Давыдов Вадим. Год Дракона

   — Он… знал?
   — Кто? Данек? Конечно. Разве мы могли ему не сказать? А он махнул рукой и сказал, что рассосется. И оказался прав. Когда я узнала о результатах томографии, я чуть с ума не сошла. А он… Плечами пожал, знаешь, как он умеет: «Я же говорил — рассосется…» Я надеюсь, ты теперь лучше понимаешь, как мы относимся к Данеку и почему…
   — Марина… Ты не думаешь, что людям следовало бы знать о таких вещах?
   — Нет, Еленушка, не думаю. Пусть люди спят спокойно. И слушают только добрые сказки о королях и принцессах… Дорогая, ты представь себе только: этот человек придумал работу для целого народа на многие, многие годы. На десятилетия. И это так увлекательно и приносит такие результаты, что к нам хотят присоединиться еще и другие. Думаешь, случайно у нас и самоубийств-то нет почти, особенно среди молодежи в возрасте до сорока? Своими идеями он дал шанс стольким людям состояться, найти свое призвание, возможность получать достойное вознаграждение за свой труд… Мы были задворками советской империи, а стали за каких-то полтора десятка лет великой страной. Ты знаешь, что он сделал? Он вернул людям идею. Не просто идею, а идею нации. Сформулировал ее предельно четко. Мы — двигатель прогресса. Мы мотор человечества. Его авангард. Мы богаты и счастливы не затем, чтобы обжираться пончиками и черной икрой, а чтобы донести богатство и счастье всюду, в самые далекие уголки земли. Он помог нам достать из ножен понятие долга, чести и отечества, про которые мы потихоньку начали забывать, и как засверкало все это снова! Благоденствие, демократия… Это же пустопорожние заклинания, Елена. Зачем нужны деньги? Чтобы они были? Чтобы хорошо жить? А для чего это — хорошо жить? Это же страшно — просто хорошо жить. От этого люди из окон выбрасываются. Человеку обязательно нужно что-нибудь делать. Что-то открывать. Куда-нибудь лезть. Что-нибудь пытаться раскопать и узнать, чего еще никто до него не пытался.
   — Но не могут же все это делать? Абсолютно все?
   — Почему же? — удивилась Марина. — Да запросто.
   — А ты?
   — И я. Я открываю людей в своих детях. Выкапываю, отряхиваю, привожу в порядок. Рассказываю, как нужно, что такое хорошо и что такое плохо. Вацлав занят, он служит своему народу. И я должна служить, — служа своим детям, своему мужу, я служу своему народу. Чехи — мой народ, потому что я люблю моего мужа, и я с радостью служу им, и знаю — когда придет время Яну сменить отца на посту монарха, он будет к этому готов. А без меня это было бы вряд ли возможно. Это все и есть долг, дорогая, — Марина улыбнулась.
   Невероятно, подумала Елена, во все глаза рассматривая королеву. Просто невероятно… Никакого пафоса нет и в помине. Никакого позерства. Прямо так вот и думает, как говорит, и делает так. Это что же, все короли теперь такие?
   Елена даже не заметила, как произнесла последние слова вслух.
   — Не знаю, — покачала головой королева. — Не знаю, Еленушка. Я — такая. И Вацлав такой. Про остальных, которых Данек нашел, тоже могу смело сказать — да, и они такие. Мы все люди одной серии, одной обоймы. И по возрасту, и даже по росту… Он ведь моложе нас почти на десять лет, уже практически другое поколение, но он — тоже из наших. Такой же одержимый, как наши мужчины. — Это они такие, как он, это ведь он все устроил, промелькнула у Елены мысль. — Он все нам отдал, Елена. Нет у него ничего, понимаешь? Все отдал людям. И ничего не просит взамен.
   — Господи, — выдохнула Елена, — да разве же можно так жить?!
   — Только так и можно, дорогая. Только так. Смотри, какую он команду собрал. Как тащит это все наверх, к свету… И не на костях людей, а вместе с людьми и для людей, что невероятно, чудовищно важно… Вот как все повернулось…
   Марина вздохнула и серьезно посмотрела на Елену, которая изо всех сил боролась с собой, чтобы не показать охвативших ее чувств.
   Король и Майзель закончили обсуждать свои дела, и монаршая чета, так и не притронувшись к еде, уехала. Майзель с Еленой остались одни. Он испытующе взглянул на нее:
   — Что-то тебе определенно нашептала величество. Как-то ты притихла…
   — Раздавлена масштабом твоей персоны.
   — Ну-ну. Что выросло… Вылезай из-под пьедестала, и пойдем чистить зубы. Ты устала, тебе нужно поспать.
   — Знаешь, что самое во всем этом удивительное?
   — Что?
   — Что я с радостью тебя послушаюсь…
   Он просто лежал, а Елена, засыпая у него на плече, чувствовала, как он просто гладит ее по спине, по волосам, и ей было так от этого хорошо, что ничего другого сейчас не хотелось. И она была так переполнена благодарностью к нему за это молчаливое понимание и ласку, что не заметила, как уснула.

ПРАГА, «ЛОГОВО ДРАКОНА». АВГУСТ

   Елена проснулась довольно рано для своего обычного режима. Майзель явно уже был давно на ногах, — мерил огромными шагами свою студию, держа возле уха телефон и что-то говорил, время от времени переключаясь между несколькими собеседниками, на двух включенных настенных экранах мелькало что-то… Она снова поразилась тому, как потрясающе он двигается. Какая-то чудовищная, мерцающая, нездешняя грация… Действительно, драконище, подумала Елена с улыбкой. Так, наверное, разворачивались на звук, издаваемый дичью, теплокровные ящеры мезозойских лесов… Вот только Елена не слышала при этом ни единого звука. Она села на кровати, даже не подумав прикрыться простыней, и улыбнулась. И Майзель, увидев розово-коричневые глаза ее сосков, споткнулся на полуслове и сложил телефон. Ага, злорадно и счастливо подумала Елена, я тебе покажу… И в ту же секунду до нее донеслось сразу множество звуков.
   Поймав его взгляд, Елена улыбнулась снова и медленно-медленно, словно нехотя, потянула простыню к подбородку. Такую приятную на ощупь материю. Шелк, разумеется, подумала Елена. И опять пожалела его:
   — Здесь тоже это есть?
   — Что?
   — Это поле, которое блокирует звуковые волны… Как у тебя в кабинете…
   — Ах, это… Я часто использую эту штуку, когда веду всякие деловые разговоры.
   — Да… На Матисса с Ван Гогом, пожалуй, действительно мало что остается…
   — Все для фронта, все для победы, — сказал по-русски Майзель. — Ну, я такой, ежичек. Что выросло, то выросло. Есть будешь?
   — Нет. Я никогда не ем по утрам. То есть почти никогда… Кофе вот выпью.
   — Как скажешь. Я еду в офис, ты можешь остаться или поехать со мной… Насколько я понимаю, тебе предоставили творческий отпуск…
   — Подсматривал? Подслушивал?
   — Это одна из моих непостижимых тайн — я всегда все про всех знаю.
   — Ладно. Я поеду с тобой, все равно машину я на стоянке у тебя кинула. А там посмотрим. Иди, пожалуйста, мне нужно одеться и попудрить носик.
   — Ах, прости, дорогая. Я жду на кухне…
   Она быстро собралась и пришла к нему. Майзель колдовал у кофейного автомата. Услышав ее шаги, он мгновенно-упруго повернулся к Елене:
   — У нас есть немного времени, и я должен сказать тебе кое-что. Я знаю, что тебе это страшно не понравится, но это необходимые вещи… Пожалуйста, Елена… Наступи на горло собственной песне и выслушай меня. Договорились?
   — Да. Договорились. Я уже почти прониклась всей торжественностью момента.
   — Тогда садись, — Майзель вздохнул.
   Он усадил ее за стол и положил перед ней телефон:
   — Я хотел сделать это еще вчера, но не хватило духу… Это твой новый телефон… Пропуск в «Golem Interworld Plaza», в том числе и в твой кабинет — по отпечатку ладони, он в базе данных…
   — И когда же ты успел?
   — Елена, пожалуйста. Ни в коем случае не клади телефон в сумочку, носи на себе всегда. Это не подарок и не блажь, а необходимые меры безопасности, причем не только твоей, но и моей тоже. О том, что мы вместе, очень скоро станет известно, тем более что я не собираюсь делать из этого государственную тайну. На свете есть немало людей, готовых очень многое поставить на карту ради того, чтобы сделать мне больно, прижать, лишить свободы маневра. Я не могу этого допустить. Я очень хорошо представляю, до какой степени тебя раздражает мой, скажем так, обволакивающий стиль ухаживаний, — он увидел, как Елена усмехнулась, и, удостоверившись, что попал в самую точку, продолжил: — Я знаю, что ты сильнее многих мужчин. И что ты всегда была сильнее всех своих мужчин…
   Теперь Елена посмотрела на Майзеля уже совершенно безо всякой усмешки. И тогда он резко шагнул к ней и, одной рукой осторожно, но крепко взяв ее лицо, большим пальцем другой провел по ее мягким губам — неожиданно и сильно:
   — Я знаю. Но этого больше не нужно, мой ангел. Ты слышишь меня? Ты понимаешь меня?
   По тому, как она вздрогнула, как задрожали ее веки, Майзель понял, что пробил ее скорлупку. Это еще не было капитуляцией, но это была чертовски заметная трещина… Он отпустил Елену и присел перед ней на корточки, взял ее руки в свои, осторожно погладил ладони, — внутри и снаружи, так, что Елена снова вздрогнула, ощутив под сердцем трепет крыльев бабочки от этого прикосновения:
   — У нас такие разные жизни, Елена. Я не знаю, сколько времени потребуется, чтобы они вошли в зацепление друг с другом. Я не знаю, произойдет ли это когда-нибудь. Я ничего не знаю. Но я очень хочу попробовать, слышишь?!
   Елена кивнула и улыбнулась дрожащими губами. И, справившись с собой, потрепала Майзеля по волосам:
   — Да, Данечку. Слышу. Ты все-таки совершенно больной…
   — Но?
   — Да, конечно, есть «но». И не одно. Например, самый лучший секс за всю мою жизнь. И не скалься, это не комплимент, а констатация факта. Еще что-нибудь?
   — Да. За пределы Чехии — только по согласованному маршруту и в сопровождении охраны. Или моем.
   — И долго это будет продолжаться?
   — Ну, дорогая… Президентов США охраняют до последнего вздоха. Придется уж тебе потерпеть. Я тебе говорю прямо — ты значишь для меня гораздо больше, чем мне, возможно, хотелось бы. Но что выросло, то выросло. Примите и прочее.
   — Замечательное признание. С днем Святого Валентина, дорогой.
   — Елена… Пожалуйста.
   — Да ради Бога. Будь так добр, скопируй мою записную книжку в этот аппарат и перестань ныть, не твой стиль. Я все поняла, и буду делать, как ты сказал. Прежде всего, потому, что я сама заварила эту кашу и подставлять тебя было бы с моей стороны жутким свинством. Но никакого права собственности на меня у тебя нет. Ты сильнее всех, кого я знаю. И мне никогда ни с кем не было так хорошо… И поэтому я тоже хочу попробовать… Если тебе это интересно… Ты доволен?
   — Спасибо, щучка…
   — На здоровье, — Елена пожала плечами и глотнула почти остывший кофе.
   Майзель вздохнул, как побитый пес, и погрузился в манипуляции с телефонами. Закончив, протянул аппарат Елене и спросил:
   — Что ты собираешься делать?
   — О чем ты?
   — У меня есть предложение.
   — Давай.
   — Я не хочу, чтобы ты занималась своими делами. Я хочу, чтобы ты занималась моими. Чтобы ты была со мной. Конечно, я тебя не стану держать ни за какие места…
   — Отчего же, — улыбнулась Елена, — за некоторые места я с превеликим удовольствием разрешу тебе подержаться. Могу даже сказать, за какие именно мне особенно хочется и ужасно приятно. Впрочем, ты, кажется, и так знаешь. Кстати, откуда? Неужели это есть в моем файле? Извини. Продолжай, пожалуйста…
   Он улыбнулся, — ему нравилось, когда она колется. И Елена это чувствовала… Майзель откинулся на стуле и повторил:
   — Я хочу, чтобы ты была со мной, Елена. Пока не упадешь с ног. А когда упадешь, — ты знаешь, где можно вздремнуть часок-другой. Ты мне нужна. Есть вещи, которые я ни с кем, кроме зеркала, не обсуждаю. Но разговоры с самим собой — это почти болезнь. Я хочу, чтобы ты мне помогала. Мне просто необходимо это, Елена…
   — Я буду тебя злить. Я буду с тобой ругаться, Данек. Требовать участия, внимания, сострадания. Того, что тебе мешает…
   — Мне не мешает это, Елена. Мне необходим другой взгляд, как воздух. Мои люди и мои друзья тоже спорят со мной, но это тактические споры. А мне нужен стратегический партнер.
   — Невероятно. И я кажусь тебе таким партнером?
   — Не кажешься. Есть две причины, по которым только ты и можешь выступать в этой роли: ты женщина и ты смелая, как сто тысяч чертей. Ты ведь не станешь сидеть в уголке пещеры и ждать, пока я приду с охоты?
   — Этого ты от меня точно не дождешься.
   — Вот видишь. Так что у меня нет особенного выбора. Я просто перехватываю инициативу, потому что я так привык, мне так нравится, мне так…
   Елена не дала ему договорить, — встала, подошла близко-близко, так, что ему пришлось смотреть на нее снизу вверх, — взяла Майзеля за огромные уши и легонько подергала их вверх-вниз, покрутила его голову из стороны в сторону:
   — Перестань подводить базу, чудище. Скажи просто, что тебе так хочется.
   — Мне так хочется.
   — Ты уверен?
   — Я еще никогда в жизни ни в чем не был так уверен.
   — Ну, и все тогда. Поехали работать.
   — Вацлав был прав.
   — Теперь я не успеваю за полетом твоей мысли, дорогой, — усмехнулась Елена.
   — Привыкнешь. Ты — лучшая, Елена.
   — Смотри не возгордись.
   — Не думаю, что ты позволишь мне это сделать, — с сомнением вздохнул Майзель. И резко поднялся: — Поехали, щучка-колючка. Время — это жизнь.

СЛОВЕНИЯ. АВГУСТ

   Назавтра он, как и обещал, утащил ее в Порторож, на восемь дней. Это был какой-то сумасшедший дом — они просто не вылезали из кровати. А когда вылезали, все равно не могли друг от друга оторваться. Обслуга здесь тоже была невидимой, и это Елену радовало просто до умопомрачения. Она ходила по маленькой уютной вилле в одной мужской рубашке на голое тело, потому что было очень тепло, и потому что Майзель просто с ума сходил от такого ее наряда, и любил ее так, что она едва не теряла сознание. Он был такой здоровый конь, огромный, гладкий и, кажется, совершенно неутомимый, как мальчишка. Он сам делал ей массаж, — сам, никаких массажистов, кто мог с ним сравниться, какие массажисты… И ванны он заставлял ее принимать. И грязи. А потом купал ее сам, как маленькую… И расчесывал сначала редким гребнем, а потом щеткой. И так ласкал… Господи, как он так может, удивлялась Елена, растворяясь в его ласках, как река в океане… И курить не разрешал. Да и какие там сигареты, если они и поесть-то толком не всегда успевали. А когда успевали… И ни души вокруг — только солнце, кусочек пляжа и моря, и они вдвоем.
   Боже, как он мне нравится, думала Елена, гладя его по волосам и закрывая глаза, когда он скользил губами и языком по ее телу. Боже мой, как он мне нравится, неужели это со мной, Господи, как хорошо… Никогда прежде ее не взрывало и не уносило так. Никогда прежде мужчина ее не называл такими словами. «Мой ангел…» Она каждый раз вздрагивала, когда он произносил это… Ей страшно понравилось ласкать его ртом. Никогда прежде это не доставляло ей такого тягучего, томящего наслаждения. Она любила чувствовать горячий ток его крови, пульсацию жизни, ей нравилось, как выгибает дугой его тело от ее ласки, нравилось, как наливается он каменной твердостью, и как ударяет ей в небо, в щеки, в язык его обжигающе-теплая, вязкая, терпко-сладкая влага…
   Первый раз, когда она сделала это, он, отдышавшись, привлек Елену к себе, заглянул в глаза:
   — Это очень много для меня значит.
   — Это что?
   — Это.
   — Ага.
   — Это не просто еще один способ заниматься любовью.
   — Почему?
   — Не знаю. Я так это чувствую.
   — Мне тоже нравится, когда ты ласкаешь меня языком. Ужасно нравится.
   Ей действительно это до безумия нравилось. Нравилось так, что Елена думала каждый раз, что утонет. Просто патология. Никогда прежде с ней ничего такого не делалось. И язык у него был, как… как… Как у Дракона. У нее опять проснулась бабочка под сердцем. А он вздохнул:
   — Это другое.
   — Ты дикарь. У тебя мифологическое сознание, — улыбнулась Елена, целуя его. — Я никогда не делаю ничего, если мне этого не хочется. В постели, я имею в виду. Бедненький… Что, я первая на это решилась?
   — Елена… Все, что было до тебя, было не со мной.
   — Правда? — у нее заблестели на глазах слезы. У нее всегда слезы были очень близко, и многие совершенно напрасно принимали это за признак слабости характера.
   — Обязательно.
   — И не со мной, Дракончик, — Елена улыбнулась и вытерла глаза. — Как легко тобой манипулировать, дорогой…
   — Я всегда это знал… Я тебе говорил…
   — Я помню. Торжественно обещаю не злоупотреблять. Просто употреблять. Когда тебе захочется, чтобы я это сделала, сразу хватай меня за волосы и тащи. Ладно?
   — Елена Прекрасная. Ты развратная женщина.
   — Все филологички такие. Мы знаем много слов, у нас правильная артикуляция. И язык хорошо подвешен. Кроме всего прочего, ты очень вкусный… — Елена облизнулась и увидела, как вспыхнули у него глаза и появились белые пятна на щеках. — О-о… что, опять? Уже?!
   — Да. Если ты еще раз это сделаешь, я больше…
   — Хочешь, чтобы я развела настоящую сырость? — чуть не плача, на этот раз по-настоящему, перебила его Елена.
   — Обязательно…
   И Елена послушалась. Развела настоящую сырость.

ПРАГА. АВГУСТ

   Они вернулись домой, и Елена вдруг поняла, — оказывается, все это время он просто держал ее в предбаннике. Или, точнее, у порога своей кухни, допуская заглянуть внутрь лишь одним глазком на минутку. Кстати, не только из соображений секретности… А теперь вдруг взял и распахнул двери настежь. Он словно сжимал время в разы — столько людей, проходящих сквозь него, увидела Елена, что это просто переставало быть похоже на реальность. И для каждого из этих людей находились единственно правильные и именно сейчас необходимые слова. И звучало едва ли не паролем так часто из его уст заветное «я люблю тебя»… Только обращенное не к Елене, а к его людям. И с суеверным восторгом видела Елена, как расцветали лица людей от этих его слов. Как начинали сиять их глаза…
   Они вдруг как будто поменялись ролями. Теперь не она его, а он ее слушал. Она и в самом деле спорила с ним. И ругалась с ним не на шутку. И он, — не то чтобы повышал на нее голос, нет… Но как-то не понарошку с ней тоже «ристался». И когда начинало Елене казаться, что вот, сейчас, еще одно слово, — и разругаются они по-настоящему, — Майзель вдруг замолкал, хватал ее в охапку и начинал целовать. Словно нажимал какую-то кнопочку, после чего мозг у Елены выключался напрочь и включались совсем другие навигационные приборы. И там, в точке взрыва вселенной, куда затаскивало ее, было Елене так все равно, так наплевать на все на свете, — только бы он любил ее изо всех сил, не останавливаясь никогда-никогда…

ПРАГА. АВГУСТ

   В понедельник позвонила Полина. В голосе подруги звучала неподдельная тревога:
   — Ленушка, где ты? Что у тебя? Почему не звонишь?
   — Прости, Полечка. Я так закрутилась, ты не представляешь… Давай встретимся в «Империале», хорошо? Через полчасика… Целую, Полечка, пока!
   Она стремительно вошла в таверну, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, — Полина уже сидела за столиком и помахала Елене. Елена подошла, села рядом:
   — Полечка, я сейчас съем огромный кусок жареного мяса. Ты не будешь возражать?
   — Я — нет…
   — Вот хорошо!
   — Ты же не ешь мяса!!!
   — Да, это я так, — вздохнула Елена, — скажи спасибо, что я на человечину не перешла… С ним не поешь… Как приготовит — язык проглотишь…
   — Сам… готовит?!
   — Сам. Никому не доверяет…
   — Рассказывай.
   — Спрашивай, Полечка.
   — Где ты была столько времени?! Я звонила, Иржи тебе звонил…
   — В Словении.
   — С ним?
   — Да.
   — Ах, так он все-таки высовывается из своей стеклянной башни… Почему не в Ницце, интересно?
   — Он не любит Ниццу. Монако не любит. Ривьеру терпеть не может… Там так чудесно, Полина… Не смотри так. Я знаю, я спятила.
   — Это заметно.
   — Да?
   — Угу. Порхаешь. И сияешь. И похорошела просто бессовестно. И румянец появился. И глазки блестят. Полный набор симптомов. Ленушка, ты соображаешь, что делаешь?
   — Нет. Но я это хорошо понимаю.
   — И тем не менее…
   — И тем не менее.
   — И как это понимать?
   — Ох, Полечка… Если бы я знала… Я всегда знала, что он гораздо сложнее и интереснее, чем тот ходульный образ, который мы себе напридумывали. Дракон, Дракон… Никто на самом деле не понимает, что это означает. Он самый настоящий дракон. Драконище. Даже похож… Ты же помнишь, я говорила… Но что настолько, — я этого себе даже не представляла.
   — Ленушка, что с тобой?! — голос Полины дрогнул. — Ты слов-то таких никогда не произносила…
   — Влюбленные тетки сильно глупеют. Для тебя это новость?
   — Про тебя — да.
   — Я теперь подозреваю, что просто никогда… Нет. Я не хочу об этом. Во всяком случае, сейчас…
   Елена достала сигареты и закурила. Бросив случайно взгляд в окно таверны, она увидела, что к «машинчику» подъехали на самокатах два полицейских. Она знала, что заезжать в пешеходную зону запрещено, — за подобное нарушение лишали прав на шесть месяцев. Но она так спешила… Полицейские, увидев виньетку пропуска на лобовом стекле машины, понимающе переглянулись, вновь заступили на самокаты и величаво покатились дальше по своим делам. Полина проследила взгляд Елены, и глаза ее расширились от изумления:
   — Какая бусечка… А где «пыжик»?
   — В него попал метеорит.
   — Тебе в темечко попал метеорит, как я погляжу, — проворчала Полина. — Это он тебе подарил?
   — Дал покататься.
   — А почему менты так резво отчалили?…
   — Увидели печать Дракона.
   — Елена… Да что с тобой такое?!
   — Это правда, Полечка. Это просто такие… ну, такие… Я не знаю… Нас всегда это бесило. Эти машины с непрозрачными стеклами, мигалки, сирены, пропуска всюду, что хочу, то и ворочу…
   — А на самом деле приятно.
   — На самом деле просто времени нет. Объезжать, тормозить, останавливаться, оплачивать стоянку, подсовывать талончик под стекло… Каждая секунда — чья-то жизнь. Никто же не возмущается, услышав сирену скорой помощи. А они и есть скорая помощь. Только и всего…
   — Ну, как ты запела… А «пыжику» действительно давно пора было на свалку. Заботливый… За-а-ссс-ранец… — Полина закурила новую сигарету. — И ты согласилась?
   — Я стараюсь не дергать его по таким мелочам.
   — Боже мой, — Полина покачала головой и посмотрела на Елену так, словно видела ее впервые в жизни. — Да это в миллион раз хуже, чем я могла вообразить…
   Елена кивнула и зажмурилась, чтобы помешать выступить слезам.
   — Полечка… Ну, при чем тут подарки… Не нужно мне от него ничего… Понимаешь?
   — Да понимаю я все. Чай, не дура. Но ты же понимаешь, что будущего у этих отношений нет?
   — Конечно. Только мне все равно. Плевать.
   — Ох, Ленушка, как же так вышло… Не стоило тебе соглашаться на это…
   — Ну, отчего же, — усмехнулась Елена и глубоко затянулась дымом. — Я столько всего узнала… Не только про него, кстати. Про себя тоже. Едва ли не больше…
   — Я сейчас разревусь. Честное слово.
   — Нет. Давай в другой раз как-нибудь. Вместе поревем. Но не сейчас.
   — Что ты собираешься делать?
   — Ничего. Будем жить счастливо, как кролики, пока нам что-нибудь по-настоящему не помешает.
   — Сильно сказано, — Полина закурила, наверное, пятую сигарету. — Цитата?
   — Вроде того.
   — Ух ты. Он еще и умный…
   — Угу. Умный. Здоровый, как черт. Ростом под два метра. Вот такой и вот такой, — Елена показала руками, какие у Майзеля габариты. — Железо на нем ковать можно и танки из болота таскать. А иначе не выдержать это все…
   — Что «все»?
   — Все, Полечка. Все, понимаешь? Господи, знала бы ты, что я видела… Что собираются они свернуть… И это только начало…
   — Елена, да что с тобой?!
   — Ничего со мной. Я в порядке. Пора поливать соусом наши шляпы, Полечка. И вообще…
   — Давай подождем, пока уляжется гормональная буря.
   — Буря не препятствует, Полечка, а, скорее, способствует…
   — Тебе хорошо с ним, — Полина не спросила, а словно ответила на свой собственный вопрос.
   — Мне хорошо с ним, — эхом откликнулась Елена. — Это должно каким-то другим словом называться, Полечка. Не знаю, каким. Такого не было никогда.
   — Никогда?! Ох, Еленушка…
   — Вот и я говорю… У него нет ничего, Полина. Костюм, рубашка, носки, туфли, телефон. Все. Больше ничего, понимаешь? Даже часов…
   — А где он живет?!
   — В кабинете. Нет, ну, я была у него дома, на самом деле… Это тоже командный пункт, такой, знаешь, в стиле Корбюзье… Все для фронта, все для победы…
   — Опять цитата?
   — Опять, Полечка, опять…
   — И надолго тебя так хватит?
   — Ах, да не знаю я ничего… Полина, он наш. Он на тех же книжках вырос. А рефлексии — и следа нет. Где-то потерялась в пути… Наш. И другой. Такой потрясающе другой… А люди! Ты бы видела его людей. Как они смотрят на него…
   — Альфа-самец, в общем.
   — Это всего-навсего термин, который ничего не объясняет и ничего не говорит. Они все в него влюблены. По уши. Ты знаешь, если бы они все дрожали и ходили на цыпочках, это было бы понятно. Но этого там в помине нет. Я ничего не понимаю. То есть, понимаю, просто поверить никак не могу…
   — Ты будешь что-то писать?
   — Обязательно.
   — Чего ты сияешь?!
   — Ничего. Это просто опять цитата.
   — Боже ты мой, Елена…