Страница:
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы знаете, как я отношусь ко всей этой вашей затее с монархией, но…
— Как?
— Рассказать?!
— При взгляде на вашу родословную ваш республиканский пафос вовсе не становится очевидным, — улыбнулся Майзель.
— Хотите потрясти меня вашей осведомленностью?
— Хочу вас потрясти. Все равно чем.
— Да? Ну, так пересмотрите стратегию и тактику. Можно, я закончу свою мысль?
— Обязательно.
— Я не могу отказать королеве в обаянии. Пускай эти люди — и она, и король — целиком и полностью ваши креатуры, в них обоих есть что-то, чего я не могу выразить словами, и это нечто заставляет даже меня, человека, весьма далекого от монархических иллюзий, признавать величину их личностей. Неужели это действует и на вас? Я не могу в это поверить…
— Дорогая моя, — Майзель укоризненно покачал головой. — Вы бы слышали, какую ерунду вы сейчас говорите… Король на самом деле мой друг. Разумеется, я не мог отказать ему в его просьбе. В конце концов, он не только мой друг, но и мой король. И насчет креатуры вы тоже ставите телегу впереди лошади. Если бы его величество не был тем, кто он есть, эта моя, как вы выразились, затея с монархией закончилась бы совершеннейшим пшиком в считанные месяцы. Нет ничего хуже для человека, чем упорствовать в своих предубеждениях. Ну, признайтесь себе самой, дорогая, что король — в высшей степени незаурядная фигура. Он великий дипломат и воин, он герой, красавец, образцовый семьянин, отец шестерых детей и пример для народа во всем, что только можно себе представить… Да поймите же, что настоящий король только таким и может быть. Другого короля нация не признала бы. Давайте забудем все эти смешные средневековые истории про королей — пьяниц, садистов, бабников и лгунов. Эти времена давно позади. Посмотрите на сегодняшних монархов — испанского, люксембургского, шведского. И признайтесь, повторяю, хотя бы самой себе, что люди эти как нельзя лучше соответствуют своему предназначению — быть оплотом нации, ее верховным арбитром, символом ее уверенности в будущем… Разве не так?
— Именно так. Тем более, глядя на то, что вы с ним на пару вытворяете, монархи по всей Европе просто неприлично оживились и начали демонстрировать недюжинные амбиции… Но это ведь страны с непрерывной монархической традицией, и…
— Монархические традиции прерывались у нас на такой незначительный срок, что им можно смело пренебречь. Разумеется, в историческом масштабе. Но, тем не менее. И наша монархическая традиция ничуть не менее длительна, чем в Швеции или Испании.
— Все равно. Я не понимаю, чего вам не хватало в демократическом способе устройства, что вы… Решились на такое! Нет, я понимаю, что это замечательный аттракцион для плебса, но…
— Но наш монарх вовсе не стал разыгрывать клоуна, как некоторые от него ожидали. Дорогая, это же совсем просто. Современной демократии не хватает таких вещей, как чувство ответственности, политическая воля в принятии решений. Серьезных, судьбоносных решений, которые могут оказаться очень болезненными в процессе их воплощения в жизнь. Демократия просто выжила из ума… Современная представительная демократия плодит, как крыс, политиков, озабоченных только одним — как бы подешевле переизбраться на следующую каденцию… Современные демократии развились в какие-то элитарные системы, где элита живет не просто качественно лучше всех остальных, а натурально пожирает государство изнутри, как саранча. Они ничего не делают для приумножения общественных фондов, а только и знают, что без конца перелицовывать их, как тришкин кафтан, и при этом странным образом исключительно в свою пользу. Могучие когда-то экономики хромают на обе ноги. Эта публика не просто оторвалась от народа, они вообще людей за людей не считают. Они все купили по нескольку раз, в том числе и юстицию. И я нахожу это по-настоящему пугающим. В современных демократиях нет места для государственных мужей. Потому что только государственный муж может взять на себя ответственность за решение. Политики на это неспособны. И потом… Решения политиков и парламентов — это всего лишь человеческие игры. А решения монарха — это воля Всевышнего, поскольку монаршая власть на земле подобна власти Всевышнего на небе.
— Да что за детский сад, в самом деле!… Разве монархию не учреждали на всенародном референдуме?! И вообще…
— Вообще-то да. Но только референдум, как вам хорошо известно, всего лишь юридически закрепил сложившуюся на тот момент ситуацию в стране. У нас уже был король, пани Елена. Нам следовало только признаться в этом самим себе. Что мы и нашли мужество сделать. И еще. Вы же видите, во что превратилась наша страна с тех пор, как…
— При чем здесь король?! Всем известно, что ваши деньги…
— Дорогая, мои деньги очень могущественны. Чрезвычайно. Но только вместе с королем, а не вместо короля. Вы же умный человек, вы не можете не видеть и не понимать очевидного. Дурацкая интеллигентская корпоративная солидарность не дает вам вдохнуть полной грудью и крикнуть: они правильно все делают, эти двое, король и дракон…
— Значит, стремление к общественному признанию ваших затей — вовсе не такая уж и химера, как вы только что изволили утверждать?
— Дорогая, общественное признание и поддержка наших затей отнюдь не ничтожны. И вам это превосходно известно. Во всяком случае, у нас в стране…
— Да вы просто покупаете всех!
— Юпитер, ты сердишься, — покачал головой Майзель. — И ты, о Юпитер, знаешь, что это значит… Разумеется, я покупаю, — все, что продается. Все, что выставлено на продажу. Но не так, как вы сейчас пытаетесь это сформулировать… Можно купить признаки любви, ее внешние проявления. Любовь купить нельзя. Король завоевал любовь своих подданных без моей помощи. Он всего лишь оттолкнулся от денег… Надеюсь, вы не станете спорить, что это именно любовь?
— Не стану. Я только не понимаю, как вам это удалось. Но мне сейчас интересен не столько король, сколько вы сами. Я разговаривала со многими из ваших людей. Не для интервью, нет… Никто из них не смеет давать интервью, и эти казарменные порядки просто смехотворны, если хотите… И тем не менее. Я могу честно признаться, что я удивлена тем, как они относятся к вам. Разумеется, я не принимаю всерьез все эти россказни про то, что вы знаете всех сотрудников и членов их семей в лицо и по именам, что лично поздравляете всех с праздниками… Все эти нехитрые трюки давно известны и могут произвести впечатление разве что на самых первозданных персонажей… Нет, конечно, это работает безотказно, но дело, насколько я понимаю, совсем не в трюках. А люди готовы за вами хоть к черту в зубы. Почему?! Не понимаю. Пока не понимаю… Собственно, я здесь затем, чтобы это выяснить.
— Ну, так выясняйте, — Майзель улыбнулся совершенно по-мефистофельски и откинулся на спинку дивана. — Я полностью в вашем распоряжении. Кстати, а где ваш диктофон?
Он сидел перед ней во всем своем великолепии — в этой странной одежде, так безукоризненно сидящей на нем и так ему подходящей, что Елена уже почти к ней привыкла, в начищенной до блеска обуви без единой пылинки, роскошный экземпляр мужской человеческой особи в самом расцвете сил… И Елена с ужасом, леденисто обжигающим все внутри от живота до самого позвоночника, до самой души, вдруг не столько поняла, сколько почувствовала, как чудовищно, как непередаваемо, как вселенски жутко одинок этот человек. И представила себе, как от этого одиночества, от этой вселенской пустоты и придумал он себе их всех — и страну, и короля, и народ, и ее, Елену…
Майзель с изумлением увидел, как в глазах у нее вскипели слезы.
— Дорогая, что с вами?! — он порывисто наклонился к Елене. — Что случилось? Вам нехорошо?!
— Нет, нет… Я в порядке, — Елена отвернулась, и когда он снова встретился с ней взглядом, в нем не было и следа влаги. Впрочем, он мог бы поклясться, что ему ничего не почудилось. — Признаться, я не набрала материала для работы. Во всяком случае, как я теперь представляю себе это. А диктофон в нашем разговоре — архитектурное излишество. Я хочу понять вас, а не дергать цитаты из ваших речей. Техника не в состоянии мне в этом помочь. К сожалению…
Елена подняла на него взгляд и вдруг спросила:
— Пан Данек, но почему — мы? Почему вы выбрали нас? Почему не венгры, не поляки? Не русские? Почему? Как вы могли так поступить с нами? Ведь мы не были такими. Мы были обыкновенными спокойными жителями старой доброй Европы. А вы, вломившись сюда, все так перевернули, что нас стало просто не узнать. За каких-то полтора десятилетия… Почему?
Майзель поднялся, снова подошел к прозрачной стене, которую и окном-то, ввиду ее грандиозности, назвать не поворачивался язык. Постояв несколько секунд, глубоко засунув руки в карманы брюк, он резко развернулся на пятках — лицом к Елене, сказал глухо:
— Я помню это так ясно, как будто это было вчера… Я был совсем еще кроха… Маленький выпуклый экран… Черно-белый… И танки, танки, колонны танков в облаках пыли… Танки на улицах… И растерянные люди с перевернутыми лицами… Торжествующий голос диктора, такой непереносимо трескучий… И отец, громко всхлипывающий, и размазывающий слезы по щекам, -я никогда раньше и никогда после не видел его таким… И мама, прижимая меня обеими руками к своему животу, тоже плачет, и кричит отцу: «Тише! Тише! Ради Б-га, да сделай же тише!»…
Майзель вернулся к дивану, налил себе и Елене еще ликера. Словно не замечая, что Елена смотрит на него, зажав рот рукой, расширившимися в пол-лица, ставшими черными, глазами, продолжил:
— Он никогда в жизни не интересовался спортом, как многие. Только когда русские и чехи играли в хоккей, все в доме ходили на цыпочках, даже кошке нельзя было мяукать. И когда выигрывали чехи, он…
Майзель вздохнул:
— Они бежали в тридцать восьмом в Польшу. Они жили вон там, — он махнул рукой в направлении Юзефова, — на Веженской… Потом, в тридцать девятом, когда Сталин и Гитлер поделили Речь Посполитую, они оказались в советской оккупационной зоне. Потом война, эвакуация в Уфу… Единственные из всей семьи, остальных всех сожгли в Терезине, пани Елена. Ему было тогда девять лет, моему отцу. После войны не получилось вернуться. Нужно было как-то жить… Они переехали из Уфы в Минск. И остались… Я не знал об этом. Лет до шестнадцати… Потом мама увидела, как я собираю альбомы и вырезки с видами Праги, карты, истории, Кафку, Майринка… Она тогда только рассказала мне. А отец… Так ни разу и не заговорил об этом. С тех пор…
Он снова вздохнул, пожал плечами:
— Что мне было делать? Вымостить золотом Вацлавскую площадь? Подарить каждому чеху красную розу и попросить прощения за весь СССР? Что? Просто… И этот пепел, пани Елена, он здесь, он лежит в этой земле… И я… Я просто знал, что вы никакие не мирные обыватели. Когда развалилась империя Габсбургов, — вы же знаете, как расцвела страна… Это же сделали вы сами. А потом, в шестьдесят восьмом, все просто поняли, что нельзя, не время, что нужно сохранить людей, сохранить страну, тогда просто не было другого решения. У вас просто было нечем… А я дал вам это. И теперь никто не посмеет больше… Никто. Никогда. Понимаете? Вы — славяне, вы — потомки гордых, красивых, великодушных и бесстрашных воинов. Это никуда не могло деться. Никуда. Я просто помог этому проявиться… Больше… Больше я ничего не мог сделать для вас. Остальное вы сделали сами…
Тишина повисла в кабинете. Внизу шумел огромный, прекрасный, сверкающий город, столица великой страны, созданной неодолимой волей этого человека и тех, кого он вытащил из небытия, но в кабинете было удивительно, даже пугающе, тихо. Елена сидела, глядя в сторону, подперев голову ладонью, и молчала.
Наконец, она заговорила:
— Значит, все это правда…
— Не все, — он улыбнулся. — Но почти.
— Вы… Кто-нибудь еще… знает об этом?
— Вацлав… Их величества. И теперь вы.
— Почему?!
— Потому что это мистика, чепуха, сентиментальные сопли. А я Дракон, а не инженю на пенсии. Да и кто же в такое поверит…
Ты сказал, что хочешь меня потрясти, все равно, чем. Что ж, тебе это удалось, подумала Елена. Пожалуй, такой удар мне не удержать… Или ты знал и об этом тоже?!.
— Скажите, пан Данек… Не будет очень уж большой наглостью, если я попрошу вас встретиться со мной еще раз?
— Да нет, нисколько, — Майзель улыбнулся. — И знаете что… Я, право, не уверен, понравится ли вам такая идея… Хотите провести в моем обществе некоторое время? Понаблюдать за мной, как видят меня мои сотрудники? Каждый день? А? Решайтесь.
— Надеюсь, вы шутите?
— Отнюдь, дорогая. Я серьезно. Ныряйте, тут неглубоко.
Конечно, он знал, что журналистское расследование, «погружение» — настоящий конек Елены. То, что ей всегда с таким блеском удавалось. Вот негодяй, подумала она, впрочем, безо всякой злости. Ну, держись…
— Почему?
— Что?
— Почему вы решились предложить мне это? Вы же знаете, что я не пощажу вас, если узнаю, что вы мне соврали сейчас или соврете потом?
— Соврал? Когда?
— Сейчас. Все, что вы говорите… И… Эта история из вашего детства… Зачем вы мне ее рассказали?
— Вы спросили… Я ответил. Только и всего… Я не такой примитивный, пани Елена, как это может показаться на первый взгляд. А врать… Да я и в мыслях такого не держу. Чего ради? Мне не нужно вас обманывать. Мне достаточно было отказаться говорить с вами. А казаться лучше, чем я есть… Это не мое. Так как?
— Я согласна.
— Отлично, — Майзель просиял. — Я знал, что вы смелая девочка…
— Я не девочка и ненамного вас моложе. Если моложе… И если нам предстоит некоторое время… работать вместе, — крошечная пауза не ускользнула от внимания Майзеля, но он не подал виду, — я прошу вас, по возможности, избегать покровительственных интонаций в общении. Это будет мешать нам обоим. Я догадываюсь, что вы с вашей внешностью пользуетесь у женщин сногсшибательным успехом, и на очень многих из них подобный тон производит планируемый эффект. Но для меня вас слишком много. Я предпочитаю раз и навсегда избавить вас от всяких иллюзий, а себя — от ваших ухаживаний, которые, как я догадываюсь, могут уложить на лопатки кого угодно. Вы — герой не моего романа, вы — объект моего профессионального интереса… Возможно, ваш мужской биомагнетизм и может кого-нибудь сбить с толку, но только не меня. У меня для этого слишком много рассудка и опыта… Что это вы так улыбаетесь?
— Пани Елена… А кто же он, герой вашего романа?
Елена хотела ответить какой-нибудь дерзостью, но передумала, понадеявшись, что оставшись серьезной, вернее собьет с него спесь, — потому что ее дерзости в какой-то момент перестали его злить, и она это с большим удивлением заметила:
— Человек, которого я могу уважать, и чьи слова не расходятся с делом. Тонко чувствующий и понимающий мои чувства. И уж точно не роковой красавец под два метра ростом с ушками, как у чертика, и голливудским оскалом, в котором поместится целиком моя голова… Да перестаньте вы хохотать, черт вас побери совсем!!!
— Простите, — Майзель провел рукой по лицу, словно стирая с него улыбку. — И что, встречались вам такие мужчины?
— Вы отлично знаете, какие мужчины мне встречались, — рассвирепела Елена. — Или вы думаете, я не понимаю, — прежде, чем допустить меня к вашему телу, ваши ищейки насквозь просветили меня и все вокруг меня во всех мыслимых и немыслимых диапазонах?!
— Вы это заметили? — прищурился Майзель.
— Нет. Я не заметила. Но догадалась.
— Слава Б-гу, — вздохнул Майзель. — А то я испугался, что они вас побеспокоили… — Он снова улыбнулся. — Простите. Вы просто очень смешно сердитесь…
— Вы не первый, кому поначалу бывает смешно. Обычно потом становится весело всем остальным.
— Я не боюсь показаться смешным.
— Как мило с вашей стороны. И почему же?
— Потому что умею быть по-настоящему страшным, — Майзель коротко взглянул на Елену из-под полуприкрытых век, и взгляд этот весьма однозначно подтвердил правоту произнесенных слов. — Кроме того, если вы вздумаете изобразить меня смешным, вам просто никто не поверит. Это не будет соответствовать правде жизни.
— Ну, хорошо. Я думаю, нам сейчас не стоит делить шкуру неубитого медведя. Каков будет формат наших встреч?
— Мой рабочий день начинается в шесть утра. Встаю я в пять. Ложусь в три. Иногда не ложусь.
— В три… ночи?
— Ну, не дня же. В воскресенье я обычно отдыхаю…
— Почему не в субботу?
— Потому что его величество отдыхает в воскресенье, — Майзель усмехнулся. — И это единственный день за всю неделю, когда мы можем более или менее спокойно поговорить, и не только о делах… Но мы отвлеклись. В течение дня могут случаться, разумеется, всякие непредусмотренные рабочим расписанием моменты… Вот так. Все это время я буду для вас полностью доступен, о чем отдам соответствующие распоряжения.
— А секреты?
— Вас интересуют секреты?
— Нет. Во всяком случае, не секреты, как таковые.
— Ну и прекрасно. Предоставьте мне позаботиться о деталях. Итак, завтра в шесть?
— В десять.
— Невозможно.
— То есть?!?
— В шесть, пани Елена. Уйти вы можете в любое время, но прийти — только в шесть. Потому что в десять я могу быть уже в Лондоне или Антананариву. Или на Луне. Понимаете?
— Кажется, да.
— Замечательно. А сейчас я отвезу вас домой. Не возражаете?
— Это что? Позвольте вам выйти вон?!
— Вам нужно отдохнуть, пани Елена, — улыбнулся Майзель, и по его улыбке она поняла, что он не шутит. — Мой ритм довольно сложно выдержать. Мои помощники работают в две смены, и я подумываю, не учредить ли мне третью, потому что люди просто падают с ног…
— Просто невероятно, что делает с человеком жажда наживы. Что ж, поехали…
ПРАГА. ИЮЛЬ
— Вы знаете, как я отношусь ко всей этой вашей затее с монархией, но…
— Как?
— Рассказать?!
— При взгляде на вашу родословную ваш республиканский пафос вовсе не становится очевидным, — улыбнулся Майзель.
— Хотите потрясти меня вашей осведомленностью?
— Хочу вас потрясти. Все равно чем.
— Да? Ну, так пересмотрите стратегию и тактику. Можно, я закончу свою мысль?
— Обязательно.
— Я не могу отказать королеве в обаянии. Пускай эти люди — и она, и король — целиком и полностью ваши креатуры, в них обоих есть что-то, чего я не могу выразить словами, и это нечто заставляет даже меня, человека, весьма далекого от монархических иллюзий, признавать величину их личностей. Неужели это действует и на вас? Я не могу в это поверить…
— Дорогая моя, — Майзель укоризненно покачал головой. — Вы бы слышали, какую ерунду вы сейчас говорите… Король на самом деле мой друг. Разумеется, я не мог отказать ему в его просьбе. В конце концов, он не только мой друг, но и мой король. И насчет креатуры вы тоже ставите телегу впереди лошади. Если бы его величество не был тем, кто он есть, эта моя, как вы выразились, затея с монархией закончилась бы совершеннейшим пшиком в считанные месяцы. Нет ничего хуже для человека, чем упорствовать в своих предубеждениях. Ну, признайтесь себе самой, дорогая, что король — в высшей степени незаурядная фигура. Он великий дипломат и воин, он герой, красавец, образцовый семьянин, отец шестерых детей и пример для народа во всем, что только можно себе представить… Да поймите же, что настоящий король только таким и может быть. Другого короля нация не признала бы. Давайте забудем все эти смешные средневековые истории про королей — пьяниц, садистов, бабников и лгунов. Эти времена давно позади. Посмотрите на сегодняшних монархов — испанского, люксембургского, шведского. И признайтесь, повторяю, хотя бы самой себе, что люди эти как нельзя лучше соответствуют своему предназначению — быть оплотом нации, ее верховным арбитром, символом ее уверенности в будущем… Разве не так?
— Именно так. Тем более, глядя на то, что вы с ним на пару вытворяете, монархи по всей Европе просто неприлично оживились и начали демонстрировать недюжинные амбиции… Но это ведь страны с непрерывной монархической традицией, и…
— Монархические традиции прерывались у нас на такой незначительный срок, что им можно смело пренебречь. Разумеется, в историческом масштабе. Но, тем не менее. И наша монархическая традиция ничуть не менее длительна, чем в Швеции или Испании.
— Все равно. Я не понимаю, чего вам не хватало в демократическом способе устройства, что вы… Решились на такое! Нет, я понимаю, что это замечательный аттракцион для плебса, но…
— Но наш монарх вовсе не стал разыгрывать клоуна, как некоторые от него ожидали. Дорогая, это же совсем просто. Современной демократии не хватает таких вещей, как чувство ответственности, политическая воля в принятии решений. Серьезных, судьбоносных решений, которые могут оказаться очень болезненными в процессе их воплощения в жизнь. Демократия просто выжила из ума… Современная представительная демократия плодит, как крыс, политиков, озабоченных только одним — как бы подешевле переизбраться на следующую каденцию… Современные демократии развились в какие-то элитарные системы, где элита живет не просто качественно лучше всех остальных, а натурально пожирает государство изнутри, как саранча. Они ничего не делают для приумножения общественных фондов, а только и знают, что без конца перелицовывать их, как тришкин кафтан, и при этом странным образом исключительно в свою пользу. Могучие когда-то экономики хромают на обе ноги. Эта публика не просто оторвалась от народа, они вообще людей за людей не считают. Они все купили по нескольку раз, в том числе и юстицию. И я нахожу это по-настоящему пугающим. В современных демократиях нет места для государственных мужей. Потому что только государственный муж может взять на себя ответственность за решение. Политики на это неспособны. И потом… Решения политиков и парламентов — это всего лишь человеческие игры. А решения монарха — это воля Всевышнего, поскольку монаршая власть на земле подобна власти Всевышнего на небе.
— Да что за детский сад, в самом деле!… Разве монархию не учреждали на всенародном референдуме?! И вообще…
— Вообще-то да. Но только референдум, как вам хорошо известно, всего лишь юридически закрепил сложившуюся на тот момент ситуацию в стране. У нас уже был король, пани Елена. Нам следовало только признаться в этом самим себе. Что мы и нашли мужество сделать. И еще. Вы же видите, во что превратилась наша страна с тех пор, как…
— При чем здесь король?! Всем известно, что ваши деньги…
— Дорогая, мои деньги очень могущественны. Чрезвычайно. Но только вместе с королем, а не вместо короля. Вы же умный человек, вы не можете не видеть и не понимать очевидного. Дурацкая интеллигентская корпоративная солидарность не дает вам вдохнуть полной грудью и крикнуть: они правильно все делают, эти двое, король и дракон…
— Значит, стремление к общественному признанию ваших затей — вовсе не такая уж и химера, как вы только что изволили утверждать?
— Дорогая, общественное признание и поддержка наших затей отнюдь не ничтожны. И вам это превосходно известно. Во всяком случае, у нас в стране…
— Да вы просто покупаете всех!
— Юпитер, ты сердишься, — покачал головой Майзель. — И ты, о Юпитер, знаешь, что это значит… Разумеется, я покупаю, — все, что продается. Все, что выставлено на продажу. Но не так, как вы сейчас пытаетесь это сформулировать… Можно купить признаки любви, ее внешние проявления. Любовь купить нельзя. Король завоевал любовь своих подданных без моей помощи. Он всего лишь оттолкнулся от денег… Надеюсь, вы не станете спорить, что это именно любовь?
— Не стану. Я только не понимаю, как вам это удалось. Но мне сейчас интересен не столько король, сколько вы сами. Я разговаривала со многими из ваших людей. Не для интервью, нет… Никто из них не смеет давать интервью, и эти казарменные порядки просто смехотворны, если хотите… И тем не менее. Я могу честно признаться, что я удивлена тем, как они относятся к вам. Разумеется, я не принимаю всерьез все эти россказни про то, что вы знаете всех сотрудников и членов их семей в лицо и по именам, что лично поздравляете всех с праздниками… Все эти нехитрые трюки давно известны и могут произвести впечатление разве что на самых первозданных персонажей… Нет, конечно, это работает безотказно, но дело, насколько я понимаю, совсем не в трюках. А люди готовы за вами хоть к черту в зубы. Почему?! Не понимаю. Пока не понимаю… Собственно, я здесь затем, чтобы это выяснить.
— Ну, так выясняйте, — Майзель улыбнулся совершенно по-мефистофельски и откинулся на спинку дивана. — Я полностью в вашем распоряжении. Кстати, а где ваш диктофон?
Он сидел перед ней во всем своем великолепии — в этой странной одежде, так безукоризненно сидящей на нем и так ему подходящей, что Елена уже почти к ней привыкла, в начищенной до блеска обуви без единой пылинки, роскошный экземпляр мужской человеческой особи в самом расцвете сил… И Елена с ужасом, леденисто обжигающим все внутри от живота до самого позвоночника, до самой души, вдруг не столько поняла, сколько почувствовала, как чудовищно, как непередаваемо, как вселенски жутко одинок этот человек. И представила себе, как от этого одиночества, от этой вселенской пустоты и придумал он себе их всех — и страну, и короля, и народ, и ее, Елену…
Майзель с изумлением увидел, как в глазах у нее вскипели слезы.
— Дорогая, что с вами?! — он порывисто наклонился к Елене. — Что случилось? Вам нехорошо?!
— Нет, нет… Я в порядке, — Елена отвернулась, и когда он снова встретился с ней взглядом, в нем не было и следа влаги. Впрочем, он мог бы поклясться, что ему ничего не почудилось. — Признаться, я не набрала материала для работы. Во всяком случае, как я теперь представляю себе это. А диктофон в нашем разговоре — архитектурное излишество. Я хочу понять вас, а не дергать цитаты из ваших речей. Техника не в состоянии мне в этом помочь. К сожалению…
Елена подняла на него взгляд и вдруг спросила:
— Пан Данек, но почему — мы? Почему вы выбрали нас? Почему не венгры, не поляки? Не русские? Почему? Как вы могли так поступить с нами? Ведь мы не были такими. Мы были обыкновенными спокойными жителями старой доброй Европы. А вы, вломившись сюда, все так перевернули, что нас стало просто не узнать. За каких-то полтора десятилетия… Почему?
Майзель поднялся, снова подошел к прозрачной стене, которую и окном-то, ввиду ее грандиозности, назвать не поворачивался язык. Постояв несколько секунд, глубоко засунув руки в карманы брюк, он резко развернулся на пятках — лицом к Елене, сказал глухо:
— Я помню это так ясно, как будто это было вчера… Я был совсем еще кроха… Маленький выпуклый экран… Черно-белый… И танки, танки, колонны танков в облаках пыли… Танки на улицах… И растерянные люди с перевернутыми лицами… Торжествующий голос диктора, такой непереносимо трескучий… И отец, громко всхлипывающий, и размазывающий слезы по щекам, -я никогда раньше и никогда после не видел его таким… И мама, прижимая меня обеими руками к своему животу, тоже плачет, и кричит отцу: «Тише! Тише! Ради Б-га, да сделай же тише!»…
Майзель вернулся к дивану, налил себе и Елене еще ликера. Словно не замечая, что Елена смотрит на него, зажав рот рукой, расширившимися в пол-лица, ставшими черными, глазами, продолжил:
— Он никогда в жизни не интересовался спортом, как многие. Только когда русские и чехи играли в хоккей, все в доме ходили на цыпочках, даже кошке нельзя было мяукать. И когда выигрывали чехи, он…
Майзель вздохнул:
— Они бежали в тридцать восьмом в Польшу. Они жили вон там, — он махнул рукой в направлении Юзефова, — на Веженской… Потом, в тридцать девятом, когда Сталин и Гитлер поделили Речь Посполитую, они оказались в советской оккупационной зоне. Потом война, эвакуация в Уфу… Единственные из всей семьи, остальных всех сожгли в Терезине, пани Елена. Ему было тогда девять лет, моему отцу. После войны не получилось вернуться. Нужно было как-то жить… Они переехали из Уфы в Минск. И остались… Я не знал об этом. Лет до шестнадцати… Потом мама увидела, как я собираю альбомы и вырезки с видами Праги, карты, истории, Кафку, Майринка… Она тогда только рассказала мне. А отец… Так ни разу и не заговорил об этом. С тех пор…
Он снова вздохнул, пожал плечами:
— Что мне было делать? Вымостить золотом Вацлавскую площадь? Подарить каждому чеху красную розу и попросить прощения за весь СССР? Что? Просто… И этот пепел, пани Елена, он здесь, он лежит в этой земле… И я… Я просто знал, что вы никакие не мирные обыватели. Когда развалилась империя Габсбургов, — вы же знаете, как расцвела страна… Это же сделали вы сами. А потом, в шестьдесят восьмом, все просто поняли, что нельзя, не время, что нужно сохранить людей, сохранить страну, тогда просто не было другого решения. У вас просто было нечем… А я дал вам это. И теперь никто не посмеет больше… Никто. Никогда. Понимаете? Вы — славяне, вы — потомки гордых, красивых, великодушных и бесстрашных воинов. Это никуда не могло деться. Никуда. Я просто помог этому проявиться… Больше… Больше я ничего не мог сделать для вас. Остальное вы сделали сами…
Тишина повисла в кабинете. Внизу шумел огромный, прекрасный, сверкающий город, столица великой страны, созданной неодолимой волей этого человека и тех, кого он вытащил из небытия, но в кабинете было удивительно, даже пугающе, тихо. Елена сидела, глядя в сторону, подперев голову ладонью, и молчала.
Наконец, она заговорила:
— Значит, все это правда…
— Не все, — он улыбнулся. — Но почти.
— Вы… Кто-нибудь еще… знает об этом?
— Вацлав… Их величества. И теперь вы.
— Почему?!
— Потому что это мистика, чепуха, сентиментальные сопли. А я Дракон, а не инженю на пенсии. Да и кто же в такое поверит…
Ты сказал, что хочешь меня потрясти, все равно, чем. Что ж, тебе это удалось, подумала Елена. Пожалуй, такой удар мне не удержать… Или ты знал и об этом тоже?!.
— Скажите, пан Данек… Не будет очень уж большой наглостью, если я попрошу вас встретиться со мной еще раз?
— Да нет, нисколько, — Майзель улыбнулся. — И знаете что… Я, право, не уверен, понравится ли вам такая идея… Хотите провести в моем обществе некоторое время? Понаблюдать за мной, как видят меня мои сотрудники? Каждый день? А? Решайтесь.
— Надеюсь, вы шутите?
— Отнюдь, дорогая. Я серьезно. Ныряйте, тут неглубоко.
Конечно, он знал, что журналистское расследование, «погружение» — настоящий конек Елены. То, что ей всегда с таким блеском удавалось. Вот негодяй, подумала она, впрочем, безо всякой злости. Ну, держись…
— Почему?
— Что?
— Почему вы решились предложить мне это? Вы же знаете, что я не пощажу вас, если узнаю, что вы мне соврали сейчас или соврете потом?
— Соврал? Когда?
— Сейчас. Все, что вы говорите… И… Эта история из вашего детства… Зачем вы мне ее рассказали?
— Вы спросили… Я ответил. Только и всего… Я не такой примитивный, пани Елена, как это может показаться на первый взгляд. А врать… Да я и в мыслях такого не держу. Чего ради? Мне не нужно вас обманывать. Мне достаточно было отказаться говорить с вами. А казаться лучше, чем я есть… Это не мое. Так как?
— Я согласна.
— Отлично, — Майзель просиял. — Я знал, что вы смелая девочка…
— Я не девочка и ненамного вас моложе. Если моложе… И если нам предстоит некоторое время… работать вместе, — крошечная пауза не ускользнула от внимания Майзеля, но он не подал виду, — я прошу вас, по возможности, избегать покровительственных интонаций в общении. Это будет мешать нам обоим. Я догадываюсь, что вы с вашей внешностью пользуетесь у женщин сногсшибательным успехом, и на очень многих из них подобный тон производит планируемый эффект. Но для меня вас слишком много. Я предпочитаю раз и навсегда избавить вас от всяких иллюзий, а себя — от ваших ухаживаний, которые, как я догадываюсь, могут уложить на лопатки кого угодно. Вы — герой не моего романа, вы — объект моего профессионального интереса… Возможно, ваш мужской биомагнетизм и может кого-нибудь сбить с толку, но только не меня. У меня для этого слишком много рассудка и опыта… Что это вы так улыбаетесь?
— Пани Елена… А кто же он, герой вашего романа?
Елена хотела ответить какой-нибудь дерзостью, но передумала, понадеявшись, что оставшись серьезной, вернее собьет с него спесь, — потому что ее дерзости в какой-то момент перестали его злить, и она это с большим удивлением заметила:
— Человек, которого я могу уважать, и чьи слова не расходятся с делом. Тонко чувствующий и понимающий мои чувства. И уж точно не роковой красавец под два метра ростом с ушками, как у чертика, и голливудским оскалом, в котором поместится целиком моя голова… Да перестаньте вы хохотать, черт вас побери совсем!!!
— Простите, — Майзель провел рукой по лицу, словно стирая с него улыбку. — И что, встречались вам такие мужчины?
— Вы отлично знаете, какие мужчины мне встречались, — рассвирепела Елена. — Или вы думаете, я не понимаю, — прежде, чем допустить меня к вашему телу, ваши ищейки насквозь просветили меня и все вокруг меня во всех мыслимых и немыслимых диапазонах?!
— Вы это заметили? — прищурился Майзель.
— Нет. Я не заметила. Но догадалась.
— Слава Б-гу, — вздохнул Майзель. — А то я испугался, что они вас побеспокоили… — Он снова улыбнулся. — Простите. Вы просто очень смешно сердитесь…
— Вы не первый, кому поначалу бывает смешно. Обычно потом становится весело всем остальным.
— Я не боюсь показаться смешным.
— Как мило с вашей стороны. И почему же?
— Потому что умею быть по-настоящему страшным, — Майзель коротко взглянул на Елену из-под полуприкрытых век, и взгляд этот весьма однозначно подтвердил правоту произнесенных слов. — Кроме того, если вы вздумаете изобразить меня смешным, вам просто никто не поверит. Это не будет соответствовать правде жизни.
— Ну, хорошо. Я думаю, нам сейчас не стоит делить шкуру неубитого медведя. Каков будет формат наших встреч?
— Мой рабочий день начинается в шесть утра. Встаю я в пять. Ложусь в три. Иногда не ложусь.
— В три… ночи?
— Ну, не дня же. В воскресенье я обычно отдыхаю…
— Почему не в субботу?
— Потому что его величество отдыхает в воскресенье, — Майзель усмехнулся. — И это единственный день за всю неделю, когда мы можем более или менее спокойно поговорить, и не только о делах… Но мы отвлеклись. В течение дня могут случаться, разумеется, всякие непредусмотренные рабочим расписанием моменты… Вот так. Все это время я буду для вас полностью доступен, о чем отдам соответствующие распоряжения.
— А секреты?
— Вас интересуют секреты?
— Нет. Во всяком случае, не секреты, как таковые.
— Ну и прекрасно. Предоставьте мне позаботиться о деталях. Итак, завтра в шесть?
— В десять.
— Невозможно.
— То есть?!?
— В шесть, пани Елена. Уйти вы можете в любое время, но прийти — только в шесть. Потому что в десять я могу быть уже в Лондоне или Антананариву. Или на Луне. Понимаете?
— Кажется, да.
— Замечательно. А сейчас я отвезу вас домой. Не возражаете?
— Это что? Позвольте вам выйти вон?!
— Вам нужно отдохнуть, пани Елена, — улыбнулся Майзель, и по его улыбке она поняла, что он не шутит. — Мой ритм довольно сложно выдержать. Мои помощники работают в две смены, и я подумываю, не учредить ли мне третью, потому что люди просто падают с ног…
— Просто невероятно, что делает с человеком жажда наживы. Что ж, поехали…
ПРАГА. ИЮЛЬ
Это было похоже на то, как если бы у Елены вдруг вытащили пробки из ушей и сняли повязку с глаз. Майзель словно задался целью сшибить ее наземь, обрушив на нее разом весь чудовищный коловорот своей жизни. Но это было не так-то просто, как могло бы показаться при взгляде на хрупкую фигурку Елены. Она честно отрабатывала свою — пускай временную — причастность к нему.
И спрашивала, спрашивала… Своими вопросами она пыталась нащупать в его панцире хоть какую-нибудь, хоть крошечную щелочку, в которую можно было бы просунуть лезвие ножа, надавить, раздвинуть, а потом и разломить пополам, чтобы увидеть живую, беззащитную плоть… Но Майзель, казалось, состоял весь из одного только панциря — непоколебимой, спокойной, веселой уверенности в собственной правоте. Это было иногда до такой степени непонятно, что заставляло Елену срываться и выходить из себя. Только Майзеля вывести из себя было совершенно нереально — как ни пыталась Елена, ничего у нее не получалось…
— Кстати, как вам удалось так быстро и так великолепно выучить чешский? У вас даже акцента нет… Я знаю, что вы умеете учиться хорошо и быстро. Но чешский? Это далеко не самый простой язык… Конечно, похож на русский, но уж очень отдаленно… И произношение… Нет-нет, я помню ваш рассказ… — Разве такое забудешь, пронеслось в голове у Елены. — Но… Это же мистика, на самом деле… Это же не может быть так просто…
— Да вот, дорогая, так как-то все… Очень хотелось, наверное.
— Это даже не смешно.
— А кто вам сказал, что я собираюсь вас развлекать?!
— Пожалуйста, пан Данек. Вы же прекрасно понимаете подоплеку вопроса…
— Возможно. Или нет. Ну, хорошо… Да, я хотел — и хочу — чтобы люди, с которыми мне приходится работать и делать одно очень большое и очень важное дело, не ощущали хотя бы языкового барьера. И я много над этим трудился. Разумеется, если бы не врожденные способности и некоторые благоприобретенные навыки, это было бы невозможно. Но я вообще быстро соображаю. И чешский — вовсе не единственный язык, которым я владею так, что могу на нем думать…
— Ну, допустим. Зайдем тогда с другой стороны. Почему — Майзель? Я не спрашиваю, как вас звали раньше, это, в конце концов, не так уж и важно…
— Ох, пани Елена, зубастая вы щучка… Вы же наверняка неплохо знаете историю.
— Конечно. Но неужели вы думаете, что мало-мальски грамотные и здравомыслящие люди верят в эту дурацкую легенду о вашем мифическом родстве с Мордехаем Майзелем?
— А что, по-вашему, мне следовало объявить себя потомком Ягеллонов или Яна Люксембургского?
— Ну, это было бы наверняка еще большей глупостью… Достаточно Его Величества.
— Который и есть настоящий потомок Ягеллонов.
— Я вовсе не пытаюсь с этим спорить.
— Вот видите. А Майзель — вполне достойная фигура для основателя династии, вы не находите? Мне прекрасно известно, что Мордехай Майзель умер, не оставив прямых наследников. Но это мне не важно. Я претендую на большее. Я претендую на духовное родство. На духовное наследство. На такую же дружбу с его величеством. На тот же — и больший, конечно — масштаб государственных дел. На повторение истории на новом спиральном отрезке. Неужели непонятно?
— Что-то такое в этом духе я себе и представляла…
— Замечательно. Это значит, что легенда работает, и работает эффективно. Разве не в этом смысл легенды?
— Возможно. Но почему вы затеяли такую сложную игру в короля? Да еще и не одного…
— Мне импонирует монархическая форма правления. Наша монархия — идеал государственного устройства, как я его понимаю. И для осуществления задуманного мной плана демократия совершенно не приспособлена. Кроме того, я же не могу, черт возьми, все делать один. Мне нужны помощники. Не просто исполнители моих указаний, а люди с собственным мнением. И даже не помощники… Помощники — неправильное слово. Соратники. Те, кто видит мою цель, как свою. Для которых мой план — их план. Люди, которые должны — и могут — спорить со мной. Видеть мои слабости и ошибки. Знаете, почему провалился гениальный сталинский план захвата всего мира? Потому, что он окружил себя людьми, которые боялись пикнуть, сказать хоть одно слово поперек. Слава Б-гу, мне пока удается избегать этого…
— И все-таки? Почему не вы сами? Это единственное, что не совсем стыкуется с теорией о безграничной власти. Потому что у вашей власти есть весьма четкие границы.
— Ага… Так вы начинаете это видеть…
— Конечно, — Елена пожала плечами. — Вы охотно делитесь властью. Это не похоже на самовлюбленных властолюбивых маньяков. Или это какая-то новая ступень развития, о которой мне раньше не доводилось слышать…
— Я открою вам маленький секрет, пани Елена. То, что вы называете «делиться властью», на самом деле есть просто делегирование полномочий. А у меня, собственно, никаких полномочий не имеется. Я — крючок, вытаскивающий идеи из голов людей, друзей, подчиненных. Я не умею руководить страной. У меня нет для этого соответствующих знаний и навыков. Для этого существуют другие люди. Другие институты…
— Как мило с вашей стороны поведать мне сие ошеломляющее откровение…
— Я рад, что вам весело. И есть еще одно «но»…
— Какое же?
— А всмотритесь внимательно в мое лицо, пани Елена. Разве я похож на своего? Да хоть если я в лепешку разобьюсь… Кто же мне поверит?
— Что это значит?
— Я еврей, дорогая. Жид. Пархатый. Понимаете?
— Опять вы об этом…
— Потому что это важно. И не только для меня… Даже если понтифик объявит меня лучшим католиком всех времен и народов, а полиция и королевская воздушная пехота будут стрелять в каждого, кто усомнится, это ничего не изменит. Я еврей. Я родился евреем и умру евреем. Это не поза, это просто факт. Я подтолкнул… Да, это было. Просто был такой период в истории… А своей страной люди должны управлять сами. Я нахожу это правильным. Сами должны строить свою жизнь и судьбу…
— И как это утверждение соответствует тому, что вы… вытворяете?!
— А я ничего не вытворяю, дорогая. Я, повторяю, создаю условия и вытаскиваю из людей идеи. А вытворяете вы сами. Евреи — технические сотрудники, — в аппарате, армии, полиции, образовании, — пожалуйста, сколько угодно. Даже, возможно, министры, если дорастут… Но рулить… Нет. Рулите сами. Я только подстраховываю в поворотах. — Майзель усмехнулся, — как показалось Елене, слегка иронически. — Это не уход от ответственности, пани Елена. Я просто очень хорошо знаю, что я должен и чего не должен делать. Когда мы сражались за свободу и дрались с бандитами — тогда мое место было рядом. Или даже на шаг впереди… А когда это миновало… И когда я уступил место… Мне показалось, что люди вздохнули с облегчением. И, кажется, они до сих пор благодарны мне за это. И вы все вздохнули с облегчением… И это нормально.
— Это отвратительно.
— Нет-нет, пани Елена. Не нужно. Я знаю, что вы не, и так далее. Я не щепетилен. Все, что можно поставить на службу делу, должно быть поставлено ему на службу. В том числе предрассудки… И у меня нет времени на такие вещи, как участие в правительстве или, тем паче, руководство правительством. У меня слишком много дел… А их величества — они свои, настоящие. Такие же. Именно поэтому они на своем месте, а я — на своем. И чувствую себя на нем весьма комфортно…
— И вам не захотелось насладиться заслуженной славой?
— Нет.
— Почему?
— Потому что нет для меня большего удовольствия, чем видеть, как люди все делают сами.
— Интересно. Но ведь ваше закулисное влияние осталось. Мне кажется, что прямое участие, на виду у людей, когда известно, кто и за что отвечает, куда честнее…
И спрашивала, спрашивала… Своими вопросами она пыталась нащупать в его панцире хоть какую-нибудь, хоть крошечную щелочку, в которую можно было бы просунуть лезвие ножа, надавить, раздвинуть, а потом и разломить пополам, чтобы увидеть живую, беззащитную плоть… Но Майзель, казалось, состоял весь из одного только панциря — непоколебимой, спокойной, веселой уверенности в собственной правоте. Это было иногда до такой степени непонятно, что заставляло Елену срываться и выходить из себя. Только Майзеля вывести из себя было совершенно нереально — как ни пыталась Елена, ничего у нее не получалось…
— Кстати, как вам удалось так быстро и так великолепно выучить чешский? У вас даже акцента нет… Я знаю, что вы умеете учиться хорошо и быстро. Но чешский? Это далеко не самый простой язык… Конечно, похож на русский, но уж очень отдаленно… И произношение… Нет-нет, я помню ваш рассказ… — Разве такое забудешь, пронеслось в голове у Елены. — Но… Это же мистика, на самом деле… Это же не может быть так просто…
— Да вот, дорогая, так как-то все… Очень хотелось, наверное.
— Это даже не смешно.
— А кто вам сказал, что я собираюсь вас развлекать?!
— Пожалуйста, пан Данек. Вы же прекрасно понимаете подоплеку вопроса…
— Возможно. Или нет. Ну, хорошо… Да, я хотел — и хочу — чтобы люди, с которыми мне приходится работать и делать одно очень большое и очень важное дело, не ощущали хотя бы языкового барьера. И я много над этим трудился. Разумеется, если бы не врожденные способности и некоторые благоприобретенные навыки, это было бы невозможно. Но я вообще быстро соображаю. И чешский — вовсе не единственный язык, которым я владею так, что могу на нем думать…
— Ну, допустим. Зайдем тогда с другой стороны. Почему — Майзель? Я не спрашиваю, как вас звали раньше, это, в конце концов, не так уж и важно…
— Ох, пани Елена, зубастая вы щучка… Вы же наверняка неплохо знаете историю.
— Конечно. Но неужели вы думаете, что мало-мальски грамотные и здравомыслящие люди верят в эту дурацкую легенду о вашем мифическом родстве с Мордехаем Майзелем?
— А что, по-вашему, мне следовало объявить себя потомком Ягеллонов или Яна Люксембургского?
— Ну, это было бы наверняка еще большей глупостью… Достаточно Его Величества.
— Который и есть настоящий потомок Ягеллонов.
— Я вовсе не пытаюсь с этим спорить.
— Вот видите. А Майзель — вполне достойная фигура для основателя династии, вы не находите? Мне прекрасно известно, что Мордехай Майзель умер, не оставив прямых наследников. Но это мне не важно. Я претендую на большее. Я претендую на духовное родство. На духовное наследство. На такую же дружбу с его величеством. На тот же — и больший, конечно — масштаб государственных дел. На повторение истории на новом спиральном отрезке. Неужели непонятно?
— Что-то такое в этом духе я себе и представляла…
— Замечательно. Это значит, что легенда работает, и работает эффективно. Разве не в этом смысл легенды?
— Возможно. Но почему вы затеяли такую сложную игру в короля? Да еще и не одного…
— Мне импонирует монархическая форма правления. Наша монархия — идеал государственного устройства, как я его понимаю. И для осуществления задуманного мной плана демократия совершенно не приспособлена. Кроме того, я же не могу, черт возьми, все делать один. Мне нужны помощники. Не просто исполнители моих указаний, а люди с собственным мнением. И даже не помощники… Помощники — неправильное слово. Соратники. Те, кто видит мою цель, как свою. Для которых мой план — их план. Люди, которые должны — и могут — спорить со мной. Видеть мои слабости и ошибки. Знаете, почему провалился гениальный сталинский план захвата всего мира? Потому, что он окружил себя людьми, которые боялись пикнуть, сказать хоть одно слово поперек. Слава Б-гу, мне пока удается избегать этого…
— И все-таки? Почему не вы сами? Это единственное, что не совсем стыкуется с теорией о безграничной власти. Потому что у вашей власти есть весьма четкие границы.
— Ага… Так вы начинаете это видеть…
— Конечно, — Елена пожала плечами. — Вы охотно делитесь властью. Это не похоже на самовлюбленных властолюбивых маньяков. Или это какая-то новая ступень развития, о которой мне раньше не доводилось слышать…
— Я открою вам маленький секрет, пани Елена. То, что вы называете «делиться властью», на самом деле есть просто делегирование полномочий. А у меня, собственно, никаких полномочий не имеется. Я — крючок, вытаскивающий идеи из голов людей, друзей, подчиненных. Я не умею руководить страной. У меня нет для этого соответствующих знаний и навыков. Для этого существуют другие люди. Другие институты…
— Как мило с вашей стороны поведать мне сие ошеломляющее откровение…
— Я рад, что вам весело. И есть еще одно «но»…
— Какое же?
— А всмотритесь внимательно в мое лицо, пани Елена. Разве я похож на своего? Да хоть если я в лепешку разобьюсь… Кто же мне поверит?
— Что это значит?
— Я еврей, дорогая. Жид. Пархатый. Понимаете?
— Опять вы об этом…
— Потому что это важно. И не только для меня… Даже если понтифик объявит меня лучшим католиком всех времен и народов, а полиция и королевская воздушная пехота будут стрелять в каждого, кто усомнится, это ничего не изменит. Я еврей. Я родился евреем и умру евреем. Это не поза, это просто факт. Я подтолкнул… Да, это было. Просто был такой период в истории… А своей страной люди должны управлять сами. Я нахожу это правильным. Сами должны строить свою жизнь и судьбу…
— И как это утверждение соответствует тому, что вы… вытворяете?!
— А я ничего не вытворяю, дорогая. Я, повторяю, создаю условия и вытаскиваю из людей идеи. А вытворяете вы сами. Евреи — технические сотрудники, — в аппарате, армии, полиции, образовании, — пожалуйста, сколько угодно. Даже, возможно, министры, если дорастут… Но рулить… Нет. Рулите сами. Я только подстраховываю в поворотах. — Майзель усмехнулся, — как показалось Елене, слегка иронически. — Это не уход от ответственности, пани Елена. Я просто очень хорошо знаю, что я должен и чего не должен делать. Когда мы сражались за свободу и дрались с бандитами — тогда мое место было рядом. Или даже на шаг впереди… А когда это миновало… И когда я уступил место… Мне показалось, что люди вздохнули с облегчением. И, кажется, они до сих пор благодарны мне за это. И вы все вздохнули с облегчением… И это нормально.
— Это отвратительно.
— Нет-нет, пани Елена. Не нужно. Я знаю, что вы не, и так далее. Я не щепетилен. Все, что можно поставить на службу делу, должно быть поставлено ему на службу. В том числе предрассудки… И у меня нет времени на такие вещи, как участие в правительстве или, тем паче, руководство правительством. У меня слишком много дел… А их величества — они свои, настоящие. Такие же. Именно поэтому они на своем месте, а я — на своем. И чувствую себя на нем весьма комфортно…
— И вам не захотелось насладиться заслуженной славой?
— Нет.
— Почему?
— Потому что нет для меня большего удовольствия, чем видеть, как люди все делают сами.
— Интересно. Но ведь ваше закулисное влияние осталось. Мне кажется, что прямое участие, на виду у людей, когда известно, кто и за что отвечает, куда честнее…