Страница:
И Майзель улыбнулся.
Это был действительно чудесный ужин. И вечер. И вино. И погода, как по заказу, — ясное августовское небо с мириадами звезд, которые здесь, на высоте, куда не доставал почти свет городских огней, были ясно видны… Они говорили о каких-то пустяках, Майзель рассказывал Елене бесчисленные истории, и пражские, и прочие… И еврейские тоже. Елена до поры плохо представляла себе еврейскую сторону его натуры. Нет, она знала, конечно, что в Праге от века жили евреи, что в Юзефове стоит древнейшая синагога Европы, и легенду о Големе знала, и читала, конечно, и Майринка, и Кафку… Но эта часть мира была бесконечно далека от нее всегда, существовала на периферии сознания. Пока она не узнала Майзеля. И не начала, пусть и почти подсознательно, отождествлять их друг с другом. А он продолжал говорить, — словно ткал на ее глазах причудливый, волшебный ковер, в узорах которого так отдельно и вместе было все: и страна, и город, и люди, все, что так любила Елена…
Он ни разу не сбился на злобу дня, ни разу телефонный звонок не потревожил их уединения. От немыслимо вкусной еды, от его рассказов, от всей этой атмосферы у Елены кружилась голова. Потом он вдруг замолчал, посмотрел на нее и улыбнулся:
— Ты Елена Прекрасная.
— Льстивый лгун и дамский угодник.
— Что выросло, то выросло. Пойдем танцевать.
Он поднялся, обошел вокруг стола и помог ей встать. Музыка зазвучала громче. Как он это делает, пронеслось в голове у Елены.
— Я объелась, — попыталась увильнуть Елена. На самом деле она ела совсем чуть-чуть, да Майзель и не думал ее перекармливать.
— Нет. Это кажется. Мы никуда не спешим, потому что вечер только начался.
— Ах ты…
— Доктор, я понимаю женщин. Прости меня, Елена.
Они стояли друг против друга. Елена изо всех сил стукнула его кулаком в грудь. Он улыбнулся. Она стукнула его еще раз. Он улыбнулся еще шире:
— Мир?
— Тебе что, не больно?!
— Нет. Ты хиленькая. Елена Прекрасная, но слабосильная. Впрочем, сила женщины — в ее слабости…
— Перестань изрекать трюизмы. Тебе не идет.
— Так что?
— Я подумаю.
— Танцуем?
— Нет. Я хочу посмотреть на звезды…
Они взяли по бокалу с вином, подошли к краю террасы, и Майзель выключил свет.
— А-ах… — не сдержалась Елена.
— Так лучше, правда?
— Конечно… А ты знаешь, как созвездия называются?
— Нет. Я только Ковш знаю и могу найти. Больше ничего.
— А я знаю. Вот смотри…
Теперь Майзель ее слушал, а Елена рассказывала про созвездия и знаки Зодиака, про Сириус и Венеру в знаке Марса… Он покачал головой:
— Невероятно. Откуда ты все это знаешь?
— Я лет до двенадцати хотела стать астрономом.
— Правда?
— Абсолютная.
— Елена, ты прекрасная и мудрая женщина.
— Прекрати подлизываться.
— А я не подлизываюсь. Я говорю тебе комплименты.
— Зачем?
— Не зачем, а почему. Потому что мне хочется и я не могу сдержаться.
— Чего тебе еще хочется?
— Танцевать с тобой.
— Ну, танцуй…
И танцевал он просто здорово. Это было, наконец, нечестно. Елена так и сказала ему. И спросила:
— Откуда ты узнал, что мне нравится «Пражский ангел»?
— А тебе нравится?! — радостно удивился Майзель так искренне, что она ему поверила.
— Я не должна повторять это сто раз, не правда ли?
— Я люблю Милича. Он умеет очень просто сказать очень сложные вещи. В этой песне всего две музыкальные темы. А если ты спросишь его, как это сделано, он не сможет ответить…
— Ты и в музыке разбираешься.
— Ориентируюсь. Совсем чуть-чуть. Лакуны в классическом образовании, знаешь ли. Если бы я мог это сам…
Елена долго-долго смотрела ему в глаза. Потом прошептала:
— Не может быть…
Он чуть отвернулся и промолчал.
— Милич… ты его… Ты?!
— Елена…
— Только не ври. Если ты соврешь, я…
— Я никогда не вру.
— Говори.
— Я… Я не думал, что ты догадаешься. Я… То есть, я очень этого хотел, но я бы никогда…
Просто невозможно было поверить, что Дракон может вот так мямлить. Как мальчик. Неужели, подумала Елена. Неужели… Я не могу…
— Заткнись и целуй меня, скотина…
А кто может что-нибудь с этим поделать, пронеслось в голове у Елены. Кто, кто, у кого есть силы на это?! У меня — нет. Не осталось. Совсем. И пусть будет, что будет, потому что я делаю то, что должна…
Елена не помнила, как они оказались у него в кабинете. Почему в кабинете… Ей было уже так это безразлично, что словами передать невозможно. Она была вся как туго натянутая струна из нерва, и каждое прикосновение отзывалось в ней трепетом крыльев — крыльев бабочки у нее под сердцем…
— Елена… О, Г-споди, Елена… Ангел мой, Елена…
Он слишком давно и сильно хотел ее. Иногда чуть не до обморока. И сейчас он желал этому сопротивляться меньше всего на свете… Потом он понял, что все случилось. То, чего так долго хотелось ему. Понял, — когда ощутил, как мечется Елена под ним и на нем, когда услышал ее стон, ее крик, когда увидел, как выламывает ее от страсти, ощутил, как сильно и удивительно нежно целует она его, как покраснели ее щеки и лоб, как она дышит, какая она мокрая вся — и внутри, и снаружи… Понял, что это — оно. Что просто так — так не бывает… По ее первому взрыву, взорвавшему их обоих. По второму — такому сильному, какого не доводилось еще ему видеть. После которого Елена просто потеряла сознание, выключилась. А потом вернулась… Ему было просто удивительно хорошо с ней. Никогда в жизни ни с кем не было ему так… Он угадал. Она была то, что называется — «его размер». И он продолжал любить ее до тех пор, пока не ощутил, что Елена обессилела окончательно. Едва он оторвался от нее, как Елена, сладко постанывая, свернулась калачиком и мгновенно уснула, смешно, по-детски подтянув под себя простыню.
Приняв душ, он вернулся в спальню и осторожно прилег рядом с Еленой. Она, не просыпаясь, повернулась и прильнула к нему. Он ощущал ее ровное, легкое дыхание на своем плече, и чувство, похожее на адреналиновую тоску, медленно, но неотвратимо накрыло его с головой.
Спать он не мог, — даже если бы и захотел. После своего второго рождения он вообще действительно мало спал, двух, максимум — трех часов даже не сна, а полудремы, да и то пару раз в неделю, ему хватало, чтобы полностью восстановить силы… Один вечер, подумал Майзель. Всего один вечер. И я растяну этот вечер на всю мою жизнь, — вот как хотите. Примите и прочее.
Полежав еще немного, он, осторожно высвободившись из объятий Елены, поднялся, вышел в кабинет. Вызвал на экран видеосвязи дежурного помощника. Выслушал короткий, в три предложения, отчет, кивнул:
— Спасибо. А теперь — не службишка, но служба: мне нужен новый «Мерседес»… Купе какой-нибудь, в самой полной комплектации, с бесступенчатым автоматом, обязательно с навигацией и телефоном. И про стекла не забудьте… Свяжитесь с конвейером в Остраве, скажите, что я лично просил. Заплатите, сколько скажут. У вас пять часов. Номера корпоративной серии и пропуск «Проезд всюду» на лобовое стекло. Далее. Один телефон с GPS модулем и закрытым номером на мой счет, прослушка по санкции начальника службы безопасности, GPS в пассивный режим с разрешением в 10 сантиметров. Пропуск общего типа по биометрии без ограничений по расписанию, группа личных помощников… Разрешить вход в здание, пользование обычными лифтами, безлимитный кредит на коммуникации, опознавание при доступе включить для группы и для меня. Файл с данными уже у вас, в моей папке. Приготовьте кабинет на моем этаже, вход и выход регистрируется. В кабинет стандартную мебель для группы личных помощников, «листок», «ручку» и нормальную машину, доступ к корпоративной информации закрыть, к общей информации разрешить. В остальном допуск обычный. Трассировку данных включить, доступ к логу разрешить мне и Богушеку, больше никому. Все указанное — лично мне в руки по исполнении. Да, еще. Дополнительно двух человек для наружной охраны в желтую готовность, постоянно… Все. Вопросы? Нет? Отлично. Выполняйте…
Он отключился и стал готовиться к рабочему дню. В фитнесс-студию, против обыкновения, не пошел — было неловко оставлять Елену, вдруг проснется… Он оставил дверь в спальню открытой, чтобы не напугать ее и услышать, если она встанет…
Без десяти восемь зашел Гонта, принес телефон и брелок дистанционного управления новой машиной для Елены. Молча вздохнул, покачал головой, еще раз вздохнул. Майзель поморщился, сказал вполголоса:
— Перестань, братец, сопеть. Все в цвет, как ты выражаешься, — Майзель усмехнулся.
— Ага, щас, — Богушек покосился на открытую дверь в спальню и снова вздохнул. — Ты уверен?
— Я первый раз до такой степени ни в чем не уверен. Но пусть случится то, что суждено. Спасибо, Гонта. И не спускай с нее глаз…
— Знаю, знаю, — проворчал в усы Богушек. — Вечно бабы тебе жить не дают… Что за напасть такая — весь мир в кармане, а с бабами никак не устаканится…
— Закон термодинамики, братец, — опять усмехнулся Майзель. — Все, иди, мне работать надо…
— Что с ее лайбой делать?
— В металлолом. Документы только вытащить не забудь…
— Младшего обидеть всегда легко…
Последний раз вздохнув и не сказав больше ни слова, Богушек покинул кабинет.
Когда Елена проснулась, ясный солнечный день уже заливал ярким светом спальню через окно, заменявшее собой одну из стен. Она рывком села на кровати, натянув простыню до подбородка, и огляделась. Ее одежда лежала, аккуратно сложенная, на мягком хокере рядом. На расстоянии вытянутой руки от нее находилась вешалка, на которой висел трогательно-голубой махровый халат, даже на вид казавшийся невообразимо уютным. Она потянулась к сумочке, чтобы достать сигареты, — ей вдруг нестерпимо захотелось курить. В этот миг и появился Майзель. Елена так и застыла с сигаретой и зажигалкой в руках.
— Привет, щучка, — Майзель подошел, присел на кровать. Покачав головой, осторожно отобрал у Елены сигарету и зажигалку, привлек к себе и поцеловал в губы. И ощутил с изумлением, как Елена длинно и сильно вздрогнула. Он услышал ее тихий стон и почувствовал, как ее руки тянут вверх его рубашку…
Она была такая горячая и шелковисто-влажно-скользкая внутри, что он буквально ошалел от желания. Елена почти не давала ему двигаться, ногами, руками и животом вжимая его в себя… Выпив его всего до последней капли, Елена медленно отстранилась, и на ее чудесно разрумянившемся лице появилась такая улыбка, от которой у Майзеля защемило под ложечкой. Она провела кончиками пальцев по его груди и, увидев, как вздрогнули крупно его мышцы, отзываясь на ее ласку, прошептала, по-прежнему улыбаясь:
— Какой ты гладкий…
— Тебе не нравится?
— Нравится. Просто странно.
— Это из-за скафандра.
— А-ах… Как просто…
— Иногда даже слишком.
— Ну, все. Мне нужно в ванную… Который час?
— Девятый.
— Так рано?!
— Это рано?! Ах, ну да, извини… Что выросло, то выросло. Я заказал завтрак, его, наверное, уже принесли.
— Я сейчас, — Елена встала и направилась в ванную, взяв по дороге с вешалки халат. Запах ее духов, смешавшийся с запахом любви, снова вошел ему в ноздри, заставив кровь застучать в висках.
— Я жду в кабинете, — громко сказал Майзель и, не дожидаясь ответа Елены, оделся и вышел.
Она появилась через четверть часа, — похорошевшая, свежая, с блестящими влажными волосами, туго стянутыми на затылке. Ее вечерний наряд выглядел сейчас не самым органичным образом, но Елену это, похоже, особо не волновало:
— Какие планы?
— У меня нет на сегодня никаких особенных планов. Через двадцать минут у меня совещание с руководителями подразделений, это примерно минут сто — сто двадцать. Потом мне нужно посмотреть документы и потом еще одно совещание с другим полушарием в половине шестого и где-то до восьми. Если ве… его величество не позвонит и не возникнет, как это частенько случается, никаких нештатных ситуаций, значит, после восьми я буду полностью в твоем распоряжении. Садись завтракать.
— Как мило.
— Елена… Что-то не так?
— Я просто хочу кое-что обсудить.
— А я не хочу. И не могу сейчас это обсуждать, потому что мне нужно работать, и…
— Ага, понятно. Я с удовольствием трахнул тебя, дорогая, нам обоим было очень приятно, а теперь посиди, пожалуйста, в уголке, подожди, когда я освобожусь и снова тебя трахну. Замечательно!
— Я не трахал тебя, Елена, — Майзель поднялся. — Я занимался с тобой любовью. Мне кажется, ты это почувствовала…
Встретившись с его взглядом, она снова убедилась в том, что его называют Драконом совершенно правильно и заслуженно. Он подошел к Елене, и, взяв за руку, почти насильно притянул к себе, заставил положить руки себе на плечи и заглянул в глаза:
— Мы не будем ничего обсуждать. Мы не будем выяснять, как ты выражаешься, диспозицию. Мы вместе. И мы будем вместе. Пока что-нибудь по-настоящему ужасное не случится, Елена. А оно не случится, потому что я не хочу.
Майзель потянул ее к накрытому для трапезы столику в мягком углу кабинета, усадив на диван, сел рядом, приобнял за плечи:
— Поешь.
— А разве это самое… еще не произошло?
— Нет.
— Она знала, что так будет.
— Я не успеваю за полетом твоей мысли, дорогая.
— Ее Величество. Она знала.
— Не думаю, — с сомнением покачал головой Майзель. — Зная… Нет. Не думаю. Хотя, конечно, чисто по-женски она могла что-нибудь эдакое предчувствовать… Так что?
Елена молчала несколько секунд. Потом, проглотив комок в горле, улыбнулась и посмотрела на Майзеля, — он в который раз поразился, какие невероятно синие у нее глаза:
— Если я буду с тобой, я не смогу написать ни строчки. Мне нужно работать.
— Тебе нужно быть со мной. А мне — с тобой.
— Но ты не бросишь свои дела.
— Нет.
— Вот видишь.
— Я обещаю тебе. Столько времени, сколько нужно.
— А сколько нужно?
— Столько, чтобы ты чувствовала, — мы вместе.
— Прекрати на меня давить. То, что я… Это еще не повод…
— Это не повод. И не причина. Это следствие.
— Ты чудовище.
— Что выросло, то выросло, дорогая.
Елена подхватила маки с авокадо и красной икрой и целиком отправила его в рот:
— Чего ты улыбаешься? У тебя, между прочим, совершенно дурацкий вид…
— Не сомневаюсь. Не болтай с полным ртом. Мне нравится смотреть, как ты ешь.
— Тебе недолго удастся это делать. Я сейчас выпью кофе, выкурю сигарету и поеду по своим делам.
— Как скажешь. Вообще-то я распорядился. Напротив, — Майзель махнул рукой в сторону входной двери, — для тебя приготовили кабинет.
— Ох… Мой «пыжик»… Он сломался.
— Ах, да… — Майзель движением фокусника достал откуда-то изящную вещицу, похожую на перламутровую раковину. — Вот.
— Что это?
— Это ключи от твоей машины.
— От моей машины?
— Да. Извини, дорогая. Ты не можешь больше ездить на прежней таратайке. Тем более, если она сломалась…
— Кто это решил? Ты?
— Да. Я в самом деле не могу разрешить тебе ежесекундно рисковать жизнью, сидя в консервной банке. Кстати, ты что, не можешь позволить себе нормальную машину?
— Я могу, но не хочу брать кредит в каком-нибудь из твоих банков, дорогой. А поскольку других у нас нет…
— То теперь у тебя нет другого выхода, кроме одного — принять ее от меня в подарок. Какой я ловкий, это что-то.
— Это не ты устроил?
— Что?
— Я же сказала — «пыжик» сломался. Это твоих рук дело?
— Я попросил своих друзей в Ватикане помолиться об этом. Наверное, сработало.
— Данек…
— Все, все, ежичек. Это не обсуждается. Это безопасность. Одна из моих священных коров, которых могу резать только я сам лично по собственному усмотрению. Твоя старая картофельная тележка уже наверняка в кузнечном прессе.
— И что мне сказать…
— Скажи, что в твою жестянку угодил метеорит.
— Ну да… Эта версия ничуть не хуже, чем вариант с подарком…
— Она лучше, — убежденно заявил Майзель.
— Чем?!.
— Она гораздо, гораздо смешнее…
Елена действительно улыбнулась.
— Я надеюсь, это что-нибудь обозримое по деньгам и размерам?
— Это такой маленький «Мерседес», отдашь деньги, когда разбогатеешь. Ты ешь, ешь…
— А как я его узнаю?
— Я провожу тебя. Нажмешь кнопочку на брелке, он и замурлыкает. Удачи на дорогах, дорогая.
Майзель проводил ее, как и обещал. Рядом с его болидом стоял маленький перламутрово-серебристый «Мерседес» с кузовом «купе», казавшийся еще меньше рядом со своим «старшим братом». С точно такими же непрозрачно-зеркальными стеклами. Он был такой милый на вид, что Елена тут же про себя окрестила его «машинчиком». Она вовсе не была бой-бабой, мужиком в юбке, — при всей своей искушенности, проницательности, остроумии и таланте Елена была женщиной до мозга костей… В ответ на нажатую Еленой кнопку на брелке «машинчик» действительно нежно мурлыкнул и два раза мигнул габаритами. Майзель галантно распахнул ей дверцу:
— Ключ никуда вставлять не надо, просто жми кнопку «старт». Сделай пару кругов, пожалуйста, я хочу убедиться, что вы подружитесь… — Дождавшись, пока Елена усядется, он закрыл ее дверь, обошел автомобиль кругом и устроился на пассажирском сиденье.
— Уау-ау, — Елена оглядела интерьер, покачала головой. — Дружочек, я столько не зарабатываю…
— Ну-ну, без излишнего пессимизма, пожалуйста. Трогайся, дорогая.
Сделав несколько кругов по огромному пустому пространству гаража, Елена притормозила и посмотрела на Майзеля:
— Конечно, это прелесть. Мне очень нравится. И с «пыжиком» это сравнить невозможно. И вкус у тебя есть… И все такое прочее. Но ты ничего такого себе не воображай, понял? Мне нужна машина, а поскольку мою старую ты… аннулировал, я возьму эту. На время.
— Как скажешь, дорогая.
— Пожалуйста, сообщи, куда я должна перевести деньги.
— От мертвого осла уши. Получишь у Пушкина, — ясно, раздельно и по-русски сказал Майзель.
Елена некоторое время молчала, пытаясь осознать произнесенную фразу. Наконец, ей это удалось, и она нахмурила брови:
— Что?!
— Я же сказал — когда разбогатеешь. Гонорар за меня получишь, например. И давай прекратим эту глупую игру, хорошо? Пожалуйста. Доставь мне удовольствие.
— По-моему, я и так доставила тебе довольно много удовольствия сегодня… Хорошо. Отложим это пока. Вылезай, у меня очень много дел.
Майзель посмотрел на Елену и покачал головой. Потом взял ее за руку и, преодолевая легкое сопротивление, потянул к себе и прижался губами к ее ладони. У Елены слова застряли в горле, и затрепетала крыльями бабочка под сердцем… Он держал ее руку, наверное, с полминуты. Отпустив, он вдруг достал из внутреннего кармана пиджака изящный черный замшевый пенал и бросил его на колени Елене:
— Это тебе. От Квамбинги.
Что— то было в его тоне такое, что заставило Елену молча открыть пенал. Не в силах сдержаться, она тихо ахнула: на черном бархате сиял причудливо ограненный алмаз размером с крупный миндаль, на тонкой, похожей на проволочку, платиновой цепочке. Это был настоящий камень, удивительно редкой игры и прозрачности, из тех, что стоят, наверное, немыслимых денег.
— Он просил меня извиниться перед тобой за него.
— За что?!
— За все, Елена. Потому что это война… И Квамбинга воевал за меня. С тобой. И проиграл. Возьми это, Елена. Пожалуйста.
— Так вот почему он так смотрел…
— Наверное.
— Боже мой, Данек… Как же ты чувствуешь себя, когда твои игрушки пытаются управлять тобой?! Какой ужас, Господи, какой ужас…
Он молчал, опустив голову на грудь. Потом сказал, не глядя на нее:
— Поезжай, щучка-колючка. Только обязательно возвращайся… — и стремительно вышел из машины.
Елена видела в зеркало, как он идет к лифту. Какая прямая у него спина, подумала Елена. Конечно, я вернусь, будь я проклята. Куда же я денусь?!. И она вдавила педаль акселератора так, что жалобно взвизгнули покрышки и от тормозных дисков повалил вонючий синий дым…
ПРАГА. АВГУСТ
Это был действительно чудесный ужин. И вечер. И вино. И погода, как по заказу, — ясное августовское небо с мириадами звезд, которые здесь, на высоте, куда не доставал почти свет городских огней, были ясно видны… Они говорили о каких-то пустяках, Майзель рассказывал Елене бесчисленные истории, и пражские, и прочие… И еврейские тоже. Елена до поры плохо представляла себе еврейскую сторону его натуры. Нет, она знала, конечно, что в Праге от века жили евреи, что в Юзефове стоит древнейшая синагога Европы, и легенду о Големе знала, и читала, конечно, и Майринка, и Кафку… Но эта часть мира была бесконечно далека от нее всегда, существовала на периферии сознания. Пока она не узнала Майзеля. И не начала, пусть и почти подсознательно, отождествлять их друг с другом. А он продолжал говорить, — словно ткал на ее глазах причудливый, волшебный ковер, в узорах которого так отдельно и вместе было все: и страна, и город, и люди, все, что так любила Елена…
Он ни разу не сбился на злобу дня, ни разу телефонный звонок не потревожил их уединения. От немыслимо вкусной еды, от его рассказов, от всей этой атмосферы у Елены кружилась голова. Потом он вдруг замолчал, посмотрел на нее и улыбнулся:
— Ты Елена Прекрасная.
— Льстивый лгун и дамский угодник.
— Что выросло, то выросло. Пойдем танцевать.
Он поднялся, обошел вокруг стола и помог ей встать. Музыка зазвучала громче. Как он это делает, пронеслось в голове у Елены.
— Я объелась, — попыталась увильнуть Елена. На самом деле она ела совсем чуть-чуть, да Майзель и не думал ее перекармливать.
— Нет. Это кажется. Мы никуда не спешим, потому что вечер только начался.
— Ах ты…
— Доктор, я понимаю женщин. Прости меня, Елена.
Они стояли друг против друга. Елена изо всех сил стукнула его кулаком в грудь. Он улыбнулся. Она стукнула его еще раз. Он улыбнулся еще шире:
— Мир?
— Тебе что, не больно?!
— Нет. Ты хиленькая. Елена Прекрасная, но слабосильная. Впрочем, сила женщины — в ее слабости…
— Перестань изрекать трюизмы. Тебе не идет.
— Так что?
— Я подумаю.
— Танцуем?
— Нет. Я хочу посмотреть на звезды…
Они взяли по бокалу с вином, подошли к краю террасы, и Майзель выключил свет.
— А-ах… — не сдержалась Елена.
— Так лучше, правда?
— Конечно… А ты знаешь, как созвездия называются?
— Нет. Я только Ковш знаю и могу найти. Больше ничего.
— А я знаю. Вот смотри…
Теперь Майзель ее слушал, а Елена рассказывала про созвездия и знаки Зодиака, про Сириус и Венеру в знаке Марса… Он покачал головой:
— Невероятно. Откуда ты все это знаешь?
— Я лет до двенадцати хотела стать астрономом.
— Правда?
— Абсолютная.
— Елена, ты прекрасная и мудрая женщина.
— Прекрати подлизываться.
— А я не подлизываюсь. Я говорю тебе комплименты.
— Зачем?
— Не зачем, а почему. Потому что мне хочется и я не могу сдержаться.
— Чего тебе еще хочется?
— Танцевать с тобой.
— Ну, танцуй…
И танцевал он просто здорово. Это было, наконец, нечестно. Елена так и сказала ему. И спросила:
— Откуда ты узнал, что мне нравится «Пражский ангел»?
— А тебе нравится?! — радостно удивился Майзель так искренне, что она ему поверила.
— Я не должна повторять это сто раз, не правда ли?
— Я люблю Милича. Он умеет очень просто сказать очень сложные вещи. В этой песне всего две музыкальные темы. А если ты спросишь его, как это сделано, он не сможет ответить…
— Ты и в музыке разбираешься.
— Ориентируюсь. Совсем чуть-чуть. Лакуны в классическом образовании, знаешь ли. Если бы я мог это сам…
Елена долго-долго смотрела ему в глаза. Потом прошептала:
— Не может быть…
Он чуть отвернулся и промолчал.
— Милич… ты его… Ты?!
— Елена…
— Только не ври. Если ты соврешь, я…
— Я никогда не вру.
— Говори.
— Я… Я не думал, что ты догадаешься. Я… То есть, я очень этого хотел, но я бы никогда…
Просто невозможно было поверить, что Дракон может вот так мямлить. Как мальчик. Неужели, подумала Елена. Неужели… Я не могу…
— Заткнись и целуй меня, скотина…
А кто может что-нибудь с этим поделать, пронеслось в голове у Елены. Кто, кто, у кого есть силы на это?! У меня — нет. Не осталось. Совсем. И пусть будет, что будет, потому что я делаю то, что должна…
Елена не помнила, как они оказались у него в кабинете. Почему в кабинете… Ей было уже так это безразлично, что словами передать невозможно. Она была вся как туго натянутая струна из нерва, и каждое прикосновение отзывалось в ней трепетом крыльев — крыльев бабочки у нее под сердцем…
— Елена… О, Г-споди, Елена… Ангел мой, Елена…
Он слишком давно и сильно хотел ее. Иногда чуть не до обморока. И сейчас он желал этому сопротивляться меньше всего на свете… Потом он понял, что все случилось. То, чего так долго хотелось ему. Понял, — когда ощутил, как мечется Елена под ним и на нем, когда услышал ее стон, ее крик, когда увидел, как выламывает ее от страсти, ощутил, как сильно и удивительно нежно целует она его, как покраснели ее щеки и лоб, как она дышит, какая она мокрая вся — и внутри, и снаружи… Понял, что это — оно. Что просто так — так не бывает… По ее первому взрыву, взорвавшему их обоих. По второму — такому сильному, какого не доводилось еще ему видеть. После которого Елена просто потеряла сознание, выключилась. А потом вернулась… Ему было просто удивительно хорошо с ней. Никогда в жизни ни с кем не было ему так… Он угадал. Она была то, что называется — «его размер». И он продолжал любить ее до тех пор, пока не ощутил, что Елена обессилела окончательно. Едва он оторвался от нее, как Елена, сладко постанывая, свернулась калачиком и мгновенно уснула, смешно, по-детски подтянув под себя простыню.
Приняв душ, он вернулся в спальню и осторожно прилег рядом с Еленой. Она, не просыпаясь, повернулась и прильнула к нему. Он ощущал ее ровное, легкое дыхание на своем плече, и чувство, похожее на адреналиновую тоску, медленно, но неотвратимо накрыло его с головой.
Спать он не мог, — даже если бы и захотел. После своего второго рождения он вообще действительно мало спал, двух, максимум — трех часов даже не сна, а полудремы, да и то пару раз в неделю, ему хватало, чтобы полностью восстановить силы… Один вечер, подумал Майзель. Всего один вечер. И я растяну этот вечер на всю мою жизнь, — вот как хотите. Примите и прочее.
Полежав еще немного, он, осторожно высвободившись из объятий Елены, поднялся, вышел в кабинет. Вызвал на экран видеосвязи дежурного помощника. Выслушал короткий, в три предложения, отчет, кивнул:
— Спасибо. А теперь — не службишка, но служба: мне нужен новый «Мерседес»… Купе какой-нибудь, в самой полной комплектации, с бесступенчатым автоматом, обязательно с навигацией и телефоном. И про стекла не забудьте… Свяжитесь с конвейером в Остраве, скажите, что я лично просил. Заплатите, сколько скажут. У вас пять часов. Номера корпоративной серии и пропуск «Проезд всюду» на лобовое стекло. Далее. Один телефон с GPS модулем и закрытым номером на мой счет, прослушка по санкции начальника службы безопасности, GPS в пассивный режим с разрешением в 10 сантиметров. Пропуск общего типа по биометрии без ограничений по расписанию, группа личных помощников… Разрешить вход в здание, пользование обычными лифтами, безлимитный кредит на коммуникации, опознавание при доступе включить для группы и для меня. Файл с данными уже у вас, в моей папке. Приготовьте кабинет на моем этаже, вход и выход регистрируется. В кабинет стандартную мебель для группы личных помощников, «листок», «ручку» и нормальную машину, доступ к корпоративной информации закрыть, к общей информации разрешить. В остальном допуск обычный. Трассировку данных включить, доступ к логу разрешить мне и Богушеку, больше никому. Все указанное — лично мне в руки по исполнении. Да, еще. Дополнительно двух человек для наружной охраны в желтую готовность, постоянно… Все. Вопросы? Нет? Отлично. Выполняйте…
Он отключился и стал готовиться к рабочему дню. В фитнесс-студию, против обыкновения, не пошел — было неловко оставлять Елену, вдруг проснется… Он оставил дверь в спальню открытой, чтобы не напугать ее и услышать, если она встанет…
Без десяти восемь зашел Гонта, принес телефон и брелок дистанционного управления новой машиной для Елены. Молча вздохнул, покачал головой, еще раз вздохнул. Майзель поморщился, сказал вполголоса:
— Перестань, братец, сопеть. Все в цвет, как ты выражаешься, — Майзель усмехнулся.
— Ага, щас, — Богушек покосился на открытую дверь в спальню и снова вздохнул. — Ты уверен?
— Я первый раз до такой степени ни в чем не уверен. Но пусть случится то, что суждено. Спасибо, Гонта. И не спускай с нее глаз…
— Знаю, знаю, — проворчал в усы Богушек. — Вечно бабы тебе жить не дают… Что за напасть такая — весь мир в кармане, а с бабами никак не устаканится…
— Закон термодинамики, братец, — опять усмехнулся Майзель. — Все, иди, мне работать надо…
— Что с ее лайбой делать?
— В металлолом. Документы только вытащить не забудь…
— Младшего обидеть всегда легко…
Последний раз вздохнув и не сказав больше ни слова, Богушек покинул кабинет.
Когда Елена проснулась, ясный солнечный день уже заливал ярким светом спальню через окно, заменявшее собой одну из стен. Она рывком села на кровати, натянув простыню до подбородка, и огляделась. Ее одежда лежала, аккуратно сложенная, на мягком хокере рядом. На расстоянии вытянутой руки от нее находилась вешалка, на которой висел трогательно-голубой махровый халат, даже на вид казавшийся невообразимо уютным. Она потянулась к сумочке, чтобы достать сигареты, — ей вдруг нестерпимо захотелось курить. В этот миг и появился Майзель. Елена так и застыла с сигаретой и зажигалкой в руках.
— Привет, щучка, — Майзель подошел, присел на кровать. Покачав головой, осторожно отобрал у Елены сигарету и зажигалку, привлек к себе и поцеловал в губы. И ощутил с изумлением, как Елена длинно и сильно вздрогнула. Он услышал ее тихий стон и почувствовал, как ее руки тянут вверх его рубашку…
Она была такая горячая и шелковисто-влажно-скользкая внутри, что он буквально ошалел от желания. Елена почти не давала ему двигаться, ногами, руками и животом вжимая его в себя… Выпив его всего до последней капли, Елена медленно отстранилась, и на ее чудесно разрумянившемся лице появилась такая улыбка, от которой у Майзеля защемило под ложечкой. Она провела кончиками пальцев по его груди и, увидев, как вздрогнули крупно его мышцы, отзываясь на ее ласку, прошептала, по-прежнему улыбаясь:
— Какой ты гладкий…
— Тебе не нравится?
— Нравится. Просто странно.
— Это из-за скафандра.
— А-ах… Как просто…
— Иногда даже слишком.
— Ну, все. Мне нужно в ванную… Который час?
— Девятый.
— Так рано?!
— Это рано?! Ах, ну да, извини… Что выросло, то выросло. Я заказал завтрак, его, наверное, уже принесли.
— Я сейчас, — Елена встала и направилась в ванную, взяв по дороге с вешалки халат. Запах ее духов, смешавшийся с запахом любви, снова вошел ему в ноздри, заставив кровь застучать в висках.
— Я жду в кабинете, — громко сказал Майзель и, не дожидаясь ответа Елены, оделся и вышел.
Она появилась через четверть часа, — похорошевшая, свежая, с блестящими влажными волосами, туго стянутыми на затылке. Ее вечерний наряд выглядел сейчас не самым органичным образом, но Елену это, похоже, особо не волновало:
— Какие планы?
— У меня нет на сегодня никаких особенных планов. Через двадцать минут у меня совещание с руководителями подразделений, это примерно минут сто — сто двадцать. Потом мне нужно посмотреть документы и потом еще одно совещание с другим полушарием в половине шестого и где-то до восьми. Если ве… его величество не позвонит и не возникнет, как это частенько случается, никаких нештатных ситуаций, значит, после восьми я буду полностью в твоем распоряжении. Садись завтракать.
— Как мило.
— Елена… Что-то не так?
— Я просто хочу кое-что обсудить.
— А я не хочу. И не могу сейчас это обсуждать, потому что мне нужно работать, и…
— Ага, понятно. Я с удовольствием трахнул тебя, дорогая, нам обоим было очень приятно, а теперь посиди, пожалуйста, в уголке, подожди, когда я освобожусь и снова тебя трахну. Замечательно!
— Я не трахал тебя, Елена, — Майзель поднялся. — Я занимался с тобой любовью. Мне кажется, ты это почувствовала…
Встретившись с его взглядом, она снова убедилась в том, что его называют Драконом совершенно правильно и заслуженно. Он подошел к Елене, и, взяв за руку, почти насильно притянул к себе, заставил положить руки себе на плечи и заглянул в глаза:
— Мы не будем ничего обсуждать. Мы не будем выяснять, как ты выражаешься, диспозицию. Мы вместе. И мы будем вместе. Пока что-нибудь по-настоящему ужасное не случится, Елена. А оно не случится, потому что я не хочу.
Майзель потянул ее к накрытому для трапезы столику в мягком углу кабинета, усадив на диван, сел рядом, приобнял за плечи:
— Поешь.
— А разве это самое… еще не произошло?
— Нет.
— Она знала, что так будет.
— Я не успеваю за полетом твоей мысли, дорогая.
— Ее Величество. Она знала.
— Не думаю, — с сомнением покачал головой Майзель. — Зная… Нет. Не думаю. Хотя, конечно, чисто по-женски она могла что-нибудь эдакое предчувствовать… Так что?
Елена молчала несколько секунд. Потом, проглотив комок в горле, улыбнулась и посмотрела на Майзеля, — он в который раз поразился, какие невероятно синие у нее глаза:
— Если я буду с тобой, я не смогу написать ни строчки. Мне нужно работать.
— Тебе нужно быть со мной. А мне — с тобой.
— Но ты не бросишь свои дела.
— Нет.
— Вот видишь.
— Я обещаю тебе. Столько времени, сколько нужно.
— А сколько нужно?
— Столько, чтобы ты чувствовала, — мы вместе.
— Прекрати на меня давить. То, что я… Это еще не повод…
— Это не повод. И не причина. Это следствие.
— Ты чудовище.
— Что выросло, то выросло, дорогая.
Елена подхватила маки с авокадо и красной икрой и целиком отправила его в рот:
— Чего ты улыбаешься? У тебя, между прочим, совершенно дурацкий вид…
— Не сомневаюсь. Не болтай с полным ртом. Мне нравится смотреть, как ты ешь.
— Тебе недолго удастся это делать. Я сейчас выпью кофе, выкурю сигарету и поеду по своим делам.
— Как скажешь. Вообще-то я распорядился. Напротив, — Майзель махнул рукой в сторону входной двери, — для тебя приготовили кабинет.
— Ох… Мой «пыжик»… Он сломался.
— Ах, да… — Майзель движением фокусника достал откуда-то изящную вещицу, похожую на перламутровую раковину. — Вот.
— Что это?
— Это ключи от твоей машины.
— От моей машины?
— Да. Извини, дорогая. Ты не можешь больше ездить на прежней таратайке. Тем более, если она сломалась…
— Кто это решил? Ты?
— Да. Я в самом деле не могу разрешить тебе ежесекундно рисковать жизнью, сидя в консервной банке. Кстати, ты что, не можешь позволить себе нормальную машину?
— Я могу, но не хочу брать кредит в каком-нибудь из твоих банков, дорогой. А поскольку других у нас нет…
— То теперь у тебя нет другого выхода, кроме одного — принять ее от меня в подарок. Какой я ловкий, это что-то.
— Это не ты устроил?
— Что?
— Я же сказала — «пыжик» сломался. Это твоих рук дело?
— Я попросил своих друзей в Ватикане помолиться об этом. Наверное, сработало.
— Данек…
— Все, все, ежичек. Это не обсуждается. Это безопасность. Одна из моих священных коров, которых могу резать только я сам лично по собственному усмотрению. Твоя старая картофельная тележка уже наверняка в кузнечном прессе.
— И что мне сказать…
— Скажи, что в твою жестянку угодил метеорит.
— Ну да… Эта версия ничуть не хуже, чем вариант с подарком…
— Она лучше, — убежденно заявил Майзель.
— Чем?!.
— Она гораздо, гораздо смешнее…
Елена действительно улыбнулась.
— Я надеюсь, это что-нибудь обозримое по деньгам и размерам?
— Это такой маленький «Мерседес», отдашь деньги, когда разбогатеешь. Ты ешь, ешь…
— А как я его узнаю?
— Я провожу тебя. Нажмешь кнопочку на брелке, он и замурлыкает. Удачи на дорогах, дорогая.
Майзель проводил ее, как и обещал. Рядом с его болидом стоял маленький перламутрово-серебристый «Мерседес» с кузовом «купе», казавшийся еще меньше рядом со своим «старшим братом». С точно такими же непрозрачно-зеркальными стеклами. Он был такой милый на вид, что Елена тут же про себя окрестила его «машинчиком». Она вовсе не была бой-бабой, мужиком в юбке, — при всей своей искушенности, проницательности, остроумии и таланте Елена была женщиной до мозга костей… В ответ на нажатую Еленой кнопку на брелке «машинчик» действительно нежно мурлыкнул и два раза мигнул габаритами. Майзель галантно распахнул ей дверцу:
— Ключ никуда вставлять не надо, просто жми кнопку «старт». Сделай пару кругов, пожалуйста, я хочу убедиться, что вы подружитесь… — Дождавшись, пока Елена усядется, он закрыл ее дверь, обошел автомобиль кругом и устроился на пассажирском сиденье.
— Уау-ау, — Елена оглядела интерьер, покачала головой. — Дружочек, я столько не зарабатываю…
— Ну-ну, без излишнего пессимизма, пожалуйста. Трогайся, дорогая.
Сделав несколько кругов по огромному пустому пространству гаража, Елена притормозила и посмотрела на Майзеля:
— Конечно, это прелесть. Мне очень нравится. И с «пыжиком» это сравнить невозможно. И вкус у тебя есть… И все такое прочее. Но ты ничего такого себе не воображай, понял? Мне нужна машина, а поскольку мою старую ты… аннулировал, я возьму эту. На время.
— Как скажешь, дорогая.
— Пожалуйста, сообщи, куда я должна перевести деньги.
— От мертвого осла уши. Получишь у Пушкина, — ясно, раздельно и по-русски сказал Майзель.
Елена некоторое время молчала, пытаясь осознать произнесенную фразу. Наконец, ей это удалось, и она нахмурила брови:
— Что?!
— Я же сказал — когда разбогатеешь. Гонорар за меня получишь, например. И давай прекратим эту глупую игру, хорошо? Пожалуйста. Доставь мне удовольствие.
— По-моему, я и так доставила тебе довольно много удовольствия сегодня… Хорошо. Отложим это пока. Вылезай, у меня очень много дел.
Майзель посмотрел на Елену и покачал головой. Потом взял ее за руку и, преодолевая легкое сопротивление, потянул к себе и прижался губами к ее ладони. У Елены слова застряли в горле, и затрепетала крыльями бабочка под сердцем… Он держал ее руку, наверное, с полминуты. Отпустив, он вдруг достал из внутреннего кармана пиджака изящный черный замшевый пенал и бросил его на колени Елене:
— Это тебе. От Квамбинги.
Что— то было в его тоне такое, что заставило Елену молча открыть пенал. Не в силах сдержаться, она тихо ахнула: на черном бархате сиял причудливо ограненный алмаз размером с крупный миндаль, на тонкой, похожей на проволочку, платиновой цепочке. Это был настоящий камень, удивительно редкой игры и прозрачности, из тех, что стоят, наверное, немыслимых денег.
— Он просил меня извиниться перед тобой за него.
— За что?!
— За все, Елена. Потому что это война… И Квамбинга воевал за меня. С тобой. И проиграл. Возьми это, Елена. Пожалуйста.
— Так вот почему он так смотрел…
— Наверное.
— Боже мой, Данек… Как же ты чувствуешь себя, когда твои игрушки пытаются управлять тобой?! Какой ужас, Господи, какой ужас…
Он молчал, опустив голову на грудь. Потом сказал, не глядя на нее:
— Поезжай, щучка-колючка. Только обязательно возвращайся… — и стремительно вышел из машины.
Елена видела в зеркало, как он идет к лифту. Какая прямая у него спина, подумала Елена. Конечно, я вернусь, будь я проклята. Куда же я денусь?!. И она вдавила педаль акселератора так, что жалобно взвизгнули покрышки и от тормозных дисков повалил вонючий синий дым…
ПРАГА. АВГУСТ
Елена заехала домой, убрала подарок Квамбинги подальше с глаз, сменила вечерний наряд на уютные и привычные джинсы и свитер и поехала в редакцию, где не была целую вечность. Когда Елена вошла в кабинет главного редактора, где уже началась летучка, повисла странная тишина, от которой у нее покраснели и стали горячими уши. И опять напомнила о себе бабочка… Такого уже давно с ней не случалось. Собственно, такого с ней вообще никогда не случалось. Елена непроизвольно облизнула губы:
— И чего вы все на меня так уставились?
— Елена, ты выглядишь на миллион крон, — покачал головой Ботеж. — Ты что, влюбилась?
— Что?!
— Точно влюбилась, — вздохнула Бьянка. — Я ее знаю сто лет, ребята, у нее же бабочка под сердцем, вы посмотрите только… И кто же этот герой?
— Бьянка, заткнись.
— Да ладно… Ленка, ну же! Имя — в студию! Тарам-пам-пам!
— Ребята… Пожалуйста. Перестаньте.
— Я знаю, — вдруг тихо сказала Полина, и ее печальные глаза газели наполнились слезами. — Да, Ленушка?
— Да, — выдохнула Елена, и ей стало легче. Она повернулась к главному: — Иржи, я не могу больше у нас… у тебя… Я сейчас напишу заявление об уходе.
Все потрясенно молчали.
— Елена, не дури, — Ботеж тяжело поднялся из-за стола, подошел к окну и выглянул на улицу с таким видом, как будто там притаился какой-нибудь выход из ситуации. — Это что, правда?
— Иржи, мне очень неловко, что я тебя подвела. Но…
Ботеж вздохнул и как-то странно посмотрел на Елену:
— Подвела? Как ты могла меня подвести? Возьми отпуск.
— Какой… отпуск?!
Молчание в кабинете сделалось совершенно непереносимым.
— Творческий. Насколько потребуется. И знаете что? — Ботеж обвел всех взглядом. — Идите-ка вы погуляйте, друзья мои. И сделайте вид, что ничего не слышали. И если кто-нибудь из вас — даже случайно — откроет рот… Бьянка, тебя это касается больше всех и прежде всех… отправлю в бессрочный творческий отпуск под Карлов мост! Давайте, по местам!
Когда коллеги покинули кабинет, Елена опустилась на стул у редакторского стола и уронила руки на колени:
— Иржи, прости…
— Я не должен был разрешать тебе эту авантюру.
— Я никого не спрашивала, если ты помнишь.
— Он просто проглотил тебя…
— Ох, Иржи… Нет.
— Нет?
— Нет. Если бы он меня проглотил, мне за что было бы извиняться перед тобой. Просто все изменилось… Очень сильно изменилось, Иржи. Во мне. Внутри. Я поняла то, чего раньше не видела — или не хотела видеть. Я увидела человека, который пытается вобрать в себя все зло и все страхи этого мира, чтобы мир мог перевести дух…
— Боже, Елена, что ты говоришь…
— Я знаю, что я говорю, Иржи. Это, в общем-то, единственное, что я умею делать по-настоящему хорошо… Я увидела то, что никому не показывают. Потому что никому не следует это знать. Узнав это, уже невозможно жить, как прежде, до того, как это знание стало твоим. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь рассказать об этом так, чтобы остальные поняли… Не испугать, не удивить, — объяснить… Я не знаю. Я знаю лишь, что прежней жизни уже нет. Именно поэтому я хочу оставить журнал.
— Ты будешь… с ним?
— Я ничего не знаю, Иржи. Как он говорит, — бой покажет… Я не могу больше обсуждать его действия в прежнем тоне. Это единственное, что я точно знаю сейчас. Я понимаю, что есть другие темы… Но эта всегда была главной. Именно поэтому я была на ней. А теперь я не могу. Не должна. И дело… Дело вовсе не в моих чувствах. Хоть я и не настолько глупа, чтобы отрицать очевидное… Поэтому я и прошу прощения. Разреши мне уйти, Иржи.
— Нет.
— Что значит «нет»?!
— Нет — значит нет, Еленка. И ты сама говоришь, что есть другие темы. Есть университет, есть программа… Но это потом. А пока ты в отпуске.
— О Боже… Наверное, ты прав. Конечно, ты прав… Я просто рехнулась. Прости.
— Ну, Ленушка, что ты… Разве можно извиняться за чувства? Я старый, конечно, но я же не маразматик. Я знаю тебя… И я доверяю тебе. Всегда доверял тебе. Ты вольна делать так, как считаешь нужным. И я надеюсь, что он на самом деле тебя достоин… Вот, именно так, и никак иначе, — он — тебя. Я же понимаю. Я хочу только, чтобы ты была счастлива…
— Не будет никакого счастья, Иржичку, — Елена подняла на Ботежа полные слез глаза. — Иржи, я так хочу ребенка… Я все-все чувствую, как настоящая женщина, а ребенка не будет, понимаешь, Иржи?!. Господи, да что же это такое…
Г— споди, да что же это такое, мысленно завопил Майзель, и, судорожно вырвав динамик из уха, с остервенением швырнул его на стол и расплющил ударом кулака. Ты что же творишь-то такое, Г-споди, а, твою мать?!?
В сумочке у Елены вдруг залился соловьиной трелью мобильный телефон. Она быстро вытерла тыльной стороной ладони глаза, последний раз всхлипнула, достала аппарат, раскрыла и поднесла к уху:
— Томанова…
— Это я, ежичек. Тебя уже выгнали с работы?
— Данек… Что… Ты откуда…
— Я немножко умный. Еврей, однако. Приезжай, пожалуйста. Хочешь, дай трубу Ботежу, я с ним пошушукаюсь.
— Не смей пугать моего редактора, ты, мелкий шантажист! Я сейчас приеду. Пока!
Не дожидаясь, пока Майзель даст отбой, Елена с треском захлопнула ракушку телефона и умоляюще посмотрела на Ботежа.
— Иржи…
— Ни слова, Елена. Поезжай. Уладится как-нибудь. Я знаю. Давай.
Она вышла из здания. Села в «машинчика», завела двигатель… И вспомнила всех своих мужчин. Всех до единого. Сразу. И тех, с кем у нее было то, что она называла про себя обтекаемым словом «отношения». И тех, с кем не было ничего… И первого своего мальчика, еще в последнем классе гимназии, с которым отважно доэкспериментировалась до того, что стала женщиной, и целых две недели ходила, переполненная новыми ощущениями, боясь пролить их, и такая гордая оттого, что и у нее все это случилось… И Машукова, что отозвалось мгновенным и острым, как укол, в мозгу и в печени где-то, чувством, — не боли, нет, боль давно сгорела, ушла, но неуютом, таким неуютом, что едва не застонала она… И коллегу-телеоператора, с которым вместе едва не захлебнулись в мутном горячем ручье в Перу, вспомнила, как, едва они вырвались из этой жидкой бурлящей глины, их швырнуло друг к другу этой жадной жизненной силой, — спаслись! спаслись! — как они сорвали с себя грязные липкие тряпки и соединились прямо там, на земле… И мальчика в Чечне, питерского студента, взятого в армию со второго курса журфака, потому что родителям нечем было заплатить взятку в военкомате, совсем обалдевшего от ее русского, читавшего ей стихи всю ночь напролет на блокпосту у костра, с нежным, совсем еще детским лицом, державшего ее руку, смотревшего на нее таким взглядом… Она чувствовала, — что там, она знала, что его убьют, и позволила ему, и он, дрожа от ужаса, влюбленности и желания, расплескался, едва лишь войдя в нее… И Елена испытала тогда мгновенное и острое, похожее на оргазм, не наслаждение, нет, — она даже не знала, каким словом это назвать… И он плакал от стыда и любви у нее на груди, и она тихо говорила какие-то слова, утешая его… А утром их обстреляли, и взяли, и оттащили его от Елены, раненого, с перебитой кистью и продырявленным легким, и отрезали ему, еще живому, голову тупым штык-ножом, и кинули в мокрый овраг его тело. Она смотрела, не отводя взгляда. Они испугались этого ее взгляда и не тронули ее… Потом, когда ее доставили к Масхадову, она сказала ему все. Много правильных, гневных, отчаянных слов, — про одичание с обеих сторон, про суверенитет, который так легко учинить в каждом ауле, который не сможет ничего ни исправить, ни оправдать, про то, что свобода — это долг и ответственность, сострадание и милость, про то, что он должен спасти свой народ и остановиться, что их всех уничтожат, потому что они все сами загнали друг друга в угол… Вы ведь были христианами, Аслан, горько сказала ему Елена, всего каких-то триста лет прошло, один миг… Это не могло пропасть никуда, вспомните это, умоляю вас, Аслан… Так вышло, что не она его слушала, а он ее. Потом Масхадов, повышая и повышая голос, заговорил о том, что король, продавшись сионистам, поддерживает молчаливо вечно пьяных от крови и водки русских, что они не палестинцы, они не такие, они воины, что русские сами виноваты, почему задурили людям головы баснями про свободу… И вдруг замолчал, почернев лицом. Он все понимал, конечно. Но он тоже был заложник, — своих озверевших абреков, и арабских наемников с вонючими саудовскими деньгами, заложник долга, — другого долга, неправильного, страшного, смертельного долга умереть ни за что… А может, и не понимал. Но выслушал. И поцеловал ей руку, прощаясь… Как человек.
— И чего вы все на меня так уставились?
— Елена, ты выглядишь на миллион крон, — покачал головой Ботеж. — Ты что, влюбилась?
— Что?!
— Точно влюбилась, — вздохнула Бьянка. — Я ее знаю сто лет, ребята, у нее же бабочка под сердцем, вы посмотрите только… И кто же этот герой?
— Бьянка, заткнись.
— Да ладно… Ленка, ну же! Имя — в студию! Тарам-пам-пам!
— Ребята… Пожалуйста. Перестаньте.
— Я знаю, — вдруг тихо сказала Полина, и ее печальные глаза газели наполнились слезами. — Да, Ленушка?
— Да, — выдохнула Елена, и ей стало легче. Она повернулась к главному: — Иржи, я не могу больше у нас… у тебя… Я сейчас напишу заявление об уходе.
Все потрясенно молчали.
— Елена, не дури, — Ботеж тяжело поднялся из-за стола, подошел к окну и выглянул на улицу с таким видом, как будто там притаился какой-нибудь выход из ситуации. — Это что, правда?
— Иржи, мне очень неловко, что я тебя подвела. Но…
Ботеж вздохнул и как-то странно посмотрел на Елену:
— Подвела? Как ты могла меня подвести? Возьми отпуск.
— Какой… отпуск?!
Молчание в кабинете сделалось совершенно непереносимым.
— Творческий. Насколько потребуется. И знаете что? — Ботеж обвел всех взглядом. — Идите-ка вы погуляйте, друзья мои. И сделайте вид, что ничего не слышали. И если кто-нибудь из вас — даже случайно — откроет рот… Бьянка, тебя это касается больше всех и прежде всех… отправлю в бессрочный творческий отпуск под Карлов мост! Давайте, по местам!
Когда коллеги покинули кабинет, Елена опустилась на стул у редакторского стола и уронила руки на колени:
— Иржи, прости…
— Я не должен был разрешать тебе эту авантюру.
— Я никого не спрашивала, если ты помнишь.
— Он просто проглотил тебя…
— Ох, Иржи… Нет.
— Нет?
— Нет. Если бы он меня проглотил, мне за что было бы извиняться перед тобой. Просто все изменилось… Очень сильно изменилось, Иржи. Во мне. Внутри. Я поняла то, чего раньше не видела — или не хотела видеть. Я увидела человека, который пытается вобрать в себя все зло и все страхи этого мира, чтобы мир мог перевести дух…
— Боже, Елена, что ты говоришь…
— Я знаю, что я говорю, Иржи. Это, в общем-то, единственное, что я умею делать по-настоящему хорошо… Я увидела то, что никому не показывают. Потому что никому не следует это знать. Узнав это, уже невозможно жить, как прежде, до того, как это знание стало твоим. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь рассказать об этом так, чтобы остальные поняли… Не испугать, не удивить, — объяснить… Я не знаю. Я знаю лишь, что прежней жизни уже нет. Именно поэтому я хочу оставить журнал.
— Ты будешь… с ним?
— Я ничего не знаю, Иржи. Как он говорит, — бой покажет… Я не могу больше обсуждать его действия в прежнем тоне. Это единственное, что я точно знаю сейчас. Я понимаю, что есть другие темы… Но эта всегда была главной. Именно поэтому я была на ней. А теперь я не могу. Не должна. И дело… Дело вовсе не в моих чувствах. Хоть я и не настолько глупа, чтобы отрицать очевидное… Поэтому я и прошу прощения. Разреши мне уйти, Иржи.
— Нет.
— Что значит «нет»?!
— Нет — значит нет, Еленка. И ты сама говоришь, что есть другие темы. Есть университет, есть программа… Но это потом. А пока ты в отпуске.
— О Боже… Наверное, ты прав. Конечно, ты прав… Я просто рехнулась. Прости.
— Ну, Ленушка, что ты… Разве можно извиняться за чувства? Я старый, конечно, но я же не маразматик. Я знаю тебя… И я доверяю тебе. Всегда доверял тебе. Ты вольна делать так, как считаешь нужным. И я надеюсь, что он на самом деле тебя достоин… Вот, именно так, и никак иначе, — он — тебя. Я же понимаю. Я хочу только, чтобы ты была счастлива…
— Не будет никакого счастья, Иржичку, — Елена подняла на Ботежа полные слез глаза. — Иржи, я так хочу ребенка… Я все-все чувствую, как настоящая женщина, а ребенка не будет, понимаешь, Иржи?!. Господи, да что же это такое…
Г— споди, да что же это такое, мысленно завопил Майзель, и, судорожно вырвав динамик из уха, с остервенением швырнул его на стол и расплющил ударом кулака. Ты что же творишь-то такое, Г-споди, а, твою мать?!?
В сумочке у Елены вдруг залился соловьиной трелью мобильный телефон. Она быстро вытерла тыльной стороной ладони глаза, последний раз всхлипнула, достала аппарат, раскрыла и поднесла к уху:
— Томанова…
— Это я, ежичек. Тебя уже выгнали с работы?
— Данек… Что… Ты откуда…
— Я немножко умный. Еврей, однако. Приезжай, пожалуйста. Хочешь, дай трубу Ботежу, я с ним пошушукаюсь.
— Не смей пугать моего редактора, ты, мелкий шантажист! Я сейчас приеду. Пока!
Не дожидаясь, пока Майзель даст отбой, Елена с треском захлопнула ракушку телефона и умоляюще посмотрела на Ботежа.
— Иржи…
— Ни слова, Елена. Поезжай. Уладится как-нибудь. Я знаю. Давай.
Она вышла из здания. Села в «машинчика», завела двигатель… И вспомнила всех своих мужчин. Всех до единого. Сразу. И тех, с кем у нее было то, что она называла про себя обтекаемым словом «отношения». И тех, с кем не было ничего… И первого своего мальчика, еще в последнем классе гимназии, с которым отважно доэкспериментировалась до того, что стала женщиной, и целых две недели ходила, переполненная новыми ощущениями, боясь пролить их, и такая гордая оттого, что и у нее все это случилось… И Машукова, что отозвалось мгновенным и острым, как укол, в мозгу и в печени где-то, чувством, — не боли, нет, боль давно сгорела, ушла, но неуютом, таким неуютом, что едва не застонала она… И коллегу-телеоператора, с которым вместе едва не захлебнулись в мутном горячем ручье в Перу, вспомнила, как, едва они вырвались из этой жидкой бурлящей глины, их швырнуло друг к другу этой жадной жизненной силой, — спаслись! спаслись! — как они сорвали с себя грязные липкие тряпки и соединились прямо там, на земле… И мальчика в Чечне, питерского студента, взятого в армию со второго курса журфака, потому что родителям нечем было заплатить взятку в военкомате, совсем обалдевшего от ее русского, читавшего ей стихи всю ночь напролет на блокпосту у костра, с нежным, совсем еще детским лицом, державшего ее руку, смотревшего на нее таким взглядом… Она чувствовала, — что там, она знала, что его убьют, и позволила ему, и он, дрожа от ужаса, влюбленности и желания, расплескался, едва лишь войдя в нее… И Елена испытала тогда мгновенное и острое, похожее на оргазм, не наслаждение, нет, — она даже не знала, каким словом это назвать… И он плакал от стыда и любви у нее на груди, и она тихо говорила какие-то слова, утешая его… А утром их обстреляли, и взяли, и оттащили его от Елены, раненого, с перебитой кистью и продырявленным легким, и отрезали ему, еще живому, голову тупым штык-ножом, и кинули в мокрый овраг его тело. Она смотрела, не отводя взгляда. Они испугались этого ее взгляда и не тронули ее… Потом, когда ее доставили к Масхадову, она сказала ему все. Много правильных, гневных, отчаянных слов, — про одичание с обеих сторон, про суверенитет, который так легко учинить в каждом ауле, который не сможет ничего ни исправить, ни оправдать, про то, что свобода — это долг и ответственность, сострадание и милость, про то, что он должен спасти свой народ и остановиться, что их всех уничтожат, потому что они все сами загнали друг друга в угол… Вы ведь были христианами, Аслан, горько сказала ему Елена, всего каких-то триста лет прошло, один миг… Это не могло пропасть никуда, вспомните это, умоляю вас, Аслан… Так вышло, что не она его слушала, а он ее. Потом Масхадов, повышая и повышая голос, заговорил о том, что король, продавшись сионистам, поддерживает молчаливо вечно пьяных от крови и водки русских, что они не палестинцы, они не такие, они воины, что русские сами виноваты, почему задурили людям головы баснями про свободу… И вдруг замолчал, почернев лицом. Он все понимал, конечно. Но он тоже был заложник, — своих озверевших абреков, и арабских наемников с вонючими саудовскими деньгами, заложник долга, — другого долга, неправильного, страшного, смертельного долга умереть ни за что… А может, и не понимал. Но выслушал. И поцеловал ей руку, прощаясь… Как человек.