Давыдов Вадим. Год Дракона

   — Матвеевна. Так звучит по-русски мое отчество. Здравствуйте, Александр, — она помолчала, давая ему почувствовать паузу. — Григорьевич.
   — Не хотите называть меня «ваше превосходительство»?
   — С превеликим удовольствием. Но тогда вам придется называть меня «ваша светлость».
   — Почему? — растерялся Лукашенко.
   — Потому, что я не только подданная чешской короны, но и русская дворянка, — сказав это, Елена вдруг поняла, что она это на самом деле чувствует. Вот именно так. — Княжна Мышлаевская. Или остановимся все же на имени-отчестве?
   Лукашенко промолчал, — только засопел. Елена поняла, что выиграла этот раунд. И не стала сдерживать торжествующей улыбки.
   — Ладно, — сказал он после паузы, потому что Елена молчала, желая заставить его первым сделать ход. — Пускай будет по имени-отчеству, Елена… Матвеевна. Я вас себе несколько иначе представлял…
   Ну, конечно, усмехнулась про себя Елена, ты думал, что я появлюсь пред тобой, раскрашенная, как Чиччоллина, в декольте, мини-юбке и на каблуках. И буду умолять тебя на коленях. А вот это вряд ли. Этого Дракон уж точно не разрешил бы мне сделать. Он ужас какой ревнивый… Придется тебе с очкастенькой крыской беседовать, сволочь.
   — Зато вы в точности соответствуете моим представлениям о вас.
   — Вы дерзкая…
   — Это профессиональное.
   — Ну, допустим. Я вас слушаю.
   — Я не стану утомлять вас длинными предисловиями. Времени не так много, на самом деле. Скажите, у вас не возникало в последнее время ощущения, что вы — фигура в чужой игре? Причем разменная фигура?
   — Почему вы так думаете?
   — Потому что я так чувствую. Я знаю, что вы любите жизнь и вовсе не стремитесь на тот свет. Я знаю, что у вас великолепное чутье на опасность. Поэтому я спрашиваю. Мне интересно, у кого из нас тоньше нюх, у меня или у вас. Не отвечайте сразу. Заставьте себя прислушаться к своему чутью.
   — У вас есть конкретные факты?
   — Я выложу факты после того, как вы скажете, что вы чувствуете.
   — Я чувствую, что вы пытаетесь втянуть меня в какую-то игру.
   — Разумеется, — Елена улыбнулась. — Разумеется, Александр Григорьевич. Мы все всегда играем в какую-нибудь игру и всегда стремимся вовлечь в нее как можно большее число тех, кто нас окружает. Но сейчас вы ошибаетесь. Я хочу не втянуть вас в игру, мою или другую, а вытащить вас оттуда.
   — И зачем же?
   — Чтобы спасти тех, кого я должна спасти. И всех остальных. И вас, в том числе.
   — Почему вы хотите меня спасти? Чем я заслужил такое отношение с вашей стороны?
   — Вы похожи на обиженного ребенка, который кидается камнями, чтобы разбить головы всем вокруг, — тихо сказала Елена. — Мне вас жаль, я не хочу, чтобы вас застрелили, как опасного сумасшедшего. Вы можете помочь, — не столько мне, сколько себе. Подумайте.
   Лукашенко откинулся в кресле, посмотрел на Елену исподлобья, вцепился толстыми пальцами с тупыми ногтями в столешницу. Усы его шевельнулись, и Елену снова едва не вывернуло наизнанку.
   — Почему они прислали вас?
   — Меня не прислали. Я приехала сама. Вы совершенно зря усмехаетесь так, как будто вы что-то понимаете в этом. На самом деле вы не понимаете ничего. Возможно, сейчас не совсем подходящий момент, но я попробую вам объяснить. Мы, чехи, и наш король — как один человек. Он — такая же часть народа, как я, как все остальные. А я — я просто выполняю свой долг. И мой король знает, что никто лучше меня не сделает это сейчас. И поэтому доверяет мне. И это доверие внушает мне самую настоящую гордость. Такую же, какой наполнилось бы сердце любой женщины, любого мужчины моего народа. Потому что мы с нашей страной и нашим королем — одно целое. То самое, чего вы так хотели и что у вас не вышло.
   — Почему? Почему у вас получилось это?!
   — Потому что мой король служит своему народу, а не наоборот. Потому что мой король уважает свой народ, и видит в нем не стадо холопов, которым можно вертеть, как угодно, а граждан. Поэтому у нас получилось и будет всегда получаться. Было время, когда я считала, что это не так. Слава Богу, оно позади. И я теперь с моим народом, с моим королем, а они — со мной. И поэтому я здесь.
   — А Майзель?
   — И Майзель.
   — Он тоже — часть народа?!
   — Конечно, — Елена улыбнулась.
   — Он еврей.
   — Вы хотите оскорбить его, отторгнуть от нас, называя его евреем? Но он гордится этим. Гордится этим и счастлив оттого, что, оставшись евреем, стал частью народа. И люди это видят и понимают. И я тоже. Он другой — и он наш. В этом его сила и наша удача. Потому что, будучи другим, он сумел разглядеть в нас то, что мы сами увидеть в себе не могли, как не может человек взглянуть на себя глазами другого человека. Он — та самая приправа, которая придает нашему блюду такой восхитительный вкус.
   — Да-а, — протянул Лукашенко, не глядя на нее. — Вы тоже стали, как евреи, — друг за друга готовы всем вокруг глотки перегрызть…
   Я знаю, почему ты так ненавидишь его, подумала Елена. Он сделал мечту реальностью. Нашей жизнью. Это его любят — не тебя. И ты — от зависти — возненавидел его за это. И на этом тебя подловили… Ты завидуешь ему, потому что в тебе нет ни капли благородства. Ты низкий человек. Ты хочешь заменить любовь страхом, потому что завидуешь, — настоящей завистью, такой, когда знают, что у самих никогда не будет и хотят, чтобы не было у всех остальных, — никогда… Ты полюбил страх. Свой и чужой. И хотел сделать страх всеобщим, всех заразить страхом и завистью… В тебе было что-то хорошее — когда-то. Наверное. Во всех есть. Абсолютных злодеев нет. Но это сгорело. Ты сам это сжег. А он — нет. Не смотря ни на что… Потому что в нем есть не только страсть, но и благородство. Он знает, зачем. А ты не знаешь, и уже очень давно. Посмотри только, что ты натворил… И теперь вовсе не он хочет уничтожить тебя. Это чуть ли не весь мир хочет тебя уничтожить. Те самые братья-славяне, которых ты мечтал утянуть в преисподнюю под мудрым руководством себя, любимого. И они уничтожат тебя. Придут, освободив от тебя народ, возьмут его, как сироту, в семью, будут любить и воспитывать, помогут вспомнить, что такое честь, долг и отечество. Все то, что он… нет, не научил нас этому, в нас все это было, просто он помог нам это вспомнить, понять, что это не стыдно — любить свою родину, свой народ, служить ему всей своей жизнью и существом. А тебя, — тебя размажут по стенке, как таракана, и от тебя останется только мокрое место. И вовсе не он это сделает, хотя он действительно всегда с удовольствием сам убивает своих врагов. И даже не физически. Нет… На этот раз все будет по-другому. Тебя будут судить. Пусть и не сейчас, позже… А потом оставят на четыре секунды один на один с Квамбингой…
   — Я читал вашу книгу о нем. Вы просто влюбленная женщина, вот и все. А он использовал вас, и продолжает это делать…
   — Вы ошибаетесь, Александр Григорьевич, — мягко и печально улыбнулась Елена. — Нельзя использовать тех, кого любишь. Тех, кого любишь, можно лишь заслонить собой.
   — Но вас он послал сюда, ко мне…
   — Нет, я уже говорила. Я приехала сама. Чтобы заслонить тех, кого я люблю, в том числе и его. Заслонить от ошибки, от гнева, делающего слепым, от того, о чем человек потом жалеет всю жизнь. От мести, в которой нет ни нужды, ни смысла. Он мог легко помешать мне приехать сюда и послать вместо меня десант, который шутя уничтожил бы вас, как множество раз проделывал это с другими. Но если мы с вами поймем друг друга, этого не произойдет. Хотя, возможно, вы и заслуживаете этого…
   — Вот как?
   — Но я не имею права решать это. И он не имеет права. Никто, кроме Создателя, не имеет на это права.
   — Почему он сам не прилетел, если он такой смелый?
   — Он не может с вами разговаривать. После всего, что вы сделали…
   — Я ничего не делал ему лично.
   — Зачем вы штурмовали посольство?
   — Зачем-зачем, — скривился Лукашенко. — Деньги нужны, вот зачем. Наличные. Доллары. А то ваш Майзель все забрал… Все каналы перекрыл, все счета… Как будто это его собственное…
   — Какие… деньги?!
   — Деньги, которые были в сейфах вашего посольства. Сто семьдесят миллионов долларов.
   Ах ты, тварь, подумала Елена. Вот оно что… Суверенитет, государство… Все дерьмо. Деньги. Пиастры. Тварь…
   — Сумасшедшие деньги, — она усмехнулась. — Только из-за этого?! Сколько же ваших солдат погибло при штурме?!
   — Не ваше дело. Ваши-то все живехоньки выскользнули…
   — Зачем вы приказали убить Корабельщиковых?
   — Я приказывал… Я хотел…
   — Вы хотели сделать ему больно. И вы приказали убить Корабельщикова. Но ваши люди хорошо понимают ваши приказы, Александр Григорьевич. Поэтому они убили не только его, но и его жену и их неродившегося ребенка. И девочка их уцелела совершенно случайно. Вы думаете, он может разговаривать с вами после этого?
   — Я не знал. Мне потом доложили… Они готовили переворот, я только защищался…
   — Ну конечно. Вы всегда защищаетесь. Вы говорите так потому, что даже сейчас не осознаете по-настоящему всей ответственности за свои поступки. Вы действительно похожи на ребенка, вы инфантильны и жестоки, как ребенок, которому так и не объяснили, что такое хорошо и что такое плохо и что есть Бог, который все видит. Именно поэтому я здесь. Чтобы помешать ему убить вас, в том числе и за это. Когда вы будете сидеть один на берегу моря, вы, быть может, поймете когда-нибудь, что вы натворили. И тогда вам самому не захочется жить. Но это потом. Не сейчас. Увы, не сейчас…
   — Вы хотите, чтобы меня замучила совесть?
   — Я хочу, чтобы она проснулась. А там будет видно.
   — Ну, если она до сих пор не проснулась…
   — До сих пор… Ваша жизнь никогда еще не стояла так близко к смерти, как теперь, Александр Григорьевич.
   — Вы мне угрожаете?!
   — Нет. Я пытаюсь до вас докричаться.
   — Вы его очень любите, — нахмурился Лукашенко.
   — Иначе меня не было бы здесь.
   Он долго смотрел на нее, играя желваками. Что-то происходило с ним. Что-то важное… И вдруг он спросил:
   — А меня вы могли бы так полюбить?
   — Вы так и не встретили свою женщину, — тихо проговорила Елена. — И поэтому, — не только, но и поэтому тоже, — с вами случилось то, что случилось. Мне жаль вас…
   Мне повезло, подумала Елена. Не знаю, чем я заслужила это, но я встретила своего мужчину. И неважно, как сложится теперь, потому что самое главное в моей жизни уже произошло… Она вдруг вспомнила, как Марина сказала тогда: «Я женщина одного мужчины». И поняла, что и сама всегда была такой. Просто не знала этого раньше…
   — Послушайте меня и себя, Александр Григорьевич. И поверьте, потому что я ваш единственный шанс выжить. Если я пообещаю вам жизнь… Он знает, что я не прощаю обмана, и он не посмеет меня обмануть, — ведь тогда я не смогу его больше любить.
   — Это чепуха.
   — Для вас — возможно. Но не для него.
   И то, что он подарит тебе жизнь, и будет его самой большой победой над тобой, подумала Елена. И не суть важно, что будет потом…
   — Какие у вас полномочия?
   — Любые.
   — От него?
   — И от него, и от его величества.
   — Он всегда убивает своих врагов.
   — Всегда убивал. Потому что рядом не было меня, его женщины, и никто не смел потребовать от него милосердия. А я смею.
   — А россияне?
   — Об этом не беспокойтесь. Они урегулируют с Россией все, что потребуется. И не только с Россией…
   — Откуда вы знаете? У вас есть связь?
   — Обязательно, — усмехнулась Елена.
   — Чего вы хотите взамен?
   — Скажите, где наши дети. И уходите. Все кончено, вы что, не понимаете?
   — Ничего еще не кончено. Пока эти… эти ваши дети… Пока вы их не вытащите, вы ничего не станете делать. Вы не можете. Вы сами себя поймали в ловушку… С этими вашими играми в благородство и справедливость…
   — Ну, не вам попрекать нас этим. Говорите.
   — Сначала вы говорите, что вам известно. Что за игра такая…
   — Значит, вы чувствуете?
   — Да. Я чувствую. Действительно чувствую. Что у вас есть?
   Когда Елена замолчала, повторив все, что сказал ей Майзель, то увидела, как осунулся и позеленел Лукашенко. И поняла, что угодила в цель.
   — Кто из моих людей в этом замешан?
   — Ваш Садыков. Он работает на самом деле не на российскую разведку, Александр Григорьевич. На саудовскую.
   — Что за чепу…
   — Увы. Это не чепуха. Они хотят столкнуть лбами нас и русских. Здесь, на вашей земле, на беларуской земле. И я хочу услышать от вас, как он собирается это сделать.
   — А от него самого не хотите?
   Лукашенко усмехнулся, — опять шевельнулись усы, что ты за таракан поганый, подумала Елена, неужели никто ни разу не сказал тебе, что ты похож на мерзкого, огромного, жирного таракана с этими серыми усами, — сказал в переговорное устройство:
   — Садыкова позовите… Что? А где он? Найдите, вы что, совсем охуели?!
   — Сделайте одолжение, Александр Григорьевич, — светски улыбнулась Елена, — последите за лексикой, вы не один.
   — Заткните уши, — огрызнулся Лукашенко. — Что-то вы слишком нежная для военного корреспондента… Это ваша работа?! Где Садыков?!
   — Понятия не имею. Я журналист, а не военный и не разведчик. Вы же понимаете, что наши работают, что они повсюду… Я действительно не знаю. Прикажите отпустить детей. Сейчас же.
   — Не могу.
   — Что значит — не можете?!
   — Я так это устроил, что не могу.
   — Объясните.
   — Зачем?
   — Это не ваше дело. Ну?
   — Хорошо. Их возят в специальном трейлере. С охраной. Постоянно. И у начальника колонны приказ: если он получит любое сообщение — любое, любого содержания, понимаете? — от меня, от моих помощников, не важно, — он должен вскрыть пакет номер один. Если он не получит сообщения, но станет известно, что произошла смена власти — пакет номер два. В обоих пакетах приказ один — уничтожить груз. Если его будут преследовать, пытаться остановить, — уничтожить груз без промедления. При малейшей опасности или подозрении на опасность — тоже.
   — Необходимо какое-то время, чтобы это сделать…
   — Одна секунда. Просто нажать на кнопку, и в бронированном кузове взорвется заряд. Взрыв в замкнутом пространстве. Мне не нужно объяснять вам, как это будет выглядеть.
   Ты действительно мерзкая тварь, подумала Елена. Ты даже не чудовище, а просто мерзкая тварь. Дракон — чудовище, но он не бессмысленно гадок, как ты, он убивает, действительно, потому что дерется с нежитью. Убивает врагов. А ты убиваешь, чтобы сделать больно. Мерзкая тварь.
   — Где передвигается этот автомобиль?
   — Его здесь нет.
   — Где?!
   — В России, — он посмотрел на нее и торжествующе усмехнулся.
   Вот оно что, поняла Елена.
   — Где конкретно?
   — Не знаю. Это неважно…
   — Для вас — конечно. Вы сами это придумали?
   — Какая разница?
   — Есть разница. Возможно, вы сейчас этого не понимаете, но разница есть. И вы не можете не понимать, что живы лишь потому, что у вас наши дети…
   — И вы.
   — Допустим. И я. Сейчас дело не в этом. Когда все началось… Я не знаю, в какой момент это случилось, я не разведчик и не политик. Но в этот самый момент началась другая игра. Игра, в которой ваша жизнь — вообще жизнь — ничего не значит. Вы должны остановить это. Назовите мне человека, который это придумал.
   — И что потом?
   — Скажите мне, кто это. И я сразу пообещаю вам жизнь и свободу. А потом я позвоню в Прагу, и дальше — не ваше дело. Я повторю по телефону, что дала вам слово. Только не врите. Потому что если вы соврете, мое обещание не будет иметь силы. Будьте честным. Один раз. Ну?!
   — Гарантии? Какие гарантии?
   — Мое слово.
   — Это смешно.
   — Вам, безусловно, смешно. Потому что вы относитесь к слову как к своей собственности, — хочу — дам, хочу — возьму назад. Но вы, вероятно, слышали, что есть и другие, чье честное слово что-нибудь значит. И мое честное слово значит очень много. Никто не посмеет меня обмануть. Говорите.
   — Это Садыков.
   — Он все это придумал?
   — Да. Ваше слово.
   — Даю слово, что вам и вашей семье сохранят жизнь, свободу и средства к существованию. Верните мой телефон.
   — Позвоните отсюда, с моего. Ваш телефон не будет…
   — Послушайте, вы… Вы даже не представляете себе, как функционирует эта техника. Принесите телефон, вам говорят.
   — Принесите телефон, — кивнул Лукашенко.
   Им пришлось ждать минут десять, пока принесли аппарат. Какие они медленные, усмехнулась про себя Елена. Уже два раза ракета прилетела бы за это время…
   Наконец, телефон принесли. Лукашенко смотрел на нее с насмешкой, но и с любопытством. Он знал, что в бункере не может работать сотовая связь. Вообще никакая связь, кроме проводной. Ему было интересно, что станет делать эта отчаянная бабенка, когда убедится, что…
   Елена раскрыла аппарат, включила его и, дождавшись приветственного звука колокольчика, нажала кнопку быстрого набора телефона Майзеля. Он ответил через секунду:
   — Говори, жизнь моя.
   — Данек. Я буду говорить по-русски, чтобы они понимали. Это Садыков. Они…
   — Я понял. Мы все слышали, Елена. И про детей мы слышали. Теперь мы знаем, где искать. Ты справилась, жизнь моя. Спасибо.
   — Я дала ему слово.
   — И это мы слышали. Скажи ему, пусть собирает свои манатки и убирается ко всем чертям. С корейцами договорились. Я вылетаю. Я… Увидимся, жизнь моя. Скоро увидимся.
   Елена с треском захлопнула аппарат:
   — Ну, вот и все. Собирайтесь, садитесь в свой самолет и убирайтесь ко всем чертям.
   — Как это возможно? — прохрипел Лукашенко, глядя на Елену теперь с оттенком суеверного ужаса во взгляде.
   — Какая вам разница? Это волшебство… Понятия не имею. Мне сказали, что это будет работать. И это работает, — Елена снисходительно улыбнулась. — Они всегда держат слово… Поторопитесь.
   — Вам не кажется, что у меня могут быть еще кое-какие дела?! — опешил от ее дерзости Лукашенко.
   — Ваши дела закончились. Убирайтесь вон.
   — Это моя резиденция, — удивился он. Кажется, даже не разозлившись.
   — Это не ваше. Здесь нет ничего вашего. Вы все это украли у людей, которым клялись в любви и верности. Убирайтесь скорее, потому что те, кто затеял эту игру, не пожалеют вас. Они не я. Они скоро узнают, что вы их сдали, и попытаются вас уничтожить. От них я уж точно не смогу вас защитить, ни живая, ни мертвая. Собирайтесь и убирайтесь ко всем чертям. Остальное вы узнаете из газет, если выживете, а они посчитают нужным обнародовать эту информацию. Не тяните время, у вас его совсем мало.
   — Не много ли вы на себя берете?
   — Нет. Ваша жизнь — это мое слово. Помните это. Они видят вас, каждый ваш шаг, каждое движение. Если бы не наши дети, они давно вытерли бы вас, как след от кофейной чашки.
   — Что за чепу…
   — Вы даже не представляете себе, с какой мощью вы пытаетесь тягаться. Что они могут…
   — У меня есть армия.
   — Эта армия тоже не ваша. Эта армия народа, который вы и ваши прилипалы обманывали и грабили столько лет. Эта армия не сделает ни единого выстрела, чтобы защитить вас. А ваши специальные отряды не могут двинуться с места, потому что они уже ослепли и оглохли.
   Елена вдруг ощутила вибрацию телефона. Вздрогнув и посмотрев на Лукашенко, который, поперхнувшись, смолк, раскрыла аппарат:
   — Данек?…
   — Уходи, ангел мой. Вставай и уходи. Ты сделала все, что могла. Не зли его, не нужно. Пожалуйста.
   — Хорошо.
   — Я слышу и вижу тебя, жизнь моя. Я… Скоро увидимся. До встречи, мой ангел…
   Телефон замолчал. Елена захлопнула его — опять раздался характерный маслянистый щелчок — и поднялась:
   — Мне пора. Желаю вам добраться, куда вы там полетите, без приключений.
   — Вы останетесь, пока…
   — Нет, — покачала головой Елена. — Я не могу. Мне действительно пора. Не бойтесь. Я же дала вам слово. Не нужно пытаться мне помешать, хорошо?
   Лукашенко молча разглядывал ее, так, словно впервые увидел. И делал это так долго… Она понимала, что он хочет убить ее. Но боится. Потому что только жизнь по-настоящему чего-нибудь стоит, снова вспомнила Елена слова Гонты.
   Наконец, страх за собственную жизнь, кажется, победил. Лукашенко кивнул, перевел взгляд на охранника и проговорил, — Елену от его голоса едва опять не стошнило:
   — Проводите ее… Куда скажет… Без фокусов только…
   Он смотрел ей в спину, пока двери не сомкнулись за Еленой и охранником. Она чувствовала этот взгляд, — всем существом, позвоночником, через скафандр… Что-то было такое в этом взгляде. Что-то еще, кроме страха и ненависти. Елена очень удивилась бы, узнав, что. Как и он сам…
   Они поднялись на лифте, прошли снова через арки металлоискателей, мимо столика с охранником, ошалело уставившегося на них… И вышли за ограду резиденции. На воздух.
   Воздух, подумала Елена. Господи, воздух… Дышать… Можно дышать… Неужели все?!.
   — Идите назад, — тихо сказала Елена охраннику, борясь с подступившей опять тошнотой. — Дальше я сама…
   Тот посмотрел на нее и попятился. И, не говоря больше ни слова, нырнул обратно за забор, как в клетку… И в следующую секунду Елена ощутила осторожное прикосновение, — это был ротмистр Дольны:
   — Идемте, пани Елена.
   — Как вы здесь оказались?! — пробормотала она.
   — Работа такая, пани Елена, — расплылся в улыбке довольный собой подофицер, ловко расстегивая на ней мешковатый плащ и подключая аккумуляторно-процессорный блок экзоскафандра. — Ну, вот, так-то получше будет… Вы не волнуйтесь. Все идет по плану.
   — А этот… Садыков? — Елена с облегчением почувствовала, как оживает «драконья кожа», обволакивая и подхватывая ее, — так вовремя, потому что сил не стало вдруг совершенно.
   — Допрашивают. С чувством допрашивают, как положено, — Дольны оскалил в усмешке отличные зубы. — Сейчас расскажет, мразь…
   — Его что, пытают?!
   — Нет, пани Елена, что вы, — снова радостно улыбнулся ротмистр. — Ему дарят цветы и поют серенады. Вы не волнуйтесь, он проживет, сколько требуется. А потом мы его не больно задушим…
   — Прекратите, — прошипела Елена.
   Детский сад, а не армия, зло подумала она.
   — Есть прекратить, — Дольны щелкнул каблуками и отдал честь. — Идемте в машину, пани Елена. Нас ждут в Степянке.
   — Кто ждет?
   — Дракон, пани Елена.
   — Что?! Каким образом?! Он же только что был в Праге…
   — Не могу знать, пани Елена. Это же Дракон…
   — Что вы так на меня смотрите?!
   — Я только сейчас догадался, пани Елена, — тихо, без улыбки сказал Дольны. — Вы — та самая… Конечно. Кто же еще мог на такое решиться…
   — Перестаньте, пан ротмистр. Если доставите меня к Дракону зареванную, он вас съест, — через силу пошутила Елена. — Идемте же…

СТЕПЯНКА, С 19 НА 20 МАЯ. НОЧЬ.

   — Все, жизнь моя…
   Майзель прижал Елену к себе и держал, наверное, минуту. Потом повернул голову к Дольному:
   — Благодарю за службу, пан поручик, — продолжая держать Елену, он протянул офицеру руку.
   — Ротмистр, пан Данек, — Дольны, зардевшись от похвалы, пожал его кисть.
   Господи, он же еще мальчик совсем, подумала Елена.
   — Спорим на ящик сливовицы, что поручик?! — весело оскалился Майзель.
   — Прекрати сейчас же этот детский сад, — прошипела, дернув его за ухо, Елена. — Отпусти военных и немедленно к ребенку, она ждет тебя, как…
   Дольны посмотрел на Елену с благоговейным ужасом. Так разговаривать… С самим… Господи Иисусе, да кто же эта женщина?!.
   Перед дверью палаты Майзель вдруг остановился, как вкопанный. И посмотрел на Елену таким взглядом, — ей показалось, что она сгорит сейчас:
   — Я не могу…
   — Ты должен. Ты не имеешь права прятаться. Она ждала тебя. Мы так ждали тебя, Данек…
   — Это же я виноват. Во всем я виноват, Елена…
   — Это война.
   — Она маленькая девочка. Маленькая, маленькая, крошечная девочка, которую чуть не убил этот урод…
   — Мы все солдаты на этой войне. И ты, и я, и она. Неужели я должна говорить это — тебе?! Иди, Данек. Иди.
   Он кивнул, распахнул дверь, зажмурился и шагнул. Как в пропасть…
   Сонечка по-прежнему не спала, но была так слаба, что находилась на границе беспамятства, — ее веки дрогнули едва заметно, когда Майзель, опустившись рядом с ней на кровать, взял ее руку в свою.
   — Ей нехорошо, — тихо, с беспокойством сказал он. — Она вся горит… Нужно позвать врача…
   — Нам нужно улетать, как можно скорее. Здесь даже сделать ничего невозможно…
   — Летающий госпиталь сядет через час. Еще час — пока реанимобиль доедет сюда. Час, полтора, — назад. И полет… В самолете есть все необходимое. Я распоряжусь…
   Он попытался встать.
   — Сидеть, — прошипела Елена, надавливая ему на плечо. — Не смей даже думать об этом… Полно вояк без тебя. Они все без тебя знают, их столько лет натаскивали, в том числе и ты сам… И Гонта здесь… Сиди. Ты нужен ей. Твоя сила нужна ей. Не смей отпускать ее, держи ее, держи…

СТЕПЯНКА, 20 МАЯ. УТРО

   Майзель вышел из палаты и увидел какого-то совершенно убитого парня, сидящего, опустив голову с коротко подстриженными ярко-соломенными волосами, чуть поодаль на кушетке. Майзель шагнул к нему:
   — Ты Павел?
   — Я, — парень посмотрел на Майзеля красными, полными слез глазами. — А ты…
   — Я Майзель.
   — Тот самый…
   — Тот самый.
   — Дракон, значит… — Павел с тоской смотрел на него снизу вверх. — Ну, ниче… Похож, в натуре… Че ж ты поздно-то так прилетел, бля?
   Он протянул Жуковичу руку: