Страница:
— А вам?
— А я не боюсь крови, пани Елена. Ни своей, ни, тем более, чужой. Но мне все равно жалко наших. Даже экзоскафандры — это не волшебная палочка и не живая вода… Война с Хуссейном будет ошибкой. То есть хуже, чем преступлением. Поэтому мы и отменили санкции. Мы лучше будем продавать ему оружие и постепенно брать под контроль армию и силовиков.
— А потом?
— А потом посадим на его место какого-нибудь кровавого деспота вроде Квамбинги.
— И где же вы такого найдете?!
— Не знаю, пани Елена. Но мы ищем. Вы можете себе представить, что это такое, — найти черную кошку в темной комнате, особенно, когда ее там и в помине нет? Но мы ищем. И найдем. Обязательно.
— И как вы умудряетесь это контролировать?
— Что?
— Того же Квамбингу, например. Это же неуправляемое чудовище, боевой слон, объевшийся не знаю чего…
— Ну-ну, дорогая, полегче, полегче. Как-никак великий монарх, собиратель земель.
— Так как?
— Просто, дорогая. Я круче.
— То есть?
— То есть он не всегда может отрубить человеку голову одним ударом меча. Ему нужно встать в стойку, размахнуться… А мне не нужно. Я это делаю практически из любого положения.
— Что?!?
— Ох, да расправьте вы лицо, ради Б-га! Ну, я должен, понимаете, пани Елена, я должен! — ей показалось, что он почти кричит. — Если я не буду таким, это не кончится никогда. А если буду, то с его сыновьями я смогу уже разговаривать. Не доказывать каждую секунду, что я круче, а разговаривать. Ради этого. Ради этих мальчиков. Иначе нельзя…
— Ужас.
— Что?
— Ужас. Я вам почти верю. И это ужас.
— Да? А мне нравится, — он совершенно по-мальчишески усмехнулся. И снова сказал совершенно серьезно: — Мы побеждаем всегда. Но любая победа легко превращается в поражение, если не удается обратить противника в свою веру, привить ему свои ценности, навязать свои взгляды на жизнь, на историю, на культуру… Пусть с местным колоритом, но свои… И для этого нам нужна еще одна армия. И справиться с этой задачей может лишь Церковь.
— Ах, вон что… И ваша трогательная дружба с понтификом?…
— И инструмент, и цель. Одновременно. Ну, в первую очередь, просто дружба. Потому что если друзья тебя не понимают, то кто поймет?
— Но почему именно католики?
— Ну, во-первых, потому, что, как я уже, кажется, говорил, понятие прогресса в том варианте, в котором мы привыкли его видеть, неразрывно связано с христианством. И с Церковью, как с институтом его распространения и практики. Во-вторых, потому, что католики — единственная вменяемая религиозно-идеологическая система, построенная по принципу военной иерархии и в значительной степени отвечающая моим практическим задачам. А мои задачи в значительной степени соответствуют их задачам. И мои ресурсы им очень кстати. А мне — их… Такой вот у нас очень продуктивный, на самом деле, симбиоз получается.
— И Рекатолизация в стране тоже…
— Обязательно.
— Кстати, я давно хотела спросить… А что это за перстень? Фамильная драгоценность рода Майзелей?
— Нет. Это подарок понтифика, — такой старинный церковный обычай: перстень, как награда и верительная грамота…
— Можно взглянуть? Оно хотя бы снимается?
— Конечно, — Майзель легко снял кольцо и протянул Елене.
Это было массивное золотое, очень мужское, кольцо, смотревшееся на его руке довольно диковато — черный сапфир с вытравленным ватиканским гербом, глубоко утопленный в сердцевину овала, напоминающего печать, а по окружности — надпись по-латыни. Разобрать ее Елена даже не трудилась, — шрифт мелковат, да и, признаться, латынь она успела основательно подзабыть:
— Это какое-нибудь указание для посвященных?
— Почти угадали, пани Елена. Здесь написано «Лучшему из друзей Святой Церкви Господа Нашего Иисуса Христа».
— Какая симпатичная формулировка. Наверняка придумана специально для вас.
— Возможно. Мне приходилось бывать в ситуациях, когда эта штука помогала мне добиваться интересных результатов от людей, для которых подобные слова что-нибудь да значат.
— Но сами-то вы…
— А при чем тут я?! Я что, для себя все это делаю?! У меня есть все, что мне нужно. Моему телу, я имею в виду. Да и для души, знаете ли, немало. Большое, настоящее дело. Настоящие, верные друзья… Не так плохо, на самом деле. Грех жаловаться.
— Ну, предположим. Это довольно-таки впечатляет. А что вы делаете с теми, кого не устраивает ваша схема?
— Ах, вы знаете, дорогая, — ласково проворковал Майзель. При этом он сверкнул глазами и оскалился так, что у Елены екнуло в груди.
— Одним ударом… — Елена вздохнула и, прикрыв глаза, покачала головой. — Все еще никак не могу в это поверить… Понятно. А откуда эти режимы берут деньги на то, чтобы покупать у вас все?
— У меня, пани Елена. Моя финансово-кредитная сеть обслуживает эту задачу. Четко, эффективно, быстро, красиво. Им нужны деньги на оружие. Что ж им, разрешать для этого работорговлю и наркоторговлю? Ничего подобного. Кредиты! И они у меня в кармане. Вот тут, — Майзель похлопал себя по груди в области нагрудного кармана пиджака.
— Но чтобы заполучить узлы этой сети, вам пришлось пойти на преступления. В том числе и на убийства, как я понимаю. И вам это, как я тоже понимаю, нравится…
— Ну, дорогая. Разумеется. До какой-то степени. Разве тупые и жирные капиталистические свиньи отдали бы просто так, за здорово живешь, структурные компоненты своей системы? Мое счастье в том, что я не испытываю ровным счетом никаких угрызений совести по этому поводу. И я не разорял людей. Я пришел в этот бардак, когда денежки уже лежали в кубышке. И просто навел порядок. Все, кто был достаточно жаден и глуп, получили свои денежки и остались довольны. А те, кто был недостаточно глуп, чтобы не понять, что заваривается какая-то каша, и захотел урвать свой куш, получили место на кладбище или в колумбариуме. Потому что нет никакого куша. Нет дворцов на Ривьерах, нет «бугатти» в гаражах, нет бриллиантов и изумрудов в подвалах, нет Рафаэлей на стенах. Ничего этого нет. Есть только работа. И чтобы эта мразь не мельтешила у меня под ногами и не мешала мне работать, пришлось ее вычистить.
— Ах вы, бедняжка…
— Не нужно, пани Елена. Конечно, я не питаюсь черствыми булочками и не хожу в лохмотьях. И на велосипеде тоже не езжу. Но это неудивительно, поскольку вся конструкция держится на мне. И на нашем государстве, пока на то есть воля нашего монарха. И нам нужно везде успеть сделать так, чтобы, когда наши враги опомнятся, у них не было никаких шансов сколько-нибудь существенно помешать шестеренкам вертеться. Мы должны успеть построить систему, которая более или менее сможет функционировать по принципу самоорганизации. И сколько я еще протяну? Тридцать, сорок лет? Пятьдесят? Для истории это миг. И за этот миг мы должны успеть. Во что бы то ни стало. И то, что мы делаем, мы делаем исключительно поэтому…
— Просто потрясающий идеализм. А вы не боитесь, что вас когда-нибудь ваши собственные люди и объегорят — вот таким же образом, как вы это проделываете сами?
— Нет.
— Интересно, почему.
— Потому что мои люди работают со мной только по одной причине. Они верят в меня и в то, что мы вместе делаем. И потом, я очень забочусь о тех, с кем вместе работаю. И речь не только о зарплате и премиях. Конечно, бывает всякое… — Майзель нахмурился и вздохнул. — Все равно. Мои люди любят меня. Как и я их. Я их никогда не предавал и не предам. И они это знают. Потому что невозможно предать тех, кого любишь.
Он умолк и снова подошел к окну. Сложив на груди руки, стал смотреть вниз.
— А если это случается… Ведь это все-таки случается, не так ли? — тихо спросила Елена.
— Гораздо реже, чем можно было бы предположить.
— Но случается. И что тогда?
— Вы уверены?
— Продолжайте, продолжайте, — подбодрила его Елена.
— Не хочется, — хрустнул пальцами Майзель, и Елену едва не передернуло от этого жуткого звука. — Я не хочу этого… На самом деле никогда не хочу. Но… Просто человек слаб. А это — как операция. Нужно. Или провал.
— Что?
— Здесь такое специальное ковровое покрытие, пани Елена. Великолепно чистится…
Он отвернулся и замолчал. Елена долго смотрела на его спину. Ах ты, дрянь, подумала она, ощущая в себе поднимающуюся волну ярости. Что ты тут изображаешь передо мной, а?! Она усмехнулась:
— Понятно. Вы же Дракон. Чудовище.
— Вы злитесь, — Майзель так горько, по-человечьи вздохнул, что Елена ушам своим не поверила. — Я в самом деле не знаю, как объяснить вам это, чтобы вы поняли. Что дело не в том, чудовище я или нет. Просто слишком многое поставлено на карту. И это война…
— Это детский сад, в котором оружие находится в свободном доступе. Вот что это такое.
— Весь мир таков, пани Елена. Кто-то должен покончить с этим.
— Можете быть уверены, что это будете не вы.
— Возможно. Но я постараюсь.
— Так нельзя, — тихо сказала Елена, потому что ей стало вдруг его жаль. — Вы — уже заложник своей сумасшедшей идеи. Это она управляет вами, а не вы ею. И это самое ужасное, что мне удалось понять, общаясь с вами. И вы никогда не отмоетесь от всего того, что творите. Потому что благими намерениями… Неужели вам это не известно?!
— Еще как известно, пани Елена, — он усмехнулся. — Мы поэтому и притворяемся стяжателями и злодеями, чтобы обмануть судьбу и логику, дорогая…
— Но у вас не получается обмануть.
— Получается. Хотя и не очень хорошо. Но мы учимся. И научимся, пани Елена. Обязательно…
— Нет. Этому нельзя научиться. Зло нельзя превратить в добро, как свинец нельзя превратить в золото…
— У вас устаревшие понятия о физике субатомных процессов, пани Елена, — Майзель усмехнулся.
— Возможно. Но поступки людей, люди вообще — это не субатомные процессы…
— Нет людей вообще. Есть те, кого я люблю, и те, кого ненавижу.
— Да. Разумеется. Без этих упрощений вы ничего не могли бы сделать. Но это упрощение реальности, а не сама реальность, вот в чем проблема.
— Вы меня удивляете. Никто никогда не может жить в самой реальности, пани Елена. Все пользуются моделями, более или менее приближенными к действительности. Вам не нравится моя модель? Так и скажите.
— Мне не нравится ваша модель. Я нахожу ее опасной. Опасной, в том числе, и для вас самого. Потому что…
— Почему?
— Потому что когда-нибудь вы устанете так же, как устала сейчас я, — сказала Елена.
Она сказала это, чтобы сказать что-то. Чтобы не сказать, почему ей так страшно на самом деле.
— Я хочу отдохнуть от вас, пан Данек, — Елена поднялась. — Мне это просто необходимо. Иначе…
— Хорошо, — кивнул Майзель. — Вы позвоните?
— Да. Я позвоню, — и Елена направилась к дверям.
Засчитать тебе это, как первую попытку, подумал Майзель, или все же погодить? Погожу, наверное. Пусть это будет разминкой…
ПРАГА. ИЮЛЬ.
— А я не боюсь крови, пани Елена. Ни своей, ни, тем более, чужой. Но мне все равно жалко наших. Даже экзоскафандры — это не волшебная палочка и не живая вода… Война с Хуссейном будет ошибкой. То есть хуже, чем преступлением. Поэтому мы и отменили санкции. Мы лучше будем продавать ему оружие и постепенно брать под контроль армию и силовиков.
— А потом?
— А потом посадим на его место какого-нибудь кровавого деспота вроде Квамбинги.
— И где же вы такого найдете?!
— Не знаю, пани Елена. Но мы ищем. Вы можете себе представить, что это такое, — найти черную кошку в темной комнате, особенно, когда ее там и в помине нет? Но мы ищем. И найдем. Обязательно.
— И как вы умудряетесь это контролировать?
— Что?
— Того же Квамбингу, например. Это же неуправляемое чудовище, боевой слон, объевшийся не знаю чего…
— Ну-ну, дорогая, полегче, полегче. Как-никак великий монарх, собиратель земель.
— Так как?
— Просто, дорогая. Я круче.
— То есть?
— То есть он не всегда может отрубить человеку голову одним ударом меча. Ему нужно встать в стойку, размахнуться… А мне не нужно. Я это делаю практически из любого положения.
— Что?!?
— Ох, да расправьте вы лицо, ради Б-га! Ну, я должен, понимаете, пани Елена, я должен! — ей показалось, что он почти кричит. — Если я не буду таким, это не кончится никогда. А если буду, то с его сыновьями я смогу уже разговаривать. Не доказывать каждую секунду, что я круче, а разговаривать. Ради этого. Ради этих мальчиков. Иначе нельзя…
— Ужас.
— Что?
— Ужас. Я вам почти верю. И это ужас.
— Да? А мне нравится, — он совершенно по-мальчишески усмехнулся. И снова сказал совершенно серьезно: — Мы побеждаем всегда. Но любая победа легко превращается в поражение, если не удается обратить противника в свою веру, привить ему свои ценности, навязать свои взгляды на жизнь, на историю, на культуру… Пусть с местным колоритом, но свои… И для этого нам нужна еще одна армия. И справиться с этой задачей может лишь Церковь.
— Ах, вон что… И ваша трогательная дружба с понтификом?…
— И инструмент, и цель. Одновременно. Ну, в первую очередь, просто дружба. Потому что если друзья тебя не понимают, то кто поймет?
— Но почему именно католики?
— Ну, во-первых, потому, что, как я уже, кажется, говорил, понятие прогресса в том варианте, в котором мы привыкли его видеть, неразрывно связано с христианством. И с Церковью, как с институтом его распространения и практики. Во-вторых, потому, что католики — единственная вменяемая религиозно-идеологическая система, построенная по принципу военной иерархии и в значительной степени отвечающая моим практическим задачам. А мои задачи в значительной степени соответствуют их задачам. И мои ресурсы им очень кстати. А мне — их… Такой вот у нас очень продуктивный, на самом деле, симбиоз получается.
— И Рекатолизация в стране тоже…
— Обязательно.
— Кстати, я давно хотела спросить… А что это за перстень? Фамильная драгоценность рода Майзелей?
— Нет. Это подарок понтифика, — такой старинный церковный обычай: перстень, как награда и верительная грамота…
— Можно взглянуть? Оно хотя бы снимается?
— Конечно, — Майзель легко снял кольцо и протянул Елене.
Это было массивное золотое, очень мужское, кольцо, смотревшееся на его руке довольно диковато — черный сапфир с вытравленным ватиканским гербом, глубоко утопленный в сердцевину овала, напоминающего печать, а по окружности — надпись по-латыни. Разобрать ее Елена даже не трудилась, — шрифт мелковат, да и, признаться, латынь она успела основательно подзабыть:
— Это какое-нибудь указание для посвященных?
— Почти угадали, пани Елена. Здесь написано «Лучшему из друзей Святой Церкви Господа Нашего Иисуса Христа».
— Какая симпатичная формулировка. Наверняка придумана специально для вас.
— Возможно. Мне приходилось бывать в ситуациях, когда эта штука помогала мне добиваться интересных результатов от людей, для которых подобные слова что-нибудь да значат.
— Но сами-то вы…
— А при чем тут я?! Я что, для себя все это делаю?! У меня есть все, что мне нужно. Моему телу, я имею в виду. Да и для души, знаете ли, немало. Большое, настоящее дело. Настоящие, верные друзья… Не так плохо, на самом деле. Грех жаловаться.
— Ну, предположим. Это довольно-таки впечатляет. А что вы делаете с теми, кого не устраивает ваша схема?
— Ах, вы знаете, дорогая, — ласково проворковал Майзель. При этом он сверкнул глазами и оскалился так, что у Елены екнуло в груди.
— Одним ударом… — Елена вздохнула и, прикрыв глаза, покачала головой. — Все еще никак не могу в это поверить… Понятно. А откуда эти режимы берут деньги на то, чтобы покупать у вас все?
— У меня, пани Елена. Моя финансово-кредитная сеть обслуживает эту задачу. Четко, эффективно, быстро, красиво. Им нужны деньги на оружие. Что ж им, разрешать для этого работорговлю и наркоторговлю? Ничего подобного. Кредиты! И они у меня в кармане. Вот тут, — Майзель похлопал себя по груди в области нагрудного кармана пиджака.
— Но чтобы заполучить узлы этой сети, вам пришлось пойти на преступления. В том числе и на убийства, как я понимаю. И вам это, как я тоже понимаю, нравится…
— Ну, дорогая. Разумеется. До какой-то степени. Разве тупые и жирные капиталистические свиньи отдали бы просто так, за здорово живешь, структурные компоненты своей системы? Мое счастье в том, что я не испытываю ровным счетом никаких угрызений совести по этому поводу. И я не разорял людей. Я пришел в этот бардак, когда денежки уже лежали в кубышке. И просто навел порядок. Все, кто был достаточно жаден и глуп, получили свои денежки и остались довольны. А те, кто был недостаточно глуп, чтобы не понять, что заваривается какая-то каша, и захотел урвать свой куш, получили место на кладбище или в колумбариуме. Потому что нет никакого куша. Нет дворцов на Ривьерах, нет «бугатти» в гаражах, нет бриллиантов и изумрудов в подвалах, нет Рафаэлей на стенах. Ничего этого нет. Есть только работа. И чтобы эта мразь не мельтешила у меня под ногами и не мешала мне работать, пришлось ее вычистить.
— Ах вы, бедняжка…
— Не нужно, пани Елена. Конечно, я не питаюсь черствыми булочками и не хожу в лохмотьях. И на велосипеде тоже не езжу. Но это неудивительно, поскольку вся конструкция держится на мне. И на нашем государстве, пока на то есть воля нашего монарха. И нам нужно везде успеть сделать так, чтобы, когда наши враги опомнятся, у них не было никаких шансов сколько-нибудь существенно помешать шестеренкам вертеться. Мы должны успеть построить систему, которая более или менее сможет функционировать по принципу самоорганизации. И сколько я еще протяну? Тридцать, сорок лет? Пятьдесят? Для истории это миг. И за этот миг мы должны успеть. Во что бы то ни стало. И то, что мы делаем, мы делаем исключительно поэтому…
— Просто потрясающий идеализм. А вы не боитесь, что вас когда-нибудь ваши собственные люди и объегорят — вот таким же образом, как вы это проделываете сами?
— Нет.
— Интересно, почему.
— Потому что мои люди работают со мной только по одной причине. Они верят в меня и в то, что мы вместе делаем. И потом, я очень забочусь о тех, с кем вместе работаю. И речь не только о зарплате и премиях. Конечно, бывает всякое… — Майзель нахмурился и вздохнул. — Все равно. Мои люди любят меня. Как и я их. Я их никогда не предавал и не предам. И они это знают. Потому что невозможно предать тех, кого любишь.
Он умолк и снова подошел к окну. Сложив на груди руки, стал смотреть вниз.
— А если это случается… Ведь это все-таки случается, не так ли? — тихо спросила Елена.
— Гораздо реже, чем можно было бы предположить.
— Но случается. И что тогда?
— Вы уверены?
— Продолжайте, продолжайте, — подбодрила его Елена.
— Не хочется, — хрустнул пальцами Майзель, и Елену едва не передернуло от этого жуткого звука. — Я не хочу этого… На самом деле никогда не хочу. Но… Просто человек слаб. А это — как операция. Нужно. Или провал.
— Что?
— Здесь такое специальное ковровое покрытие, пани Елена. Великолепно чистится…
Он отвернулся и замолчал. Елена долго смотрела на его спину. Ах ты, дрянь, подумала она, ощущая в себе поднимающуюся волну ярости. Что ты тут изображаешь передо мной, а?! Она усмехнулась:
— Понятно. Вы же Дракон. Чудовище.
— Вы злитесь, — Майзель так горько, по-человечьи вздохнул, что Елена ушам своим не поверила. — Я в самом деле не знаю, как объяснить вам это, чтобы вы поняли. Что дело не в том, чудовище я или нет. Просто слишком многое поставлено на карту. И это война…
— Это детский сад, в котором оружие находится в свободном доступе. Вот что это такое.
— Весь мир таков, пани Елена. Кто-то должен покончить с этим.
— Можете быть уверены, что это будете не вы.
— Возможно. Но я постараюсь.
— Так нельзя, — тихо сказала Елена, потому что ей стало вдруг его жаль. — Вы — уже заложник своей сумасшедшей идеи. Это она управляет вами, а не вы ею. И это самое ужасное, что мне удалось понять, общаясь с вами. И вы никогда не отмоетесь от всего того, что творите. Потому что благими намерениями… Неужели вам это не известно?!
— Еще как известно, пани Елена, — он усмехнулся. — Мы поэтому и притворяемся стяжателями и злодеями, чтобы обмануть судьбу и логику, дорогая…
— Но у вас не получается обмануть.
— Получается. Хотя и не очень хорошо. Но мы учимся. И научимся, пани Елена. Обязательно…
— Нет. Этому нельзя научиться. Зло нельзя превратить в добро, как свинец нельзя превратить в золото…
— У вас устаревшие понятия о физике субатомных процессов, пани Елена, — Майзель усмехнулся.
— Возможно. Но поступки людей, люди вообще — это не субатомные процессы…
— Нет людей вообще. Есть те, кого я люблю, и те, кого ненавижу.
— Да. Разумеется. Без этих упрощений вы ничего не могли бы сделать. Но это упрощение реальности, а не сама реальность, вот в чем проблема.
— Вы меня удивляете. Никто никогда не может жить в самой реальности, пани Елена. Все пользуются моделями, более или менее приближенными к действительности. Вам не нравится моя модель? Так и скажите.
— Мне не нравится ваша модель. Я нахожу ее опасной. Опасной, в том числе, и для вас самого. Потому что…
— Почему?
— Потому что когда-нибудь вы устанете так же, как устала сейчас я, — сказала Елена.
Она сказала это, чтобы сказать что-то. Чтобы не сказать, почему ей так страшно на самом деле.
— Я хочу отдохнуть от вас, пан Данек, — Елена поднялась. — Мне это просто необходимо. Иначе…
— Хорошо, — кивнул Майзель. — Вы позвоните?
— Да. Я позвоню, — и Елена направилась к дверям.
Засчитать тебе это, как первую попытку, подумал Майзель, или все же погодить? Погожу, наверное. Пусть это будет разминкой…
ПРАГА. ИЮЛЬ.
Два дня она не могла заставить себя поехать к нему. Целых два дня. Но потом поехала. Елена не привыкла отступать, это было не в ее правилах. Ты сказал, что это война, зло подумала Елена, а я, если ты помнишь, в том числе и военный корреспондент. И уж кто-кто, а ты меня точно не напугаешь. Потому что…
Она не позвонила. Просто появилась у него на пороге, как ни в чем не бывало, без трех минут шесть. И, встретившись с ним взглядом, прочла в нем такую мальчишескую радость, что сердце у Елены подпрыгнуло и забилось, как будто она сама была девчонкой. Разумеется, она не подала виду. И молила Создателя, чтобы Майзель тоже не заметил. Потому что это было совершенно невозможно. Немыслимо.
И, чтобы не дать ему опомниться, — ему и себе, — спросила:
— Скажите, а кому вы все это собираетесь оставить? Все это… — Елена неопределенно развела в воздухе руками. — Все это невероятное, чудовищно сложное, функционирующее на грани сбоя непонятно как называющееся что-то? Где ваша «Golem Interworld» — всего лишь верхушка айсберга? Королевским наследникам? Но мальчики… При всем моем уважении…
— Да никому я не собираюсь это, как вы выразились, оставлять, — Майзель довольно точно повторил ее жест и усмехнулся. — Я превосходно отдаю себе отчет в том, что тянуть этот сумасшедший дом, кроме меня, никто не в состоянии. А коллективное руководство, обюрокрачивание просто обрушит все практически мгновенно. Мои способности и возможности — всего-навсего странная гримаса судьбы, ошибка природы.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ну, понимаете ли… Кибернетика учит, что даже очень хороший руководитель не может эффективно управляться больше, чем с семью непосредственными подчиненными. То есть полностью держать в голове их задачи и контролировать их выполнение. Это в теории. А на практике это число еще меньше. Это такой общеизвестный факт, что его никто вообще в голову не берет при планировании задач госаппарата или структуры управления компанией… Из этого вырастают иногда огромные, а иногда совершенно неразрешимые проблемы. Мы же этот принцип соблюдаем неукоснительно, в чем и заключается один из секретов наших невероятных успехов. С одним маленьким исключением в лице вашего покорного слуги. Я могу эффективно руководить не пятью или семью подчиненными, а несколькими сотнями. Разумеется, это отнимает у меня все время, которое в принципе есть. Для того, чтобы хотя бы пять минут поговорить с каждым из тех, кто находится в моем непосредственном подчинении, мне чисто физически нужна неделя. Разумеется, я ищу и нахожу людей, которые работают и мыслят вполне автономно. Это тоже немного экономит время. Но всей картины все равно нет в голове ни у кого, кроме меня. И это причина, по которой я столько внимания уделяю безопасности…
— А что, стрельба в мусульманском квартале Брюсселя — это мероприятие, связанное с безопасностью?!
— Обязательно. Я что, не могу пройти пешком по центру одного из красивейших городов Европы, чтобы не получить в спину порцию проклятий, — что ты шляешься тут по нашему району, неверный, собака?
— Вы понимаете по-арабски? Или по-турецки?
— Я отлично понимаю взгляд и интонацию, пани Елена. Я, в некотором смысле, существо довольно дикое. У меня рефлексы функционируют не отдельно от сознания, а в тесном взаимодействии с ним.
— Ну, наверное, я круглая идиотка. Поясните вашу мысль.
— Легко, дорогая. Некоторых фигурантов мирового исторического процесса необходимо держать в состоянии перманентного животного ужаса. Чтобы при звуке моего имени у них вместо желания мне помешать начинался кровавый понос от страха. Поскольку, когда человека несет от страха в сортире, у него нет ни сил, ни возможности строить козни. Поверьте, подобные выходки экономят нам массу средств и ресурсов…
— Замечательно. Просто гениально. Что вы там насчет ошибки природы хотели сказать?
— Вы же сами говорите, что я больной.
— Это метафора. Я вовсе не хотела вас оскорбить.
— Да Б-г с вами, дорогая. Это на самом деле так. И повторение этого феномена в таком исчезающе-малом промежутке времени, как одна человеческая жизнь, настолько маловероятно, что я не собираюсь это даже сколько-нибудь серьезно обсуждать. И успехи клонирования не внушают никакой надежды, потому что все это что-то — результат случайным образом развившихся в моем больном мозгу нейронных цепочек, и воспроизвести их вряд ли возможно. Поэтому у меня несколько задач, помимо непосредственного руководства нашим делом. Во-первых, обеспечить свою физическую безопасность. С этим мы, в общем-то, справляемся. Во-вторых, прожить в здравом уме и твердой памяти некоторое продолжительное время, чтобы успеть хоть что-нибудь из задуманного. В-третьих, увидеть те точки бифуркации, по мере прохождения которых выстраиваемая система, как я только что говорил, приобретет некоторую направленную инерцию, позволяющую ей стабильно функционировать лет, скажем, сто — сто пятьдесят после нас с Вацлавом при ограниченно эффективном приложении административного ресурса. Если нам это удастся, то дальше зеленая сама пойдет. И человечество выйдет на совершенно новый уровень межличностных связей и общественно-экономических взаимодействий. И мы сможем сказать, что в некоторой степени осуществили наш план…
— Вам будет невероятно сложно умереть от скромности, пан Данек.
— Как на духу, — невозможно, дорогая. Но это было бы так глупо в моем положении, вы не находите?
— Я много чего последнее время нахожу, о чем раньше имела весьма смутное представление… То есть вопрос о наследнике, так сказать, престола, ребром не стоит?
— Нет, — Майзель покачал головой. — Не может быть наследника. Я не король. Я… впрочем, не важно.
— Нет-нет, пожалуйста!
— Ах, пани Елена… Да не могу я к этому так относиться. Ну, предположим, появится, как вы выражаетесь, наследник. И захочет стать музыкантом. Или пивоваром. Разве ребенок — наша собственность, наш раб, которому можно приказать стать тем, кем мы хотим его сделать? Да ни за что…
— А как же принцы?
— Я же сказал — я не король. У него другая мера ответственности и другие взгляды на воспитание. Согласен я с ними или нет — в данном случае не имеет никакого значения.
— А вы не согласны?
— Во многом согласен. Я считаю, что он правильно — в основном правильно — воспитывает парней. Но мне кажется, что он временами излишне резок с ними. Я считаю, что нельзя на них чересчур давить, особенно на Яна, он ведь уже совсем взрослый, да и Владислав должен видеть от отца, которого просто боготворит, не только поучения и наставления. И поэтому я так много времени уделяю мальчикам, пытаясь объяснить, почему и отчего он действует так, а не иначе. И самого Вацлава пытаюсь убедить быть немного поласковее. Ясно, что будущие монархи должны воспитываться в строгости, должны пройти настоящую офицерскую закалку. Но все же… Монарху нужна не только жесткость и бескомпромиссность… Милосердие и рыцарство — тоже… Вот я и пытаюсь как-то смягчить…
— Вы?! Смягчить?!
— А вот представьте себе.
— Невероятно. И они вас слушают?
— Обязательно. Ведь я их люблю… Они замечательные ребята. И не избалованные совсем, не то, что Виндзоры… Уж они-то себе не только яичницу могут приготовить. Настоящие мужчины. И любая женщина будет чувствовать себя за ними, как за каменной стеной… И они настоящие друзья, что тоже очень важно для их будущего…
Он улыбнулся, видимо, вспомнив что-то. Елена, затаив дыхание, глядела на Майзеля. Господи, это просто невероятно, подумала она, глотая комок в горле. Этот человек… Это просто невероятно. Немыслимо. Как в нем это уживается, — «одним ударом» — и такая нежность?!. Господи, да что же это такое…
— А вообще… Собственные дети у вас есть?
— Пани Елена, да что вы за тему-то такую сегодня оседлали?! Нет у меня никаких детей и быть не может!
— Объясните.
— Драконы с людьми не могут продуктивно спариваться, — безо всякой улыбки сказал Майзель.
— Множество людей сочли бы это замечание остроумным. Но не я.
— Ну, как вам будет угодно. Тогда отвечу исчерпывающе: я крайне осторожен и тщательно слежу за тем, чтобы подобным способом меня не могли заставить делать то, чего я ни в каком другом случае делать бы не стал.
— Вы имеете в виду шантаж?
— В основном.
— Ну, это больше похоже на правду. Я даже могу счесть это веской причиной…
— Спасибо, дорогая. У меня прямо камень с души свалился.
— Я не понимаю только одного. Как вы можете делать все это — и при этом не любить людей? Вы ведь совершенно не любите людей, пан Данек… или мне только кажется?
— Конечно нет, дорогая. Как можно любить людей? Всех людей? Я что, Мессия?! Да упаси меня Г-сподь. Тем более, зная про людей то, что я знаю… Разве можно любить людей, когда они только и делают, что убивают и калечат друг друга? Когда, вместо того, чтобы любить своих детей, помогать им вырасти здоровыми, красивыми и счастливыми, люди убивают их, уродуют дурацким образованием, продают им наркотики и заставляют торговать своими телами? Как можно любить людей, которые так устроили свою жизнь, — чтобы обеспечить себе всякие сверкающие погремушки, бросают своих родителей медленно умирать под присмотром посторонних? Конечно, я их не люблю. Как можно их любить? Я просто надеюсь, — когда мы закончим, у меня появится шанс их полюбить. По крайней мере, хоть какой-то шанс…
— Как у вас внутри помещается все это? — тихо спросила Елена.
— Помещается, — пожал он плечами. — Меня приводит в неистовство весь этот мир, в котором почти не осталось мужчин, а те, что остались, чувствуют себя в нем чужими и лишними… Вы посмотрите вокруг. Повсюду, куда ни кинь взгляд, — одни вихляющиеся изнеженные инфантилы, а то и вовсе педрилы, разодетые в дизайнерское тряпье, накачивающиеся алкоголем и дурью, читающие и пишущие всякую муть, от которой хочется блевать, прыгающие из постели в постель… Накипь, которая профанирует нашу цивилизацию. Пожирает наш мир изнутри… Я поэтому так хочу переделать его.
— Вам нравится жестокость, так свойственная миру мужчин?
— Дело не в жестокости… Не только в ней. Миру нужны мужчины, пани Елена. Мужчины, занимающиеся настоящими мужскими делами. В том числе и войной. Потому что без мужчин нет мира. Некому лечить, некому учить и воспитывать детей, некому строить, некому биться со всякой нежитью, некому нести ответственность, защищать Родину и любить женщин, а без этого мир просто исчезнет… Не станет более женским или просто женским, — о, если бы это было так… Нет. Его просто не будет. И я всего лишь делаю, что могу, чтобы этого не случилось. То, что могу. То, что должен…
— И здесь, в Чехии, именно такое вы и устроили… — Елена вздохнула и печально покачала головой. — И собираетесь устроить, похоже, везде…
— А что такого особенного мы устроили? — прищурился Майзель. — Что такого неправильного в нашем государственном устройстве? Монархическая форма правления? Но так просто гораздо легче обеспечить преемственность власти и вывести ее из-под влияния политических партий и наглого корпоративного бизнеса, который лезет везде и пытается все купить. Потому что задача власти — делать жизнь народа как можно более благополучной и при этом интересной, а не обслуживать политические группки и группировки. А в экономику мы вообще не лезем…
— Это так называется?! Вот уж никогда бы не подумала…
— Обязательно. Мы сами развиваем национальную экономику и помогаем делать это нашим друзьям. Мы не дали ни себе, ни им вляпаться в это евросоюзное дерьмо. Мы просто не пустили сюда никого посторонних. Не позволили скупить наше достояние и достоинство за гроши.
— Ну конечно. Вы скупили все сами.
— Взяли под контроль. Это две большие разницы, пани Елена. Как только порядок установился, мы отдали все это назад людям. Установив при этом определенные законы, которым все без исключения обязаны беспрекословно подчиняться. А больше мы и не вмешиваемся ни во что, просто следим за тем, чтобы правила игры неукоснительно соблюдались. И люди знают, для кого мы все это делаем. Людей не обманешь, пани Елена. Ни одна демократия не смогла защитить своих граждан от корпораций. Ни одна. Никто не сумел. Только у нас это получилось. И только благодаря королю… Потому что он король, а не клоун. Да, зарплаты у нас ниже, чем в Штатах или в Люксембурге. И так называемый «уровень жизни» ниже. А люди — куда счастливее. Потому что мы гораздо меньше и разумнее потребляем и ничего не отбираем, и людям остается больше. И все остальное… Что такого мы делаем, что расходится с заветами Масарика? У нас студентов на душу населения больше, чем в Англии и Германии. И бесплатно. Карлов университет, другие… Мы столько сил бросили на подготовку учительского корпуса, на медицину, на профессиональное образование. Да и христианское образование мы подняли на непредставимый до сего дня уровень… Татичку [53] и его сподвижникам удалось вывести страну в десятку лучших за десять лет именно благодаря этому. И потому, что это было не стихийное метание, а доктрина. И нам удалось то же самое.
— Татичек был демократом. А вы — монархист.
— Демократия и монархия нисколько не противоречат друг другу. Они дополняют друг друга, дорогая. А еще наша монархия — это не что иное, как внешний импульс нашего народа, народного чувства всеобщей справедливости… Пройдет еще одно или два десятилетия, — и на всех ключевых постах, везде, не только у нас, сядут люди, получившие наше образование, люди, понимающие наш маневр, считающие его своим и готовые положить жизнь на то, чтобы его выполнить. Великие граждане великой страны.
— Чтобы контролировать абсолютно все?! Но это же невозможно…
— Я говорил, кажется, что многому научился и продолжаю учиться у истории. Ни одна цивилизация не устояла и двух сотен лет, перейдя от наступления к обороне. Ни одна. Таковы упрямые исторические факты. Коммунизм рухнул, когда на деле отказался от идеи завоевания всего мира. Рухнет и христианство, если откажется от доктрины вселенской Церкви. Рухнет ислам, если перестанет распространяться. А мне просто нравится моя цивилизация. Я считаю ее лучшей. Главным достижением человечества и в то же время его окончательной целью. И поэтому делаю и буду делать все, чтобы эта цивилизация была повсюду. Но одними лишь проповедями, как вы понимаете, добиться этой победы сложно. Нужны другие инструменты. Церковь, если вы помните, именно потому добилась таких впечатляющих успехов, что создавала государства, в которых была господствующей, а зачастую — единственной идеологической доктриной…
Она не позвонила. Просто появилась у него на пороге, как ни в чем не бывало, без трех минут шесть. И, встретившись с ним взглядом, прочла в нем такую мальчишескую радость, что сердце у Елены подпрыгнуло и забилось, как будто она сама была девчонкой. Разумеется, она не подала виду. И молила Создателя, чтобы Майзель тоже не заметил. Потому что это было совершенно невозможно. Немыслимо.
И, чтобы не дать ему опомниться, — ему и себе, — спросила:
— Скажите, а кому вы все это собираетесь оставить? Все это… — Елена неопределенно развела в воздухе руками. — Все это невероятное, чудовищно сложное, функционирующее на грани сбоя непонятно как называющееся что-то? Где ваша «Golem Interworld» — всего лишь верхушка айсберга? Королевским наследникам? Но мальчики… При всем моем уважении…
— Да никому я не собираюсь это, как вы выразились, оставлять, — Майзель довольно точно повторил ее жест и усмехнулся. — Я превосходно отдаю себе отчет в том, что тянуть этот сумасшедший дом, кроме меня, никто не в состоянии. А коллективное руководство, обюрокрачивание просто обрушит все практически мгновенно. Мои способности и возможности — всего-навсего странная гримаса судьбы, ошибка природы.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ну, понимаете ли… Кибернетика учит, что даже очень хороший руководитель не может эффективно управляться больше, чем с семью непосредственными подчиненными. То есть полностью держать в голове их задачи и контролировать их выполнение. Это в теории. А на практике это число еще меньше. Это такой общеизвестный факт, что его никто вообще в голову не берет при планировании задач госаппарата или структуры управления компанией… Из этого вырастают иногда огромные, а иногда совершенно неразрешимые проблемы. Мы же этот принцип соблюдаем неукоснительно, в чем и заключается один из секретов наших невероятных успехов. С одним маленьким исключением в лице вашего покорного слуги. Я могу эффективно руководить не пятью или семью подчиненными, а несколькими сотнями. Разумеется, это отнимает у меня все время, которое в принципе есть. Для того, чтобы хотя бы пять минут поговорить с каждым из тех, кто находится в моем непосредственном подчинении, мне чисто физически нужна неделя. Разумеется, я ищу и нахожу людей, которые работают и мыслят вполне автономно. Это тоже немного экономит время. Но всей картины все равно нет в голове ни у кого, кроме меня. И это причина, по которой я столько внимания уделяю безопасности…
— А что, стрельба в мусульманском квартале Брюсселя — это мероприятие, связанное с безопасностью?!
— Обязательно. Я что, не могу пройти пешком по центру одного из красивейших городов Европы, чтобы не получить в спину порцию проклятий, — что ты шляешься тут по нашему району, неверный, собака?
— Вы понимаете по-арабски? Или по-турецки?
— Я отлично понимаю взгляд и интонацию, пани Елена. Я, в некотором смысле, существо довольно дикое. У меня рефлексы функционируют не отдельно от сознания, а в тесном взаимодействии с ним.
— Ну, наверное, я круглая идиотка. Поясните вашу мысль.
— Легко, дорогая. Некоторых фигурантов мирового исторического процесса необходимо держать в состоянии перманентного животного ужаса. Чтобы при звуке моего имени у них вместо желания мне помешать начинался кровавый понос от страха. Поскольку, когда человека несет от страха в сортире, у него нет ни сил, ни возможности строить козни. Поверьте, подобные выходки экономят нам массу средств и ресурсов…
— Замечательно. Просто гениально. Что вы там насчет ошибки природы хотели сказать?
— Вы же сами говорите, что я больной.
— Это метафора. Я вовсе не хотела вас оскорбить.
— Да Б-г с вами, дорогая. Это на самом деле так. И повторение этого феномена в таком исчезающе-малом промежутке времени, как одна человеческая жизнь, настолько маловероятно, что я не собираюсь это даже сколько-нибудь серьезно обсуждать. И успехи клонирования не внушают никакой надежды, потому что все это что-то — результат случайным образом развившихся в моем больном мозгу нейронных цепочек, и воспроизвести их вряд ли возможно. Поэтому у меня несколько задач, помимо непосредственного руководства нашим делом. Во-первых, обеспечить свою физическую безопасность. С этим мы, в общем-то, справляемся. Во-вторых, прожить в здравом уме и твердой памяти некоторое продолжительное время, чтобы успеть хоть что-нибудь из задуманного. В-третьих, увидеть те точки бифуркации, по мере прохождения которых выстраиваемая система, как я только что говорил, приобретет некоторую направленную инерцию, позволяющую ей стабильно функционировать лет, скажем, сто — сто пятьдесят после нас с Вацлавом при ограниченно эффективном приложении административного ресурса. Если нам это удастся, то дальше зеленая сама пойдет. И человечество выйдет на совершенно новый уровень межличностных связей и общественно-экономических взаимодействий. И мы сможем сказать, что в некоторой степени осуществили наш план…
— Вам будет невероятно сложно умереть от скромности, пан Данек.
— Как на духу, — невозможно, дорогая. Но это было бы так глупо в моем положении, вы не находите?
— Я много чего последнее время нахожу, о чем раньше имела весьма смутное представление… То есть вопрос о наследнике, так сказать, престола, ребром не стоит?
— Нет, — Майзель покачал головой. — Не может быть наследника. Я не король. Я… впрочем, не важно.
— Нет-нет, пожалуйста!
— Ах, пани Елена… Да не могу я к этому так относиться. Ну, предположим, появится, как вы выражаетесь, наследник. И захочет стать музыкантом. Или пивоваром. Разве ребенок — наша собственность, наш раб, которому можно приказать стать тем, кем мы хотим его сделать? Да ни за что…
— А как же принцы?
— Я же сказал — я не король. У него другая мера ответственности и другие взгляды на воспитание. Согласен я с ними или нет — в данном случае не имеет никакого значения.
— А вы не согласны?
— Во многом согласен. Я считаю, что он правильно — в основном правильно — воспитывает парней. Но мне кажется, что он временами излишне резок с ними. Я считаю, что нельзя на них чересчур давить, особенно на Яна, он ведь уже совсем взрослый, да и Владислав должен видеть от отца, которого просто боготворит, не только поучения и наставления. И поэтому я так много времени уделяю мальчикам, пытаясь объяснить, почему и отчего он действует так, а не иначе. И самого Вацлава пытаюсь убедить быть немного поласковее. Ясно, что будущие монархи должны воспитываться в строгости, должны пройти настоящую офицерскую закалку. Но все же… Монарху нужна не только жесткость и бескомпромиссность… Милосердие и рыцарство — тоже… Вот я и пытаюсь как-то смягчить…
— Вы?! Смягчить?!
— А вот представьте себе.
— Невероятно. И они вас слушают?
— Обязательно. Ведь я их люблю… Они замечательные ребята. И не избалованные совсем, не то, что Виндзоры… Уж они-то себе не только яичницу могут приготовить. Настоящие мужчины. И любая женщина будет чувствовать себя за ними, как за каменной стеной… И они настоящие друзья, что тоже очень важно для их будущего…
Он улыбнулся, видимо, вспомнив что-то. Елена, затаив дыхание, глядела на Майзеля. Господи, это просто невероятно, подумала она, глотая комок в горле. Этот человек… Это просто невероятно. Немыслимо. Как в нем это уживается, — «одним ударом» — и такая нежность?!. Господи, да что же это такое…
— А вообще… Собственные дети у вас есть?
— Пани Елена, да что вы за тему-то такую сегодня оседлали?! Нет у меня никаких детей и быть не может!
— Объясните.
— Драконы с людьми не могут продуктивно спариваться, — безо всякой улыбки сказал Майзель.
— Множество людей сочли бы это замечание остроумным. Но не я.
— Ну, как вам будет угодно. Тогда отвечу исчерпывающе: я крайне осторожен и тщательно слежу за тем, чтобы подобным способом меня не могли заставить делать то, чего я ни в каком другом случае делать бы не стал.
— Вы имеете в виду шантаж?
— В основном.
— Ну, это больше похоже на правду. Я даже могу счесть это веской причиной…
— Спасибо, дорогая. У меня прямо камень с души свалился.
— Я не понимаю только одного. Как вы можете делать все это — и при этом не любить людей? Вы ведь совершенно не любите людей, пан Данек… или мне только кажется?
— Конечно нет, дорогая. Как можно любить людей? Всех людей? Я что, Мессия?! Да упаси меня Г-сподь. Тем более, зная про людей то, что я знаю… Разве можно любить людей, когда они только и делают, что убивают и калечат друг друга? Когда, вместо того, чтобы любить своих детей, помогать им вырасти здоровыми, красивыми и счастливыми, люди убивают их, уродуют дурацким образованием, продают им наркотики и заставляют торговать своими телами? Как можно любить людей, которые так устроили свою жизнь, — чтобы обеспечить себе всякие сверкающие погремушки, бросают своих родителей медленно умирать под присмотром посторонних? Конечно, я их не люблю. Как можно их любить? Я просто надеюсь, — когда мы закончим, у меня появится шанс их полюбить. По крайней мере, хоть какой-то шанс…
— Как у вас внутри помещается все это? — тихо спросила Елена.
— Помещается, — пожал он плечами. — Меня приводит в неистовство весь этот мир, в котором почти не осталось мужчин, а те, что остались, чувствуют себя в нем чужими и лишними… Вы посмотрите вокруг. Повсюду, куда ни кинь взгляд, — одни вихляющиеся изнеженные инфантилы, а то и вовсе педрилы, разодетые в дизайнерское тряпье, накачивающиеся алкоголем и дурью, читающие и пишущие всякую муть, от которой хочется блевать, прыгающие из постели в постель… Накипь, которая профанирует нашу цивилизацию. Пожирает наш мир изнутри… Я поэтому так хочу переделать его.
— Вам нравится жестокость, так свойственная миру мужчин?
— Дело не в жестокости… Не только в ней. Миру нужны мужчины, пани Елена. Мужчины, занимающиеся настоящими мужскими делами. В том числе и войной. Потому что без мужчин нет мира. Некому лечить, некому учить и воспитывать детей, некому строить, некому биться со всякой нежитью, некому нести ответственность, защищать Родину и любить женщин, а без этого мир просто исчезнет… Не станет более женским или просто женским, — о, если бы это было так… Нет. Его просто не будет. И я всего лишь делаю, что могу, чтобы этого не случилось. То, что могу. То, что должен…
— И здесь, в Чехии, именно такое вы и устроили… — Елена вздохнула и печально покачала головой. — И собираетесь устроить, похоже, везде…
— А что такого особенного мы устроили? — прищурился Майзель. — Что такого неправильного в нашем государственном устройстве? Монархическая форма правления? Но так просто гораздо легче обеспечить преемственность власти и вывести ее из-под влияния политических партий и наглого корпоративного бизнеса, который лезет везде и пытается все купить. Потому что задача власти — делать жизнь народа как можно более благополучной и при этом интересной, а не обслуживать политические группки и группировки. А в экономику мы вообще не лезем…
— Это так называется?! Вот уж никогда бы не подумала…
— Обязательно. Мы сами развиваем национальную экономику и помогаем делать это нашим друзьям. Мы не дали ни себе, ни им вляпаться в это евросоюзное дерьмо. Мы просто не пустили сюда никого посторонних. Не позволили скупить наше достояние и достоинство за гроши.
— Ну конечно. Вы скупили все сами.
— Взяли под контроль. Это две большие разницы, пани Елена. Как только порядок установился, мы отдали все это назад людям. Установив при этом определенные законы, которым все без исключения обязаны беспрекословно подчиняться. А больше мы и не вмешиваемся ни во что, просто следим за тем, чтобы правила игры неукоснительно соблюдались. И люди знают, для кого мы все это делаем. Людей не обманешь, пани Елена. Ни одна демократия не смогла защитить своих граждан от корпораций. Ни одна. Никто не сумел. Только у нас это получилось. И только благодаря королю… Потому что он король, а не клоун. Да, зарплаты у нас ниже, чем в Штатах или в Люксембурге. И так называемый «уровень жизни» ниже. А люди — куда счастливее. Потому что мы гораздо меньше и разумнее потребляем и ничего не отбираем, и людям остается больше. И все остальное… Что такого мы делаем, что расходится с заветами Масарика? У нас студентов на душу населения больше, чем в Англии и Германии. И бесплатно. Карлов университет, другие… Мы столько сил бросили на подготовку учительского корпуса, на медицину, на профессиональное образование. Да и христианское образование мы подняли на непредставимый до сего дня уровень… Татичку [53] и его сподвижникам удалось вывести страну в десятку лучших за десять лет именно благодаря этому. И потому, что это было не стихийное метание, а доктрина. И нам удалось то же самое.
— Татичек был демократом. А вы — монархист.
— Демократия и монархия нисколько не противоречат друг другу. Они дополняют друг друга, дорогая. А еще наша монархия — это не что иное, как внешний импульс нашего народа, народного чувства всеобщей справедливости… Пройдет еще одно или два десятилетия, — и на всех ключевых постах, везде, не только у нас, сядут люди, получившие наше образование, люди, понимающие наш маневр, считающие его своим и готовые положить жизнь на то, чтобы его выполнить. Великие граждане великой страны.
— Чтобы контролировать абсолютно все?! Но это же невозможно…
— Я говорил, кажется, что многому научился и продолжаю учиться у истории. Ни одна цивилизация не устояла и двух сотен лет, перейдя от наступления к обороне. Ни одна. Таковы упрямые исторические факты. Коммунизм рухнул, когда на деле отказался от идеи завоевания всего мира. Рухнет и христианство, если откажется от доктрины вселенской Церкви. Рухнет ислам, если перестанет распространяться. А мне просто нравится моя цивилизация. Я считаю ее лучшей. Главным достижением человечества и в то же время его окончательной целью. И поэтому делаю и буду делать все, чтобы эта цивилизация была повсюду. Но одними лишь проповедями, как вы понимаете, добиться этой победы сложно. Нужны другие инструменты. Церковь, если вы помните, именно потому добилась таких впечатляющих успехов, что создавала государства, в которых была господствующей, а зачастую — единственной идеологической доктриной…