Давыдов Вадим. Год Дракона

   — Я должна. Я должна рассказать об этом. Ради него. Ради людей. Ради нас всех. Они просто не могут ничего объяснять, потому что они скорая помощь, а не сериал про скорую помощь. Понимаешь? А мы… Мы их не поняли и испугались. И продолжаем держаться за наш испуг, потому что так нам проще и понятнее. Это неправильно. Несправедливо… — Елена закурила снова, даже не притронувшись к принесенной еде. — Ты сейчас не обращай на меня внимания, хорошо, Полечка? У меня такое творится в голове и не только, что я не могу говорить членораздельно. Мне хочется все выпалить одним предложением, но я не могу. Это должно отстояться, отлежаться, распасться на какие-то внятные слова…
   — А король?
   — Что король?
   — Они в самом деле друг к другу кофе попивать ездят?
   — Да. Сама при этом присутствовала, — улыбнулась Елена. — Дети — спать, а мы — на кухню…
   — Ты… ты что… ты тоже?! И в каком качестве?
   — В качестве стратегического партнера, — Елена усмехнулась. — Очень даже нормально. Никаких церемоний. Милейшие люди. Особенно ее величество. С королем нам не так чтобы уж есть о чем поговорить… А с ней… Как будто мы с ней сто лет знакомы. Разговор с полуслова начался и никак не закончится, знаешь ли. А от детей я просто без ума… И эти двое… Они не просто друзья, Полечка. Это… Я вообще не знаю, как это объяснить. Даже не как братья. Они как две руки или два глаза. И разговаривают они так друг с другом… Какими-то полупредложениями. Один за другого фразы договаривает. Или надевают эти японские доспехи и начинают лупить друг друга палками. И орут… Два бешеных огурца. Никогда не видела, чтобы мужчины вот так…
   — Еленушка. Тайм-аут. Умоляю.
   — Конечно, Полечка, конечно…
   — Ты поешь. Правда. Это надо сначала жевать, потом глотать. Не перепутай, ладно?
   — Постараюсь, — хмыкнула Елена.
   — Он слова-то хоть говорит?
   — Говорит, — на лице Елены мелькнуло что-то. — Почти все…
   — Ах, так…
   — Нет, Полечка… Просто у него это так тоже, кажется, первый раз. Мы ведь все боимся ошибиться. Это так больно потом… Он не хочет, чтобы было больно. Я понимаю. Хорошо понимаю…
   — Что значит — «у него тоже»? А у кого еще? У тебя? — Елена кивнула несколько раз быстро-быстро. — Ах, Боже, Еленушка… Конечно… Если так, тогда… какая тогда разница, что про него говорят…
   — Правильно про него говорят. Он такой. И не такой. Он чудовище. Но внутри… Там, внутри, на самом деле… Там маленький мальчик, который хочет всех полюбить. И чтобы его полюбили.
   — Ничего себе любовь…
   — Полина… Лишь тогда дело можно назвать настоящим, когда под ним струится кровь. Не может быть по-другому.
   — Да, хорошо, но что же они вытворяют…
   — Ты даже не представляешь себе, что они вытворяют. Это просто не лезет ни в какие ворота. Они совсем иначе воспринимают действительность, Полина. Не как данность, а как вариант.
   — Что это значит?
   — Как вариант, понимаешь? Им не нравится так, как им дано. И они берут и вводят переменные или постоянные. Меняют условия задачи. Чтобы заранее придуманное решение было правильным.
   — Это что, хорошо?!
   — Это потрясающе.
   — Да уж…
   — Мы просто живем внутри раковой опухоли, Полина. То есть не мы… Весь мир. И вдруг, каким-то совершенно непостижимым образом, внутри этой раковой опухоли снова начали расти здоровые клетки. И раздвигать опухоль, пожирать ее. Как фагоциты. Как антибиотики. Конечно, раковая опухоль просто вне себя от бешенства и страха…
   — Это Майзель-то — антибиотик?!
   — Угу. И еще какой…
   — Ну, ладно. Пусть рак, ладно. А можно… Я не знаю, — операцию сделать? Или все, в морг? Они же не операцию делают. Они больного, если следовать твоей метафоре, лупят по голове дубиной. С ядерным шишаком, кстати.
   — А если больной еще и душою скорбен? Не понимает, что ему нужно лечь на стол и позволить надеть на себя маску для наркоза? И вокруг беснуется толпа дикарей, тоже, кстати, не с пальмовыми ветвями в руках? Что, лекцию читать, о достижениях современной медицины рассказывать? Очередь поверх голов, больного в нокаут. И вперед. И смелостью надо обладать вполне хирургической, чтобы в такой обстановке сориентироваться…
   — Елена, поверх голов очередь. Не промеж глаз…
   — Жрецам — промеж глаз. Остальным — поверх голов.
   — Ой-ой, Еленушка. Ой-ой-ой. Ты точно тронулась.
   — А вот это вряд ли, — и Елена опять так просияла, что Полина поняла — еще одна цитата.
   — А финансы? А бизнес?!
   — Там бизнесом и не пахнет, Полечка. Они никого туда не пускают, внутрь системы, потому что это сразу видно становится, если у наблюдателя больше двух с половиной извилин…
   — Что это значит?
   — Это значит, что бизнес — не цель. Я знаю людей бизнеса, я представляю себе, как они думают, я их насквозь вижу, там ничего нет такого особенного… Там речь идет об успехе, о месте на рынке, о пользе дела, о политике, удобной для бизнеса… О благотворительности… На каком-то уровне — даже об ответственности перед людьми, перед будущим… Но это на самом деле дерьмо. И это сразу понятно. Я думала, что и тут так же. Только хитрее, изощреннее, изысканнее, элегантнее. И циничнее, конечно. И беспощаднее. А на самом деле… Они просто мир переделывают. Им не нравится, какой он. Берут и переделывают. Чтобы нравился.
   — Как?!
   — А так. Он не только и не столько хозяин всего этого. Он душа этого дела. Мотор. Электростанция. И они все в него влюблены, я говорила… И то, чего нельзя добиться от людей вообще никаким способом, он добивается — любовью. Я ни разу не слышала, чтобы он повысил голос на кого-нибудь. Чтобы обругал или орал, как некоторые, — такого просто невозможно себе представить. Нет, я видела, как он сердится, даже злится. Это страшно, поверь. Но — но это всегда направлено наружу, не на команду… Это армия. Армия Спасения. А сколько это стоит, ты представляешь?
   — Не… не думаю…
   — А ты подумай. Я вот подумала… Мне страшно, Полечка. Я… Ты знаешь, я, в общем-то, мало чего боюсь… Но за такое взяться… Боже мой, да кем же надо быть, чтобы за такое взяться! Чтобы стольких людей увлечь, чтобы короли и министры, священники и ученые, пахали, как черти, света белого не видя! Чтобы всех выстроить… И бизнес в том числе… И Шелла с Экссоном, и Боинга с Кока-Колой… Кем же это надо быть, чтобы все это оседлать и впрячь в свое Дело… Ты понимаешь?!
   — Но это невозможно держать в голове. Даже просто держать в человеческой голове, и то невозможно. А тем более — контролировать…
   — Они все контролируют. И держат в голове. Он, собственно.
   — Но как, Боже мой?! Как?!
   — Он так любит тех, кого любит… А тех, кого контролирует… — Елена усмехнулась, и Полине стало нехорошо от этой усмешки. — Он может прихлопнуть, как муху. Он все видит и слышит. И знает. И поэтому ему иногда кажется, что он сам — Бог. И смерть — это тоже просто инструмент. Способ контроля… Безукоризненный и безотказный. А с нами он цацкается, как с несмышленышами, просто потому, что любит. Потому что мы свои, только пока этого не поняли еще…
   — По-моему, у тебя просто поехала крыша. Это снизу идет, милая. Это…
   — Полечка… Пожалуйста… Я все понимаю, но это не то. Это не так. Этого со мной не может быть. Я знаю, когда врут. Я чувствую. Он не врет. Это ужас, Полечка.
   — Ужас? Ужас, это точно. А его собственные миллиарды? Это что?
   — Это все в деле, Полечка. Все работает. Это все работает, черт подери его совсем!
   — Нет, Ленушка, но он же богатейший…
   — Да чушь это все, Полина. Представительские расходы. Ну, не может же он, в самом деле, ходить в лохмотьях и ездить на велосипеде. А больше… Есть люди, которые идут к богатству долго и трудно, и потом всю оставшуюся жизнь тужатся, чтобы своему богатству соответствовать. А у него… У него все наоборот. Ему все это нужно, — поэтому оно у него есть. Ему надо быть сразу везде, и желательно постоянно. И быть при этом в безопасности. И давить, как асфальтоукладчиком, тех, кто не строится. Это, знаешь ли, недешево обходится. А кроме этого, ничего нет. И одевается он, как… И устриц в шампанском не трескает. И вся его роскошь — это связь и компьютеры. Но мы всем этим тоже с большим удовольствием пользуемся. Просто ему это все нужно на порядок, на два, на три эффективнее. И у него это есть. А Матиссов с Рембрандтами нет. И золотых унитазов нет. И роллс-ройсов с бриллиантами. Ничего нет. Власть — да, конечно. И атрибутика власти, это само собой. Ровно столько, сколько нужно для Дела. А нужно, скажу я тебе, немало…
   Елена умолкла на полуслове, отложив вилку и уставившись взглядом куда-то поверх Полининой головы… Молчала и Полина, снова прикуривая очередную сигарету… И вдруг выговорила то, что почувствовала на секунду остановившимся сердцем:
   — Это мужчина твоего размера, Елена.
   — Что?!
   — А ты, наверное, его, — Полина вздохнула и улыбнулась, чтобы сбить слезы, готовые вот-вот брызнуть из глаз. — Тебе так его не доставало всегда. Именно такого. Чтобы дыхания не хватало. Чтобы было, как в эпицентре атомного взрыва. Это твой размер, Еленушка. Твоя судьба…

ИЗ СООБЩЕНИЙ ИНФОРМАЦИОННЫХ АГЕНТСТВ

   Йилдыз, ВВС. Землетрясение силой от 8 до 10 баллов по шкале Рихтера произошло сегодня ночью в окрестностях этого турецкого города. Несмотря на заблаговременную информацию Пражского Центра по контролю сейсмической активности, власти турецкой провинции, как и центральное правительство, не предприняли никаких мер, чтобы предупредить или эвакуировать население, находящееся в зоне возможного поражения. По предварительным данным, число жертв исчисляется сотнями человек. Жертв могло быть меньше, если бы землетрясение произошло днем.
   Анкара, ВВС. Организация «Врачи без границ» выступила с критикой правительства Чехии, которое, несмотря на неоднократные просьбы Турции, так и не передало в ее распоряжение разработанные чешскими специалистами сейсмодемпфирующие устройства. Соображения секретности и нераспространения оружия массового поражения, которыми якобы руководствуются чешские власти, привели на практике к сотням жертв среди гражданского населения, женщин, стариков и детей, говорится в заявлении.
   Анкара, АР. Спасательные отряды из Чехии и Израиля, как всегда, первыми прибыли на место трагедии, сообщает наш корреспондент. По словам местных жителей, вертолеты «Скат» со спасателями, медикаментами, палатками и теплыми вещами для пострадавших начали приземляться в окрестностях Йилдыза уже через четыре часа после трагедии, и специалисты, оснащенные высококлассной техникой, приступили к спасательным мероприятиям. Только сейчас к ним начинают присоединяться спасатели из Министерства по предотвращению чрезвычайных ситуаций Турции, военные и пожарные. Спасательные отряды из Греции и России находятся в пути и присоединятся к своим чешским и израильским коллегам в самое ближайшее время.
   Прага, ЧТК. МИД Чешского королевства на специальном брифинге сегодня утром дезавуировал критику, раздающуюся в адрес чешского правительства и военных со стороны некоторых турецких политиков и международных организаций. Принцип действия сейсмодемпфирующих устройств таков, что позволяет применять их, как технику классического двойного назначения, заявил представитель МИД. В настоящее время сейсмодемпферы предоставлены только в распоряжение японских сил самообороны, поскольку японское правительство в состоянии обеспечить действенный контроль над использованием этих устройств. Станция сейсмодемпфирования успешно действует на Мадагаскаре и в Чили, поскольку правительства этих государств безоговорочно согласились с условиями, на которых Чехия установила демпферы в сейсмоактивных районах. Как известно, сейсмодемпфирующие установки позволяют эффективно снижать силу землетрясений в несколько раз. Таким образом, как минимум одно сильное землетрясение было предупреждено за последние два года на Мадагаскаре, четырнадцать — в Японии и одно в Чили. Турецкое правительство неоднократно срывало переговоры по вопросу об открытии станции сейсмодемпфирования, требуя передать приборы турецким специалистам. Об этом не может быть и речи, заявил представитель Минобороны, поскольку эксперты разведывательного сообщества Чехии сомневаются в способности Турции обеспечить надлежащий уровень секретности. Правительство любой страны, согласившись с нашими условиями, может немедленно рассчитывать на установку демпферов, заявляют чешские официальные лица. Это условие — строжайший контроль за использованием. Выдвигаемые некоторыми государствами обвинения в попытках вмешательства во внутренние дела и безответственные заявления о том, что станции сейсмодемпфирования выполняют военно-разведывательные функции, не выдерживают никакой критики и свидетельствуют только об одном: правительства этих стран готовы пожертвовать тысячами жизней своих граждан, чтобы заполучить ОМП, мощь которого сопоставима с термоядерным оружием первого и второго поколений. Позиция Чехии при этом не может быть оспорена с нравственно-гуманистических позиций, заявили на пресс-конференции.
   Прага, ВВС. С негодованием и болью повествуя о трагедии в Йилдызе, популярная ежедневная газета «Народное слово», в частности, пишет: «Наблатыкавшиеся в общечеловековской демагогии чучмеки, вырядившись в костюмчики от Валентино и сменив вшивые бороденки на пахнущие одеколоном парижские прически, обвиняют нас в бессердечии и пренебрежении человеческими жизнями. Стоит, вероятно, напомнить этим, с позволения сказать, „господам“, что именно стараниями их единоверцев и единомышленников из талибанского „правительства“ в Белуджистане так и не смогли приземлиться наши самолеты со спасателями и помощью жертвам землетрясения, происшедшего там два года назад и унесшего жизни, как минимум, сорока тысяч человек. Именно эти „господа“, ничтоже сумняшеся, заявили, что правоверные не нуждаются в помощи неверных и Аллах в своем величии не оставит их в беде. В нынешней трагедии вина турецкого правительства очевидна. Не последнюю роль сыграл, вероятно, и тот факт, что Йилдыз находится практически в центре населенного преимущественно курдами района. Так и хочется воскликнуть: иншалла, любезнейшие! Но это пока. И вам, и поющим в унисон с вашими муэдзинскими фальцетами остолопам-еврогуманоидам следует знать: мы приземлимся. И тогда, как говорит наш любимый монарх, — не обижайтесь!»

ПРАГА. АВГУСТ — ДЕКАБРЬ

   Они часто и подолгу любили друг друга. В любви Елена была такой же, как и в работе, и в жизни вообще — смелой до безрассудства, щедрой до беспамятства, страстной до самозабвения… И невозможно было поверить, что эта женщина, — умеющая одним хлестким абзацем, одной точной и сверкающей, как молния, фразой оборвать любую, сколь угодно успешную и долгую политическую карьеру, освежевать до костей и превратить в посмешище до конца времен кого хочешь, — что эта виртуозно насмешливая женщина с острым язвительным умом способна быть такой ошеломляюще нежной… Майзель не помнил, чтобы другая женщина когда-нибудь прежде так ласкала его. Он даже не знал, с чем это можно сравнить. Ну, разве что с тем только, как мама в детстве… Но детство свое — после того, что с ним произошло — он не помнил почти совершенно. И он, обмирая от ее ласк, позволял ей все, что она хотела, и чего никому другому не позволял и не позволил бы никогда. При мысли о том, что она могла делать это с другим мужчиной, у него непроизвольно сжимались кулаки и кровь начинала бешено стучать в висках. Но Елену глупо было ревновать к ее прошлому. Он знал это, не в силах ничего с собой поделать. Все, что он мог — это стать для Елены единственным. Отныне и навсегда…
   Он просто не знал, что это уже случилось. Елена сама еще не могла решиться признаться себе в этом. Она не была ни синим чулком, ни жеманной недотрогой, и всегда смело любила мужчин, которые казались ей достойными. Случалось, она даже увлекалась своими мужчинами. Иногда червячок любопытства точил ее потихоньку, — а как это будет, если вот так? Или так? Или эдак? И она всегда видела их слабости — иногда мирясь с ними какое-то время, иногда негодуя и хлопая дверью. Потому что ее мужчины были всегда слабее. Интеллигентные, тонкие, начитанные, иногда даже умные. Иногда блестящие. Слишком тонкие. Слишком начитанные. Она никогда не зацикливалась на каком-то определенном типе мужчин. Но таких… Возможно, она, хотя и вполне подсознательно, но все же намеренно обходила мужчин такого типа стороной. Из опасения столкновения, или еще почему-то… А Майзель… С ней такое творилось… Такого не было действительно никогда. Чтобы от одного прикосновения, чтобы от одного поцелуя так распрямлялось в ней все… И никогда она не позволяла себе потерять контроль над своими чувствами, раствориться в мужчине, стать частью его. То есть именно того, что происходило с ней сейчас.
   Она ругала себя последними словами, но не могла найти в Майзеле ничего, что позволило бы ей испытать разочарование. Никогда еще в ее жизни ни один мужчина не излучал такую спокойную, биологическую уверенность в себе, в своих силах, в своей правоте — и в своей мужской силе, которой не требовались никакие костыли и подпорки, в том числе и в виде женского обожания. Ей нравилось, как стремительно и опасно он двигается, она любовалась его большим, сильным, тщательно отформованным плаванием и тренажерами телом. Она любила наблюдать за его лицом с крупными, резкими чертами, за игрой его мимики, его улыбкой, иногда похожей не на улыбку человека, а на оскал драконьей пасти, — но это не пугало ее, как многих других. И, пожалуй, впервые в жизни ей было с мужчиной так безоглядно, так отчаянно хорошо и спокойно. Ей нравилось, что он говорит, когда любит ее, нравилось чувствовать, как снова и снова оживает внутри нее его плоть. И как от его слов и ласк трепещет крыльями бабочка у нее под сердцем… Ей нравилось, что он, кажется, все время хочет ее. Ей нравилось, как появляются белые пятна у него на щеках и вспыхивают глаза, когда она тянет его к себе. Она сама хотела его всегда, — стоило ей только подумать о близости с ним, как у нее начинался туман в голове…
   Никогда прежде ей не случалось так безмятежно засыпать, прижавшись к мужчине, испытывая восхитительное чувство тепла, расходящегося по всему телу откуда-то из-под сердца, мягкой волной разгоняющего кровь к самым далеким клеточкам. Она всегда жутко комплексовала из-за своих вечно холодных ног, — даже в жару под одеялом проходило немало времени, прежде чем Елене удавалось по-настоящему согреть их. А он… Он брал ее ступни в свои ладони, большие, удивительно мягкие для мужчины, горячие, как печка, и Елена просто улетала на небо от счастья. Да, теперь все было совсем иначе. Теперь, просыпаясь, она часто видела его глаза, смотревшие на нее так… Теперь она просто жила, не думая ни о каких последствиях и потере лица, — потому что рядом с таким мужчиной невозможно женщине потерять лицо. Только если перестать любить…
   Никогда прежде мужчина так не опекал ее, — так весело и спокойно, так ненавязчиво и так откровенно. Она всегда отчаянно отбивалась от мужской опеки, ее бесило сюсюканье и тисканье, она презирала конфетки-цветочки, считая это покушением на свое право быть собой. Не мужской куклой для любовных игр, в которые сама играла вовсе не без удовольствия, а собой, личностью, человеком. А с Майзелем все было как-то не так. Он словно не замечал ничего — ни смен настроения, ни заносов в полемике, ни утренней растрепанности-непудренности, ни синевы под глазами, ни так некстати вылезшего прыщика на подбородке. Елену это сначала бесило, как признак невнимания, отстраненности даже. Она ни за что не желала, чтобы ее идеализировали, выдумывали такой, какой она не была. А потом, поймав несколько раз его взгляд, она поняла, что все он видит, слышит, сечет и замечает, только… Но если да, то почему же не произнес он это слово ни разу?! И все же Елену не покидало чувство, что он все время держит ее на своих больших теплых руках, отводя небрежно в сторону, как ряску, как нечто лишенное всякой силы и смысла, любые неудобства и несообразности ее жизни. И дело было вовсе не в материальном достатке, который обвалился на нее, как лавина, — Елена никогда не была привередливой в быту, а командировки и приключения давно убедили ее в том, что человеку на самом-то деле совсем немного нужно для жизни. И чем проще жизнь, тем меньше… Это был какой-то другой уровень, совершенно неведомый ей прежде — когда все всегда есть, и можно не думать о необходимом, вообще не замечать его, потому что есть дела, куда более важные. Он вечно куда-то мчался, ехал, летел, плыл, отдавал приказы, разбирал ошибки подчиненных, обсуждал бесконечные варианты бесконечных дел, — и всегда вокруг были его люди, готовые в любую секунду сломя голову броситься исполнять его волю. Казалось, прикажи он пристегнуть Африку к Америке — и они, щелкнув каблуками, свернут это дело за какие-нибудь пару часов. И самым удивительным открытием было для Елены чувство, что всем этим он владеет и пользуется по праву. Не просто по праву сильного и удачного. По какому-то другому, высшему праву, которому Елена никак не могла придумать ни названия, ни объяснения…
   И при этом он умудрялся ни на секунду не выпустить ее руку из своей. И находить время для маленьких вылазок. Он возился с ней, как с ребенком. Учил играть в гольф, например. Или ездить верхом. Сам он делал это, как все остальное — то есть практически безупречно. И у нее тоже стало получаться… Или кормил с ложечки морожными-пирожными в кафешках в городе, — и Елена даже не пыталась сопротивляться. Несмотря на все свои метания по свету, стремительные и точные, как ракетные удары, он был ужасным домоседом. Он всегда возвращался в Прагу. У него и в самом деле не было никаких дворцов в Ниццах или на Ямайках, никаких яхт, он никогда не участвовал ни в каких тусовочно-мотыльковых кружениях — ничего из этой непременной атрибутики гламурной действительности не было у него и не было ему нужно. Потому что у него была Прага. Он любил и знал этот город, город ее детства и юности, так, словно и сам родился и вырос здесь. Он был здесь свой — до кончиков ногтей, до мозга костей. И это поражало Елену едва ли не до немоты… Они теперь часто заглядывали к Втешечке, — не поесть, а просто выпить по кружечке пива, потому что такого пива, как у Втешечки, не было нигде. Втешечка не просто любил Майзеля — сдувал пыль с него. И когда они вместе пришли, — впервые по-настоящему вместе, — Карел, не в силах справиться с охватившим его приливом чувств, облапил и так стиснул Елену в объятиях, что у нее сердце чуть из груди не выпрыгнуло…
   Она всегда была серьезной — даже слишком серьезной для своего возраста и внешности. А сейчас она вдруг стала находить вкус в совершенно девчачьем дуракавалянии. Словно брала реванш за то, что в юности упустила, считала неважным, не стоящим внимания… Из ее повседневного гардероба напрочь исчезли строгие черные и темно-синие брючные костюмы и глухие блузки, и на их место вселились какие-то совсем легкомысленные тряпочки, только что не с рюшечками, — и розовые, и голубые, и золотистые рубашечки, и топики на тоненьких бретельках, и маечки, открывающие животик, и штанишки выше колена, и юбочки с разрезом до бедра… Ей до умопомрачения все это шло. И у Майзеля, — о, чудо! — обнаружилась пара джинсов, кроссовки и с полдюжины ковбоек… Ей нравилось дразнить его, тормошить его, трогать, бродить с ним по городу, валяться на траве и целоваться с ним в Летенских садах и на улочках Старого Места и Малой Страны, ездить с ним вместе в машине, бездумно глядя на стремительно летящую под колеса ленту шоссе… Ей нравилось, что не нужно быть ни умной, ни сильной, ни опытной — все это рядом с Майзелем было лишним. Ей нравилось, как он при первой же возможности хватал ее и носил на руках — Елену никогда в жизни ни один мужчина так не таскал на себе в самом прямом и первозданном смысле этого слова. Она раньше и подумать не могла, что такое может с ней происходить. Каждый день… Он был такой сильный, — ужас просто. Елена изо всех сил лупила его кулаками по спине и по груди, а он только ржал, как конь. И тащил ее дальше… Он нравился ей и в одежде, которую носил элегантно и небрежно, словно не обращая на нее внимания, и без. Она знала, как жалко может выглядеть раздетый и безоружный мужчина. Но только не он… Он вообще нравился ей во всех своих проявлениях. И Елену удивляло то умиротворение, которое приносила ей близость с ним. Она и прежде никогда ничего не симулировала в постели, принадлежа к тому счастливому относительному меньшинству женщин, абсолютно не испытывающих в подобных хитростях нужды. Но то, что происходило у нее с Майзелем, было чем-то совершенно особенным. Это нельзя было описать полумедицинским термином. Ей казалось, что она — ракета из праздничного фейерверка, стремительно взлетающая ввысь и взрывающаяся в небе ослепительным звездным дождем… Когда он любил ее ночью, она засыпала, как дитя. Когда он любил ее утром, она просыпалась, и заряда бодрости и ровного, очень правильного какого-то настроения ей хватало надолго… Ей нравился тот едва уловимый запах, который шел от его тела. У Елены было очень тонкое обоняние, и она всегда страдала от этого, некоторые запахи вызывали у нее почти физическую боль. Но не его. Он был так нечеловечески здоров… Никогда не болел, не простывал, никогда не кис и не ныл, как другие мужчины, и это здоровье и тела, и духа любила Елена едва ли не больше, чем все остальное в нем.
   Она с удивлением рассматривала себя в зеркале — не только ее саму, но и многих ее знакомых удивила происшедшая с ней перемена. Она словно сбросила лет десять… Она и чувствовала себя моложе. Ну, конечно, и массаж, и два курса иголок, и курить она бросила практически, но… Елена не сразу задумалась над тем, что давненько не мучила ее мигрень и периодические смены настроения стали много мягче, а когда задумалась, то удивилась этому так, что даже к врачу не поленилась пойти. Она никогда не жаловалась на здоровье, хотя и богатырским назвать его не могла, — все очень обычно. Ну, и не шестнадцать уже ей, опять же, и стрессы, и работа, и всякие прочие дела тоже знать о себе давали, — и бессонными ночами, и тяжестью в желудке, то да се. А тут, — как рукой все поснимало. И кожа…