Страница:
— Ему не нужна любая, Еленушка. Ты ему нужна…
— Ах, Господи, да все понимаю я, все… Разве можно кого-нибудь с ним… рядом?! Просто он слишком хорош для меня.
— Разве ты в чем-то виновата?!
— Конечно, Марина. Конечно, я виновата. А кто?! Кто мог бы заставить меня, если бы я не хотела тогда… это… — Елена замолчала, зажмурилась на мгновение. И снова посмотрела на королеву черными сухими глазами на белом, как простыня, лице: — Я сама захотела избавиться от ребенка. Мне было девятнадцать лет, я была совершенно одна в чужой враждебной стране. Я сама это сделала. Я сама испугалась и сделала это. И теперь я могу сколько угодно уговаривать себя и поддаваться на уговоры других, что у меня не было выбора, не было выхода. Возможно, и так. Только детей у меня больше не будет. И я сама это решила. И отвечать за это мне самой предстоит, и тут, и там, — Елена резко дернула подбородком в сторону и вверх, в небо. — Только мне. Больше я никого не имею права впутывать в это. Тем более — его. Я уж как-нибудь сама.
— Но ведь ты любишь его, Еленушка. Я же вижу…
— Люблю?!. Ах, Марина… Какая же это любовь… кто-то души наши в одну слепил, пополам разрезал и каждому по половинке отдал. И рвутся из нас эти половинки, чтобы снова одним целым стать, и тащат нас на себе, за собой… И быть я с ним не могу, и уйти не могу, и жалко мне нас обоих до крика, потому что я вижу, как рвет его на куски моя боль…
— Прости меня, Еленушка. Это я виновата. Это… Это была моя идея — столкнуть вас. Я не знала… Я даже подумать такое не могла…
— Никто не мог, Марина. Я сама не могла. Не то даже, что в мыслях такого не было… Вообще. Что же мне делать-то, Господи?!
— А ты… ты не хочешь лечь в клинику? Совсем скоро новый специальный центр откроется… — спросила королева, не глядя на Елену. — Есть же какие-то технологии современные…
— Что?! Ах, перестань, Марина… Это даже не опухоль. Просто стопроцентная непроходимость.
— А все остальное?
— Все остальное… — Елена издала смешок, больше похожий на стон. — Все остальное, как у всех. И даже еще лучше… Я понимаю, что ты хочешь сказать… Но чудеса — это не конвейерная продукция, Марина. — У Елены вдруг встала перед глазами, как живая, старушка из булочной, напророчившая ей аж двоих детей, и снова похожий на стон смешок вырвался у нее из груди. — Не стоит на это надеяться. А кроме этого, как он сам говорит, столько еще всего…
— Сколько вы вместе?
— Я не считала… Долго. Да разве во времени дело?! Просто такого, как с ним, не было у меня ничего даже отдаленно похожего…
— Не расставайся с ним, Еленушка. Что-то будет. Не знаю, что. Как-то повернется… Должно повернуться как-то. Потому что… вы это заслужили. И ты, и он. А любовь на такие чудеса способна, какие и не снились нам, дорогая…
— Делай, что можешь, и да случится, что должно, — Елена усмехнулась. — Тебе не кажется, что это непристойно, — так растаскивать человека на цитаты? Ведь он же человек, правда? Всего лишь человек… И он ни разу этого не сказал вслух, — вдруг простонала Елена. — Ни разу, ты можешь представить себе это?! Все остальное — пожалуйста, сколько угодно, — я хочу тебя, я жить без тебя не могу, я дышу тобой, ты жизнь моя, ты моя сказка, — все, что угодно, только «люблю» не сказал ни разу… Почему, Марина?!
— А ты?
— Я?!
— Ты сказала?
— Нет…
— Так и будете бороться, да? Уступи, Елена. Ты женщина. Скажи первой. Увидишь, что будет…
И этот разговор они не успели завершить, — не очень-то и хотелось, но это другое дело, — Майзель вернулся, сгреб Елену в охапку, и, едва попрощавшись с Мариной, утащил в «логово»…
ПРАГА, «ЛОГОВО ДРАКОНА». ФЕВРАЛЬ
РИМ. ФЕВРАЛЬ
РИМ — ПРАГА. ФЕВРАЛЬ
ПРАГА, «ЛОГОВО ДРАКОНА». ФЕВРАЛЬ
ПРАГА. ФЕВРАЛЬ
ПРАГА. ФЕВРАЛЬ
— Ах, Господи, да все понимаю я, все… Разве можно кого-нибудь с ним… рядом?! Просто он слишком хорош для меня.
— Разве ты в чем-то виновата?!
— Конечно, Марина. Конечно, я виновата. А кто?! Кто мог бы заставить меня, если бы я не хотела тогда… это… — Елена замолчала, зажмурилась на мгновение. И снова посмотрела на королеву черными сухими глазами на белом, как простыня, лице: — Я сама захотела избавиться от ребенка. Мне было девятнадцать лет, я была совершенно одна в чужой враждебной стране. Я сама это сделала. Я сама испугалась и сделала это. И теперь я могу сколько угодно уговаривать себя и поддаваться на уговоры других, что у меня не было выбора, не было выхода. Возможно, и так. Только детей у меня больше не будет. И я сама это решила. И отвечать за это мне самой предстоит, и тут, и там, — Елена резко дернула подбородком в сторону и вверх, в небо. — Только мне. Больше я никого не имею права впутывать в это. Тем более — его. Я уж как-нибудь сама.
— Но ведь ты любишь его, Еленушка. Я же вижу…
— Люблю?!. Ах, Марина… Какая же это любовь… кто-то души наши в одну слепил, пополам разрезал и каждому по половинке отдал. И рвутся из нас эти половинки, чтобы снова одним целым стать, и тащат нас на себе, за собой… И быть я с ним не могу, и уйти не могу, и жалко мне нас обоих до крика, потому что я вижу, как рвет его на куски моя боль…
— Прости меня, Еленушка. Это я виновата. Это… Это была моя идея — столкнуть вас. Я не знала… Я даже подумать такое не могла…
— Никто не мог, Марина. Я сама не могла. Не то даже, что в мыслях такого не было… Вообще. Что же мне делать-то, Господи?!
— А ты… ты не хочешь лечь в клинику? Совсем скоро новый специальный центр откроется… — спросила королева, не глядя на Елену. — Есть же какие-то технологии современные…
— Что?! Ах, перестань, Марина… Это даже не опухоль. Просто стопроцентная непроходимость.
— А все остальное?
— Все остальное… — Елена издала смешок, больше похожий на стон. — Все остальное, как у всех. И даже еще лучше… Я понимаю, что ты хочешь сказать… Но чудеса — это не конвейерная продукция, Марина. — У Елены вдруг встала перед глазами, как живая, старушка из булочной, напророчившая ей аж двоих детей, и снова похожий на стон смешок вырвался у нее из груди. — Не стоит на это надеяться. А кроме этого, как он сам говорит, столько еще всего…
— Сколько вы вместе?
— Я не считала… Долго. Да разве во времени дело?! Просто такого, как с ним, не было у меня ничего даже отдаленно похожего…
— Не расставайся с ним, Еленушка. Что-то будет. Не знаю, что. Как-то повернется… Должно повернуться как-то. Потому что… вы это заслужили. И ты, и он. А любовь на такие чудеса способна, какие и не снились нам, дорогая…
— Делай, что можешь, и да случится, что должно, — Елена усмехнулась. — Тебе не кажется, что это непристойно, — так растаскивать человека на цитаты? Ведь он же человек, правда? Всего лишь человек… И он ни разу этого не сказал вслух, — вдруг простонала Елена. — Ни разу, ты можешь представить себе это?! Все остальное — пожалуйста, сколько угодно, — я хочу тебя, я жить без тебя не могу, я дышу тобой, ты жизнь моя, ты моя сказка, — все, что угодно, только «люблю» не сказал ни разу… Почему, Марина?!
— А ты?
— Я?!
— Ты сказала?
— Нет…
— Так и будете бороться, да? Уступи, Елена. Ты женщина. Скажи первой. Увидишь, что будет…
И этот разговор они не успели завершить, — не очень-то и хотелось, но это другое дело, — Майзель вернулся, сгреб Елену в охапку, и, едва попрощавшись с Мариной, утащил в «логово»…
ПРАГА, «ЛОГОВО ДРАКОНА». ФЕВРАЛЬ
Они набросились друг на друга так, словно с момента их расставания прошло не три дня, а сто лет. Потом Елена уснула, а когда проснулась, была уже ночь. И он стоял у ее изголовья, — опять, как всегда, собранный, до блеска выбритый, снова готовый к бою… Он снова не спал. Елену выматывало это. Она хотела, чтобы он спал с ней рядом. Ничего другого, — просто спал, просто рядом, как все нормальные люди… Елена схватила его изо всех сил, прижалась к нему, прокричала шепотом ему в лицо:
— Иди ко мне сейчас же… Не смей уходить на свою дурацкую охоту, пока я не отпущу тебя… Я сама тебя отпущу, я все знаю… Люби меня скорей, я не могу без тебя, скорей, скорей…
Елена любила лежать у него на груди, не выпуская его из себя, чувствуя, как его плоть наполняет ее изнутри до краев, и тихонько сжимать его сильными маленькими мускулами своего лона… Она любила смотреть, как меняется в этот миг его лицо, словно тает, как утихает пожар, полыхающий в его глазах, как начинают они блестеть нежностью к ней и желанием.
— Мой мальчик, — прошептала Елена, погладила его по бедрам, поцеловала длинно горячими мягкими губами в плечо. — Мой маленький…
Майзель вздрогнул. Никогда еще не слышал он от нее таких слов. Почувствовал, что это, — быть может, первая в жизни Елены попытка найти замену… А ей и в самом деле хотелось сейчас, чтобы он стал маленьким-маленьким, как мальчик-с-пальчик, чтобы можно было всегда, не выпуская, держать его в ладонях… Он погладил ее по волосам, и Елене показалась, что рука его дрожит.
— Сними эту дурацкую фотографию. Я уже с тобой.
— Мне нравится. Пусть еще повисит.
— Данек.
— Завтра.
— Данек.
— Хорошо. Сегодня.
— Я не должна этого говорить, но я скажу.
— Что?
— Мне это очень понравилось. Очень, очень, ужасно понравилось. Я раскисла. Я ревела, как… Я просто никак не могу разрешить себе поверить, что это про меня и со мной…
— Про нас, Елена. Про тебя, про меня… Про нас. Вместе.
— Ты понимаешь, что происходит? — шепнула Елена, улыбаясь ему в лицо.
— Да.
— Неужели? А ты знаешь, что с женщинами не бывает такого?
— Какого?
— Как со мной… Когда… Стоит тебе лишь прикоснуться ко мне…
— Правда?
— Так не бывает, Данек. Ты просто взрываешь меня, и все… И уже…
— Тебе хорошо?
— Боже, какое глупое слово… Просто вот так, как сейчас, я хотела бы умереть… Молчи! Если умирать, то вот так… По-другому мне будет страшно, а вот так — нет… Понимаешь ты это, мой мальчик, мой малыш…
Он и в самом деле не пытался уйти, пока Елена не отпустила его сама. И когда отпустила, сказал:
— Собирайся.
— Куда?
— Со мной.
— Куда?!
— Просто со мной, Елена. Ты нужна мне сейчас рядом.
— Мы куда-нибудь едем?
— Да. В Рим.
— Зачем?
— Увидишь. Плохо, Елена. Мы можем не успеть.
— Господи. Что-то с понтификом?
— С ним все в порядке. Пока, слава Б-гу. Ты едешь со мной?
— Конечно…
— Иди ко мне сейчас же… Не смей уходить на свою дурацкую охоту, пока я не отпущу тебя… Я сама тебя отпущу, я все знаю… Люби меня скорей, я не могу без тебя, скорей, скорей…
Елена любила лежать у него на груди, не выпуская его из себя, чувствуя, как его плоть наполняет ее изнутри до краев, и тихонько сжимать его сильными маленькими мускулами своего лона… Она любила смотреть, как меняется в этот миг его лицо, словно тает, как утихает пожар, полыхающий в его глазах, как начинают они блестеть нежностью к ней и желанием.
— Мой мальчик, — прошептала Елена, погладила его по бедрам, поцеловала длинно горячими мягкими губами в плечо. — Мой маленький…
Майзель вздрогнул. Никогда еще не слышал он от нее таких слов. Почувствовал, что это, — быть может, первая в жизни Елены попытка найти замену… А ей и в самом деле хотелось сейчас, чтобы он стал маленьким-маленьким, как мальчик-с-пальчик, чтобы можно было всегда, не выпуская, держать его в ладонях… Он погладил ее по волосам, и Елене показалась, что рука его дрожит.
— Сними эту дурацкую фотографию. Я уже с тобой.
— Мне нравится. Пусть еще повисит.
— Данек.
— Завтра.
— Данек.
— Хорошо. Сегодня.
— Я не должна этого говорить, но я скажу.
— Что?
— Мне это очень понравилось. Очень, очень, ужасно понравилось. Я раскисла. Я ревела, как… Я просто никак не могу разрешить себе поверить, что это про меня и со мной…
— Про нас, Елена. Про тебя, про меня… Про нас. Вместе.
— Ты понимаешь, что происходит? — шепнула Елена, улыбаясь ему в лицо.
— Да.
— Неужели? А ты знаешь, что с женщинами не бывает такого?
— Какого?
— Как со мной… Когда… Стоит тебе лишь прикоснуться ко мне…
— Правда?
— Так не бывает, Данек. Ты просто взрываешь меня, и все… И уже…
— Тебе хорошо?
— Боже, какое глупое слово… Просто вот так, как сейчас, я хотела бы умереть… Молчи! Если умирать, то вот так… По-другому мне будет страшно, а вот так — нет… Понимаешь ты это, мой мальчик, мой малыш…
Он и в самом деле не пытался уйти, пока Елена не отпустила его сама. И когда отпустила, сказал:
— Собирайся.
— Куда?
— Со мной.
— Куда?!
— Просто со мной, Елена. Ты нужна мне сейчас рядом.
— Мы куда-нибудь едем?
— Да. В Рим.
— Зачем?
— Увидишь. Плохо, Елена. Мы можем не успеть.
— Господи. Что-то с понтификом?
— С ним все в порядке. Пока, слава Б-гу. Ты едешь со мной?
— Конечно…
РИМ. ФЕВРАЛЬ
В военной зоне аэропорта их встречал целый выводок одинаковых, как близнецы, автомобилей без номеров, в один из которых сели они с Еленой, причем Майзель — за баранку, а в остальные — офицеры контрразведки в штатском. Машины разъехались в разные стороны, несколько человек остались возле самолета, готовя его к обратному полету. Елена ни о чем не спрашивала, — когда мужчины воюют, им лучше не надоедать вопросами. Бой все покажет сам… Важно было только одно — она была рядом.
Дорогой Елена еще раз убедилась, что в соревнованиях по ралли в городе Майзель даст сто очков вперед команде чемпионов мира. Остановился он только перед ватиканским шлагбаумом — на секунду, пока швейцарский гвардеец поднимал его.
Они стремительно прошли анфиладой дворцовых покоев, — их только провожали растерянными взглядами. Здесь нечасто бывали женщины, особенно в таком виде — в экзоскафандре и со сферой в руках. Понтифик был у себя в кабинете. Майзель легонько подтолкнул вперед Елену, следом вошел сам, шагнул к удивленно начавшему подниматься им навстречу из-за стола Урбану ХХ, проговорил по-чешски, несказанно удивив тем Елену:
— Салют, дружище. Елена, это Его Святейшество. Рикардо, — это Елена… Дальше будете знакомиться в Праге. Собирайся, друг мой…
— Что-нибудь объяснишь? — на хорошем чешском спросил понтифик. Елена едва успела, что называется, поймать свою нижнюю челюсть в полете.
— Доргой.
— Что-то действительно серьезное? Ты так никогда…
— Обязательно, — оскалился Майзель.
Они еще отдавали какие-то отрывистые распоряжения, и Урбан ХХ, накинув длинный темный плащ прямо поверх сутаны, уже в дверях, что-то говорил стоящему навытяжку капитану гвардейцев… Потом они снова стремительно пронеслись по дворцовым покоям к машине. Майзель усадил Елену на заднее сиденье, понтифика — рядом с собой, и опять — сумасшедшая гонка по Вечному городу, под гудки автомобилей и свистки карабинеров…
Дорогой Елена еще раз убедилась, что в соревнованиях по ралли в городе Майзель даст сто очков вперед команде чемпионов мира. Остановился он только перед ватиканским шлагбаумом — на секунду, пока швейцарский гвардеец поднимал его.
Они стремительно прошли анфиладой дворцовых покоев, — их только провожали растерянными взглядами. Здесь нечасто бывали женщины, особенно в таком виде — в экзоскафандре и со сферой в руках. Понтифик был у себя в кабинете. Майзель легонько подтолкнул вперед Елену, следом вошел сам, шагнул к удивленно начавшему подниматься им навстречу из-за стола Урбану ХХ, проговорил по-чешски, несказанно удивив тем Елену:
— Салют, дружище. Елена, это Его Святейшество. Рикардо, — это Елена… Дальше будете знакомиться в Праге. Собирайся, друг мой…
— Что-нибудь объяснишь? — на хорошем чешском спросил понтифик. Елена едва успела, что называется, поймать свою нижнюю челюсть в полете.
— Доргой.
— Что-то действительно серьезное? Ты так никогда…
— Обязательно, — оскалился Майзель.
Они еще отдавали какие-то отрывистые распоряжения, и Урбан ХХ, накинув длинный темный плащ прямо поверх сутаны, уже в дверях, что-то говорил стоящему навытяжку капитану гвардейцев… Потом они снова стремительно пронеслись по дворцовым покоям к машине. Майзель усадил Елену на заднее сиденье, понтифика — рядом с собой, и опять — сумасшедшая гонка по Вечному городу, под гудки автомобилей и свистки карабинеров…
РИМ — ПРАГА. ФЕВРАЛЬ
Едва они поднялись на борт, как «Сирокко» тотчас же начал рулежку на взлет, и буквально через три минуты они были в воздухе. И только увидев в иллюминатор приветственное покачивание крыльев взявших их под охрану — со всех сторон, сверху и снизу — «Фалконов» Королевского воздушного флота, Майзель перевел дух:
— Ну, так. Ориентирую. Зверьки затащили в катакомбы под Римом полдюжины портативных атомных фугасов, которые купили в бывшем Союзе. Один из них — прямо под Святым Петром. Наши люди уже работают, позвони премьеру, Рикардо, скажи, что будет немножко жарко…
Понтифик осенил себя крестным знамением:
— Надо эвакуировать город…
— Нельзя эвакуировать трехмиллионный город, — рявкнул Майзель. — Они рванут свое дерьмо, как только объявят эвакуацию. Нельзя мешать нашим ребятам. Все будет сделано как надо, Рикардо. Просто позвони и скажи, что ты в безопасности.
— А Вацлав?
— У Вацлава хватает фронтов, дружище.
— Ты уверен, что это все? — подала голос Елена.
— Нет. Не уверен. Мы прочесываем сейчас все, что можем. Люди из спецназа разведки уже работают в Италии. Много. Но и страна немаленькая, Елена.
— Нам меньше всего нужна сейчас война миров…
— Война миров всегда нужна меньше всего, дорогая. Проблема в том, что, когда она стоит у твоего порога, уже не спрятаться и не отвертеться. Если бы я хотел ее начать, я не стал бы суетиться и спасать друзей, а дал бы бомбам взорваться. И получил бы отличный повод закончить историю ислама на этом шарике. Но я так не сделал, за что ожидаю от тебя как минимум горячего поцелуя… Я думаю, что мы потянем еще какое-то время, но долго не получится.
— Ну, поцелуй я тебе обеспечу, — Елена улыбнулась, хотя весело ей не было абсолютно. Просто он был совершенно неисправим.
— Не забудь, ты обещала, — он уткнул в сторону Елены указательный палец и сделал им круговое движение. Елена довольно чувствительно шлепнула его по руке.
Понтифик с улыбкой наблюдал за их пикировкой. Несмотря на разворачивающиеся события, он сохранял подобающее ему достоинство и самообладание.
— А может, все-таки ебнуть? — задумчиво сказал вдруг Майзель по-русски.
Елена поняла и с иезуитской усмешкой тут же перевела фразу на чешский. Постаравшись при этом как можно точнее сохранить дух оригинала.
— Не нужно, я понимаю, — понтифик укоризненно покачал головой. — Перестань, Даниэле.
— Он понимает, — кивком подтвердил Майзель. — Его Святейшество свободно говорит на двух десятках языков и понимает еще как минимум сорок… Я не перестану, Рикардо. И вообще это не я, забыл? Это они. Звони премьеру.
Закончив короткий разговор, понтифик сложил телефон и опять спрятал его куда-то в складки сутаны:
— Что ты собираешься делать?
— Я собираюсь поселить тебя у себя дома, пока не вычистим город от бомб и от этой мрази. А потом… Бой покажет. — Он повернул голову к Елене: — Помнишь наш самый первый разговор?
— Еще бы.
— Я оказался пророком.
— Тебя это радует?
— Меня это приводит в неописуемый восторг, — оскалился Майзель.
— Как ты собираешься узнавать…
— Лучше не спрашивай, Елена. Есть вещи, которые не стоит знать, потому что они лишают покоя навеки.
— А ты?!
— Я и так не сплю, — он усмехнулся, и Елену опять от этой усмешки едва не замутило.
— Да перестаньте же, дети мои, — вздохнул понтифик.
— Я не могу. Остапа несло… Я так расслабляюсь. Просто очень страшно, дружище.
— Всем страшно, Даниэле.
— Ну… Не всем. Зверькам не страшно. Ну, ничего. Мы до них доберемся. Я сейчас тебе одну вещь скажу, ты не сердись на меня, хорошо? Если бы не Елена, мы могли бы опоздать…
— Данек!
— Я сорок лет Данек. Она спасла нас, Рикардо. И когда-нибудь нам придется вернуть ей этот должок, друг мой…
— Не слушайте его, Ваше Святейшество. Это нервы. Это просто нервы… Если я сейчас разревусь, ты будешь крайний, понятно?!
— Ну, нет, дорогая, только не сейчас! Продержись хотя бы до посадки…
В это время ожил инфотерминал, и на экране возникло лицо короля:
— Все в порядке?
— Тебе уже доложили, что все в порядке, — буркнул Майзель. — Ты им не поверил, да?
— Не хами своему королю, засранец, — покачал головой Вацлав. — Как приземлитесь, сразу ко мне… Добро пожаловать, падре!
— Спасибо, сын мой.
— Я отвезу святейшество к себе. Ему нельзя появляться сейчас на публике, кто-нибудь обязательно проболтается…
— Что бы я без тебя делал, золотая ты моя жидовская морда, — ласково сказал Вацлав. — Конечно. Я сам подскочу.
— Новости с фронтов?
— Пока без эксцессов.
— Ну, хоть так…
— Елена…
— Да, Ваше Величество?
— Моя жена интересуется твоим самочувствием.
— Я в полном порядке, Ваше Величество. Большое спасибо.
— Смотри у меня, — король погрозил ей пудовым кулаком и ухмыльнулся такой солдафонской ухмылкой, что у Елены покраснели мочки ушей.
Понтифик переводил взгляд с терминала на Елену, потом на Майзеля и обратно. И, наконец, улыбнулся:
— Друзья мои, а соблаговолите-ка пояснить мне, что тут творится…
— Ничего страшного, Ваше Святейшество, — голос Елены предательски дрогнул, — просто эта говорящая ящерица, — она показала пальцем на Майзеля и перевела его на терминал, где крутилась заставка в виде стилизованной буквы «G», — и этот коронованный солдафон хотят меня уморить, наверное… Я за всю мою предыдущую жизнь столько не ревела и не хохотала, как за последние полгода с хвостиком. У меня скоро наступит нервное истощение, булимия и обезвоживание организма. Потому что так жить нельзя, Ваше Святейшество. Скажите им!
— Ябеда, — буркнул Майзель и улыбнулся.
Увидев эту улыбку, Елена больше не могла сдержаться и по-настоящему разревелась. Слишком много всего произошло за последние несколько дней, чтобы у нее хватило сил держаться дальше. Майзель виновато развел руками и, подняв ее, как маленькую, унес на диван в другой конец салона. Понтифик, проводив их взглядом, укоризненно покачал головой, вздохнул и стал смотреть в окно. Внизу уже сверкала шпилями в лучах рассвета Злата Прага — «Сирокко» заходил на посадку…
— Ну, так. Ориентирую. Зверьки затащили в катакомбы под Римом полдюжины портативных атомных фугасов, которые купили в бывшем Союзе. Один из них — прямо под Святым Петром. Наши люди уже работают, позвони премьеру, Рикардо, скажи, что будет немножко жарко…
Понтифик осенил себя крестным знамением:
— Надо эвакуировать город…
— Нельзя эвакуировать трехмиллионный город, — рявкнул Майзель. — Они рванут свое дерьмо, как только объявят эвакуацию. Нельзя мешать нашим ребятам. Все будет сделано как надо, Рикардо. Просто позвони и скажи, что ты в безопасности.
— А Вацлав?
— У Вацлава хватает фронтов, дружище.
— Ты уверен, что это все? — подала голос Елена.
— Нет. Не уверен. Мы прочесываем сейчас все, что можем. Люди из спецназа разведки уже работают в Италии. Много. Но и страна немаленькая, Елена.
— Нам меньше всего нужна сейчас война миров…
— Война миров всегда нужна меньше всего, дорогая. Проблема в том, что, когда она стоит у твоего порога, уже не спрятаться и не отвертеться. Если бы я хотел ее начать, я не стал бы суетиться и спасать друзей, а дал бы бомбам взорваться. И получил бы отличный повод закончить историю ислама на этом шарике. Но я так не сделал, за что ожидаю от тебя как минимум горячего поцелуя… Я думаю, что мы потянем еще какое-то время, но долго не получится.
— Ну, поцелуй я тебе обеспечу, — Елена улыбнулась, хотя весело ей не было абсолютно. Просто он был совершенно неисправим.
— Не забудь, ты обещала, — он уткнул в сторону Елены указательный палец и сделал им круговое движение. Елена довольно чувствительно шлепнула его по руке.
Понтифик с улыбкой наблюдал за их пикировкой. Несмотря на разворачивающиеся события, он сохранял подобающее ему достоинство и самообладание.
— А может, все-таки ебнуть? — задумчиво сказал вдруг Майзель по-русски.
Елена поняла и с иезуитской усмешкой тут же перевела фразу на чешский. Постаравшись при этом как можно точнее сохранить дух оригинала.
— Не нужно, я понимаю, — понтифик укоризненно покачал головой. — Перестань, Даниэле.
— Он понимает, — кивком подтвердил Майзель. — Его Святейшество свободно говорит на двух десятках языков и понимает еще как минимум сорок… Я не перестану, Рикардо. И вообще это не я, забыл? Это они. Звони премьеру.
Закончив короткий разговор, понтифик сложил телефон и опять спрятал его куда-то в складки сутаны:
— Что ты собираешься делать?
— Я собираюсь поселить тебя у себя дома, пока не вычистим город от бомб и от этой мрази. А потом… Бой покажет. — Он повернул голову к Елене: — Помнишь наш самый первый разговор?
— Еще бы.
— Я оказался пророком.
— Тебя это радует?
— Меня это приводит в неописуемый восторг, — оскалился Майзель.
— Как ты собираешься узнавать…
— Лучше не спрашивай, Елена. Есть вещи, которые не стоит знать, потому что они лишают покоя навеки.
— А ты?!
— Я и так не сплю, — он усмехнулся, и Елену опять от этой усмешки едва не замутило.
— Да перестаньте же, дети мои, — вздохнул понтифик.
— Я не могу. Остапа несло… Я так расслабляюсь. Просто очень страшно, дружище.
— Всем страшно, Даниэле.
— Ну… Не всем. Зверькам не страшно. Ну, ничего. Мы до них доберемся. Я сейчас тебе одну вещь скажу, ты не сердись на меня, хорошо? Если бы не Елена, мы могли бы опоздать…
— Данек!
— Я сорок лет Данек. Она спасла нас, Рикардо. И когда-нибудь нам придется вернуть ей этот должок, друг мой…
— Не слушайте его, Ваше Святейшество. Это нервы. Это просто нервы… Если я сейчас разревусь, ты будешь крайний, понятно?!
— Ну, нет, дорогая, только не сейчас! Продержись хотя бы до посадки…
В это время ожил инфотерминал, и на экране возникло лицо короля:
— Все в порядке?
— Тебе уже доложили, что все в порядке, — буркнул Майзель. — Ты им не поверил, да?
— Не хами своему королю, засранец, — покачал головой Вацлав. — Как приземлитесь, сразу ко мне… Добро пожаловать, падре!
— Спасибо, сын мой.
— Я отвезу святейшество к себе. Ему нельзя появляться сейчас на публике, кто-нибудь обязательно проболтается…
— Что бы я без тебя делал, золотая ты моя жидовская морда, — ласково сказал Вацлав. — Конечно. Я сам подскочу.
— Новости с фронтов?
— Пока без эксцессов.
— Ну, хоть так…
— Елена…
— Да, Ваше Величество?
— Моя жена интересуется твоим самочувствием.
— Я в полном порядке, Ваше Величество. Большое спасибо.
— Смотри у меня, — король погрозил ей пудовым кулаком и ухмыльнулся такой солдафонской ухмылкой, что у Елены покраснели мочки ушей.
Понтифик переводил взгляд с терминала на Елену, потом на Майзеля и обратно. И, наконец, улыбнулся:
— Друзья мои, а соблаговолите-ка пояснить мне, что тут творится…
— Ничего страшного, Ваше Святейшество, — голос Елены предательски дрогнул, — просто эта говорящая ящерица, — она показала пальцем на Майзеля и перевела его на терминал, где крутилась заставка в виде стилизованной буквы «G», — и этот коронованный солдафон хотят меня уморить, наверное… Я за всю мою предыдущую жизнь столько не ревела и не хохотала, как за последние полгода с хвостиком. У меня скоро наступит нервное истощение, булимия и обезвоживание организма. Потому что так жить нельзя, Ваше Святейшество. Скажите им!
— Ябеда, — буркнул Майзель и улыбнулся.
Увидев эту улыбку, Елена больше не могла сдержаться и по-настоящему разревелась. Слишком много всего произошло за последние несколько дней, чтобы у нее хватило сил держаться дальше. Майзель виновато развел руками и, подняв ее, как маленькую, унес на диван в другой конец салона. Понтифик, проводив их взглядом, укоризненно покачал головой, вздохнул и стал смотреть в окно. Внизу уже сверкала шпилями в лучах рассвета Злата Прага — «Сирокко» заходил на посадку…
ПРАГА, «ЛОГОВО ДРАКОНА». ФЕВРАЛЬ
Майзель оставил ее в «логове» вдвоем с понтификом и умчался к королю. Елена, вздохнув, поняла, что ей придется исполнять роль гостеприимной хозяйки. Настроения у нее для этого не было никакого, но она спросила, уже почти привыкнув к отсутствию языкового барьера:
— Вы голодны, Ваше Святейшество?
— Падре, дитя мое. Просто падре, — улыбнулся понтифик. — Я выпью немного мацони и съем, пожалуй, кусочек сыра. Где-то в холодильнике должен быть пекорино…
— И вы тоже в курсе содержимого этого холодильника… Как он выглядит?
— Твердый, желтый. С черной корочкой.
Пекорино, конечно, нашелся. Елена нарезала сыр, налила мацони в подходящую кружку и поставила еду перед понтификом:
— Приятного аппетита, падре.
— Спасибо. Присядь, дитя мое. Ты мне не помешаешь. И ты устала…
— Боюсь, это не совсем точное определение, — горько усмехнулась Елена.
— Расскажи мне.
— Ах, падре…
Он умел слушать. Майзель тоже охотно слушал ее, но это… Это было совсем другое. Этот высокий, худой и красивый старик, невероятно ясный и живой для своих восьмидесяти пяти, которые недавно без всякой помпы и шумихи отметил, был потрясающим слушателем. Если бы он не был тем, кем он был, только за одно это его умение в него можно было бы без памяти влюбиться. Елена странным образом не ощущала совершенно никакой дистанции между собой и этим человеком. И дело было вовсе не в том, что Елена при всем желании не могла причислить себя к ревностным католикам… Ее детство можно было назвать счастливым, — долгожданное прелестное дитя, девочка, умница, она даже всех бабушек и дедушек застала, несмотря на солидный возраст родителей. Мать ее отца настояла, чтобы Елену крестили в костеле. И ходила с ней на службы, когда Елена достаточно подросла… Но потом жизнь переменилась так круто, что у Елены почти не осталось для веры — настоящей веры — места в душе. А тем более — для обрядов. А сейчас — сейчас опять все так изменилось. И Майзель… Еще год назад тот, кто напророчил бы Елене, что она будет сидеть у Майзеля, — у Майзеля, подумать только, — на кухне, с наместником престола святого Петра, и рассказывать тому всю свою жизнь, схлопотал бы чувствительную оплеуху. Потому что это не было бы даже похоже на шутку. Но теперь… Теперь слова лились из Елены потоком. А понтифик слушал, — и улыбался, и хмурился, и вздыхал, ни разу не перебив ее. И когда она, наконец, умолкла, улыбнулся ободряюще:
— Я не стану выписывать тебе рецептов, дитя мое. А твоя беда… — на лицо понтифика набежала тень.
— Вина, падре.
— Беда, Елена. Кто знает, — стала ли бы ты той, кем стала, если бы не это? Встретила бы его? Полюбила бы? И он…
— Он, падре…
— Он любит тебя, моя девочка. Только никак не может решиться. Он столько лет убеждал себя, что этого быть не может. Что встретить свою единственную ему не суждено. Слава Богу, он ошибался. Просто необходимо время, чтобы он это понял.
— Сколько еще времени, падре?
— Не знаю, Елена. Не спеши. Вы еще так молоды оба…
— По сравнению с вечностью.
— И по сравнению с вечностью тоже. И не забывай, дитя мое, — он еврей…
— Да какой же он еврей, падре…
— Это только кажется, дитя мое, — покачал головой понтифик. — Да, он не соблюдает обрядов, и Ребе гневается на него за это. Просто для него это — молитва, учение, — окольный путь. А он идет напролом. Но только такой мятежный дух мог поднять и повести за собой стольких людей. Этим он так похож на Спасителя…
— Что вы говорите такое, падре…
— Я знаю, что говорю. И это очень еврейское свойство — спорить с Богом, отстаивать свою правоту, требовать справедливости, — не в будущем мире, а здесь, сейчас, немедленно. Да, он сам временами тяготится этим. Но если ты любишь его, ты должна разделить это с ним. Помочь ему это тянуть… И ему будет чуточку легче. Он просто не знает, готова ли ты.
— На что только я не готова, падре…
— Значит, все получится у вас, Елена. Все. Только не падай духом.
— Какие вы слова знаете, падре.
— Я просто люблю вас, дети мои, — светло улыбнулся понтифик.
И Елена улыбнулась тоже.
— Вы голодны, Ваше Святейшество?
— Падре, дитя мое. Просто падре, — улыбнулся понтифик. — Я выпью немного мацони и съем, пожалуй, кусочек сыра. Где-то в холодильнике должен быть пекорино…
— И вы тоже в курсе содержимого этого холодильника… Как он выглядит?
— Твердый, желтый. С черной корочкой.
Пекорино, конечно, нашелся. Елена нарезала сыр, налила мацони в подходящую кружку и поставила еду перед понтификом:
— Приятного аппетита, падре.
— Спасибо. Присядь, дитя мое. Ты мне не помешаешь. И ты устала…
— Боюсь, это не совсем точное определение, — горько усмехнулась Елена.
— Расскажи мне.
— Ах, падре…
Он умел слушать. Майзель тоже охотно слушал ее, но это… Это было совсем другое. Этот высокий, худой и красивый старик, невероятно ясный и живой для своих восьмидесяти пяти, которые недавно без всякой помпы и шумихи отметил, был потрясающим слушателем. Если бы он не был тем, кем он был, только за одно это его умение в него можно было бы без памяти влюбиться. Елена странным образом не ощущала совершенно никакой дистанции между собой и этим человеком. И дело было вовсе не в том, что Елена при всем желании не могла причислить себя к ревностным католикам… Ее детство можно было назвать счастливым, — долгожданное прелестное дитя, девочка, умница, она даже всех бабушек и дедушек застала, несмотря на солидный возраст родителей. Мать ее отца настояла, чтобы Елену крестили в костеле. И ходила с ней на службы, когда Елена достаточно подросла… Но потом жизнь переменилась так круто, что у Елены почти не осталось для веры — настоящей веры — места в душе. А тем более — для обрядов. А сейчас — сейчас опять все так изменилось. И Майзель… Еще год назад тот, кто напророчил бы Елене, что она будет сидеть у Майзеля, — у Майзеля, подумать только, — на кухне, с наместником престола святого Петра, и рассказывать тому всю свою жизнь, схлопотал бы чувствительную оплеуху. Потому что это не было бы даже похоже на шутку. Но теперь… Теперь слова лились из Елены потоком. А понтифик слушал, — и улыбался, и хмурился, и вздыхал, ни разу не перебив ее. И когда она, наконец, умолкла, улыбнулся ободряюще:
— Я не стану выписывать тебе рецептов, дитя мое. А твоя беда… — на лицо понтифика набежала тень.
— Вина, падре.
— Беда, Елена. Кто знает, — стала ли бы ты той, кем стала, если бы не это? Встретила бы его? Полюбила бы? И он…
— Он, падре…
— Он любит тебя, моя девочка. Только никак не может решиться. Он столько лет убеждал себя, что этого быть не может. Что встретить свою единственную ему не суждено. Слава Богу, он ошибался. Просто необходимо время, чтобы он это понял.
— Сколько еще времени, падре?
— Не знаю, Елена. Не спеши. Вы еще так молоды оба…
— По сравнению с вечностью.
— И по сравнению с вечностью тоже. И не забывай, дитя мое, — он еврей…
— Да какой же он еврей, падре…
— Это только кажется, дитя мое, — покачал головой понтифик. — Да, он не соблюдает обрядов, и Ребе гневается на него за это. Просто для него это — молитва, учение, — окольный путь. А он идет напролом. Но только такой мятежный дух мог поднять и повести за собой стольких людей. Этим он так похож на Спасителя…
— Что вы говорите такое, падре…
— Я знаю, что говорю. И это очень еврейское свойство — спорить с Богом, отстаивать свою правоту, требовать справедливости, — не в будущем мире, а здесь, сейчас, немедленно. Да, он сам временами тяготится этим. Но если ты любишь его, ты должна разделить это с ним. Помочь ему это тянуть… И ему будет чуточку легче. Он просто не знает, готова ли ты.
— На что только я не готова, падре…
— Значит, все получится у вас, Елена. Все. Только не падай духом.
— Какие вы слова знаете, падре.
— Я просто люблю вас, дети мои, — светло улыбнулся понтифик.
И Елена улыбнулась тоже.
ПРАГА. ФЕВРАЛЬ
Они успели и на этот раз… И понтифик вернулся в Рим. Елена настояла потом, чтобы Майзель показал ей оперативные съемки. Заледенев, она смотрела отснятые в тау-диапазоне кадры, на которых спецназ входил в квартиры и офисы, мечети и лавки, — не только в Италии, везде, по всей Европе, — и стрелял в людей, стрелял, как по мишеням… В тау-диапазоне это выглядело совсем не страшно, почти как в кино. Но обычные съемки, когда полиция и парамедики выносили из забрызганных кровью, разгромленных помещений задраенные пластиковые мешки с трупами, выглядели совсем иначе. Сотни трупов. Елена понимала, — это враги. Нелюди. Зверьки. Чучмеки… И все же она не могла так думать. Для нее они все равно были людьми. Страшными, глупыми, злыми, жестокими, — людьми… А спецназ стрелял в них так спокойно и деловито. Тщательно контролируя неукоснительное выполнение задания. Добивал. Действовал по обстановке. Ты сказал, мне не стоит это видеть, думала Елена. Возможно. Я просто хочу знать, что чувствует человек, когда смотрит такое. Что чувствуешь ты, когда смотришь это…
— Ты сеешь мстителей, — горько вздохнула Елена, выключив экран.
Она понимала, что он сделал для нее, в общем-то, щадящую компиляцию. Все равно это было жутко.
— Возможно, — Майзель пожал плечами, — но они побежали, как тараканы. Впервые за много лет отток «беженцев» превысил приток. И никто никого не высылал, заметь. Сами побежали.
— Это ничего не решит. В истинном смысле этого понятия…
— Но за пределами периметра они будут только бесновато кувыркаться перед колючей проволокой, не в силах ни перегрызть ее, ни перелезть через ограду. Ты в самом деле думаешь, что они хотят жить с нами в мире и согласии? Дар-эль-Ислам [64] и Дар-эль-Харб [65] . Вот что звенит в их пустых, как перевернутый медный таз, головах. Взаимопонимание потому так и называется, что предполагает движение навстречу с двух сторон. Я ведь не должен объяснять тебе это, жизнь моя…
— Нет. Не должен. Кончится это когда-нибудь?
— Уж это вряд ли… Они не переставая пробуют нас на зуб. Сначала в Косово. Потом в Америке. В Израиле. В Чечне. Здесь и сейчас. Это уже не просто террор, щекотка нервов и наглое вымогательство гуманитарной помощи. Смотри, жизнь моя… Пока мы сидели на нефтяной игле, они так не суетились. Они держали нас за глотку и диктовали нам свои условия. А когда выяснилось, что, с одной стороны, нефти надолго не хватит, а с другой — что заработать на этом не получается, они начали нас взрывать. Теперь, когда наши автомобили, самолеты и корабли потребляют в разы меньше топлива, когда энергия атома, атмосферных потоков, приливов и солнца удовлетворяет почти треть наших потребностей, хотя они и растут с каждым днем, — а ведь это мы сделали, и это не стало бы возможным, если бы не наше ослиное упрямство и готовность идти по головам…
— Твое упрямство и твоя готовность.
— Ну, пускай… Пускай, это неважно. Они хотят открутить назад время. Чтобы мы впали в дикость и ужас. Чтобы шарахались от каждого звука. Чтобы перестали смеяться, ходить в кино, летать в отпуск к морю, любить друг друга свободно и весело, — иногда слишком свободно и весело, но это, на самом деле, пустяки… Они не понимают ни наших шуток, ни наших слез. Ничего. Хотят, чтобы нас просто не было. Нигде. И поэтому им не место среди нас. По крайней мере, до тех пор, пока они не научатся хоть чему-нибудь, кроме как взрываться в толпе детей на дискотеке.
— Разве войной можно кого-нибудь чему-нибудь научить?
— Смотря что понимать под войной… Это ты и твои приятели всегда считали войну злом, потому что политика — это зло, а война есть продолжение политики… Что войны ведут не враги, а друзья, которые просто не поняли друг друга… Или — еще хуже — надо перековаться, стать морально выше и материально беднее, и тогда враги превратятся в друзей… Только это чепуха, Елена. Потому что природа этой войны другая. Как и природа этого врага. Они ненавидят нас не по какой-то причине, а просто потому, что в их фантастическом мире нет для нас места. Они даже не воюют с нами, они просто уничтожают всех нас. Дело не в христианстве, иудаизме, цивилизации и всем остальном. Они просто хотят нас всех уничтожить. Тебя. Меня. Женщин, детей, стариков, слабых, больных — всех. Мы им мешаем. Если они доберутся до оружия, которое может нас уничтожить, они применят его, не задумавшись ни на секунду. Им не нужны ни наши чудеса, ни наши богатства, они готовы закопать все это вместе с нами, лишь бы не было нас.
— Почему?!
— Ислам, жизнь моя. Не ислам Улугбека и Хайяма, Фирдоуси и Аль-Джебра, не ислам суфиев, Зохели и Бутия. А ислам Хомейни, Бин Ладена, Арафата и Аль-Ваххаба. Этот новый ислам просто сожрал прежний, не оставив о нем даже воспоминания в душах и сердцах людей, учинив в них такое… Быть может, лишь у малой толики что-то осталось… Но разделить, боюсь, не получится. И это страшно.
— И тебе страшно?
— Конечно. Я все-таки человек…
— Это и есть то самое, что ты знаешь?
— О, нет, жизнь моя… Это лишь следствие. Вывод…
— Господи, если бы я могла в это поверить…
— Ты не веришь?
— Я верю тебе, Данек. Потому что я женщина, не смотря ни на что…
— Это же здорово. Женщина должна верить своему мужчине. А мужчина — своей женщине. Потому что своей верой в него она делает его гораздо лучше, чем он мог бы быть без нее… На этом стоит мир, мой ангел.
— Ты действительно примитивный, как ящерица, — печально усмехнулась Елена.
— Обязательно. Ужасно примитивный. И это, кстати, заразно. Передается интимным путем, — он подхватил Елену, будто не замечая ее шутливого сопротивления. — Я соскучился… Я хочу тебя, елочка-иголочка, щучка-колючка моя…
Когда он это говорил, Елена забывала обо всем на свете.
— Ты сеешь мстителей, — горько вздохнула Елена, выключив экран.
Она понимала, что он сделал для нее, в общем-то, щадящую компиляцию. Все равно это было жутко.
— Возможно, — Майзель пожал плечами, — но они побежали, как тараканы. Впервые за много лет отток «беженцев» превысил приток. И никто никого не высылал, заметь. Сами побежали.
— Это ничего не решит. В истинном смысле этого понятия…
— Но за пределами периметра они будут только бесновато кувыркаться перед колючей проволокой, не в силах ни перегрызть ее, ни перелезть через ограду. Ты в самом деле думаешь, что они хотят жить с нами в мире и согласии? Дар-эль-Ислам [64] и Дар-эль-Харб [65] . Вот что звенит в их пустых, как перевернутый медный таз, головах. Взаимопонимание потому так и называется, что предполагает движение навстречу с двух сторон. Я ведь не должен объяснять тебе это, жизнь моя…
— Нет. Не должен. Кончится это когда-нибудь?
— Уж это вряд ли… Они не переставая пробуют нас на зуб. Сначала в Косово. Потом в Америке. В Израиле. В Чечне. Здесь и сейчас. Это уже не просто террор, щекотка нервов и наглое вымогательство гуманитарной помощи. Смотри, жизнь моя… Пока мы сидели на нефтяной игле, они так не суетились. Они держали нас за глотку и диктовали нам свои условия. А когда выяснилось, что, с одной стороны, нефти надолго не хватит, а с другой — что заработать на этом не получается, они начали нас взрывать. Теперь, когда наши автомобили, самолеты и корабли потребляют в разы меньше топлива, когда энергия атома, атмосферных потоков, приливов и солнца удовлетворяет почти треть наших потребностей, хотя они и растут с каждым днем, — а ведь это мы сделали, и это не стало бы возможным, если бы не наше ослиное упрямство и готовность идти по головам…
— Твое упрямство и твоя готовность.
— Ну, пускай… Пускай, это неважно. Они хотят открутить назад время. Чтобы мы впали в дикость и ужас. Чтобы шарахались от каждого звука. Чтобы перестали смеяться, ходить в кино, летать в отпуск к морю, любить друг друга свободно и весело, — иногда слишком свободно и весело, но это, на самом деле, пустяки… Они не понимают ни наших шуток, ни наших слез. Ничего. Хотят, чтобы нас просто не было. Нигде. И поэтому им не место среди нас. По крайней мере, до тех пор, пока они не научатся хоть чему-нибудь, кроме как взрываться в толпе детей на дискотеке.
— Разве войной можно кого-нибудь чему-нибудь научить?
— Смотря что понимать под войной… Это ты и твои приятели всегда считали войну злом, потому что политика — это зло, а война есть продолжение политики… Что войны ведут не враги, а друзья, которые просто не поняли друг друга… Или — еще хуже — надо перековаться, стать морально выше и материально беднее, и тогда враги превратятся в друзей… Только это чепуха, Елена. Потому что природа этой войны другая. Как и природа этого врага. Они ненавидят нас не по какой-то причине, а просто потому, что в их фантастическом мире нет для нас места. Они даже не воюют с нами, они просто уничтожают всех нас. Дело не в христианстве, иудаизме, цивилизации и всем остальном. Они просто хотят нас всех уничтожить. Тебя. Меня. Женщин, детей, стариков, слабых, больных — всех. Мы им мешаем. Если они доберутся до оружия, которое может нас уничтожить, они применят его, не задумавшись ни на секунду. Им не нужны ни наши чудеса, ни наши богатства, они готовы закопать все это вместе с нами, лишь бы не было нас.
— Почему?!
— Ислам, жизнь моя. Не ислам Улугбека и Хайяма, Фирдоуси и Аль-Джебра, не ислам суфиев, Зохели и Бутия. А ислам Хомейни, Бин Ладена, Арафата и Аль-Ваххаба. Этот новый ислам просто сожрал прежний, не оставив о нем даже воспоминания в душах и сердцах людей, учинив в них такое… Быть может, лишь у малой толики что-то осталось… Но разделить, боюсь, не получится. И это страшно.
— И тебе страшно?
— Конечно. Я все-таки человек…
— Это и есть то самое, что ты знаешь?
— О, нет, жизнь моя… Это лишь следствие. Вывод…
— Господи, если бы я могла в это поверить…
— Ты не веришь?
— Я верю тебе, Данек. Потому что я женщина, не смотря ни на что…
— Это же здорово. Женщина должна верить своему мужчине. А мужчина — своей женщине. Потому что своей верой в него она делает его гораздо лучше, чем он мог бы быть без нее… На этом стоит мир, мой ангел.
— Ты действительно примитивный, как ящерица, — печально усмехнулась Елена.
— Обязательно. Ужасно примитивный. И это, кстати, заразно. Передается интимным путем, — он подхватил Елену, будто не замечая ее шутливого сопротивления. — Я соскучился… Я хочу тебя, елочка-иголочка, щучка-колючка моя…
Когда он это говорил, Елена забывала обо всем на свете.
ПРАГА. ФЕВРАЛЬ
Полной идиллии хватило Елене ровно на двадцать дней. Потом она подхватила какой-то жуткий грипп, провалялась три дня с высоченной температурой, перепугав не на шутку и Майзеля, и королевскую семью. И все ее собственные страхи вернулись, — словно и не пропадали никуда.