоновские движения выглядели лишь как воплощение мистической
сверхчеловеческой воли "провидения". Для Байрона, напротив, насущно важным
является вопрос о реальном соотношении сил борющихся лагерей. Его искреннее
сочувствие испанским партизанам омрачается сознанием того, что при всем
моральном превосходстве их силы в военном отношении уступают силам
агрессора. Об этом он говорит с большой реалистической точностью, не
оставляя места тому идеалистическому туману, которым окутывали историю
современной им Европы реакционные романтики:
...А нож остер, он мимо не скользнет!
О, Франция, давно бы ты дрожала,
Когда б имел хоть ружья здесь народ,
Когда б от взмаха гневного кинжала
Тупели тесаки и пушка умолкала.
(Перевод В. Левика).
Испанский народ был первым, давшим достойный отпор наполеоновской
агрессии. Наполеон, полагавший, что овладение Испанией будет решено
краткосрочной кампанией и потребует не более 12 тысяч солдат, жестоко
обманулся в своих расчетах, в которых не были приняты во внимание
возможности народного сопротивления. Его армии увязли на Пиренеях на шесть
лет и потеряли в боях 300 тысяч человек. Но в ту пору, когда создавались
первые песни "Чайльд-Гарольда", решающие удары, которые должна была нанести
наполеоновской агрессии "дубина народной войны" в России, были еще делом
будущего, и Байрон, при всем своем сочувствии народно-освободительному
движению испанцев, склонен был преувеличивать неодолимость "галльского
стервятника" (песнь I, строфа 52) {Этой презрительной метафорой Байрон
заменил первоначальный более лестный для Наполеона рукописный вариант -
"галльский орел".}.
Именно это представление о трагическом неравенстве сил борющегося за
свою свободу народа и захватнических сил агрессора (а отнюдь не
индивидуалистическое презрение к народной борьбе) служило почвой, на которой
в "Чайльд-Гарольде" могли возникать и развиваться пессимистические
настроения. Демократический, гуманистический характер так называемой
"мировой скорби" Байрона, не имеющей ничего общего с антинародной философией
истории реакционных романтиков, может быть с совершенной ясностью прослежен,
например, в 53-й строфе первой песни поэмы, как бы подытоживающей
размышления поэта о перспективах народно-освободительного движения в
Испании:
Ужель вам смерть судьба определила.
О юноши, Испании сыны!
Ужель одно: покорность иль могила,
Тирана власть иль гибель всей страны!
Вы стать подножьем деспота должны!
Где бог? Иль он не видит вас, герои,
Иль стоны жертв на небе не слышны?
Иль тщетно все: искусство боевое,
Кровь, доблесть, юный жар, честь, мужество
стальное?
(Перевод В. Левика).
Судьбы Греции во второй песне поэмы также давали Байрону повод для
скорбных размышлений, питавшихся неясностью перспектив освободительного
движения, подъем которого наступил позднее. Так же, как и в отношении к
Испании, Байрон обнаруживает большую прозорливость и в отношении к Греции,
отказываясь возлагать надежды на "освободительную" миссию каких бы то ни
было иноземных союзников. "Ни галл, ни московит вас не спасут", -
предупреждает он греков. Поэт не щадит и свою родину. "Царица Океана,
свободная Британия, увозит последнюю жалкую добычу, отнятую у окровавленной
страны" (песнь II, строфа 13), - гневно восклицает он, вспоминая о позорных
действиях британского представителя лорда Эльгина, разграбившего
национальные сокровища Акрополя.
Байрон обращается к грекам с призывом: народ, который хочет быть
свободным, сам должен нанести удар, своею десницей завоевать победу (песнь
II, строфа 76). В противном случае, каковы бы ни были внешние перемены в
судьбах Греции, - останется ли она под турецким владычеством или сменит его
на зависимость от европейских государств, - она попрежнему окажется
порабощенной.
Идеи революционного классицизма, выросшего на почве французской
буржуазной революции, сказались в том благоговении, с каким Байрон
воскрешает во второй песне "Чайльд-Гарольда" предания о величии древней
Эллады. Контраст между героическим прошлым Греции и ее униженным,
порабощенным состоянием в настоящем составляет основной лейтмотив всей этой
песни.
Но эллинизм Байрона отнюдь не исключает из круга его интересов и
симпатий и другие народы Балкан и Малой Азии. Отвращение к турецкой тирании
не мешает ему отзываться с уважением о национальных достоинствах турецкого
народа. Идя и здесь вразрез с официальной позицией господствующих классов,
он отказывается сводить вопрос о борьбе за независимость Греции к борьбе
"креста с полумесяцем". В 44-й строфе второй песни поэмы (до неузнаваемости
искажавшейся в русских подцензурных переводах царского времени) Байрон прямо
приравнивает христианство к мусульманству, разоблачая лицемерную
антинародную сущность обеих религий: "Гнусное суеверие! Чем бы ты ни
маскировалось, каким бы символом ты ни дорожило, - будь то идол, святой,
дева, пророк, полумесяц, крест, - ты - нажива для духовенства, но урон для
общества!" Такая постановка национального вопроса позволяла молодому поэту
на основании его собственных живых наблюдений судить о балканских народах
значительно глубже и многостороннее, чем судило о них большинство его
соотечественников. В наше время, когда албанский народ, создав свою
народно-демократическую республику, проложил себе широкую дорогу к
творческой исторической деятельности, читателя особенно волнуют те строфы
"Чайльд-Гарольда", которые Байрон посвятил народу Албании:
В суровых добродетелях воспитан,
Албанец твердо свой закон блюдет.
Он горд и храбр, от пули не бежит он,
Без жалоб трудный выдержит поход.
Он - как гранит его родных высот!
Храня к отчизне преданность сыновью,
Своих друзей в беде не предает,
И, движим честью, мщеньем иль любовью,
Берется за кинжал, чтоб смыть обиду
кровью.
(Перевод В. Левика).
Байрон рассказывает о радушном гостеприимстве, которое оказали
чужестранцу Гарольду албанцы, когда, спасаясь от бури, он вынужден был
искать у них приюта (случай автобиографический). Их сердечную участливость
он с горечью противопоставляет равнодушию, которое при подобных
обстоятельствах выказали бы, - по его словам, - его соотечественники. Он
описывает народные пляски албанцев, приводит в стихотворном переводе их
воинственную песню, а в примечаниях к "Чайльд-Гарольду" сообщает текст
албанских песен, записанных им в подлиннике, с подстрочным английским
переводом (свидетельство того, насколько заинтересовал его национальный
характер и культура этого народа). Там же, в примечаниях ко второй песне
"Чайлъд-Гарольда", Байрон вспоминает двух своих спутников-албанцев, верой и
правдой служивших ему во время его балканского путешествия; несколькими
штрихами он набрасывает портрет этих мужественных, стойких и душевных людей,
которым, по его словам, он был обязан жизнью. Вспоминая о том, как один из
них горько плакал, расставаясь с ним, Байрон заключает: "Эти чувства,
составлявшие контраст с его природной суровостью, заставили меня изменить к
лучшему мое мнение о человеческом сердце".
Так, в первых песнях "Чайльд-Гарольда" на авансцену выдвигаются, в
качестве собирательного, коллективного героя, народы современной Европы -
испанские партизаны, албанские воины, греки, которых поэт призывает к борьбе
за свободу.
В этом, прежде всего, заключалось идейное и художественное новаторство
поэмы. За несколько лет до появления первых исторических романов Скотта, -
где общественная активность народа должна была предстать лишь как фактор
исторического прошлого, и притом как фактор, подчиненный задачам
буржуазно-аристократического классового компромисса, - Байрон смело и
глубоко выразил в первых песнях "Чайльд-Гарольда" свое, хотя бы и стихийное,
представление о народе как носителе действительного патриотизма и
свободолюбия, как животворной силе общества. Это представление укрепилось на
основе усвоения революционного опыта народов Европы; история текста поэмы
показывает, как Байрон при этом должен был постепенно, ощупью, и не без
тяжелой борьбы, преодолевать в себе аристократическую отчужденность от
народа.
Однако демократические тенденции поэзии Байрона, вызревавшие в первых
песнях "Чайльд-Гарольда", оставались именно т_е_н_д_е_н_ц_и_я_м_и. Они
определяли собой наиболее новаторские черты поэмы, с ними было связано
заключавшееся в ней зерно реализма, но они не складывались в стройную
систему идей и образов. Поэма служила ареной борьбы противоречивых начал в
мировоззрении молодого поэта: Байрон-"демократ", - по терминологии
Белинского, - спорит в ней с Байроном-"лордом". Отсюда проистекала и
специфическая противоречивость всего строя поэмы: "судьба человеческая" и
"судьба народная" выступали в ней не слитно, но противостояли друг другу;
лирический и эпический планы повествования оставались разобщенными. На
правах подлинного героя поэмы перед читателем появлялись то народные массы,
то аристократический "скиталец" Чайльд-Гарольд.
Отношение Байрона к образу Чайльд-Гарольда в первых песнях поэмы
остается двойственным. В образе Чайльд-Гарольда, с одной стороны, отразились
индивидуалистические черты мировоззрения Байрона; с другой стороны, в
трактовке этого образа проявилась и глубокая неудовлетворенность молодого
поэта программой буржуазного индивидуализма.
Сам Байрон в письме к Далласу от 31 октября 1811 г. писал: "Я никоим
образом не намерен отождествлять себя с Гарольдом; я буду о_т_р_и_ц_а_т_ь
всякую связь с ним. Если частично и можно думать, что я рисовал его с себя,
то поверьте мне, лишь частично, а я не признаюсь даже и в этом... Я ни за
что на свете но хотел бы быть таким субъектом, каким я сделал своего героя".
Обращенная к тому же адресату пояснительная записка к 95-й строфе второй
песни "Чайльд-Гарольда" проливает свет на отношение Байрона к своему герою.
"...Лучше все, что угодно, чем я, я, я, я, - вечно я", - раздраженно
восклицает Байрон. Отразив в образе Чайльд-Гарольда некоторые черты
собственной биографии и характера, Байрон то поэтизирует их, то подвергает
их критическому осмыслению. Горделивое одиночество Гарольда, его
самоотстранение от светских и стяжательских интересов привлекают поэта как
форма романтического протеста против буржуазно-аристократической Англии. Но,
вместе с тем, как показывают и приведенные выше письма к Далласу и самый
текст первых песен поэмы, Байрон уже не может удовлетвориться только
т_а_к_и_м протестом. Его тяготит индивидуалистический эгоцентризм, он не
может примириться с гарольдовой позой равнодушного созерцателя жизни. В
отличие от своего "скитальца", с холодной невозмутимостью взирающего на все,
что предстает его разочарованному взгляду, сам Байрон на протяжении обеих
песен поэмы взволнованно и п_р_и_с_т_р_а_с_т_н_о вмешивается в
повествование. Его личная судьба не сливается еще в его сознании с судьбами
борющихся народов; он судит о них извне, не отождествляя себя с ними; но его
несмолкающие лирические комментарии и оценки происходящего не оставляют у
читателя сомнений в том, на чьей стороне глубокое сочувствие поэта, кого он
считает правыми, кого виновными перед своим судом. В "гарольдов плащ"
безучастного одиночества охотно рядились эпигоны-подражатели Байрона. Для
самого же Байрона это романтическое одеяние было тесно уже в пору создания
первых песен поэмы. Характерны иронические нотки, проскальзывающие в
отношении автора к Чайльд-Гарольду: недаром он уже в начале поэмы обдуманно
"снижает" образ этого индивидуалиста-эпикурейца прозаическим сравнением с
м_у_х_о_й, резвящейся в лучах полдневного солнца (песнь I, строфа 4).
В отличие от своего героя, автор "Чайльд-Гарольда" не только не
удовлетворяется эгоцентрическим самосозерцанием, но, напротив, рвется к
жизни, к общественной борьбе. Об этом свидетельствовала и биография Байрона,
в которой его возвращение в Англию открыло новую, богатую содержанием главу.
В Испании и Греции Байрон вплотную, как очевидец, соприкоснулся с
национально-освободительными движениями своего времени. Возвращение на
родину поставило его перед лицом рабочих волнений, знаменовавших собой
бурный, хотя еще и стихийный подъем новых освободительных сил, вызванных к
жизни развитием капитализма в Англии.
которому вполне приложима замечательная характеристика Белинского: "Байрон
писал о Европе для Европы; этот субъективный дух, столь могущий и глубокий,
эта личность, столь колоссальная, гордая и непреклонная, стремилась не
столько к изображению современного человечества, сколько к суду над его
прошедшею и настоящею историею" {В. Г. Белинский. Сочинения Александра
Пушкина. Статья VIII. Собр. соч. в трех томах, т. III, стр. 504-505.}.
"Паломничество Чайльд-Гарольда" было, действительно, с_у_д_о_м над
прошедшей и настоящей историей Европы. Сам Байрон настаивал на
п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_м характере своей поэмы. Об этом свидетельствует, в
частности, непримиримая позиция, занятая им при подготовке поэмы к печати,
когда Меррей и Даллас (дальний родственник и литературный поверенный
Байрона) требовали удаления или смягчения всех вольнодумных политических и
религиозных авторских суждений, которые "не гармонируют с общим мнением". В
ответ на просьбы Меррея, убеждавшего поэта не отпугивать будущих
покупателей, Байрон в письме от 5 сентября 1811 г. выражает готовность пойти
навстречу любым требованиям в отношении литературной правки текста: "Если вы
пожелали бы произвести какие-либо изменения в стихотворной структуре, то я
готов подбирать рифмы и оттачивать строфы сколько вам будет угодно". Однако
он наотрез отказывается поступиться философско-политическим содержанием
поэмы: "Что касается политики и метафизики, то, боюсь, я ничего не могу
изменить. Но в оправдание моих заблуждений в этом вопросе я могу сослаться
на высокий авторитет, так как даже "Энеида" была п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_й
поэмой и была написана с п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_й целью; а что до моих
злосчастных убеждений по более важному предмету (Байрон намекает на свое
религиозное свободомыслие. - А. Е.), то я в них слишком искренен, чтобы от
них отступаться".
В связи с этим уместно отметить, как далека от истины версия,
распространявшаяся многими буржуазными биографами Байрона, будто
"Чайльд-Гарольд" был встречен всей английской публикой с единодушным
восторгом. Напротив, содержание поэмы сразу же подало повод к
неодобрительным замечаниям консервативной критики, на которые Байрон не
замедлил ответить. Журнал "Куортерли ревью" (март 1812 г.) сделал исходным
пунктом своего выступления против "Чайльд-Гарольда" вопрос о рыцарстве.
Консервативный журнал умиленно вспоминал о "благородном доблестном духе"
средневекового рыцарства, который выражался в готовности пренебрегать
опасностями ради "защиты государя... женщин... и духовенства". За этим
следовали нападки на бунтарские антимонархические и антирелигиозные
тенденции байроновской поэмы. Критик возмущенно констатировал, что
Чайльд-Гарольд - "смертельный враг всяких воинских усилий, насмехается над
прекрасным полом и, повидимому, склонен рассматривать все религии как
различные роды суеверия". В "Добавлении к предисловию" (опубликованном в
четвертом издании поэмы осенью 1812 г.) Байрон остроумно высмеял это
выступление "Куортерли ревью". Прекрасно отдавая себе отчет в политическом
смысле этой полемики, Байрон открыто и резко ополчается против
аристократической реакции: "Вот и все, что можно сказать о рыцарстве. Берку
незачем было сожалеть о том, что дни его миновали, хотя бы Мария-Антуанетта
и была точь-в-точь настолько же целомудренна, как и большинство тех, в честь
кого ломали копья и вышибали из седла рыцарей... Достаточно небольшого
изучения дела, чтобы научиться не сожалеть об этом уродливом балаганстве
(mummerites) средних веков".
Выступление Байрона против Берка знаменательно. Пресловутый
монархический трактат Берка "Размышления о французской революции",
восхвалявший феодализм и противопоставлявший революционному "беззаконию"
реакционную концепцию "органического", консервативного развития общества,
стал признанным идеологическим знаменем аристократической реакции против
французской буржуазной революции и связанного с нею просветительства. Избрав
Берка мишенью своей полемики по вопросу о средневековом рыцарстве, Байрон
тем самым демонстративно подчеркивал свою враждебность всему лагерю реакции
в целом, как в идеологии, так и в политике.
В первых песнях "Чайльд-Гарольда" с большой силой, но вместе с тем и с
большой противоречивостью, проявились демократические тенденции поэзии
Байрона.
Автор "Чайльд-Гарольда" далек от последовательного материалистического
понимания исторического процесса. Но в своем суде над историей современной
Европы он исходит фактически, как из главного критерия, из участи народа, из
оценки положения народных масс. Более того, в своем анализе весьма сложной
политической обстановки, складывавшейся в ту пору в Европе, он приближается,
хотя бы еще и стихийно, путем догадок, основанных на историческом опыте
Европы его времени, к представлению о народе как основной прогрессивной
движущей силе истории.
Эти демократические черты байроновской философии истории проявляются и
во второй песне "Чайльд-Гарольда", где поэт предается раздумью о судьбах
порабощенной Греции, и в особенности в первой песне, где Байрон с
необычайной для своего времени глубиной вскрывает сложные противоречия войны
с Наполеоном, которую вела Испания в союзе с Англией.
Реакционный критик из "Куортерли ревью", усмотревший в
"Чайльд-Гарольде" осуждение "всяких воинских усилий", был прав лишь
постольку, поскольку речь шла о войне, враждебной народу. Байрон,
действительно, одинаково осуждает в первой песне "Чайльд-Гарольда" и
агрессию Наполеона и попытки Англии, под видом восстановления "законной"
феодальной монархии Фердинанда VII, укрепить свои позиции на Пиренейском
полуострове. Байрон скорбит о бессмысленной гибели своих соотечественников,
павших в боях на испанском театре военных действий. Но он резко расходится и
со Скоттом, и с Вордсвортом, и с Саути, решительно отказываясь поддерживать
иллюзии относительно "освободительной" миссии Англии на Пиренеях. Трактовка
испанских событий в первой песне поэмы была прямым вызовом правительственной
британской пропаганде.
"Любящий союзник, который сражается за всех, но всегда сражается втуне"
(песнь I, строфа 41) - так, в немногих словах, но с предельной
выразительностью, характеризует Байрон ханжескую внешнюю политику своей
страны. Он не скрывал недоброжелательства местного населения к англичанам: в
примечании к строфе 21 Байрон отмечает многочисленные убийства англичан в
Португалии, а также и в Сицилии и на Мальте - опорных пунктах английской
экспансии на Средиземном море.
В "Прощании с Мальтой", написанном одновременно с первыми песнями
"Чайльд-Гарольда", отразилось презрение Байрона к британской военщине: поэт
весьма нелестно характеризует
Мундиры красные, и лица
Еще красней, и спесь манер
Всей той толпы "en militaire".
(Перевод Н. Холодковского).
Лицемерие притязаний Великобритании на роль защитницы европейских
свобод разоблачается Байроном и в связи с греческим вопросом. В примечаниях
ко второй песне "Чайльд-Гарольда" он с уничтожающей иронией сопоставляет
положение греков - этих своеобразных "ирландских католиков Востока",
порабощенных Турцией, с положением ирландцев под властью англичан. "Кто
осмелится утверждать, что турки - невежественные изуверы, если они,
оказывается, относятся к своим подданным с точно таким же христианским
милосердием, какое допускается в самом процветающем и самом правоверном из
всех возможных королевств?.. Так неужели же нам освободить наших ирландских
илотов? Магомет упаси! Мы поступили бы как дурные мусульмане и как еще
худшие христиане: сейчас же мы соединяем в себе лучшие черты и тех и других
- иезуитское суеверие с терпимостью, немногим уступающей турецкой". Позднее,
в своей парламентской речи в защиту ирландского народа, Байрон еще резче
подчеркнет это разительное противоречие между лицемерными
внешнеполитическими претензиями, которыми Великобритания прикрывала свои
захватнические устремления, и ее открыто угнетательской внутренней
политикой: британское правительство, поддерживающее дорогой ценой
реакционные режимы в Испании и Португалии под видом борьбы за их
"эмансипацию", сделало Ирландию тюрьмой для четырехмиллионного народа.
"...Разве вы не сражаетесь за эмансипацию Фердинанда VII, который,
безусловно, дурак и, следовательно, по всей вероятности, изувер? неужели
чужестранный государь внушает вам большее уважение, чем ваши собственные
подданные-соотечественники, которые не являются ни дураками... ни
изуверами?.."
Войнам "правителей-анархов, удваивающих страдания людей" (песнь II,
строфа 45), Байрон уже в первых песнях "Чайльд-Гарольда" противопоставляет
освободительную борьбу народов.
Это противопоставление проходит красной нитью через всю оценку
испанских событий в первой песне "Чайльд-Гарольда". Война Веллингтона и
Фердинанда VII против Наполеона вызывает в Байроне лишь скорбь о
человеческих жертвах, приносимых тремя нациями кровавым "псам войны" (песнь
I, строфа 52).
Эта война, в бессмысленности которой убежден поэт, предстает у него в
зловещих романтических образах. Это - Смерть, оседлавшая знойный сернистый
ветер-сирокко. Это - Гигант, возвышающийся над вершинами гор; его
кроваво-красная грива багровеет в огненных лучах солнца, его взор испепеляет
все, чего коснется; в руках его - смертоносные громы, а у ног его,
притаившись, ждет кровожадное Разрушение.
Но совсем по-другому говорит Байрон о народно-освободительной борьбе
испанских партизан-крестьян и ремесленников против наполеоновской агрессии.
В 85-86 строфах первой песни "Чайльд-Гарольда" он с замечательной для своего
времени глубиной противопоставляет феодально-аристократическим верхам
Испании, с которыми именно и блокировалась в своей внешней политике на
Пиренеях тогдашняя Англия, испанский трудовой народ. Только с этим народом и
связывает Байрон понятие патриотизма: "Здесь все были благородны, кроме
знати; никто не целовал цепей завоевателя, кроме павшего рыцарства!"
Партизанское народное движение в Испании представлено в "Чайльд-Гарольде"
совершенно конкретными, жизненными образами, среди которых особенно
выделяется поэтический образ партизанки - участницы обороны Сарагоссы,
получившей прозвище Сарагосской девы:
Любимый ранен - слез она не льет.
Пал капитан - она ведет дружину.
Свои бегут - она кричит: "Вперед!"
И натиск новый смел врагов лавину.
Кто облегчит сраженному кончину?
Кто отомстит, коль лучший воин пал?
Кто мужеством одушевит мужчину?
Все, все она!..
(Перевод В. Левика).
К этой народно-освободительной борьбе, составившей серьезнейшее
препятствие для наполеоновского вторжения, Байрон относится с горячим
сочувствием; именно о ней думает он, говоря, что судьба Испании "дорога для
каждой свободной груди" (песнь I, строфа 63). Но он остро ощущает
противоречивость положения испанского народа, чья борьба за свободу с
иноземным захватчиком вела, в конце концов, как казалось поэту, лишь к
укреплению испанской феодальной монархии. В действительности, в ходе
испанской национальной борьбы с наполеоновской агрессией выкристаллизовались
и самостоятельные демократические элементы движения, ставившие себе целью
революционные социально-политические преобразования самой Испании. Но этот
процесс еще не был ясен Байрону в пору создания "Чайльд-Гарольда"; и поэтому
горечь бесперспективности примешивается к глубокому уважению, с каким он
говорит об испанском народе, сражающемся за свободу:
Испания, таков твой жребий странный!
Народ-невольник встал за вольность в бой.
Бежал король, сдаются капитаны,
Но твердо знамя держит рядовой.
Пусть только жизнь ему дана тобой,
Ему, как хлеб, нужна твоя свобода.
Он все отдаст за честь земли родной.
И дух его мужает год от года.
"Сражаться хоть ножом!" - таков девиз народа.
(Перевод В. Левика).
В реакционно-романтической поэзии Вордсворта народно-освободительные
антинаполеоновские движения выглядели лишь как воплощение мистической
сверхчеловеческой воли "провидения". Для Байрона, напротив, насущно важным
является вопрос о реальном соотношении сил борющихся лагерей. Его искреннее
сочувствие испанским партизанам омрачается сознанием того, что при всем
моральном превосходстве их силы в военном отношении уступают силам
агрессора. Об этом он говорит с большой реалистической точностью, не
оставляя места тому идеалистическому туману, которым окутывали историю
современной им Европы реакционные романтики:
...А нож остер, он мимо не скользнет!
О, Франция, давно бы ты дрожала,
Когда б имел хоть ружья здесь народ,
Когда б от взмаха гневного кинжала
Тупели тесаки и пушка умолкала.
(Перевод В. Левика).
Испанский народ был первым, давшим достойный отпор наполеоновской
агрессии. Наполеон, полагавший, что овладение Испанией будет решено
краткосрочной кампанией и потребует не более 12 тысяч солдат, жестоко
обманулся в своих расчетах, в которых не были приняты во внимание
возможности народного сопротивления. Его армии увязли на Пиренеях на шесть
лет и потеряли в боях 300 тысяч человек. Но в ту пору, когда создавались
первые песни "Чайльд-Гарольда", решающие удары, которые должна была нанести
наполеоновской агрессии "дубина народной войны" в России, были еще делом
будущего, и Байрон, при всем своем сочувствии народно-освободительному
движению испанцев, склонен был преувеличивать неодолимость "галльского
стервятника" (песнь I, строфа 52) {Этой презрительной метафорой Байрон
заменил первоначальный более лестный для Наполеона рукописный вариант -
"галльский орел".}.
Именно это представление о трагическом неравенстве сил борющегося за
свою свободу народа и захватнических сил агрессора (а отнюдь не
индивидуалистическое презрение к народной борьбе) служило почвой, на которой
в "Чайльд-Гарольде" могли возникать и развиваться пессимистические
настроения. Демократический, гуманистический характер так называемой
"мировой скорби" Байрона, не имеющей ничего общего с антинародной философией
истории реакционных романтиков, может быть с совершенной ясностью прослежен,
например, в 53-й строфе первой песни поэмы, как бы подытоживающей
размышления поэта о перспективах народно-освободительного движения в
Испании:
Ужель вам смерть судьба определила.
О юноши, Испании сыны!
Ужель одно: покорность иль могила,
Тирана власть иль гибель всей страны!
Вы стать подножьем деспота должны!
Где бог? Иль он не видит вас, герои,
Иль стоны жертв на небе не слышны?
Иль тщетно все: искусство боевое,
Кровь, доблесть, юный жар, честь, мужество
стальное?
(Перевод В. Левика).
Судьбы Греции во второй песне поэмы также давали Байрону повод для
скорбных размышлений, питавшихся неясностью перспектив освободительного
движения, подъем которого наступил позднее. Так же, как и в отношении к
Испании, Байрон обнаруживает большую прозорливость и в отношении к Греции,
отказываясь возлагать надежды на "освободительную" миссию каких бы то ни
было иноземных союзников. "Ни галл, ни московит вас не спасут", -
предупреждает он греков. Поэт не щадит и свою родину. "Царица Океана,
свободная Британия, увозит последнюю жалкую добычу, отнятую у окровавленной
страны" (песнь II, строфа 13), - гневно восклицает он, вспоминая о позорных
действиях британского представителя лорда Эльгина, разграбившего
национальные сокровища Акрополя.
Байрон обращается к грекам с призывом: народ, который хочет быть
свободным, сам должен нанести удар, своею десницей завоевать победу (песнь
II, строфа 76). В противном случае, каковы бы ни были внешние перемены в
судьбах Греции, - останется ли она под турецким владычеством или сменит его
на зависимость от европейских государств, - она попрежнему окажется
порабощенной.
Идеи революционного классицизма, выросшего на почве французской
буржуазной революции, сказались в том благоговении, с каким Байрон
воскрешает во второй песне "Чайльд-Гарольда" предания о величии древней
Эллады. Контраст между героическим прошлым Греции и ее униженным,
порабощенным состоянием в настоящем составляет основной лейтмотив всей этой
песни.
Но эллинизм Байрона отнюдь не исключает из круга его интересов и
симпатий и другие народы Балкан и Малой Азии. Отвращение к турецкой тирании
не мешает ему отзываться с уважением о национальных достоинствах турецкого
народа. Идя и здесь вразрез с официальной позицией господствующих классов,
он отказывается сводить вопрос о борьбе за независимость Греции к борьбе
"креста с полумесяцем". В 44-й строфе второй песни поэмы (до неузнаваемости
искажавшейся в русских подцензурных переводах царского времени) Байрон прямо
приравнивает христианство к мусульманству, разоблачая лицемерную
антинародную сущность обеих религий: "Гнусное суеверие! Чем бы ты ни
маскировалось, каким бы символом ты ни дорожило, - будь то идол, святой,
дева, пророк, полумесяц, крест, - ты - нажива для духовенства, но урон для
общества!" Такая постановка национального вопроса позволяла молодому поэту
на основании его собственных живых наблюдений судить о балканских народах
значительно глубже и многостороннее, чем судило о них большинство его
соотечественников. В наше время, когда албанский народ, создав свою
народно-демократическую республику, проложил себе широкую дорогу к
творческой исторической деятельности, читателя особенно волнуют те строфы
"Чайльд-Гарольда", которые Байрон посвятил народу Албании:
В суровых добродетелях воспитан,
Албанец твердо свой закон блюдет.
Он горд и храбр, от пули не бежит он,
Без жалоб трудный выдержит поход.
Он - как гранит его родных высот!
Храня к отчизне преданность сыновью,
Своих друзей в беде не предает,
И, движим честью, мщеньем иль любовью,
Берется за кинжал, чтоб смыть обиду
кровью.
(Перевод В. Левика).
Байрон рассказывает о радушном гостеприимстве, которое оказали
чужестранцу Гарольду албанцы, когда, спасаясь от бури, он вынужден был
искать у них приюта (случай автобиографический). Их сердечную участливость
он с горечью противопоставляет равнодушию, которое при подобных
обстоятельствах выказали бы, - по его словам, - его соотечественники. Он
описывает народные пляски албанцев, приводит в стихотворном переводе их
воинственную песню, а в примечаниях к "Чайльд-Гарольду" сообщает текст
албанских песен, записанных им в подлиннике, с подстрочным английским
переводом (свидетельство того, насколько заинтересовал его национальный
характер и культура этого народа). Там же, в примечаниях ко второй песне
"Чайлъд-Гарольда", Байрон вспоминает двух своих спутников-албанцев, верой и
правдой служивших ему во время его балканского путешествия; несколькими
штрихами он набрасывает портрет этих мужественных, стойких и душевных людей,
которым, по его словам, он был обязан жизнью. Вспоминая о том, как один из
них горько плакал, расставаясь с ним, Байрон заключает: "Эти чувства,
составлявшие контраст с его природной суровостью, заставили меня изменить к
лучшему мое мнение о человеческом сердце".
Так, в первых песнях "Чайльд-Гарольда" на авансцену выдвигаются, в
качестве собирательного, коллективного героя, народы современной Европы -
испанские партизаны, албанские воины, греки, которых поэт призывает к борьбе
за свободу.
В этом, прежде всего, заключалось идейное и художественное новаторство
поэмы. За несколько лет до появления первых исторических романов Скотта, -
где общественная активность народа должна была предстать лишь как фактор
исторического прошлого, и притом как фактор, подчиненный задачам
буржуазно-аристократического классового компромисса, - Байрон смело и
глубоко выразил в первых песнях "Чайльд-Гарольда" свое, хотя бы и стихийное,
представление о народе как носителе действительного патриотизма и
свободолюбия, как животворной силе общества. Это представление укрепилось на
основе усвоения революционного опыта народов Европы; история текста поэмы
показывает, как Байрон при этом должен был постепенно, ощупью, и не без
тяжелой борьбы, преодолевать в себе аристократическую отчужденность от
народа.
Однако демократические тенденции поэзии Байрона, вызревавшие в первых
песнях "Чайльд-Гарольда", оставались именно т_е_н_д_е_н_ц_и_я_м_и. Они
определяли собой наиболее новаторские черты поэмы, с ними было связано
заключавшееся в ней зерно реализма, но они не складывались в стройную
систему идей и образов. Поэма служила ареной борьбы противоречивых начал в
мировоззрении молодого поэта: Байрон-"демократ", - по терминологии
Белинского, - спорит в ней с Байроном-"лордом". Отсюда проистекала и
специфическая противоречивость всего строя поэмы: "судьба человеческая" и
"судьба народная" выступали в ней не слитно, но противостояли друг другу;
лирический и эпический планы повествования оставались разобщенными. На
правах подлинного героя поэмы перед читателем появлялись то народные массы,
то аристократический "скиталец" Чайльд-Гарольд.
Отношение Байрона к образу Чайльд-Гарольда в первых песнях поэмы
остается двойственным. В образе Чайльд-Гарольда, с одной стороны, отразились
индивидуалистические черты мировоззрения Байрона; с другой стороны, в
трактовке этого образа проявилась и глубокая неудовлетворенность молодого
поэта программой буржуазного индивидуализма.
Сам Байрон в письме к Далласу от 31 октября 1811 г. писал: "Я никоим
образом не намерен отождествлять себя с Гарольдом; я буду о_т_р_и_ц_а_т_ь
всякую связь с ним. Если частично и можно думать, что я рисовал его с себя,
то поверьте мне, лишь частично, а я не признаюсь даже и в этом... Я ни за
что на свете но хотел бы быть таким субъектом, каким я сделал своего героя".
Обращенная к тому же адресату пояснительная записка к 95-й строфе второй
песни "Чайльд-Гарольда" проливает свет на отношение Байрона к своему герою.
"...Лучше все, что угодно, чем я, я, я, я, - вечно я", - раздраженно
восклицает Байрон. Отразив в образе Чайльд-Гарольда некоторые черты
собственной биографии и характера, Байрон то поэтизирует их, то подвергает
их критическому осмыслению. Горделивое одиночество Гарольда, его
самоотстранение от светских и стяжательских интересов привлекают поэта как
форма романтического протеста против буржуазно-аристократической Англии. Но,
вместе с тем, как показывают и приведенные выше письма к Далласу и самый
текст первых песен поэмы, Байрон уже не может удовлетвориться только
т_а_к_и_м протестом. Его тяготит индивидуалистический эгоцентризм, он не
может примириться с гарольдовой позой равнодушного созерцателя жизни. В
отличие от своего "скитальца", с холодной невозмутимостью взирающего на все,
что предстает его разочарованному взгляду, сам Байрон на протяжении обеих
песен поэмы взволнованно и п_р_и_с_т_р_а_с_т_н_о вмешивается в
повествование. Его личная судьба не сливается еще в его сознании с судьбами
борющихся народов; он судит о них извне, не отождествляя себя с ними; но его
несмолкающие лирические комментарии и оценки происходящего не оставляют у
читателя сомнений в том, на чьей стороне глубокое сочувствие поэта, кого он
считает правыми, кого виновными перед своим судом. В "гарольдов плащ"
безучастного одиночества охотно рядились эпигоны-подражатели Байрона. Для
самого же Байрона это романтическое одеяние было тесно уже в пору создания
первых песен поэмы. Характерны иронические нотки, проскальзывающие в
отношении автора к Чайльд-Гарольду: недаром он уже в начале поэмы обдуманно
"снижает" образ этого индивидуалиста-эпикурейца прозаическим сравнением с
м_у_х_о_й, резвящейся в лучах полдневного солнца (песнь I, строфа 4).
В отличие от своего героя, автор "Чайльд-Гарольда" не только не
удовлетворяется эгоцентрическим самосозерцанием, но, напротив, рвется к
жизни, к общественной борьбе. Об этом свидетельствовала и биография Байрона,
в которой его возвращение в Англию открыло новую, богатую содержанием главу.
В Испании и Греции Байрон вплотную, как очевидец, соприкоснулся с
национально-освободительными движениями своего времени. Возвращение на
родину поставило его перед лицом рабочих волнений, знаменовавших собой
бурный, хотя еще и стихийный подъем новых освободительных сил, вызванных к
жизни развитием капитализма в Англии.