Давыдов Вадим. Год Дракона

ПРАГА, 18 МАЯ, БОЛЬШОЙ ДВОРЕЦ. ВЕЧЕР

   Вацлав с Мариной ждали его в Малом кабинете.
   — Что опять случилось? — повернулся к Майзелю Вацлав, когда тот вошел.
   — Елена… Да, — Майзель раскрыл заверещавший телефон и поднес трубку к уху.
   — Еленочку твою посадил на борт до Белостока, поляки встретят ее там и проводят через границу, — сказал Богушек. — Наши на той стороне в курсе. Чемодан с лекарствами дал. Упаковал ее, как надо, по высшему классу, уж будь спок… Жучка подсадил. Пассивного, засечь не выйдет у них, все в цвет. Сонечка жива, в больнице в Степянке… Знаешь, где это?
   — Да. Говори. Говори…
   — Сотрясение мозга, растяжение шейного отдела. Синяки, ссадины. Переломов нет, цела. Может быть, кровоизлияние во внутренних органах или ушибы, опять же, но с их техникой этого сейчас не определить. Серьезно, но не смертельно. Врачи, все в цвет. Человек уже сидит под дверью…
   — Вывези семью. Пообещай гражданство, какое угодно, на выбор. Деньги. Все, что захочет… Пусть стреляет в любого.
   — Перестань меня опускать, Дракон.
   — Извини. Извини, Гонта…
   — Проехали. В цвет. Это Павел ее туда привез. Парень клад, в самом деле…
   — Не спускай с них глаз, Гонта.
   — Указания будут?
   — Не знаю.
   — Оп-паньки…
   — Подождем вестей от Елены.
   — Понял. До связи…
   Майзель закрыл телефон и поднял глаза на монаршую чету.
   — Что ты начал говорить? — нетерпеливо спросил Вацлав.
   — Елена поехала туда.
   — Что?!
   — Ты плохо стал слышать?!
   — Твою мать, твою мать, чертова баба… Как ты мог ее отпустить?!
   — Попробовал бы не отпустить, — усмехнулась Марина. — Сказала, небось, — не пустишь, уйду. Так, Данечку?
   Майзель кивнул.
   — Она к Сонечке поехала…
   — Что?!
   — Корабельщиковых убили.
   Марина перекрестилась, Вацлав тоже:
   — Что с малышкой? — спросила Марина.
   — Жива. Не смертельно.
   — Нельзя ее увезти?!
   — Нет. В рамках спецоперации — нет. Нужен летающий госпиталь, реанимобиль… Сейчас — нет.
   — Все, Вацек. Придется подождать с войной…
   — Что она задумала?
   — Она хочет с ним поменяться.
   — Что?! Она сказала?!
   — Я ее знаю, величество, — вздохнул Майзель и вдруг улыбнулся. — Я ее так знаю…
   — Дальше.
   — Она хочет поменять себя на Сонечку и ребят. А потом подарит ему его поганую жизнь.
   — И что?!
   — Не знаю. Я могу только предполагать, как она собирается строить торг.
   — И?!
   — И мы не тронем его. Потому что она даст ему слово, и ни ты, ни я не посмеем это ее слово нарушить.
   — Ох, княгинюшка, — простонал Вацлав. — Куда ж ты полезла-то…
   — Нужно успеть, пока она не дала ему слова.
   — Марина… Вся операция псу под хвост…
   — Значит, туда ей и дорога. Плохо, значит, думали, дорогие мои рыцари плаща и кинжала. Думайте снова.
   — Вызовите сюда русского посла, — сказал Вацлав в селектор. — Иди к детям, Марина. Сейчас тут будет очень мужской разговор…

ПРАГА, 18 МАЯ, БОЛЬШОЙ КОРОЛЕВСКИЙ ДВОРЕЦ. НОЧЬ

   Кондрашов вошел в королевский кабинет, сделал несколько шагов и остановился. Вацлав сидел за столом, и в кресле напротив сидел еще кто-то. Кресло развернулось, и Кондрашов увидел Майзеля, оскалившегося так, что у дипломата екнуло в кишках:
   — Здравствуйте, Михаил Аркадьевич.
   — Мы можем говорить по-чешски, — улыбнулся Кондрашов. В животе у него снова екнуло. Он знал, что Майзель не то из Украины родом, не то из этой проклятой Белоруссии. Ему докладывали. — Его величество…
   — Его Величество — немного Романов, — медленно, без всякого акцента сказал Вацлав. — И я с тобой стану говорить по-русски, чтобы ты не сказал потом, что плохо меня понимал. Сесть!!!
   Кондрашов опустился в кресло, которое очень ловко и вовремя толкнул под него Майзель. Если бы он этого не сделал, Кондрашов сел бы на пол. Вацлав Пятый, говорящий по-русски… Это было уже слишком. Даже для карьерного дипломата со Смоленской площади. А его величество продолжил, как ни в чем не бывало:
   — Ты сейчас полетишь в Москву, и утром будешь у своего президента. Меня не интересует, как ты это сделаешь. У нас очень мало времени. И если я потеряю хотя бы еще одного из своих подданных из-за вашей вонючей византийской бюрократии, я всех вас сделаю нищими сиротами. Ни жен, ни детей, ни денег. Ничего.
   — Ваше Ве…
   — Молчать, холопская морда. В этом пакете, — Вацлав приподнял брезгливо, двумя пальцами, конверт, — диск с информацией для президента. Ты отдашь это ему, пусть посмотрит и убедится, что мы не шутим. И пусть позвонит мне, как только взглянет на диск, — Вацлав показал пальцем на лежащий на столе аппарат.
   — Вы позволите, Ваше Величество? — голос у Майзеля был таким вкрадчивым, что Кондрашов испугался еще больше, хотя и думал, что это уже невозможно.
   — Позволю.
   — Михаил Аркадьевич… Прежде чем вы уедете… Вы слышите меня?
   — Да…
   — Скажите мне, голубчик. Что там есть такое у Лукашенко на вашего президента? Какой-то компромат? Триппер после бани с девочками? Гешефт? Что? Просто скажите мне. И этого не станет. Если вы правильно себя поведете.
   — Послушайте, что вы себе…
   — Перестаньте, — Майзель поморщился, как от зубной боли. — Вы же понимаете, что все кончилось. Игры, дипломатия, уступки, реверансы… Все. За тех, кого держит сейчас этот подонок, мы вас всех уничтожим. Вам рано или поздно всем придется бежать от своего народа. Но если вы с нами не договоритесь, то в Шанхае, где вам придется прятаться, у вас не будет денег даже на проституток. А если договоритесь… Если договоритесь, то мы вас тоже вытащим. Хотя, видит Б-г, немного еще на свете людей, заслуживающих этого меньше, чем вы… Может быть, увидев пропасть у ног, вы что-нибудь, наконец, поймете… Слышите, Михаил Аркадьевич?
   — Я ничего не знаю об этом. Ничего, — Кондрашов проглотил комок кислой слюны и глухо добавил: — Клянусь…
   — Откуда ему знать, Данек. Он не может ничего знать, — Вацлав посмотрел на Кондрашова. — Тебя сейчас отвезут к самолету.
   — Я могу…
   — Не можешь. Твоя семья останется здесь, чтобы ты не наделал глупостей со страху. Даю слово, что с ними все будет хорошо. Но помни: ты функция, — усмехнулся Вацлав. — И если ты не впишешься в мое уравнение, я тебя сотру.
   Кондрашов съежился под его взглядом:
   — Зачем вы делаете это со мной, Ваше Величество? Наверняка у вас есть свои люди возле президента…
   — Мои люди нужны мне, — Вацлав сделал ударение на «мне». — Я не собираюсь отдавать их вам. Мои люди — мои сокровища. Это у вас офицеры с семьями и детьми живут годами в палатках, продуваемых всеми ветрами насквозь. Это вы годами воюете с собственным народом. Это вы вечно устилаете трупами лучших солдат дороги своих трескучих побед. Это у вас — с той самой войны — лежат по полям и лесам не укрытые землей кости тысяч мальчиков и девочек. Это вы не понимаете, для чего нужны держава и сильная власть. Это вы всегда бросали людей в преисподнюю, не задумавшись ни на мгновение. А я берегу своих людей. Потому что самое главное — это люди. И пока вы все не осознаете это, все и каждый, вы не сдвинетесь с места. Потому что вы никому не нужны, кроме вас самих. Как и мы. Как и все остальные. Понимаешь меня, Кондрашов? Если твой президент умен… — Вацлав усмехнулся. — А если дурак, то это навечно. Смотри, не перепутай ничего. А теперь иди вон.
   — Чего ты хочешь от русских? — спросил Майзель, когда Кондрашова вывели.
   — Я хочу, чтобы они притворились глухими, немыми, слепыми и неграмотными, пока мы не достанем всех наших. А потом, — король усмехнулся, — бой покажет.
   — Он не контролирует даже своих ближайших помощников. Такой аппарат невозможно контролировать, тебе это прекрасно известно. И обязательно найдется мразь, которая будет стучать Лукашенке… И не одна.
   — Ему придется научиться их контролировать. Если он хочет жить. И научиться быстро.
   — Ты думаешь, эта идея с деньгами сработает?
   — Сработает.
   — Почему ты так уверен?
   — Потому что сработала с Милошевичем. И сработает с ними. Потому что они — быдло, Данек, — мягко сказал Вацлав. И в его устах это прозвучало не ругательством, а приговором. — Это мы с тобой можем в любой миг оставить все и уйти в десант, чтобы драться, чтобы победить или умереть. А они — не могут. Им не понять, за что мы воюем. Они думают — за деньги, за власть… Пусть думают. Мы притворимся, что говорим на их языке. Я буду говорить с ними на их языке, и видит Бог…
   — Почему не сработало с Лукашенко?
   — Потому что если зайца загнать в угол, даже он будет рычать и лягаться. И мы не оставили ему ни одного шанса.
   — Он сам не оставил нам другого варианта. Мы можем только давить… Он убил Мирославу. Ты знаешь, как я к ней относился. И Андрея с Татьяной. И скольких еще…
   — И мы не оставили ему шанса.
   — Это было ошибкой, ты хочешь сказать?
   — Я не знаю, что происходит в его мозгу, Данек. Я знаю, что он негодяй и плебей. Но убить его — не доблесть… Может, для Квамбинги… Но не для меня. Не для нас. И твоя Елена, которая помчалась туда, чтобы дать ему шанс, возможно, совершила вовсе не глупость и не безрассудство…
   — Ты сам говорил, что она лучшая… Если с ней…
   — Молчи. Не надо. Не кличь беду, Данек, — Вацлав взял Майзеля за плечо, сжал, сильно встряхнул. — Мы их вытащим. Клянусь моими детьми. Мы их достанем…
   Они стояли, молча глядя друг на друга. В этот момент звякнул телефон Майзеля.
   — Человечка тебе послал с экранчиком, — проворчал Богушек. — Будешь смотреть на свою пеночку-Еленочку, пока не повылазит.
   — Гонта.
   — Чего?!
   — Я тебя люблю.
   — Па-а-аш-шел в жопу!…
   Майзель закрыл телефон:
   — Огромная страна. Огромный аппарат, на редкость неэффективный. Он ничего не сможет сделать, величество, тем более — так быстро.
   — Ну, пусть хотя бы попытается.
   — Я не понимаю их, — пожаловался Майзель. — Мы же за них, на самом деле. И в Чечне…
   — И разбомбили иранский реактор.
   — Они должны понимать, почему и зачем.
   — Слишком много всего, друг мой. Слишком много. Ты сам говоришь…
   — Они никогда не простят нам того, что мы вышибли их отсюда. И чем больше у нас получается, тем больше они нас ненавидят. За то, что мы больше никогда не допустим ни Будапешта пятьдесят шестого, ни Берлина шестьдесят первого, ни Праги шестьдесят восьмого…
   — Это не русские, Данек. Это пена.
   — Я знаю, знаю, величество. Сначала Ленин. Потом Сталин. Потом эти. А где же русские? Почему их не видно, не слышно? У меня нет на них сил…
   — Ты не Иисус, — усмехнулся король. — Ты не Христос, хоть и еврей. Ты и так жених на всех свадьбах…
   Кроме своей собственной, подумал Майзель. Но промолчал.
   — Набери мне Елену, — сказал Вацлав.
   — Зачем?!
   — Не задавай глупых вопросов. Это я главнокомандующий всеми вооруженными силами страны. А она сейчас — возможно, главное оружие. Набирай…

ЕЛЕНА, 18 МАЯ. НОЧЬ

   Елена сидела на переднем сиденье пожилого «Фольксвагена», на котором ее вез от Белостока к границе офицер польской разведки, когда услышала звонок. Поколебавшись, она решила все же снять трубку:
   — Я же просила… — начала она.
   — Здравствуй, княгинюшка, — сказал Вацлав.
   — Здравствуйте, ваше величество, — вздохнула Елена. — Тяжелая артиллерия вступила в бой, да? Я не вернусь.
   — Знаю. Я хочу скоординировать усилия, дорогуша.
   — Ваше ве…
   — Цыц. Ты смелая, а я — хитрый. Слушай…
   — Нет. Это вы послушайте меня, ваше величество.
   — Ныряй, дорогуша.
   — Я уже один раз оказалась права. Вы меня послушались и не пожалели об этом. Послушайтесь еще раз.
   — Говори, — король включил громкую связь, чтобы Майзель тоже слышал.
   — Кто-то вмешался в игру. Я не знаю, кто. Включите все свои мощности, все, что у вас есть, потому что если этот кто-то доведет свою партию до конца, будет какой-то ужас. Я чувствую, ваше величество. Просто поверьте мне.
   — Почему молчала?
   — Я… Нет никаких доказательств.
   — Неважно… Хорошо. Что ты собираешься делать?
   — Я знаю кое-кого в Минске. Коллеги… Может быть, они слышали что-то. Не может быть, чтобы никто не знал… Это не Лукашенко, ваше величество. Это не его масштаба комбинация. Они же явно хотят нас втравить в полноценную войну, вы что, не понимаете?!
   — Спокойно, княгинюшка. Наши примут тебя на той стороне. Я скомандую сейчас, чтобы разведподразделение передали в твое полное распоряжение. Будь осторожна и держи нас в курсе. Можешь через них, можешь сама, если разделитесь. Лучше сама, потому что у ребят субординация. Я сейчас попробую проверить твою догадку…
   — Я…
   — Ты молодец, княгинюшка. Тебе привет от твоего мужика. Ты держись там, ладно?
   — Он слышит?
   — Конечно, слышит.
   — Пусть не задается, — Майзель, словно наяву, увидел ее улыбку. — Я справлюсь. И вернусь. Обязательно. До свидания, мальчики…

ПРАГА, БОЛЬШОЙ КОРОЛЕВСКИЙ ДВОРЕЦ, 18 МАЯ. НОЧЬ

   Вацлав сложил аппарат и посмотрел на Майзеля:
   — Как ты думаешь, куда это мы вляпались?
   — А в дерьмо, величество.
   — Это ясно. Давай-ка я пойду, потормошу разведчиков. И израильтян, потому что без их сети чучмеков не достать…
   — При чем тут чучмеки? — Майзель нахмурился. — А мне что делать?
   — А ты думай, Данек, думай, потому что я не знаю, при чем тут они. Но в прошлый раз это были они. Просто по аналогии, хотя последнее — и не доказательство. И далеко не убегай, потому как я через три часа упаду замертво, и надо ж кому-то принимать командование… Сиди на ус мотай.
   — Какой их меня главнокомандующий… — махнул рукой Майзель.
   — Это точно, — усмехнулся король. — С одной бабой, которая ко всему еще и влюблена в тебя, как кошка, и то не можешь справиться… Пошли работать.
   Они спустились в командный зал Генштаба, прошли через основной зал, где в стеклянных ячейках работали штабные офицеры, вошли в зал совещаний ОКНШ. Вацлав начал раздавать приказы, — встретить Елену на границе, передать под ее начало спецподразделение, готовить к выброске группы десанта на точки ПВО, еще, еще что-то, потом снова звонил Елене, говорил с ней, — долго, ориентировал, вводил в курс дела… Майзель ничего не мог ни произнести, ни предпринять. На него навалилась какая-то странная, совершенно не свойственная ему апатия…
   Вот, значит, как Ты решил, подумал Майзель. Вот, значит, как… Решил так со мной сыграть, да? Ну, ладно. Достал. Не спорю. Достал Ты меня, до самой печенки достал… Ну, ничего. Я Тебя тоже достану…
   Он стоял и смотрел на экран палмтопа, переданного Богушеком. Смотрел на схематическую карту местности, по которой перемещалась сейчас Елена, и видел медленно пульсирующий зеленый огонек, — ее маячок. Я тебя вижу, елочка-иголочка, подумал Майзель, я тебя вижу, жизнь моя, ангел мой, я тебя держу, — и провел по экрану кончиками пальцев…

ГРАНИЦА ПОЛЬШИ И БЕЛАРУСИ, 18 МАЯ. НОЧЬ

   Елена с двумя поляками вышла на какой-то проселок. Было темно и тихо. Вдруг впереди два раза коротко полыхнули автомобильные фары.
   — Это ваши, милая пани, — сказал один из поляков. — Идите, не бойтесь, все будет хорошо…
   Елена шагнула вперед, и тут же из темноты ей вышел навстречу высокий военный в экзоскафандре, молодцевато козырнул, тихо проговорил:
   — Ротмистр Дольны. Приказано поступить в ваше полное распоряжение, пани Елена.
   — Спасибо, пан ротмистр, — ей показалось, что подофицер ухмыльнулся снисходительно, но ей было сейчас не до этого. В конце концов, она-то… — Мы едем в Степянку, под Минск. Знаете, где это?
   — Найдем, пани Елена. Прошу вас.
   Они сели в джип — черный «тойота-лендкрузер» с непрозрачными стеклами и беларускими номерами — и поехали. Второй такой же точно автомобиль тронулся следом.
   Подофицер украдкой рассматривал Елену. Он не знал, кто эта женщина, но, судя по содержанию полученного им приказа, ее миссия здесь была архиважной, а допуск — высочайшим. Личное поручение Его Величества…
   — Есть еще такие же группы, как наша? — тихо спросила Елена.
   — Так точно, — кивнул Дольны.
   — Много?
   — Не могу знать, пани Елена. Не положено мне знать, но, наверное, достаточно. Если возникнет необходимость, мне сообщат, с кем и как координироваться…

СТЕПЯНКА, С 18 НА 19 МАЯ. НОЧЬ

   Больничку они нашли быстро — экипированы были разведчики как следует. Елене разрешили войти только после того, как бойцы обшарили и проверили все вокруг. Она взлетела по ступенькам на второй этаж и оказалась в обшарпанном коридоре. Дверь одной из палат открылась, и Елена увидела встревоженное девичье лицо.
   — Олеся, — тихо позвала Елена и проглотила огромный колючий комок в горле. — Олеся…
   Девушка несколько секунд настороженно рассматривала Елену. Вдруг губы ее затряслись, и она быстро-быстро закивала:
   — Господи… Это вы… Это вы… Наконец-то… Она вас звала…
   Елена, закричав еле слышно, как раненая птица, рванулась к двери, так, что Олеся едва успела отпрянуть, давая ей дорогу. Она влетела в палату и увидела Сонечку, — девочка лежала на высокой кровати, такая крошечная, с жутким гипсовым воротником на шее… В палате горел свет, и Елена увидела ее широко распахнутые глаза, неподвижно глядящие в потолок.
   — Сонечка… Доченька…
   — Тетя Леночка… Ты приехала…
   — Не говори, милая, не говори ничего, тебе нельзя разговаривать… Я сейчас, милая, — Елена опустилась на стул у кровати и взяла руку Сонечки в свои. — Я здесь, милая. Я с тобой…
   Не реветь, прикрикнула на себя Елена, не смей реветь, не сейчас… Потом. Потом, когда-нибудь. Когда все закончится…
   — Тетя… Леночка… А мама… и папа…
   — Маму с папой забрал к себе Боженька, милая, — прошептала Елена, гладя Сонечку по голове. — Так бывает, дорогая. Так бывает… Они были очень, очень хорошие, милая. Самые лучшие. Поэтому Он захотел взять их к себе… Они стали ангелами и улетели к Нему на небо. И там они поют теперь, вместе с другими ангелами, дорогая. Они будут заботиться о тебе, милая. И никому не позволят тебя обижать…
   — А… я?
   — У тебя еще очень много дел здесь, на земле, милая. Очень-очень много. Поэтому ты осталась. Не бойся. Ничего не бойся, дорогая…
   — Дядя Даник… он…
   — Дядя Даник тоже прилетит. Совсем скоро, дорогая. Прилетит и заберет нас с тобой в Прагу. Ему только нужно еще кое-что сделать… Он обязательно прилетит. Я обещаю. Закрой глазки, дорогая. Тебе нужно поспать…
   — Я… не могу… не могу спать…
   О Господи, подумала Елена. Что, это еще и заразно?!
   — Тебе нужно, милая. Обязательно. Просто закрой глазки и постарайся. Хорошо? Я побуду с тобой. А потом мне нужно будет уйти. У меня есть одно очень важное дело. Я сделаю его и снова вернусь к тебе. Я всегда теперь буду с тобой, моя девочка. Всегда-всегда.
   — Тетя Леночка… я тебя люблю…
   — И я… и я люблю тебя, дорогая. Поспи. Я позову Олесю, она посидит с тобой, а я поговорю с доктором… Просто закрой глазки, милая…
   И Сонечка послушно закрыла глаза.
   Елена выглянула в коридор:
   — Олеся… Зайди.
   Девушка вошла в палату, осторожно притворила за собой дверь.
   — Спасибо тебе, детка, — полушепотом сказала Елена. — Спасибо. Вы молодцы, ребята.
   — Я вас узнала, — тоже шепотом ответила девушка. — Мне Татьяна Викторовна про вас рассказывала… И Сонечка…
   — Тише. Она не спит. Слышит…
   — Я знаю. Я посижу… Вы ведь привезли все?
   — Конечно, детка. Все, что можно…
   — Вы еще не будете ее забирать?
   — Мы пока не можем, — покачала головой Елена и посмотрела на часы. — Через час здесь будут наши военные, они будут вас охранять. Пожалуйста, выполняйте все, что они станут говорить. Хорошо?
   — Да.
   — Мне нужно поговорить с докторами. И еще потом кое-что… Не бойся, детка. Все будет хорошо.
   Поговорив с главным врачом, Елена снова вернулась в палату. Подойдя к Сонечке, положила прохладную руку ей на лоб:
   — Это я, милая. Я ухожу и скоро вернусь. Утром. Или днем. Постарайся заснуть.
   — Ты ведь придешь…
   — Да. Клянусь. Я вернусь обязательно.
   И, стремительно развернувшись, Елена выбежала из палаты.

МИНСК, 18 МАЯ. НОЧЬ

   Елена села на скамейку в беседке во дворе, достала телефон и набрала номер, присланный из Праги в тексте короткого сообщения. Мужской голос ответил после пятого или шестого гудка:
   — Алло?
   — Здравствуй, Платон, — сказала Елена и улыбнулась. — Такая ночь… Не хочешь выйти и поболтать со мной?
   Они встретились с Янковичем в Варшаве, в самом начале девяностых, на Форуме свободной прессы. И тоже проговорили едва ли не всю ночь… Платон был очарован, а Елене хотелось выговориться. Ей всегда было скучновато с ровесниками, ее тянуло к людям — и к мужчинам — постарше, к тому поколению, что застало весну… Он тоже умел слушать. При этом он, правда, довольно откровенно пытался ее напоить. Не нужно, Платон, сказала ему Елена, если нам суждено оказаться в одной постели, мы окажемся в ней, и спиртное тут ни при чем. У нее как раз закончился брак с Франтой, она только что похоронила папу и маму, и ей было во всех смыслах не до развлечений. Он понял… Он многое понимал, Платон Янкович, тогда еще, в общем-то, молодой, полный идей, желания сдвинуть что-то, немного смешной со своей трубкой и запорожскими усами, редактор самой тиражной газеты страны, едва выползшей из-под сапога коммунистической империи и растерянно озиравшейся вокруг… Они так и не оказались в одной постели. Ни тогда, ни после, хотя держали друг друга в поле зрения и даже несколько раз виделись. Но чувство контакта, чувство, что их души где-то соприкоснулись, осталось. Может быть, в другой жизни, сказал Янкович, прощаясь. Может быть, улыбнулась Елена и поцеловала его в щеку, едва коснувшись губами…
   — Здравствуй, Елена, — хрипло сказал Янкович и кашлянул, — раз, другой. — Ты…
   — Я. Я рада, что ты меня узнал.
   — Ты знаешь, где моя квартира? Поднимайся…
   — Нет, Платон. У тебя дома люди и уши. Выходи, мне нужно поговорить с тобой.
   Он вышел на улицу, закрутил головой. Елена достала маленький ксеноновый фонарик со световодом, включила его и помахала им в воздухе. Свет был таким ярким, что Янкович даже вздрогнул. И шагнул в беседку. Елена поднялась ему навстречу:
   — Ну, здравствуй, Платон.
   Он изменился. И не в лучшую сторону: усы сделались совсем седыми, едва заметное когда-то брюшко, придававшее его облику некоторую домашнюю уютность, вызывающее у многих женщин чувство спокойствия и надежности, выросло едва ли не втрое. Он обрюзг, появился второй подбородок, и одышка… Он был лет на пятнадцать старше нее, — ровесник Вацлава, подумала Елена, а какой жуткий контраст, как будто он старик… У нее сжалось сердце.
   — Здравствуй, Елена, — тихо сказал Янкович. — Ты… Просто невероятно…
   — Садись.
   — У нас не говорят «садись», — усмехнулся Янкович. — Плохая примета, к посадке… Говорят, — присаживайся…
   Он опустился на скамью рядом с ней, достал из кармана домашней куртки довольно увесистую фляжку и отхлебнул прямо из горлышка, — ну, конечно, Платон — и без бутылки, усмехнулась про себя Елена, просто невозможно…
   Он посмотрел на нее и улыбнулся, — морщинки собрались у висков, усы встопорщились трогательно-комично:
   — Ты красавица.
   — Спасибо. На самом деле довольно темно.
   — Ты светишься, — вздохнул Янкович. — Это правда?
   — О чем это ты?
   — О тебе. И о нем.
   — Да. Правда.
   — Как же он тебя отпустил сюда?
   — Я не спросила, Платон. И я не одна, как ты можешь догадаться, мне помогают.
   — Ну, конечно, — он снова вздохнул. — Что же будет, Елена?
   — Не знаю, Платон. Пока не знаю… Расскажи мне, что знаешь ты.
   Его считали предателем, но это было не так. Елена знала, что это не так. Он любил свою газету, любил своих людей, любил свое умение жить красиво и интересно, любил тусовку, пьянящий воздух богемы, иногда похожий на настоящий творческий дух… Просто он устал. Устал воевать, ему хотелось стабильности и легкой, веселой, свободной жизни, ему хотелось прикасаться к власти, — не властвовать, а именно прикасаться, быть причастным, посвященным и оставаться при этом ни в чем не виновным. Но так не бывает, подумала Елена. К сожалению, так не бывает… Подлая власть втягивает людей в свою воронку, заставляет их подличать и предавать, сначала меленько, потом все больше, все размашистее, все безнадежнее, все безвыходнее…
   — Я не могу ничего рассказать.
   — Можешь, Платон. Если знаешь, то можешь. Я — твой шанс.
   — Шанс?
   — Да. Остаться человеком. Одним из нас. Перестать жечь свою душу. Расскажи мне, Платон.
   — Хорошо, — он поежился, кивнул, снова отхлебнул из фляжки и протянул ее Елене: — Согрейся…
   — Мне не холодно.
   — Ты легко одета…
   — Спасибо, Платон. Мне не может быть холодно. Я в порядке.
   — А-а… Эта штука… А почему ты в очках? Или это тоже не очки?
   — Да.
   — Слышали мы про ваши чудеса… Только поверить в это сложно, пока своими глазами не увидишь… Почему же вы нас… их не размазали до сих пор?
   — Потому что только жизнь на самом деле чего-нибудь стоит, Платон.
   Янович молчал, пока не выкурил сигарету до самого фильтра. Елена не торопила его. И, только бросив окурок под ноги, он посмотрел на нее:
   — Что ты хочешь знать?
   — Где наши дети?
   — Этого я не знаю. Знаю только, что они живы. Пока живы…