Страница:
Опровергать то странное ученье
(Его и мудрецы-то не поймут!)
(Перевод П. Козлова).
Байрон сумел обнаружить самое уязвимое место идеалистической философии
Беркли. Он зло издевается над тем солипсистскжм тупиком, к которому приводит
своих последователей Беркли, превращая, по меткому определению поэта, "всю
вселенную в сплошной вселенский эгоизм".
Сам Байрон, напротив, всем замыслом "Дон Жуана" утверждал объективную
реальность существующего мира и могущество человеческого разума как средства
познания мира. В этом - источник глубокого жизнеутверждающего пафоса поэмы,
которую Байрон по праву называл "самой нравственной из всех поэм".
Вместе с тем в "Дон Жуане", как и в других произведениях Байрона этого
периода, с большой силой проявляются кричащие противоречия всего его
творчества. Они сказываются и в разобщенности общественного и личного плана
поэмы; они проявляются и в колебаниях поэта в решении поставленных им
основных краеугольных вопросов. Знаменательно и то, что, задавшись целью
создать обобщенную, энциклопедически широкую критическую картину
общественной жизни Европы, Байрон предпочел все же отодвинуть действие в
прошлое, в XVIII век, отдалившись, таким образом, от тех животрепещущих
современных битв народов, о которых он писал как бы по горячим следам и в
"Чайльд-Гарольде", и в политической лирике, и в "Бронзовом веке".
С неразрешенностью основных, мучивших Байрона противоречий связано то
противопоставление общественного личному, которое многообразно проявляется в
"Дон Жуане". Характерен в этом смысле сам образ главного героя поэмы. В
"Чайльд-Гарольде" Байрон, поэт-гражданин, очевидец и участник исторического
процесса, постепенно выдвинулся на передний план повествования, заслонив
собою созерцателя-эпикурейца Чайльд-Гарольда. На протяжении написанных
Байроном песен "Дон Жуана" поэт-рассказчик и его герой снова противостоят
друг другу. При этом бросается в глаза огромное расстояние между поэтом и
героем. Если в "Манфреде" и "Каине" Байрон делал своих героев рупором своих
собственных философских и социальных идей, то в "Дон Жуане" он избирает
главным действующим лицом человека подчеркнуто среднего по своему
интеллектуальному уровню. Дон Жуан проходит через поэму как страдающая и
наслаждающаяся, действующая, но весьма мало мыслящая личность. Право на
размышления, обобщения, революционную критику существующих порядков всецело
закрепляется за самим поэтом. Вопрос о революции как о единственном
преобразующем начале современной истории ставится Байроном в "Дон Жуане"
лишь в лирически-декларативной форме. Отсюда разрыв в самом повествовании
между авантюрно-бытовой тканью сюжета и лирическими отступлениями автора,
сосредоточивающими в себе огромную философско-политическую идейную нагрузку.
Жанровые особенности "Дон Жуана" как лирико-эпической поэмы, отчасти
отражают, таким образом, противоречия самого мировоззрения поэта.
Образ Жуана сам носил полемический характер, как и весь замысел поэмы.
В противоположность реакционному романтизму с его призывами к обузданию
греховных порывов человеческой плоти и разума, к смирению перед божественным
промыслом, узаконившим существующий порядок вещей, Байрон строит свою поэму
как дерзкое оправдание земной чувственной природы человека со всеми его
страстями, запросами и порывами. В этом смысле история похождений Жуана
занимает Байрона отнюдь не просто своей пестротой и анекдотичностью. Он
стремится убедить читателя в естественности "грехопадений" своего героя. Он
срывает с действительных отношений людей лицемерные покровы буржуазной
морали, присваивая себе право открыто и в полный голос говорить правду о
жизни.
Было бы ошибкой думать, что в образе Жуана Байрон стремился, как это
ложно приписывали ему его литературно-политические враги, унизить и осмеять
человека. Напротив, в понимании Байрона именно его Жуан, столь своевольный в
нарушении всех и всяческих запретов ханжеской морали, оказывается
истинно-нравственным человеком в моменты решающих жизненных испытаний. Это
он перед угрозой голодной смерти, находясь среди озверевших от голода людей,
носящихся по морским волнам на утлом плоту, отказывается поддержать свою
жизнь мясом убитого человека. Это он среди опьяненных яростью боя солдат
находит в себе достаточно сострадания и мужества, чтобы спасти жизнь
маленькой турчанки Лейлы. В изображении свободных любовных отношений Жуана и
Гайдэ, дочери пирата Ламбро, Байрон создает высоко-поэтическую картину того,
чем может быть человеческое чувство, не скованное и не развращенное
эгоистическими собственническими интересами. Любовь Гайдэ и Жуана Байрон
показывает читателям как истинное таинство, бесконечно возвышающееся над
жалким состоянием брака как купли и продажи, как сделки, какой он становится
в условиях буржуазно-феодальной "цивилизации".
Свершилося! Обвенчаны они!
Свидетелями брака были волны;
Свечами - звезд далекие огни;
Прибрежный лес, таинственности полный,
Их обвенчал в своей густой тени;
А брачным ложем их был грот безмолвный.
Весь мир для них стал раем...
(Перевод П. Козлова).
Но вместе с тем Байрон показывает и непрочность этого счастья. Оно
разбивается при первом соприкосновении с реальной жизнью. Руссоистская
идиллия естественных отношений между естественными людьми, намечающаяся в
эпизоде любви Жуана к Гайдэ, оказывается грубо разрушенной вмешательством
все той же тиранической силы, основанной на частной собственности.
Всем содержанием своей поэмы Байрон, внушает читателям мысль о гнусной
фальши и противоестественности существующего собственнического строя, где
преуспевает лишь тот, кто поступается своими чувствами и принципами и
оскверняет свое человеческое достоинство ради личной корысти. В авторских
отступлениях "Дон Жуана" уже звучит мотив, предвосхищающий Бальзака: в
"цивилизованном" обществе успех равносилен преступлению. Буржуазные
филантропы, лицемерно заботящиеся об исправлении нравственности уголовников,
с большим основанием могли бы заняться моралью преступников покрупнее,
составляющих цвет высшего общества. Что проку исправлять Ньюгэт? не начать
ли с Карлтон-гауза, резиденции королей!
Временами в поэме неудержимо прорываются скорбь и негодование от
сознания, что уродливый современный мир - это, в сущности, тюрьма народов,
где
Равно далеки радости земной
И пленник и тюремный часовой.
(Перевод М. Кузьмина).
Но скорбь Байрона, при всех противоречиях поэмы, не бесперспективна. Он
вооружает внимательного читателя надеждой на будущее. Настанет время, когда
современное ему общество будет казаться людям столь же странным и
чудовищным, как скелет мамонта. Обращаясь через головы поколений к этим
новым людям, гражданам нового общества, Байрон восклицает:
...Тех ужасов забыть
Не может мир. Кровавые обломки
И камни я заставлю говорить
О гнете зла, чтоб ведали потомки,
Что власть не всех могла поработить,
Что мы стояли за права народа,
Хоть нам была неведома свобода.
(Перевод П. Козлова).
Обличение собственнической "цивилизации" чрезвычайно характерно и для
других поздних произведений Байрона - в частности, для его трагедии "Вернер,
или Наследство" (Werner, or the Inheritance, 1822) и поэмы "Остров, или
Христиан и его товарищи" (The Island, or Christian and his Comrades, 1823).
Трагедия "Вернер" была написана Байроном, по его собственному
признанию, под впечатлением "готической" повести Софьи Ли, прочитанной им
еще в детстве, и во многом напоминает сюжеты его ранних романтических
"восточных поэм". Герой трагедии, молодой Ульрих, - разбойник, изгой,
отщепенец, - бегущий от общества и восстающий против его законов. Новым,
однако, является то, что Байрон как бы срывает поэтизирующие романтические
покровы с движущих стимулов, определяющих поведение его героев. Основное
событие, образующее завязку трагедии, - убийство богатого вельможи
Штраленгейма. Убийство это, совершенное Ульрихом после того как его
трусливый и опустившийся отец, Вернер, безнадежно скомпрометировал себя,
обокрав Штраленгейма, - вызвано, в конечном счете, самыми низменными,
корыстными побуждениями.
Деньги и порождаемые ими эгоистические, хищнические страсти оказываются
основным побудительным мотивом действий героев. "Вернер", пожалуй, в этом
смысле дает наиболее грубую неприкрашенную картину растлевающей роли частной
собственности. Эта трагедия представляет собою как бы перевод с языка
возвышенной романтики на язык реальных отношений собственнического общества
тех ситуаций и характеров, о которых Байрон повествовал ранее в своих
романтических поэмах.
Критика собственнической "цивилизации" лежит и в основе "Острова", но
оборачивается здесь другой своей стороной: миру бесчеловечных
собственнических отношений Байрон противопоставляет иной мир, куда еще не
успела проникнуть, власть денег. В этой поэме, написанной на основании
подлинных фактов {Основными источниками поэмы Байрона, по указанию самого
автора, послужили две книги: "Отчет о мятеже на военном корабле "Баунти",
составленный лейтенантом Вильямом Бляй, командиром корабля", 1790, и
"Рассказ о туземцах островов Тонга" Вильяма Маринера, 1817.}, Байрон
показывает, какое действие оказало на представителей "цивилизованного"
европейского мира приобщение к первобытной жизни тихоокеанских "дикарей" -
островитян, живущих в условиях первобытно-общинного строя.
Сюжет "Острова" Байрона опирается на сообщение Бляя о мятеже,
вспыхнувшем на военном корабле "Баунти". Восставшие матросы под командой
Христиана, высадившись на одном из островов Товарищества, укрывались
некоторое время от грозивших им преследований, пока не были в конце концов
найдены посланной за ними карательной экспедицией. Часть повстанцев была
убита в столкновении с преследователями; остальные были пойманы, арестованы
и преданы военному суду в Англии. Байрон, идя вразрез с историей, делает
исключение для одного из участников бунта - молодого Торквиля. С помощью
своей возлюбленной, островитянки Ньюги, этот герой поэмы спасается от
преследователей в подводной пещере близ острова.
Байрон не использовал всех возможностей, которые давала избранная им
тема. Это сказалось уже в самом замысле поэмы, в трактовке матросского
мятежа. Байрон не захотел поставить это событие в центр своей поэмы. В
письме в Ли Генту от 25 января 1823 г. он прямо заявляет, что старался
"избежать... слишком резкого столкновения с царящей ныне тупостью, иначе
сказали бы, что я восхваляю м_я_т_е_ж". Байрон не анализирует причин,
вызвавших восстание матросов, и не пытается (хотя английская история, где
еще свежи были воспоминания о крупных восстаниях в английском флоте в
1797-1798 гг., давала для этого живой материал) показать его типичность.
Основная, ведущая мысль "Острова" связана не столько с историей матросского
бунта, в изложении которого Байрон довольно близко придерживается своего
источника - показаний командира корабля, сколько с изображением контраста
двух общественных состояний. Это контраст между "грязью цивилизации" и
естественной первобытной жизнью обитателей цветущего острова, куда еще не
вступала нога буржуазных колонизаторов. Естественное состояние островитян, с
точки зрения Байрона, блаженно именно потому, что они не знают ни
собственности, ни эксплуатации.
Там нив мирских не откупать трудом,
Где зреет хлеб на дереве - плодом,
Там тяжб никто за поле не вчиняет,
Век золотой, - что золота не знает, -
Царит меж дикарей или царил,
Доколь Европы меч не усмирил
Невинной вольности простых уставов
И не привил заразы наших нравов...
(Перевод В. Иванова).
Только здесь обретают герои Байрона - английские моряки - утраченную
ими в условиях "просвещенной" собственнической Англии истинную человечность.
Жизнь среди свободных, равных и счастливых "дикарей", как полемически
подчеркивает Байрон, "сделала больше, чем европейская дисциплина и
цивилизовала сынов цивилизации".
С глубоким лиризмом Байрон набрасывает поэтические картины счастливой и
радостной жизни людей, живущих в естественной гармонии с природой и друг с
другом. Прирожденная склонность человека к добру, к чистоте естественных
человеческих нравов, не испорченных лживыми предписаниями ханжеской морали,
облагораживающая роль свободного чувства, - таковы основные идейные
предпосылки байроновской идиллии. Она рисует золотое детство человечества
таким же, каким оно представлялось когда-то Руссо.
Заслуживает внимания интерес Байрона к искусству и поэзии этого
золотого века человечества, свободного от оскверняющего гнета частной
собственности. Он вводит в начало второй песни поэмы в вольном поэтическом
пересказе отрывки песен таитян, сообщаемых в записках Маринера. Эти простые,
проникнутые живым чувством народные песни дают повод поэту высказать мысль о
глубоком превосходстве народного искусства над тем искусством, которое
служит эксплуататорам.
Просветительские мотивы равенства людей и неограниченных возможностей,
заложенных в них природой и зависящих в своем развитии лишь от обстоятельств
и воспитания, звучат в "Острове", может быть, с большей силой, чем в
каких-либо других произведениях Байрона. Родись матрос Торквиль в Чили, он
был бы гордым кациком; родись он в кочевом шатре в степях Средней Азии -
быть может, он стал бы Тамерланом...
Ты улыбаешься? Слепит сближенье
Пугливое твое воображенье?
Величьем Рима и всесветных дел
Как измерять бесславный сей удел?
Что ж? Смейся...
Таким он стать бы мог...
(Перевод В. Иванова).
Вместе с тем идиллия Байрона в сознании самого поэта предстает скорее
как утопия, поэтическое воспоминание о прошлом золотом веке человечества, но
не как реальная программа будущего. Такой картины грядущего золотого века
человечества, какую нарисовал Шелли в заключительной части "Освобожденного
Прометея", Байрон не создал и не пытался создать. А непрочность
обрисованного им "золотого века", еще являвшегося, может быть, на рубеже
XVIII-XIX веков уделом отдельных племен, не вышедших из состояния
первобытно-общинного строя, была для него самого исторически очевидна. Гром
пушек карательной экспедиции, присланной на остров за взбунтовавшимися
матросами, заглушал простодушные лирические песни счастливых таитян. Вслед
за карателями предстояло явиться и колонизаторам. Счастливый удел Торквиля и
Ньюги, которым удалось почти чудом спастись от преследований, был уже сам по
себе поэтическим вымыслом поэта. (Судьба прототипа Торквиля, мичмана
Стюарта, была трагична: разлученный с женой-островитянкой и ребенком, он был
отправлен в Англию на суд военного трибунала и, закованный в цепи и запертый
на замок, утонул в пути в трюме корабля во время кораблекрушения.) Да и в
самой поэме Байрона спасение героев обрисовано как сказочно-редкое
счастливое исключение, но отнюдь не как типический жизненный факт. Как ни
прекрасно естественное состояние первобытных людей, еще не знающих частной
собственности, неравенства и угнетения, возврат к нему, как понимает и поэт,
невозможен.
Но Байрон не видит, что освобождение человечества невозможно без
раскрепощения человеческого труда. Об этом свидетельствует и "Остров" и все
другие его произведения, в которых затрагивается эта тема. Характерно, что
одним из важнейших условий блаженства своих героев-островитян Байрон считает
то, что природа освободила их от необходимости трудиться. Их удел:
Без пахот жатва, нива без страды.
Тропическая природа дает им свои плоды в таком избытке, что им не нужно
затрачивать ни малейших усилий для борьбы с нею. Безмятежный покой,
чувственные наслаждения, мирная нега - вот все содержание их жизни, из
которой поэт, таким образом, выключает труд, выключает всякую творческую
созидательную деятельность, обедняя этим свой идеал свободной и естественной
человеческой жизни. В утопии Байрона, проникнутой мечтой о расцвете
человечества, освобожденного от уродующей власти частной собственности,
обнаруживаются вместе с тем созерцательные идеалистические тенденции его
мировоззрения.
Сам Байрон, однако, не мог удовлетвориться уделом созерцателя. Жизнь в
Италии после разгрома карбонарского восстания тяготила его. Он рвался к
борьбе. Вести об освободительной войне греческого народа против турецкого
гнета окрылили его. Изорванное знамя Свободы снова реяло против ветра, и
Байрон поспешил стать под это знамя. В июне 1823 г. он отплыл на корабле
"Геркулес" в Грецию для участия в военных действиях.
Прибыв в Кефалонию, Байрон направился оттуда в Миссолунги - греческий
порт, где его с нетерпением ждали представители греческого правительства.
Переезд был опасен. Судно, на котором находился сам Байрон, потерпело
кораблекрушение и с трудом спаслось от турецкой погони; корабль, на котором
плыли его спутники, - в том числе молодой граф Гамба, брат Терезы Гвиччиоли,
- был захвачен турками в плен.
В Миссолунги Байрон был восторженно встречен народной манифестацией и
воинскими почестями. С присущей ему жаждой активной деятельности, он отдал
все силы сложной работе по организации греческих военных частей в
Миссолунги. Так называемый Кефалонский дневник и позднейшие письма Байрона
дают представление о его кипучей, еще совершенно недостаточно изученной
деятельности в Греции. Байрон с жаром и знанием дела входит во все области
практической работы по укреплению греческого освободительного движения,
стремясь координировать все его силы. Он ведет переговоры с греческими
лидерами, он заботится о финансировании военных действий, о своевременной
оплате солдат, о снабжении, о медикаментах, об обучении новобранцев, щедро
расходуя, в случае необходимости, и свои личные средства. Он принимает меры
для укрепления воинской дисциплины, организует обмен военнопленных,
вылавливает шпионов.
В воспоминаниях современников сохранился его резкий ответ одному из
английских резидентов, попытавшемуся представить приезд Байрона в Грецию как
прихоть знатного туриста, любителя классической древности. "Вы совершенно
ошибаетесь во мне, - возразил ему Байрон, - во мне нет поэтического
шарлатанства".
Для подлинного поэтического творчества борьба, в гущу которой окунулся
Байрон, была могучим источником вдохновения. Последние стихотворения
Байрона, написанные в Греции, немногочисленны, но проникнуты глубоким
чувством и принадлежат к числу замечательных произведений его лирики. Среди
них воинственная "Песнь к сулиотам" - боевой призыв, обращенный к албанским
воинам-горцам, несущий следы народно-песенной традиции {На пути из Кефалонии
в Миссолунги, вспоминает Гамба, "наши матросы попеременно пели
патриотические песни, монотонные, но необычайно трогательные для лиц,
находящихся в нашем положении; мы принимали участие в этом пении. Все мы, -
но лорд Байрон в особенности, - были в прекрасном настроении". В Драгоместри
- маленьком приморском городке, где остановился застигнутый бурей корабль
Байрона, и был написан, по свидетельству Гамбы, черновой набросок "Песни к
сулиотам".}, "Строки, написанные в день моего 36-летия", стихотворный
отрывок "Из дневника в Кефалонии" и другие. В этих произведениях Байрона
иногда прорываются индивидуалистические мотивы. Это особенно ясно в
"Строках, написанных в день моего 36-летия", открывающихся скорбными
размышлениями об ушедшей юности, неразделенной страсти, которая как одинокий
вулкан пылает в груди поэта.
Но Байрон-борец, поэт-гражданин, споря с самим собой, возвышается над
этими элегическими настроениями: "Проснись, - не ты, о Греция! она уже
проснулась! - Проснись, мой дух! уразумей, откуда ты принял начало, и в бой
смелей!".
Чувство глубокой личной ответственности и тревоги за судьбу народов
пронизывает прекрасные строки из дневника в Кефалонии - своего рода
завещание Байрона и итог всего его творчества, - опубликованные впервые лишь
в 1901 г. и мастерски переведенные Александром Блоком:
Встревожен мертвых сон - могу ли спать?
Тираны давят мир - я ль уступлю?
Созрела жатва - мне ли медлить жать?
На ложе - колкий терн; я не дремлю,
В моих ушах, что день, поет труба,
Ей вторит сердце...
Труды и лишения лагерной жизни в осажденном городе подорвали силы
Байрона. Он заболел лихорадкой и умер в Миссолунги 19 апреля 1824 г. Умирая,
он думал о Греции: "Я отдал ей свое время, средства, здоровье - теперь отдаю
ей жизнь! - что мог бы я сделать еще?"
Смерть Байрона была отмечена в Греции национальным трауром. "Он умер в
чужой стране и среди чужестранцев, - вспоминает Гамба, - но нигде не мог бы
быть более любим и искреннее оплакан". Греческое национальное правительство
отдало праху поэта воинские почести; на гроб его, покрытый черным плащом,
были возложены шлем, меч и лавровый венок. По настоянию греческих патриотов
легкие Байрона были похоронены в стране, за свободу которой он отдал свою
жизнь. Гроб с его телом был отправлен в Англию.
Правящие круги его родины отнеслись к памяти Байрона с такой же
враждебностью, с какою преследовали его при жизни. Вестминстерское
аббатство, национальная усыпальница великих деятелей Англии, гостеприимно
открывающая свои двери всякого рода пигмеям, прославленным своим раболепием,
не допустило в свой "Уголок поэтов" прах Байрона. Он был погребен в
захолустной церкви в местечке Хакнолл, неподалеку от Ньюстэда. Надпись на
надгробной плите, воздвигнутой его сестрой, гласила, что здесь покоятся
останки Джорджа Гордона Ноэля Байрона, автора "Паломничества
Чайльд-Гарольда", который умер в Миссолунги, в Западной Греции, 19 апреля
1824 года, при героической попытке вернуть этой стране ее древнюю свободу и
славу".
Творчество Байрона входит неотъемлемой составной частью в
демократическую культуру английского народа. Ни гонения, ни клевета не
помешали сбыться заветному желанию поэта, мечтавшего "остаться в памяти
народной, пока язык Британии звучит" ("Чайльд-Гарольд", песнь IV, строфа 9).
Прогрессивная общественность Англии и всего мира дорожит благородным
примером Байрона - поэта-гражданина, борца за мир и свободу народов, одного
из суровых и безукоризненно правдивых обличителей правящих классов, как
охарактеризовал его М. Горький.
Глава 7
ШЕЛЛИ
Почти одновременно с Байроном вступает в литературу другой выдающийся
представитель революционного романтизма в Англии, великий английский поэт
Шелли. Во многом сближаясь с Байроном своими политическими и эстетическими
взглядами, полностью разделяя его непримиримую критику английского
буржуазного общества Шелли обогатил английскую литературу новыми темами и
идеями, почти не затронутыми Байроном.
Сопоставляя творчество Шелли и Байрона, классики марксизма обращают
внимание на несомненное своеобразие каждого из этих английских поэтов.
Основное достоинство Байрона Энгельс видит в его социально-политической
сатире и в лирическом "чувственном пыле"; у Шелли же он выдвигает на первое
место его гениальные прозрения, касающиеся будущих судеб человечества. В
"Положении рабочего класса в Англии" Энгельс пишет: "Шелли, гениальный
пророк _Шелли_, и _Байрон_ со своим чувственным пылом и горькой сатирой на
современное общество имеют больше всего читателей среди рабочих..." {К.
Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. III, стр. 520.}.
Действительно, в лице Шелли английский народ нашел замечательного
поэта-мыслителя и борца, который сумел разглядеть в современности едва
заметные ростки будущего и создать лучезарные картины возрожденного
человечества, когда исчезнет частная собственность и эксплуатация человека
человеком. По свидетельству Элеоноры Маркс-Эвелинг, Карл Маркс назвал Шелли
"революционером с головы до пят" {Элеонора Маркс-Эвелинг и Эдуард Эвелинг.
Шелли-социалист. "Под знаменем марксизма", 1922, Э 7-8, стр. 102.}. Славу
революционного писателя закрепила за ним и передовая русская и советская
критика во главе с М. Горьким.
Перси Биши Шелли (Percy Bysshe Shelley) родился 4 августа 1792 г. В это
время Европа была потрясена революционными событиями во Франции, а в Англии
совершался промышленный переворот, в корне изменивший
общественно-экономический облик страны. Социальная среда, к которой
принадлежал по рождению Шелли, была далека от передовых устремлений эпохи, и
не ей обязан великий английский поэт своим революционным вдохновением.
Шелли происходил из состоятельной дворянской семьи, поселившейся в
графстве Суссекс, в Фильд-Плейсе, близ Хоршема. Ни дед поэта, баронет Биши
(Его и мудрецы-то не поймут!)
(Перевод П. Козлова).
Байрон сумел обнаружить самое уязвимое место идеалистической философии
Беркли. Он зло издевается над тем солипсистскжм тупиком, к которому приводит
своих последователей Беркли, превращая, по меткому определению поэта, "всю
вселенную в сплошной вселенский эгоизм".
Сам Байрон, напротив, всем замыслом "Дон Жуана" утверждал объективную
реальность существующего мира и могущество человеческого разума как средства
познания мира. В этом - источник глубокого жизнеутверждающего пафоса поэмы,
которую Байрон по праву называл "самой нравственной из всех поэм".
Вместе с тем в "Дон Жуане", как и в других произведениях Байрона этого
периода, с большой силой проявляются кричащие противоречия всего его
творчества. Они сказываются и в разобщенности общественного и личного плана
поэмы; они проявляются и в колебаниях поэта в решении поставленных им
основных краеугольных вопросов. Знаменательно и то, что, задавшись целью
создать обобщенную, энциклопедически широкую критическую картину
общественной жизни Европы, Байрон предпочел все же отодвинуть действие в
прошлое, в XVIII век, отдалившись, таким образом, от тех животрепещущих
современных битв народов, о которых он писал как бы по горячим следам и в
"Чайльд-Гарольде", и в политической лирике, и в "Бронзовом веке".
С неразрешенностью основных, мучивших Байрона противоречий связано то
противопоставление общественного личному, которое многообразно проявляется в
"Дон Жуане". Характерен в этом смысле сам образ главного героя поэмы. В
"Чайльд-Гарольде" Байрон, поэт-гражданин, очевидец и участник исторического
процесса, постепенно выдвинулся на передний план повествования, заслонив
собою созерцателя-эпикурейца Чайльд-Гарольда. На протяжении написанных
Байроном песен "Дон Жуана" поэт-рассказчик и его герой снова противостоят
друг другу. При этом бросается в глаза огромное расстояние между поэтом и
героем. Если в "Манфреде" и "Каине" Байрон делал своих героев рупором своих
собственных философских и социальных идей, то в "Дон Жуане" он избирает
главным действующим лицом человека подчеркнуто среднего по своему
интеллектуальному уровню. Дон Жуан проходит через поэму как страдающая и
наслаждающаяся, действующая, но весьма мало мыслящая личность. Право на
размышления, обобщения, революционную критику существующих порядков всецело
закрепляется за самим поэтом. Вопрос о революции как о единственном
преобразующем начале современной истории ставится Байроном в "Дон Жуане"
лишь в лирически-декларативной форме. Отсюда разрыв в самом повествовании
между авантюрно-бытовой тканью сюжета и лирическими отступлениями автора,
сосредоточивающими в себе огромную философско-политическую идейную нагрузку.
Жанровые особенности "Дон Жуана" как лирико-эпической поэмы, отчасти
отражают, таким образом, противоречия самого мировоззрения поэта.
Образ Жуана сам носил полемический характер, как и весь замысел поэмы.
В противоположность реакционному романтизму с его призывами к обузданию
греховных порывов человеческой плоти и разума, к смирению перед божественным
промыслом, узаконившим существующий порядок вещей, Байрон строит свою поэму
как дерзкое оправдание земной чувственной природы человека со всеми его
страстями, запросами и порывами. В этом смысле история похождений Жуана
занимает Байрона отнюдь не просто своей пестротой и анекдотичностью. Он
стремится убедить читателя в естественности "грехопадений" своего героя. Он
срывает с действительных отношений людей лицемерные покровы буржуазной
морали, присваивая себе право открыто и в полный голос говорить правду о
жизни.
Было бы ошибкой думать, что в образе Жуана Байрон стремился, как это
ложно приписывали ему его литературно-политические враги, унизить и осмеять
человека. Напротив, в понимании Байрона именно его Жуан, столь своевольный в
нарушении всех и всяческих запретов ханжеской морали, оказывается
истинно-нравственным человеком в моменты решающих жизненных испытаний. Это
он перед угрозой голодной смерти, находясь среди озверевших от голода людей,
носящихся по морским волнам на утлом плоту, отказывается поддержать свою
жизнь мясом убитого человека. Это он среди опьяненных яростью боя солдат
находит в себе достаточно сострадания и мужества, чтобы спасти жизнь
маленькой турчанки Лейлы. В изображении свободных любовных отношений Жуана и
Гайдэ, дочери пирата Ламбро, Байрон создает высоко-поэтическую картину того,
чем может быть человеческое чувство, не скованное и не развращенное
эгоистическими собственническими интересами. Любовь Гайдэ и Жуана Байрон
показывает читателям как истинное таинство, бесконечно возвышающееся над
жалким состоянием брака как купли и продажи, как сделки, какой он становится
в условиях буржуазно-феодальной "цивилизации".
Свершилося! Обвенчаны они!
Свидетелями брака были волны;
Свечами - звезд далекие огни;
Прибрежный лес, таинственности полный,
Их обвенчал в своей густой тени;
А брачным ложем их был грот безмолвный.
Весь мир для них стал раем...
(Перевод П. Козлова).
Но вместе с тем Байрон показывает и непрочность этого счастья. Оно
разбивается при первом соприкосновении с реальной жизнью. Руссоистская
идиллия естественных отношений между естественными людьми, намечающаяся в
эпизоде любви Жуана к Гайдэ, оказывается грубо разрушенной вмешательством
все той же тиранической силы, основанной на частной собственности.
Всем содержанием своей поэмы Байрон, внушает читателям мысль о гнусной
фальши и противоестественности существующего собственнического строя, где
преуспевает лишь тот, кто поступается своими чувствами и принципами и
оскверняет свое человеческое достоинство ради личной корысти. В авторских
отступлениях "Дон Жуана" уже звучит мотив, предвосхищающий Бальзака: в
"цивилизованном" обществе успех равносилен преступлению. Буржуазные
филантропы, лицемерно заботящиеся об исправлении нравственности уголовников,
с большим основанием могли бы заняться моралью преступников покрупнее,
составляющих цвет высшего общества. Что проку исправлять Ньюгэт? не начать
ли с Карлтон-гауза, резиденции королей!
Временами в поэме неудержимо прорываются скорбь и негодование от
сознания, что уродливый современный мир - это, в сущности, тюрьма народов,
где
Равно далеки радости земной
И пленник и тюремный часовой.
(Перевод М. Кузьмина).
Но скорбь Байрона, при всех противоречиях поэмы, не бесперспективна. Он
вооружает внимательного читателя надеждой на будущее. Настанет время, когда
современное ему общество будет казаться людям столь же странным и
чудовищным, как скелет мамонта. Обращаясь через головы поколений к этим
новым людям, гражданам нового общества, Байрон восклицает:
...Тех ужасов забыть
Не может мир. Кровавые обломки
И камни я заставлю говорить
О гнете зла, чтоб ведали потомки,
Что власть не всех могла поработить,
Что мы стояли за права народа,
Хоть нам была неведома свобода.
(Перевод П. Козлова).
Обличение собственнической "цивилизации" чрезвычайно характерно и для
других поздних произведений Байрона - в частности, для его трагедии "Вернер,
или Наследство" (Werner, or the Inheritance, 1822) и поэмы "Остров, или
Христиан и его товарищи" (The Island, or Christian and his Comrades, 1823).
Трагедия "Вернер" была написана Байроном, по его собственному
признанию, под впечатлением "готической" повести Софьи Ли, прочитанной им
еще в детстве, и во многом напоминает сюжеты его ранних романтических
"восточных поэм". Герой трагедии, молодой Ульрих, - разбойник, изгой,
отщепенец, - бегущий от общества и восстающий против его законов. Новым,
однако, является то, что Байрон как бы срывает поэтизирующие романтические
покровы с движущих стимулов, определяющих поведение его героев. Основное
событие, образующее завязку трагедии, - убийство богатого вельможи
Штраленгейма. Убийство это, совершенное Ульрихом после того как его
трусливый и опустившийся отец, Вернер, безнадежно скомпрометировал себя,
обокрав Штраленгейма, - вызвано, в конечном счете, самыми низменными,
корыстными побуждениями.
Деньги и порождаемые ими эгоистические, хищнические страсти оказываются
основным побудительным мотивом действий героев. "Вернер", пожалуй, в этом
смысле дает наиболее грубую неприкрашенную картину растлевающей роли частной
собственности. Эта трагедия представляет собою как бы перевод с языка
возвышенной романтики на язык реальных отношений собственнического общества
тех ситуаций и характеров, о которых Байрон повествовал ранее в своих
романтических поэмах.
Критика собственнической "цивилизации" лежит и в основе "Острова", но
оборачивается здесь другой своей стороной: миру бесчеловечных
собственнических отношений Байрон противопоставляет иной мир, куда еще не
успела проникнуть, власть денег. В этой поэме, написанной на основании
подлинных фактов {Основными источниками поэмы Байрона, по указанию самого
автора, послужили две книги: "Отчет о мятеже на военном корабле "Баунти",
составленный лейтенантом Вильямом Бляй, командиром корабля", 1790, и
"Рассказ о туземцах островов Тонга" Вильяма Маринера, 1817.}, Байрон
показывает, какое действие оказало на представителей "цивилизованного"
европейского мира приобщение к первобытной жизни тихоокеанских "дикарей" -
островитян, живущих в условиях первобытно-общинного строя.
Сюжет "Острова" Байрона опирается на сообщение Бляя о мятеже,
вспыхнувшем на военном корабле "Баунти". Восставшие матросы под командой
Христиана, высадившись на одном из островов Товарищества, укрывались
некоторое время от грозивших им преследований, пока не были в конце концов
найдены посланной за ними карательной экспедицией. Часть повстанцев была
убита в столкновении с преследователями; остальные были пойманы, арестованы
и преданы военному суду в Англии. Байрон, идя вразрез с историей, делает
исключение для одного из участников бунта - молодого Торквиля. С помощью
своей возлюбленной, островитянки Ньюги, этот герой поэмы спасается от
преследователей в подводной пещере близ острова.
Байрон не использовал всех возможностей, которые давала избранная им
тема. Это сказалось уже в самом замысле поэмы, в трактовке матросского
мятежа. Байрон не захотел поставить это событие в центр своей поэмы. В
письме в Ли Генту от 25 января 1823 г. он прямо заявляет, что старался
"избежать... слишком резкого столкновения с царящей ныне тупостью, иначе
сказали бы, что я восхваляю м_я_т_е_ж". Байрон не анализирует причин,
вызвавших восстание матросов, и не пытается (хотя английская история, где
еще свежи были воспоминания о крупных восстаниях в английском флоте в
1797-1798 гг., давала для этого живой материал) показать его типичность.
Основная, ведущая мысль "Острова" связана не столько с историей матросского
бунта, в изложении которого Байрон довольно близко придерживается своего
источника - показаний командира корабля, сколько с изображением контраста
двух общественных состояний. Это контраст между "грязью цивилизации" и
естественной первобытной жизнью обитателей цветущего острова, куда еще не
вступала нога буржуазных колонизаторов. Естественное состояние островитян, с
точки зрения Байрона, блаженно именно потому, что они не знают ни
собственности, ни эксплуатации.
Там нив мирских не откупать трудом,
Где зреет хлеб на дереве - плодом,
Там тяжб никто за поле не вчиняет,
Век золотой, - что золота не знает, -
Царит меж дикарей или царил,
Доколь Европы меч не усмирил
Невинной вольности простых уставов
И не привил заразы наших нравов...
(Перевод В. Иванова).
Только здесь обретают герои Байрона - английские моряки - утраченную
ими в условиях "просвещенной" собственнической Англии истинную человечность.
Жизнь среди свободных, равных и счастливых "дикарей", как полемически
подчеркивает Байрон, "сделала больше, чем европейская дисциплина и
цивилизовала сынов цивилизации".
С глубоким лиризмом Байрон набрасывает поэтические картины счастливой и
радостной жизни людей, живущих в естественной гармонии с природой и друг с
другом. Прирожденная склонность человека к добру, к чистоте естественных
человеческих нравов, не испорченных лживыми предписаниями ханжеской морали,
облагораживающая роль свободного чувства, - таковы основные идейные
предпосылки байроновской идиллии. Она рисует золотое детство человечества
таким же, каким оно представлялось когда-то Руссо.
Заслуживает внимания интерес Байрона к искусству и поэзии этого
золотого века человечества, свободного от оскверняющего гнета частной
собственности. Он вводит в начало второй песни поэмы в вольном поэтическом
пересказе отрывки песен таитян, сообщаемых в записках Маринера. Эти простые,
проникнутые живым чувством народные песни дают повод поэту высказать мысль о
глубоком превосходстве народного искусства над тем искусством, которое
служит эксплуататорам.
Просветительские мотивы равенства людей и неограниченных возможностей,
заложенных в них природой и зависящих в своем развитии лишь от обстоятельств
и воспитания, звучат в "Острове", может быть, с большей силой, чем в
каких-либо других произведениях Байрона. Родись матрос Торквиль в Чили, он
был бы гордым кациком; родись он в кочевом шатре в степях Средней Азии -
быть может, он стал бы Тамерланом...
Ты улыбаешься? Слепит сближенье
Пугливое твое воображенье?
Величьем Рима и всесветных дел
Как измерять бесславный сей удел?
Что ж? Смейся...
Таким он стать бы мог...
(Перевод В. Иванова).
Вместе с тем идиллия Байрона в сознании самого поэта предстает скорее
как утопия, поэтическое воспоминание о прошлом золотом веке человечества, но
не как реальная программа будущего. Такой картины грядущего золотого века
человечества, какую нарисовал Шелли в заключительной части "Освобожденного
Прометея", Байрон не создал и не пытался создать. А непрочность
обрисованного им "золотого века", еще являвшегося, может быть, на рубеже
XVIII-XIX веков уделом отдельных племен, не вышедших из состояния
первобытно-общинного строя, была для него самого исторически очевидна. Гром
пушек карательной экспедиции, присланной на остров за взбунтовавшимися
матросами, заглушал простодушные лирические песни счастливых таитян. Вслед
за карателями предстояло явиться и колонизаторам. Счастливый удел Торквиля и
Ньюги, которым удалось почти чудом спастись от преследований, был уже сам по
себе поэтическим вымыслом поэта. (Судьба прототипа Торквиля, мичмана
Стюарта, была трагична: разлученный с женой-островитянкой и ребенком, он был
отправлен в Англию на суд военного трибунала и, закованный в цепи и запертый
на замок, утонул в пути в трюме корабля во время кораблекрушения.) Да и в
самой поэме Байрона спасение героев обрисовано как сказочно-редкое
счастливое исключение, но отнюдь не как типический жизненный факт. Как ни
прекрасно естественное состояние первобытных людей, еще не знающих частной
собственности, неравенства и угнетения, возврат к нему, как понимает и поэт,
невозможен.
Но Байрон не видит, что освобождение человечества невозможно без
раскрепощения человеческого труда. Об этом свидетельствует и "Остров" и все
другие его произведения, в которых затрагивается эта тема. Характерно, что
одним из важнейших условий блаженства своих героев-островитян Байрон считает
то, что природа освободила их от необходимости трудиться. Их удел:
Без пахот жатва, нива без страды.
Тропическая природа дает им свои плоды в таком избытке, что им не нужно
затрачивать ни малейших усилий для борьбы с нею. Безмятежный покой,
чувственные наслаждения, мирная нега - вот все содержание их жизни, из
которой поэт, таким образом, выключает труд, выключает всякую творческую
созидательную деятельность, обедняя этим свой идеал свободной и естественной
человеческой жизни. В утопии Байрона, проникнутой мечтой о расцвете
человечества, освобожденного от уродующей власти частной собственности,
обнаруживаются вместе с тем созерцательные идеалистические тенденции его
мировоззрения.
Сам Байрон, однако, не мог удовлетвориться уделом созерцателя. Жизнь в
Италии после разгрома карбонарского восстания тяготила его. Он рвался к
борьбе. Вести об освободительной войне греческого народа против турецкого
гнета окрылили его. Изорванное знамя Свободы снова реяло против ветра, и
Байрон поспешил стать под это знамя. В июне 1823 г. он отплыл на корабле
"Геркулес" в Грецию для участия в военных действиях.
Прибыв в Кефалонию, Байрон направился оттуда в Миссолунги - греческий
порт, где его с нетерпением ждали представители греческого правительства.
Переезд был опасен. Судно, на котором находился сам Байрон, потерпело
кораблекрушение и с трудом спаслось от турецкой погони; корабль, на котором
плыли его спутники, - в том числе молодой граф Гамба, брат Терезы Гвиччиоли,
- был захвачен турками в плен.
В Миссолунги Байрон был восторженно встречен народной манифестацией и
воинскими почестями. С присущей ему жаждой активной деятельности, он отдал
все силы сложной работе по организации греческих военных частей в
Миссолунги. Так называемый Кефалонский дневник и позднейшие письма Байрона
дают представление о его кипучей, еще совершенно недостаточно изученной
деятельности в Греции. Байрон с жаром и знанием дела входит во все области
практической работы по укреплению греческого освободительного движения,
стремясь координировать все его силы. Он ведет переговоры с греческими
лидерами, он заботится о финансировании военных действий, о своевременной
оплате солдат, о снабжении, о медикаментах, об обучении новобранцев, щедро
расходуя, в случае необходимости, и свои личные средства. Он принимает меры
для укрепления воинской дисциплины, организует обмен военнопленных,
вылавливает шпионов.
В воспоминаниях современников сохранился его резкий ответ одному из
английских резидентов, попытавшемуся представить приезд Байрона в Грецию как
прихоть знатного туриста, любителя классической древности. "Вы совершенно
ошибаетесь во мне, - возразил ему Байрон, - во мне нет поэтического
шарлатанства".
Для подлинного поэтического творчества борьба, в гущу которой окунулся
Байрон, была могучим источником вдохновения. Последние стихотворения
Байрона, написанные в Греции, немногочисленны, но проникнуты глубоким
чувством и принадлежат к числу замечательных произведений его лирики. Среди
них воинственная "Песнь к сулиотам" - боевой призыв, обращенный к албанским
воинам-горцам, несущий следы народно-песенной традиции {На пути из Кефалонии
в Миссолунги, вспоминает Гамба, "наши матросы попеременно пели
патриотические песни, монотонные, но необычайно трогательные для лиц,
находящихся в нашем положении; мы принимали участие в этом пении. Все мы, -
но лорд Байрон в особенности, - были в прекрасном настроении". В Драгоместри
- маленьком приморском городке, где остановился застигнутый бурей корабль
Байрона, и был написан, по свидетельству Гамбы, черновой набросок "Песни к
сулиотам".}, "Строки, написанные в день моего 36-летия", стихотворный
отрывок "Из дневника в Кефалонии" и другие. В этих произведениях Байрона
иногда прорываются индивидуалистические мотивы. Это особенно ясно в
"Строках, написанных в день моего 36-летия", открывающихся скорбными
размышлениями об ушедшей юности, неразделенной страсти, которая как одинокий
вулкан пылает в груди поэта.
Но Байрон-борец, поэт-гражданин, споря с самим собой, возвышается над
этими элегическими настроениями: "Проснись, - не ты, о Греция! она уже
проснулась! - Проснись, мой дух! уразумей, откуда ты принял начало, и в бой
смелей!".
Чувство глубокой личной ответственности и тревоги за судьбу народов
пронизывает прекрасные строки из дневника в Кефалонии - своего рода
завещание Байрона и итог всего его творчества, - опубликованные впервые лишь
в 1901 г. и мастерски переведенные Александром Блоком:
Встревожен мертвых сон - могу ли спать?
Тираны давят мир - я ль уступлю?
Созрела жатва - мне ли медлить жать?
На ложе - колкий терн; я не дремлю,
В моих ушах, что день, поет труба,
Ей вторит сердце...
Труды и лишения лагерной жизни в осажденном городе подорвали силы
Байрона. Он заболел лихорадкой и умер в Миссолунги 19 апреля 1824 г. Умирая,
он думал о Греции: "Я отдал ей свое время, средства, здоровье - теперь отдаю
ей жизнь! - что мог бы я сделать еще?"
Смерть Байрона была отмечена в Греции национальным трауром. "Он умер в
чужой стране и среди чужестранцев, - вспоминает Гамба, - но нигде не мог бы
быть более любим и искреннее оплакан". Греческое национальное правительство
отдало праху поэта воинские почести; на гроб его, покрытый черным плащом,
были возложены шлем, меч и лавровый венок. По настоянию греческих патриотов
легкие Байрона были похоронены в стране, за свободу которой он отдал свою
жизнь. Гроб с его телом был отправлен в Англию.
Правящие круги его родины отнеслись к памяти Байрона с такой же
враждебностью, с какою преследовали его при жизни. Вестминстерское
аббатство, национальная усыпальница великих деятелей Англии, гостеприимно
открывающая свои двери всякого рода пигмеям, прославленным своим раболепием,
не допустило в свой "Уголок поэтов" прах Байрона. Он был погребен в
захолустной церкви в местечке Хакнолл, неподалеку от Ньюстэда. Надпись на
надгробной плите, воздвигнутой его сестрой, гласила, что здесь покоятся
останки Джорджа Гордона Ноэля Байрона, автора "Паломничества
Чайльд-Гарольда", который умер в Миссолунги, в Западной Греции, 19 апреля
1824 года, при героической попытке вернуть этой стране ее древнюю свободу и
славу".
Творчество Байрона входит неотъемлемой составной частью в
демократическую культуру английского народа. Ни гонения, ни клевета не
помешали сбыться заветному желанию поэта, мечтавшего "остаться в памяти
народной, пока язык Британии звучит" ("Чайльд-Гарольд", песнь IV, строфа 9).
Прогрессивная общественность Англии и всего мира дорожит благородным
примером Байрона - поэта-гражданина, борца за мир и свободу народов, одного
из суровых и безукоризненно правдивых обличителей правящих классов, как
охарактеризовал его М. Горький.
Глава 7
ШЕЛЛИ
Почти одновременно с Байроном вступает в литературу другой выдающийся
представитель революционного романтизма в Англии, великий английский поэт
Шелли. Во многом сближаясь с Байроном своими политическими и эстетическими
взглядами, полностью разделяя его непримиримую критику английского
буржуазного общества Шелли обогатил английскую литературу новыми темами и
идеями, почти не затронутыми Байроном.
Сопоставляя творчество Шелли и Байрона, классики марксизма обращают
внимание на несомненное своеобразие каждого из этих английских поэтов.
Основное достоинство Байрона Энгельс видит в его социально-политической
сатире и в лирическом "чувственном пыле"; у Шелли же он выдвигает на первое
место его гениальные прозрения, касающиеся будущих судеб человечества. В
"Положении рабочего класса в Англии" Энгельс пишет: "Шелли, гениальный
пророк _Шелли_, и _Байрон_ со своим чувственным пылом и горькой сатирой на
современное общество имеют больше всего читателей среди рабочих..." {К.
Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. III, стр. 520.}.
Действительно, в лице Шелли английский народ нашел замечательного
поэта-мыслителя и борца, который сумел разглядеть в современности едва
заметные ростки будущего и создать лучезарные картины возрожденного
человечества, когда исчезнет частная собственность и эксплуатация человека
человеком. По свидетельству Элеоноры Маркс-Эвелинг, Карл Маркс назвал Шелли
"революционером с головы до пят" {Элеонора Маркс-Эвелинг и Эдуард Эвелинг.
Шелли-социалист. "Под знаменем марксизма", 1922, Э 7-8, стр. 102.}. Славу
революционного писателя закрепила за ним и передовая русская и советская
критика во главе с М. Горьким.
Перси Биши Шелли (Percy Bysshe Shelley) родился 4 августа 1792 г. В это
время Европа была потрясена революционными событиями во Франции, а в Англии
совершался промышленный переворот, в корне изменивший
общественно-экономический облик страны. Социальная среда, к которой
принадлежал по рождению Шелли, была далека от передовых устремлений эпохи, и
не ей обязан великий английский поэт своим революционным вдохновением.
Шелли происходил из состоятельной дворянской семьи, поселившейся в
графстве Суссекс, в Фильд-Плейсе, близ Хоршема. Ни дед поэта, баронет Биши