Давыдов Вадим. Год Дракона

   Минск, 18 мая. ИнтерФакс. По доходящим из Беларуси отрывочным сведениям, президент Лукашенко практически не контролирует ситуацию не только в отдаленных районах страны, но даже в столице. Беларуское государственное телевидение и радио транслирует записи музыкальных концертов и старые советские фильмы военно-патриотического содержания, дважды в день прерываемые новостями, из которых практически полностью исчезла международная тематика. В это же самое время по трем доступным с помощью широко распространенного спутникового оборудования каналам Чешского телевидения и радио жители страны могут в полном объеме получать международную информацию на беларуском и русском языках. На дорогах страны замечены в большом количестве мощные автомобили-внедорожники с местными и российскими номерными знаками. Как заявил нашему корреспонденту Алексею Ордынину один из высокопоставленных милицейских чинов в Минске, пожелавший остаться неизвестным, это — не что иное, как мобильные диверсионно-разведывательные подразделения чешских и польских вооруженных сил, которые уже чуть ли не неделю беспрепятственно просачиваются на территорию страны через тайные пограничные переходы, ранее использовавшиеся контрабандистами всех мастей. Хорошо известно, что коррупция среди беларуских пограничных и таможенных служб принимает поистине апокалиптические масштабы. Похоже, в Беларуси все давно поняли, что счет жизни режима Лукашенко пошел на дни, если не на часы, и пустились налаживать сотрудничество с будущими победителями, кто во что горазд. Об этом говорит хотя бы тот факт, что милиция даже не пытается останавливать пресловутые внедорожники на предмет проверки документов. Удивляет также пассивность беларуских военных, которые не утруждают себя даже элементарным патрулированием. Возникает стойкое ощущение, что страна просто расползается между пальцев президента Лукашенко, как кусок гнилой материи, отмечает наш только что вернувшийся из Минска корреспондент.
   Москва, 18 мая. Выступая в прямом эфире Первого канала, известный военный аналитик П. Энгельгардт заявил, что, несмотря на воинственные заявления отдельных российских политиков и военных, ни Россия, ни ее армия не в состоянии контролировать ситуацию на территории «стратегического союзника». Для того, чтобы это сделать в сложившейся обстановке, туда необходимо ввести армейский контингент численностью не менее пятидесяти тысяч человек, подчеркнул он. К тому же российская армия лишена таких средств наблюдения и мониторинга, какими располагает чешская военная машина. На вопрос ведущего программы, почему чехи до сих пор не ликвидировали Лукашенко, несмотря на явно имеющиеся в их распоряжении инструменты, П. Энгельгардт заявил, что сам теряется в догадках по этому поводу. Нет никакого сомнения, что альтернативные структуры для эффективного управления Беларусью после смены режима уже подготовлены и только ждут сигнала. Вероятно, есть какие-то неизвестные нам до сих пор обстоятельства. Мнение о том, что странная медлительность Чехии вызвана стремлением в первую очередь выяснить судьбу пропавших студентов, П. Энгельгардт отмел как «сентиментальную и несостоятельную»: слишком многое поставлено на карту, заявил он, чтобы судьба восьми человек могла оказать сколько-нибудь заметное влияние на решения политиков и генералов. Одним из самых удивительных аспектов конфликта П. Энгельгардт считает тот факт, грузопотоки между Европой и Россией, проходящие по территории Беларуси, сократились в объеме весьма незначительно, а простаивавшие на беларуских границах неделями составы и автопоезда передвигаются теперь даже быстрее, чем прежде. Судя по всему, нам еще раз недвусмысленно намекают на то, что смена режима в Беларуси будет выгодна для России, сказал аналитик.

МИНСК, 18 МАЯ. ВЕЧЕР

   Корабельщиковы даже не успели испугаться, — так быстро все произошло. И Сонечкин крик не услышали. Погибли мгновенно, — вывернувший им навстречу из переулка на совершенно невероятной скорости КамАЗ снес, оторвал и переехал, расплющив, всю переднюю часть «ешки», до центральной стойки.
   Сонечку спас ремень, который она не успела отстегнуть, хотя уже собиралась это сделать, — они ведь почти приехали домой… Секунда. Доля секунды.
   Павел увидел. Он сидел в «шестерке», ждал их возле подъезда, всматриваясь в темноту, чтобы не пропустить синий ксеноновый отсвет фар их машины. И, уже заметив этот свет, отшатнулся невольно, когда грузовик с ревом пронесся мимо, и услышал страшный грохот удара и крик… Его собственный крик застрял у него в гортани, только сипение раздалось… Он увидел, как КамАЗ, даже не затормозив, вылетел, пробив тонкий трубчатый металл ограждения, на проспект Скорины и помчался в сторону Московского автовокзала.
   Он выпал из «шестерки» и рванулся к обломкам «ешки». Задняя часть была почти целой, и Павел увидел повисшую на ремне безопасности потерявшую сознание девочку.
   — Барышня… — прохрипел Павел.
   Он выхватил из кармана нож-«бабочку», с которым никогда не расставался, — хороший ножик, острый, — и несколькими сильными движениями перерезал ремень. Подхватив Сонечку, буквально упавшую ему в руки, он рванулся назад, к «шестерке», стараясь нести девочку так, чтобы не сильно болталась ее голова. Кое-как открыв заднюю дверцу, он нырнул вместе с ней на сиденье:
   — Сейчас, барышня… Сейчас… Потерпи…
   Он даже не думал, что она тоже, быть может, не жива уже, или ранена тяжело, — не думал, и все. Он уложил ее на сиденье, метнулся снова наружу, вытащил из багажника какие-то тряпки, одеяло, сорвав с себя куртку, исхитрился обернуть ее вокруг шеи девочки, накрыл ее одеялом и прыгнул за руль.

ПРАГА, 18 МАЯ, «GOLEM INTERWORLD PLAZA». ВЕЧЕР

   У Богушека было такое лицо… Майзель понял, что кто-то умер.
   — Кто?! — рявкнул он.
   — Твой… В Минске…
   — Как?!
   — Грузовик. Машину — в шматки…
   — Изображение.
   Гонта, вздохнув коротко, нажал какую-то кнопку. На правой панели из трех возникли дрожащие контуры передачи в тау-диапазоне… Вокруг обломков суетились какие-то люди, что-то куда-то тащили, какие-то машины стояли рядом, одна из них отъехала…
   — Домой звоните.
   — Уже. Не отвечает никто.
   — Господи, — вырвалось у Елены.
   — Людей туда.
   — Уже, Дракон…
   — Еще!!! Всех ментов своих поднимай!!! — заревел Майзель.
   — Не бей его, — сдавленно сказала Елена, держась за горло обеими руками. — Он все знает. Не бей его. Он не виноват…
   — Я виноват.
   — И ты не виноват… Она жива.
   — Что?!
   — Сонечка. Сонечка жива. Я чувствую.
   — Елена…
   — Я чувствую, — упрямо повторила Елена. — Она как моя доченька, я ее чувствую…
   Ее вдруг затошнило. Ей часто становилось нехорошо последние две недели, и Елена никак не могла понять причину. И поясница побаливала как-то странно. Ей не хотелось, чтобы сейчас, когда такое творится, Майзель отвлекался на ее «бабскую хандру», как она сама про себя это называла, считая, что все болезни — от нервов, а уж сейчас-то — тем более. Вот только не тошнило ее никогда так сильно… Этого еще не хватало, сердито подумала Елена.
   — Гонта. Найди ее. И если с ней…
   — Прекрати его бить! — заорала Елена. — Прекрати немедленно, это же твой собственный глаз!
   — Я себе сейчас оба глаза достану. Работай, Гонта, — он выключил связь.
   — Прекрати, — прошептала Елена. — Это война… Ты же сам говорил…
   — Так не воюют.
   — Так воюют подонки.
   — Почему?
   — Ты как будто не знаешь. Достать побольнее. Сделать больно-пребольно. Так больно, чтобы сорвался, взбесился, начал ломать все вокруг. Чтобы наделал ошибок, которых потом не исправить. Есть логика, есть. Это только кажется…
   — Он мне не нужен. Пусть уходит, пусть живет где-нибудь… Мне все равно… Было все равно.
   — Он не может жить иначе. Только так. Это власть. Ты не можешь не знать этого.
   — Я знаю. Но ему конец.
   — Пока конец не наступил, он не наступил. И он будет до последнего цепляться. До последнего. И ты бы на его месте делал так же…
   Майзель посмотрел на Елену. И усмехнулся:
   — Наверное… Раньше. Но не теперь. Это у него никого нет. Это ему никто не нужен. А у меня есть ты…
   — Плюс ко всему.
   — Нет. Не плюс. Равно.
   Елена смотрела на него. Ты произнесешь это слово когда-нибудь, ты, чудовище, говорящая ящерица, подумала она с тоской. Нет… Нет. Сейчас точно не скажешь. И вздохнула:
   — Делай что-нибудь. Не сиди.
   — А ты?
   — Я тоже буду что-нибудь делать. Поеду к себе в госпиталь… Тебе нужно побыть одному.
   — Все ты знаешь…
   — Знаю, — Елена притянула к себе его голову, поцеловала в лоб. — Я все знаю, Дракон. Я уже старая женщина, мне тридцать шесть, дорогой, так что я уже все давным-давно знаю…
   Она отстранилась и направилась к дверям. И вышла.

МИНСК, 18 МАЯ. ВЕЧЕР

   Павел решил, что в городские больницы не поедет — эти суки же, если найдут, не остановятся, подумал он. Страха у Жуковича не было, — только ярость и четкое ощущение, что надо делать и как…
   Вокруг останков «ешки» уже было полно людей. «Скорой» еще и не пахло…
   Осторожно, чтобы не растрясти девочку, Павел выехал на проспект, потом съехал на МКАД и дальше, на Степянку, в десяти километрах от города, там была маленькая аккуратная больничка, куда они с Андреем разок заезжали по каким-то делам.
   Он был там через полчаса. Заспанная медичка вышла на стук, выслушав его сбивчивый рассказ, крикнула в глубину здания, что нужны носилки, посмотрела на Павла:
   — Ты ее сбил, что ли?
   — Да, — кивнул Павел, поняв, что эта версия хороша хотя бы тем, что путает следы. — Я щас сам в милицию позвоню, вы это, давайте ее, скорей!
   Он отвернулся, достал телефон, нашел в записной книжке номер одного из ментов, из тех, что работали с Корабельщиковым, набрал:
   — Ну, давай, снимай трубу, бля, быстрей…
   — Да.
   — Степаныч. Это Павел. От Андреича.
   — Чего такое?
   — Приезжай срочно в Степянку, в больницу.
   — В чем дело?!
   — Приезжай, бля, быстро, не пизди дохуя!!! — заорал Жукович.
   Мент был много старше Павла, и имел, кажется, погоны с двумя просветами, но Павлу на это было сейчас наплевать. На той стороне этот крик, кажется, поняли правильно:
   — Не ори, еду уже, — мент отключился.
   Павел кинулся в больницу:
   — Ну?!
   — Противошоковый сделали, сейчас осмотрим. Вроде видимых повреждений нет, нужно рентген…
   — Давайте, делайте все, — Павел выгреб из кармана кошелек, достал оттуда две стотысячные купюры, кинул на стол. — Все делайте, чего надо, у меня еще деньги есть…
   Врачиха, поколебавшись, сгребла бумажки:
   — Иди, погуляй пока… В милицию-то позвонил?
   — Позвонил. Приедут сейчас…
   Он стоял на крыльце и курил сигарету за сигаретой. На дороге, подпрыгивая на выбоинах, заметались огни подъезжающей машины. БМВ мента остановилась у крыльца, он выскочил из машины, подлетел к Павлу:
   — Жива?!
   — Ты знаешь?!
   — Знаю. Уже знаю… Жива, говорю?!
   — Да…
   — Сейчас. — Он достал телефон, быстро набрал Богушека. — Пан Гонта… Ваковский. Жива девочка, все как бы в порядке, в безопасности, я на месте, в цвет, подробности позже… — и, нажав кнопку отбоя, снова повернулся к Павлу. — Молодец, парень. Ты даже не знаешь, какой ты молодец…
   Хлопнув Павла по спине, Ваковский нырнул в здание больницы.
   Он вышел минут через десять, тоже достал сигареты, закурил, высмоктал первую в три затяжки, запалил вторую. И бросил, не докурив даже до половины. Павел смотрел на него, молчал. Ваковский, покосившись на него, снова достал телефон:
   — Пан Гонта… Ваковский, — судя по тому, как быстро ответили на той стороне, звонка этого там ждали, как… — Короче, так. Лекарств тут нету ни хуя, бабки я рассовал, в отдельную палату положили, регистрировать не станут, но есть и нюансы, понимаешь, — если что, они и отвечать не будут… Щас скажу, чего надо… — Ваковский начал называть какие-то препараты, названия которых звучали для Павла, как китайские слова. — Вроде все… А уход… — он покосился на Павла, вздохнул. — Ну, что могем, пан Гонта… Тут же у нас, сам знаешь, что делается, ни хуя хорошего, да и обстановочка… Да. Понял. До связи.
   — Я щас девчонке позвоню своей, — сказал Павел. — Притащу ее сюда, и сам буду на стреме… Там, продукты, фрукты, хуе-мое…
   — Давай, — кивнул Ваковский. — Они приедут скоро… Завтра, наверняка. А может, и сегодня уже…
   — Кто?
   — Чехи.
   — Да ну…
   — Ты не нукай. Это, парень, такие люди, — Ваковский покачал головой. — Никогда своих не бросают. Никогда. Не то что…
   — Че ж они Андреича-то… — Павел всхлипнул. — Где ж они…
   — Они тоже не боги, Паша, — Ваковский достал из кармана фляжку, открутил пробку. — Помянем. Прости, Андреич, если что не так…
   Он отхлебнул содержимого, чуть поморщился и протянул сосуд Жуковичу:
   — Держи…
   — Прощай, Андреич, — прошептал Павел. — Прощайте, Татьяна Викторовна… А барышню вытянем… Христом-богом клянусь…
   И он, сделав длинный глоток, вернул флягу Ваковскому.
   — Уедешь?
   — Нет. Я здесь буду. Ты езжай, Паша, бери свою девчонку и возвращайся. Пока чехи не появятся, я тут буду постоянно. Так что все в цвет.
   Павел кивнул и побрел к машине.

ПРАГА, 18 МАЯ, «У ВТЕШЕЧКИ». ВЕЧЕР

   Майзель сидел за столиком. И молча пил, как воду, сливовицу, на бутылке которой красовалась гордая этикетка «Сливовица 45%. Карел Втешечка — официальный поставщик Двора Его Величества». Пил, как всегда, не пьянея, ловя на себе украдкой бросаемые взгляды Карела, когда позвонила Елена.
   — Я еду в Минск, — сказала она спокойно.
   — Ты сошла с ума, — так же спокойно возразил Майзель.
   — Я должна их спасти. Сонечку. И наших ребят… Вы не можете этого сделать. Значит, должна я.
   — Что происходит, Елена?
   — Я не знаю. Может, в него вселился дьявол…
   — Елена, мне все равно, что там с Лукашенко…
   — Нет. Это не просто так, Данек. Все было сделано правильно. Или почти все… Он должен был давно поднять кверху лапки и сдаться, но этого не случилось.
   — Он просто кретин.
   — Нет. Есть что-то еще, и поэтому я еду туда.
   — Они мертвы, Елена.
   — Нет. И Сонечка жива.
   Майзель увидел, как Втешечка обходит посетителей, что-то шепчет им, кивая на него, и люди, поднимаясь и тоже кидая на него озабоченные, встревоженные взгляды, выходят из погребка. Ах, Карелку, друг мой, как же ты понимаешь меня, подумал Майзель с нежностью. И сказал:
   — Но ребята мертвы. Мы их не видим. Не слышим. Они ни разу не позвонили, не подали никакого знака. Их телефоны молчат…
   — Вы слишком надеетесь на свою технику. Они живы, Данек. Я знаю. Может быть, это даже не Лукашенко. Кто-то другой, кто вмешался в игру и хочет провести свою партию… Я не знаю. Я знаю только, что они живы. И Сонечка…
   — Елена, это несерьезно. Если это так, мы сами их найдем и вытащим. Как вытаскивали всех остальных. Всегда.
   — А сейчас не выходит. Не спорь. И не смей останавливать меня. Я знаю, ты готов меня не послушать. Но я клянусь, — если ты сейчас не отпустишь меня, я сделаю так, что ты больше никогда меня не увидишь. Клянусь, никогда.
   — А если отпущу?
   — Не торгуйся. Тебе не идет.
   — Все-таки третья попытка, -он усмехнулся. — А ведь обещала…
   — Это другое. Ты знаешь. Я люблю тебя, Данек.
   — Елена!!!
   — Теперь твоя очередь.
   — Елена!!!
   — Пока, дорогой. И помни, что я…
   — Что ты делаешь, глупая!!! — услышала Елена истошный крик Втешечки. — Что ты творишь, ты же до самой души добралась, ты же поломаешь его!!!
   — Сколько я еще должна слушать о твоих чувствах от других людей? — зло сказала Елена, но голос ее сорвался. — Ладно. Возможно, сейчас не время… Андрей, Татьяна… Я понимаю. Поговорим, когда я вернусь.
   — Если с тобой…
   — Я буду на связи. В скафандре. Обещаю.
   — Скафандр… Чудесами надо уметь пользоваться…
   — Это все, Данек. Не звони, я позвоню сама. Ты и так будешь видеть мой маячок. До встречи…
   Она отключилась, — как выпала, и тут же включился Богушек:
   — Задержать?!
   — Нет.
   — Дракон…
   — Нет, я сказал!!!
   Он поднял глаза на Карела, стоявшего перед ним, и Втешечка в ужасе отшатнулся: слезы, полные глаза слез…
   — Делай, что можешь, и да случится, что должно. Она знает это, Гонта. Пусть едет. Просто не спускай с нее глаз…

МИНСК, 18 МАЯ. ВЕЧЕР

   Павел сел в «шестерку», достал телефон и набрал номер Олеси. Девушка уже спала, — он услышал по голосу:
   — Алло? Паша…
   — Ну. Ты это… Вставай, в общем. Собирайся. Я заеду за тобой сейчас.
   — Что? Что случилось?
   — Я приеду, расскажу. Не по телефону, поняла? Со мной все пучком.
   — Ты что, в аварию…
   — Не я. Я в норме, говорю же. Некогда, Олеська, давай…
   — Да. Да, Пашенька, хорошо…
   Когда он подъехал, она уже ждала его на крыльце общежития, ежась от холода и кутаясь в курточку. Он мигнул фарами, Олеся подбежала, открыла дверцу, забралась на сиденье. Увидев его лицо, побледнела:
   — Что, Пашенька?!
   — Андреича. С Татьяной. Убили.
   — А-а-а… — Олеся обмякла, Павлу даже показалось, что она или упала в обморок, или сейчас упадет. Но нет, справилась… — Ох… Как… Пашенька, как же это?!
   — Это Лукадрищев, сука рваная…
   — Паша…
   — Что, бля, Паша?! — прошипел Жукович. — Ты ж не знаешь ничего… Ладно. Короче, барышня в больничке, надо за ней ходить, пока чехи не приедут, не заберут ее…
   — Какие… какие чехи?!
   — Андреич на чехов работал. Ну, не на чехов, но с чехами. Еще до этой всей заварухи… Короче, не суть. Надо за барышней, в общем… Сможешь?
   — А ты?
   — Ну, и я, понятно, подай-принеси-купи-съезди. Ну, я ж за барышней не могу, понимаешь, мужик же я…
   — Поехали, — Олеся пристегнулась, посмотрела на него. — Поехали, расскажешь по дороге. Только все-все расскажи мне, Пашенька, чтобы я все-все знала…

ПРАГА, 18 МАЯ. ВЕЧЕР

   Он вышел от Карела, втянул в себя ночной воздух со свистом. Постоял немного, глядя вдоль улицы, освещенной ярко-желтыми фонарями — настоящими, старинными, сколько сил и средств они положили, чтобы ничего не нарушить, не повредить в этом чудесном городе, столице их сказочного королевства… Только зачем теперь это все?! Если с Еленой…
   Про Сонечку он не думал. Не мог поверить…
   Майзель набрал номер Ботежа и, услышав его голос в динамике, сказал тускло:
   — Вставай, Иржи. Хватит спать…
   — Пан Данек…
   — Собери мне всех своих, Иржи. Я хочу с вами поговорить.
   — Почему я? — прокашлявшись, все еще сиплым голосом спросил Ботеж.
   — Потому что Елена тебя любит, как родного отца. Потому что ты кажешься мне человеком, Иржи. Потому что я назначаю тебя главным во всем вашем стойле. И лучше не спорь со мной.
   — Что случилось?
   — Елена уехала в Минск.
   — О-о-ох…
   — Собери мне их, Иржи, — повторил Майзель и с треском захлопнул аппарат.
   Он вошел в редакцию, в кабинет к Ботежу, — один. Люди, как по команде, смолкли и повернулись к нему…
   Почти все они видели его впервые. Почти все… Он таился от них, потому что чувствовал, — нет, не стоит… Он никогда не говорил с ними. Никогда не спускался до объяснений и оправданий. Считал, что умные не нуждаются в этом, что должны и так понимать… Он даже никогда по-настоящему не злился на них, до тех пор, пока не началось у него все это с Еленой. Но теперь…
   Он сел на стул верхом и обвел их всех взглядом. И никто из них не смог больше секунды удержать его взгляд своим.
   Мужчины и женщины, пожилые и не очень. Поколение, заставшее весну. Те, в кого он так верил в самом начале. Еще когда не был Драконом, когда был мальчиком, читавшим под одеялом Конквеста и Кундеру, Солженицына и Панича, Маркса и Бэкона, Монтеня и Соловьева, Чапека и Кафку. Те, кто предали его, так и не решившись ни на что настоящее. Те, кто проболтали все на свете. Те, кто проболтали бы все, если бы они с Вацлавом вовремя не отшвырнули их прочь с дороги…
   Первым нарушил молчание Ботеж:
   — Пан Данек… Мы не знали… Она не сказала никому…
   — Потому что вы предали ее. Как и нас. О чем ей говорить с вами? Я честно признаюсь, — я тоже не знаю, зачем я здесь. Я просто хотел посмотреть вам в глаза.
   — Ты просто разгневан… — вздохнул, не глядя на Майзеля, Ботеж. — Ты просто любишь ее…
   — Что вы понимаете в гневе?! — он так сверкнул глазами, что они поежились все. — Что понимаете вы в любви? Что еще сказать мне вам, — после всего, что сказала она? Как объяснить, что нет больше мира, что нельзя так дальше, что война уже на пороге?
   — Мы не хотим ни с кем воевать…
   — А вас не спрашивают, вы… Я это слышал уже, наверное, тысячу раз. С вами воюют, а вы называете это щекоткой… У вас нет ни сил, ни ума, ни мужества, назвать войну войной, и если уж не воевать самим, то хотя бы признать за нами это право. Потому, что вы — болтуны и подонки, или и то, и другое одновременно. Когда вы стали такими? Куда делась та отвага, что вывела вас на баррикады Будапешта и улицы Праги? Что случилось с вами со всеми? Или это были не вы?! Вы сами не поехали на демонстрацию против Лукашенко. Вы отправили в пасть к Лукашенко детей. Наших детей, которым задурили головы своими россказнями. Конечно, у вас есть дела поважнее. Вам надо обличать меня, рыдать над жертвами израильской военщины, писать пасквили на короля и гадости про королеву, рассовывать все это по карманам ваших парижских вихлозадых подпевал, чтобы они потом тявкали на нас из-за углов своих сорбонн и монпарнасов. И когда ваша собственная совесть ткнула вас носом в ваше дерьмо, вы так ничего и не поняли, а разозлились. И на меня, как всегда, — по привычке, и на нее, потому что ваша совесть, в отличие от вас, как раз очень внимательно меня слушала. И все поняла. И поэтому тоже помчалась туда, чтобы спасти их… И нас. И вас. Всех. А вы… Вы, похоже, уже не поймете. Так вот…
   И они увидели это. Как видели это его враги, перед тем, как умереть. Эту маску… Им тоже захотелось убежать и спрятаться. Только некуда было ни прятаться, ни бежать…
   — Так вот, — повторил он, и ноздри его раздулись так, что показалось, будто и вправду выдохнет он сейчас пламя. — Если с этими детьми, и с этой женщиной… Впрочем, вам этого не осилить вашими забитыми всякими бреднями мозгами, вы, вечно сомневающиеся во всем… Вы даже не знаете, что можно чувствовать так… Если с ними что-нибудь… Вам не будет больше места в этом мире. Никому из вас, никогда и нигде. И я буду за вашими спинами. Один. Без всяких чудес. Вечно. Потому что без нее…
   Он замолчал, потому что не мог говорить больше. Если с ней что-нибудь случится, я стану настоящим драконом, подумал он. Даже не потому, что хочу… Потому, что ничего не имеет смысла без нее. Вся моя жизнь, которую я даже не жил. Работал, как одержимый. Все сделал, чтобы свои и ваши мечты сделать реальностью. Потому что мечтал о том же, о чем вы сами мечтали… Столько всего натворил, чтобы вы увидели, как нужно, как все может быть на самом деле. Чтобы людям… И она поняла. А вы…
   — Пан Данек… Нам нужно время… Не бывает все сразу…
   — У вас было время. Сколько лет… Столько лет, — можно вырастить целую кучу здоровых, красивых, веселых и умных детей. Которых не будет у нее — и тоже из-за вашей поганой болтовни. Больше времени я вам дать не могу. Его больше нет, — ни у меня, ни у вас.
   Он обвел их взглядом, — таким взглядом, от которого они снова сжались, — и, усмехнувшись, стремительно вышел прочь. Только полы плаща взметнулись черными крыльями.
   Он так ушел, как будто остался… Они по-прежнему ни голов, ни взгляда не могли поднять. Она любит тебя, как родного отца, вспомнил Ботеж слова, что сказал ему Майзель. И я ее люблю… Вот оно что, подумал он. Все дело-то в этом, вот в чем все дело. Кто любит, тот понимает…
   — Я завтра иду на телевидение, — сказал Ботеж. — Я не они, я не могу, не имею права говорить за всех, от имени и по поручению… Я только за себя скажу.
   — Я с тобой, Иржи, — проговорила Полина. — Я с тобой. Я думаю, ты можешь завтра сказать за всех… Мы можем. Только что мы им скажем, Иржи?!
   — Ничего сложного, Полинушка. Ничего особенного. Они ведь и не ждут от нас ничего… Скажем — вот вам наша рука. Скажем — мы с вами. Скажем, что наше королевство — это и есть наша «res publica», наше общее дело. Попросим эфир утром, в новостях, чтобы и в Минске… И скажем Елене самое главное… Скажем ей это — быть может, она услышит, ей так нужно услышать это от нас именно теперь…