Давыдов Вадим. Год Дракона

   Даже не дав ему закончить дела, на экране снова возник Гонта. Он был в экзоскафандре и при оружии, чем удивил Майзеля чуть не до столбняка.
   — Ты чего, братец?!
   — Электронная разведка доложила перехват разговора… Во Франкфурте ее встретят моджахеды. За книжку вроде как… Пока никакой связи с тобой не проследили.
   — Разверните борт.
   — Не успеем. Она не «Богемией» летит. «Богемию» уже давно бы развернул. Люди из диспетчерской службы работают, задержим их в эшелоне минут на сорок, но ты же знаешь, какое движение в воздухе сейчас там… Вроде успеваем… Я лечу во Франкфурт с ребятами.
   — Я тоже.
   — Я справлюсь, Дракон.
   — Это моя женщина, Гонта. И лучше не говори мне ничего…
   — Таки да будешь изображать влюбленного оленя, — с непередаваемо местечковой интонацией произнес Богушек. — Ню-ню. Бля, быстрее одевайся, времени ни хуя не осталось!!!

ФРАНКФУРТ-МАЙН. АЭРОПОРТ, ТЕРМИНАЛ 1. ФЕВРАЛЬ

   Елена испугалась по-настоящему уже потом, когда все произошло. Это было похоже на мозаичное панно, которое уронил на пол ребенок: она выходит из погранично-таможенного зала… поднимается по эскалатору в кипящее людьми пространство первого терминала… идет вдоль бесконечных киосков регистрации вылетов… двое молодых людей южной наружности обгоняют ее, оглядываются, и в это время она чувствует, как ее берут с двух сторон за руки и крепко держат так, что она не может пошевелиться… крик застревает в легких… берут ее в «коробочку»… еще один молодой мужчина, прямо возле самого ее лица, скалит в бешеной улыбке ровные, крупные, блестящие зубы… нож, даже не нож, а кинжал, он показывает его Елене и что-то быстро говорит на ломаном английском… Ей показалось, что она сейчас умрет. Она уже чувствовала, как расходится ее плоть от холодной стали… И вдруг этот человек, собирающийся убить ее, отлетает в сторону, и больше никто не держит ее, и через долю секунды — Майзель заворачивает ее, как куклу, во что-то плотное и черное, сдавленные крики, глухой металлический стук затворов пистолетов с глушителями, звонкое звяканье стреляных гильз о каменный пол терминала, застывшие в ступоре, насмерть перепуганные люди… Консульский бронированный «Майбах»… Сумасшедшая гонка по пандусам, гостиница, номер, «ночные дьяволы» на балконе и в комнате… Майзель выходит, и появляется Богушек, который не говорит ни единого слова, только сопит и качает головой…

ФРАНКФУРТ-МАЙН. АЭРОПОРТ, ГОСТИНИЦА «ШЕРАТОН». ФЕВРАЛЬ

   — Ты знал, что она — моя женщина?
   Моджахед молчал, с усмешкой глядя на Майзеля. Майзель прошелся по комнате их угла в угол. Остановившись перед пленником, он вдруг тоже улыбнулся. И, склонившись к нему таким движением, от которого моджахед непроизвольно отпрянул, прошелестел:
   — Не хочешь разговаривать со мной, свинья? Ничего. Захочешь.
   Майзель отошел к окну, достал телефон, набрал номер.
   — Ботеж…
   — Если ты протекаешь, Иржи, я тебя убью, — без всяких предисловий, спокойно сказал Майзель.
   — Что с ней?!? — закричал Ботеж. — Что с ней, Господи, что с ней?!
   И столько отчаяния было в этом крике, что Майзель поверил ему.
   — Ничего с ней. Успел я, — проворчал он. — Сиди думай, старый кретин, откуда течет. Я пришлю к тебе людей, попробуй только им не сказать что-нибудь. Я тебя живьем зарою.
   — Пан Данек, прошу тебя, — он услышал, как Ботеж всхлипнул. — Я же ее люблю, Господи, ты что, не понимаешь?
   — Ты старый дурак, — уже почти не злясь, проворчал Майзель. — Как ты мог так поступить? Как ты мог отпустить ее? Как посмел, все зная, что знаешь? Как посмел пойти у нее на поводу? Тебе сколько лет, идиот?
   — Она же сумасшедшая…
   — А ты?! Ты нормальный?! Все, хватит. Сходи свечку поставь святому Иржи, что я успел. Вернусь — увидимся.
   — Подожди, пан Данек. Подожди.
   — Чего еще?
   — Не говори ей, что ты мне звонил. Пожалуйста. Она… ей больно будет. Не делай ей больно. Она тебя любит. Я за нее жизни не пожалею, только не делай ей больно. Никогда. Даже нечаянно. Я тебя прошу…
   — Я понял, Иржи, — Майзель проглотил подступивший к горлу комок. — Если б ты знал, как хорошо я тебя понял, старый дурень…
   И, не прощаясь, с треском захлопнул аппарат. И развернулся к пленнику снова. Только уже не человеком, — драконом. Моджахед дернулся и в ужасе вытаращился на Майзеля. И когда Дракон заговорил — почти ласково, по-арабски, тот, кажется, даже уже и не смог удивиться…
   — Ты здесь сидишь живой, потому что ты что-то там такое означаешь в своем убогом мире четырнадцатого века Хиджры. Ты, жалкий червяк, на кого ты полез со своей раззолоченной зубочисткой… Ничего удивительного, что ты облажался. Вы умеете воевать только с женщинами и мирными обывателями. С мужчинами вы воевать не можете и не хотите. Когда вы видите воинов, вы притворяетесь мирными поедателями урюка. Даже вооруженные до зубов, в форме с аксельбантами и обученные советскими военспецами, вы выглядите, как клоуны на воинском параде. Вы ходячий анекдот, только не смешной, а похабный. Даже твой вшивый пророк с отбитыми почками и его подпевала в цейссовских очках ^[62] предпочли не умереть в бою, как мужчины, лицом к лицу с врагом, а сбежать и отсиживаться в пещерах, откуда они даже не могут ни с кем связаться, потому что сели батарейки в телефоне, который они купили у неверных, им нечем стрелять, потому что кончились сделанные гяурами патроны… И мы скоро выкурим их оттуда, удавим, зашьем в свинячьи шкуры и сбросим в пропасть… И ты напросился на этот рейд, потому что нет ничего легче, чем зарезать женщину в суете аэропорта и исчезнуть… Только на этот раз вы выбрали не ту мишень, ребята. Мы показали вам в Алжире и в Косово, что не вы нас, а мы вас будем резать, как свиней. Сотнями тысяч, если захотим. А сейчас я покажу вам, что я больше не буду терпеть вас в моем мире. Я покажу вам, что моя цивилизация и гуманизм — это моя одежда, которую я надеваю и снимаю, когда захочу. И предназначена она для меня и людей моего мира, и удобна и нужна лишь тогда и потому, когда все вокруг одеты и ведут себя похоже. А когда я собираюсь воевать, я снимаю с себя цивилизацию и надеваю боевые доспехи. Я вас сотру и превращу в компост, вместе с вашими женщинами и детьми, которых вы презираете и с которыми обращаетесь, как со скотом. Потому что вы нежить, с вашими искалеченными исламом мозгами… Это займет некоторое время, но я это сделаю.
   Майзель посмотрел на пленника и снова улыбнулся:
   — Я вижу, ты хорошо знаешь, о чем речь. Ты по-своему умный, ты нахватался умных слов из наших книжек. Но ты ничего не понял в нас. Например, почему у настоящего мужчины в нашем мире только одна женщина и так мало детей. И почему он любит их куда больше себя и ценит их жизнь много дороже собственной жизни. И оттого обозлился. И захотел, чтобы не было странного. Чтобы все было везде так, как у вас, в седьмом веке Хиджры. А вот это — вряд ли. Ты пойми, поросенок… Ты для меня не источник информации. Ты не можешь рассказать мне ничего нового, чего-нибудь, чего я не знаю. Я слышу все, о чем вы шепчетесь в своих вшивых и набитых экскрементами пещерах. Ты именно поэтому провалил свое задание. И теперь ты хочешь умереть героем. Не выйдет.
   Майзель взял стул, поставил его прямо перед лицом пленного и сел на стул по-наполеоновски, верхом — только полы плаща взметнулись и опали. И снова посмотрел в глаза моджахеду:
   — Я не разрешу тебе умереть героем. Я вообще не разрешу тебе умереть. Ты разменный пятак, и я поменяю тебя на то, на что захочу. Посмотрим, что твоя родня согласится сделать, чтобы получить тебя обратно…
   Моджахед облизнул губы, сдерживая желание сказать что-то. Майзель, удовлетворенно кивнул:
   — Тебя забыли предупредить об одной мелочи, поросенок. О том, что когда я смотрю в глаза своим врагам, они пугаются. И только от меня зависит, как будет силен этот страх. И как долго будут они умирать. Или жить так, что лучше бы умерли…
   Он снова улыбнулся:
   — Ты, наверное, слышал, что гяуры хорошо обращаются с пленными. Но ты не пленный, а бандит. А я не гяур. Тебя как зовут, поросенок?
   — Меня зовут Бин Алла, — медленно проговорил моджахед, пытаясь отвести взгляд и будучи не в силах этого сделать. — А ты — вонючий джимми ^[63] , а не…
   — Много лишних слов, сын аллаха, — Майзель улыбнулся. — И неправильный ответ. Если я что-то спрашиваю, я желаю получить правильный ответ. Я хочу знать твое имя, а не поганую кличку. Что ж. Начнем.
   Он взял моджахеда за подбородок, притянул к себе и заглянул ему в глаза. И смотрел в них, не мигая, до тех пор, пока не увидел зажегшегося там огонька безумия, а из носа у пленного не пошла кровь.
   — Х-х-х… х-хватит… Не надо… — просипел моджахед.
   — Назови мне свое имя, собака, — улыбнулся Майзель. — Как называла тебя твоя мать-шлюха и твой отец-ослоеб. Как называли тебя твои шлюхи-сестры и ослоебы-братья. Как называл тебя твой имам, жирный бородатый дервиш, пославший тебя заколоть женщину и убежать… Ну?!
   — Ру… Рустам… Не… не смотри… Больно…
   — Это хорошо. Это правильно. Потому что человек должен чувствовать боль, если он человек. Только черви не чувствуют боли. И я научу тебя чувствовать боль. Настоящую боль. Не в костях и мышцах, — в сердце.
   Он снова схватил моджахеда за лицо и заставил смотреть себе в глаза. До тех пор, пока не услышал и не увидел, что хотел… И только тогда отпустил его. И поднялся:
   — Вот и ты тоже. И ты нагадил под себя, поросенок. Чего же еще можно ждать от помеси свиньи и собаки, которая, научившись говорить и читать, возомнила себя — человеком…
   Он еще некоторое время любовался картинкой, наклонив голову набок. А потом оскалился:
   — Слушай меня, поганый сын ослоеба и шлюхи. Я пошлю тебя назад, в твою пещеру, живым и невредимым. Почти невредимым. Но сначала я прикажу привязать тебя к скамейке, смазать твою мускулистую волосатую мусульманскую жопу свиной течкой и выставить в свином хлеву, где вонючие огромные кабаны будут трахать тебя так много и так долго, пока это не начнет тебе нравиться. Пока ты не научишься выстреливать свою поганую сперму каждый раз, когда свинячий член будет вламываться в твою прямую кишку и массировать тебе простату. И когда ты превратишься в растение, мечтающее только об одном — снова почувствовать в своей заднице горячий твердый кабаний елдак, я тебя отправлю твоим родным.
   Моджахед смотрел на Майзеля и дергался, словно пытаясь выскочить из пластиковых пут. Он был бледен, и на лбу его отчетливо выступили бисеринки пота. Майзель кивнул:
   — Мне тоже весело, свинья. Твой дервиш, наверное, забыл рассказать тебе про дракона. Я вижу, что для тебя это новость… Так вот. У тебя есть только один способ — не отменить, нет, — всего лишь оттянуть то, что я велю сделать с тобой. Чем громче и охотнее ты будешь говорить, тем позже это случится. Поэтому говори, поросенок. Пой и пляши. Развлеки меня. Кто знает, — возможно, я растрогаюсь и пожалею тебя. И прикажу просто тебя задушить. Быстро задушить, — часов за двадцать-тридцать, не больше. Перестань брыкаться и подай какой-нибудь вразумительный знак, если ты понял меня.
   Моджахед затих и медленно кивнул. И тотчас же его начало колотить, словно он был прикован к отбойному молотку. Майзель нажал на кнопку брелка в кармане, и в номер снова вошли «ночные дьяволы» во главе с Гонтой.
   — Пакуйте это и к следакам сразу, пусть лепят, пока горячий, — приказал Богушек. И повернулся к Майзелю, прищелкнув завистливо языком: — Как ты с этой мразью управляешься… И не стукнул-то его даже ни пол-разочка… А с теми двумя что делать?
   — А с крыши покидайте, — улыбнулся Майзель и пожал плечами. — Это же расходники, одноразовые шприцы. Давай, давай, выполняй, не смотри на меня!
   — Что… Прямо здесь?
   — А что, в Прагу тащить этот мусор?! Пускай немецкая полиция разбирается с мертвяками. Аккуратно только побросайте, чтоб не покалечить кого-нибудь, не дай Б-г…
   И, поощрительно похлопав Богушека по плечу, стремительно вышел в коридор и зашагал к номеру, где находилась Елена.
   Она сидела на диване, отодвинутом так, чтобы его не было видно из окна балкона, закутанная в пуленепробиваемое «одеяло». На балконе стояли два «ночных дьявола», вооруженных тяжелыми штурмовыми автоматами с тау-оптикой, в номере с Еленой — еще двое, готовые для ближнего боя. Войдя, Майзель сделал бойцам знак удалиться, и те исчезли.
   Он сел рядом с Еленой, посмотрел на нее искоса. Елена сидела, нахохлившись, зажав ладони между коленей, словно боялась посмотреть на Майзеля. Он вздохнул и погладил ее по голове, как маленькую:
   — Я просил тебя никуда не ездить без охраны. Хоть бы скафандр надела… Ты же убьешь себя, Елена. И меня за компанию…
   Лучше бы он наорал на нее. Рявкнул, как он умеет, так, что все внутри подбирается от ужаса. Лучше бы ударил наотмашь, изо всех сил. Только не этот тихий голос, полный такой боли… Елена повалилась к нему на колени и заплакала. Ее трясло от этого плача и била дрожь от пережитого ужаса. Она ничего не могла с собой поделать. Майзель подхватил ее, как ребенка, прижал к себе:
   — Ну, все, елочка-иголочка. Все, мой ежичек. Мы успели. Все хорошо. Сейчас полетим домой, ладно? Дома у нас славно, никаких чучмеков нет у нас дома, дома так хорошо… Ну, не плачь, мой ангел, не плачь, ты же знаешь, я не могу, я умираю, когда ты плачешь…
   Он шептал еще какую-то ласковую ерунду, баюкая Елену и гладя ее по волосам, пока она не перестала всхлипывать. Упершись руками Майзелю в грудь, она отстранилась:
   — Дракон… Ты от меня не отстанешь?
   — Уж это вряд ли.
   — Зачем я тебе?
   — А я тебе?
   — Ну, ты… — Елена улыбнулась и, продолжая упираться в него одной рукой, другой вытерла слезы. — Придумал еще тоже сравнивать…
   Он тихонько засмеялся, встряхнул Елену:
   — Поехали, щучка-колючка. Дома все наладим и назад приклеим, что разладилось и отклеилось. Все. Вперед!

ФРАНКФУРТ-МАЙН — ПРАГА. ФЕВРАЛЬ

   Домой они летели с комфортом — на том же «сирокко», но не так быстро. Кресла развернули, выдвинули стол с инфотерминалом, и Майзель с Богушеком принялись подводить итоги импровизированной операции. На экране появился Вацлав и генералы, — на фоне огромной карты, и совет продолжился с их участием:
   — Откуда эти зверьки так быстро появились в порту?
   — Из Кельна. Там этот исламский центр, который саудиты выстроили несколько лет назад…
   — А утечка?
   — Из «Люфтганзы», скорее всего. Работаем. Быстро найдем, я думаю…
   — Не от Ботежа?
   — Нет. Если да, то из Лагоса. Он туда звонил.
   — Почему они решили во Франкфурте? В Нигерии проще…
   — Не проще. Они знают, что мы все слышим…
   — Все-таки, утечка или слив? Это принципиально важный момент…
   — Понятно. Я же говорю — работаем. К вечеру будет ясность с этим вопросом…
   Елена слушала их короткие, отрывистые фразы, те самые полупредложения, которые они друг за друга договаривали… Никогда прежде ей не доводилось присутствовать на летающем совещании военных с королем и Майзелем. Они даже не включили свою обычную «глушилку», которую всегда включали в таких случаях при Елене, — то ли не было такого устройства на борту, то ли окончательно перестали ее держать за постороннюю… Елена разозлилась. Даже то, что только что произошло, он использует в своих целях. Никакой передышки, никакого намека на взвешенность решений… Она слушала эти ужасные распоряжения, которые он отдавал. Она знала, что все приказы лягут на давно отработанные схемы, но никак не могла отделаться от чувства, что все это похоже на месть. И впервые видела, как ярость пожирает его, как он перестал контролировать эту ярость, видела, что никто, кроме нее, не понимает этого, — они слишком привыкли ему доверять… Это же все из-за меня, в ужасе подумала Елена. Это он за меня испугался так, что перестал думать. Он хочет отомстить… Нет. Я должна остановить это. Тем более должна. И моджахеды… Месть. Месть… Ну конечно. Господи, как же я сразу-то не догадалась…
   — В Кельне будем работать?
   — Обязательно. Я хочу…
   — Они поймали тебя в ловушку, — громко сказала Елена и проглотила комок в горле. — Они тебя подловили, Дракончик. Это зверье…
   Он замер на мгновение, спина у него окаменела. И развернулся к ней в кресле так, что ее обдало воздушным потоком от этого разворота. Повисла такая тишина, что ушам стало больно. И тогда Елена заговорила — быстро, не давая им всем, — сильным, всемогущим, вооруженным — и таким беспомощным — мужчинам опомниться:
   — Они ждут, что ты ударишь их растопыренными пальцами. Они хотят, чтобы ты заметался, чтобы ошибся, чтобы… Они планируют, они затевают что-то страшное, не знаю, где и когда, они хотят тебя отвлечь, потому что знают, где у нас слабое место, и нашли его у тебя тоже, потому что его не было раньше, понимаешь?! Они что-то затеяли дикое, немыслимое, они хотят, чтобы ты ударил первым, и их ответ будет просто местью, они подставят тебя… Ты не можешь не ответить на это. Они это знают. И если ты сейчас… А потом… тысячи людей умрут… И вся эта европейская сволочь смешает тебя с дерьмом. Все эти социалисты, пацифисты, трусы и предатели… Скажут, что ты во всем виноват. Не нужно сейчас. Нужно выждать. Узнать. Успеть. Я в порядке, на мне даже царапины нет… Не смей сейчас. Не смей!
   Они смотрели на нее — Богушек, король, генералы… И Майзель смотрел на нее, — впервые он так на нее смотрел:
   — Какая же ты, мой ангел… — Майзель протянул руку и провел пальцами по ее мокрой от слез щеке. И, как всегда от его прикосновений, проснулась под сердцем у Елены бабочка. — Жизнь моя, какая ты молодец…
   И снова развернулся к экрану, спросил, обращаясь к кому-то из военных:
   — Мы что-нибудь знаем об этом?
   — Намеки, пан Данек… Вы же знаете… Пока отработают переводчики, пока слепим в картинку… Конечно, они что-то затевают. Они всегда что-то затевают…
   — Это не ответ, — рявкнул Вацлав. — Вы предупреждены о неполном служебном соответствии. Если у вас мало людей, чтобы эффективно работать с информационными потоками, какого черта не докладывали?!
   — Так точно. Виноват, ваше величество.
   — Предоставляю возможность исправиться. Сколько еще тау-спутников у нас готовы к запуску?
   — Шестнадцать, ваше величество.
   — На стапелях?
   — Около сорока. Степень готовности от семидесяти до… — генерал посмотрел в сторону, видимо, на экран своего ноутбука, — до девяносто двух процентов. В течение трех дней будут готовы еще девять, к шестнадцати, о которых выше докладывал.
   — У вас сутки на это.
   — Есть сутки.
   — Погода в Скайбэе?
   — Благоприятная, ваше величество. Транспорт с грузом носителей должен через несколько часов войти в Страндхук.
   — Свяжитесь с Квамбингой. Немедленно разгружать и готовить к старту. Спутники по готовности — в Намболу. Эти шестнадцать — прямо сейчас. Генштабу — готовность один, режим работы — круглосуточный по полному штатному расписанию. Десантным подразделениям, ВВС, ракетчикам и космосу — готовность один. Ты, — король показал пальцем на Майзеля, — как приземлишься, сразу ко мне. С Еленой вместе.
   — Елена тебе зачем? — удивился Майзель.
   — А мне так спокойнее. Пускай вместе с Мариной за детьми присматривает, будет меньше поводов шляться где ни попадя.
   — Ваше величество, я…
   — Молчать! Ты — такая же подданная, как и все остальные, — взревел Вацлав, похоже, по-настоящему рассердившись. — А я — твой король! Я приказываю тебе прибыть во дворец и поступить в распоряжение ее величества впредь до особых указаний… С вами все.
   — Не все, — Елена выпрямилась, слезы высохли, словно их и не было никогда, а ставшие черными от гнева глаза засверкали. — Я не собираюсь исполнять идиотских приказов. Я не солдат, не лакей и не фрейлина, чтобы держаться за юбку королевы. И если у меня слезы близко, это не значит, что я сопливая институтка. Вам понятно, Ваше Величество?!
   — Вот это да, — прищелкнул языком Вацлав. — Ну, ты и распустил ее, Дракон…
   — Она такая, величество, — сияя, кивнул Майзель. — Что выросло, то выросло. И не была бы со мной, а я — с ней, будь она другой…
   — Запомните. Вы. Оба, — отчеканила Елена. — Я была, есть и буду с тем, с кем хочу, когда хочу и сколько хочу. Я не ваша. Я не твоя. Я ничья. Я сама. Своя собственная. Понятно вам?!
   Богушек, генералы и спецназовцы слушали это, разинув рты и буквально остолбенев. Дракон и король слушали тоже. Господи ты Боже мой, подумал Гонта, да кто же эта женщина?!.
   — Княгинюшка, — ласково сказал Вацлав, и Елена вздрогнула, потому как и не предполагала, что король умеет разговаривать таким голосом. И никто в жизни никогда еще ее так не называл. — Да брось ты, Христа ради. Мы же любя… Ты нас до смерти напугала. Приезжай, пожалуйста. Ты нужна сейчас королеве. А королева — тебе. Твой король просит тебя, дорогуша. Приедешь?
   — Приеду, Ваше Величество, — смущенно сказала Елена. — Когда Вы просите, я не могу Вам отказать…
   — Ну, славно, — прянично улыбнулся король и, подмигнув Майзелю, рявкнул: — Отбой!!! Объявляю экстренный сбор комитета начальников штабов…
   Экран погас, и Майзель улыбнулся:
   — О! Ты это видела?! А ты — креатура… Как бы не так! — и он двинул кулаком воздух.
   И столько настоящей, чистой радости было в этом совершенно мальчишеском жесте, что Елена не выдержала и засмеялась. Снова сквозь слезы.

ПРАГА. ФЕВРАЛЬ

   Потом они — как всегда, на сумасшедшей скорости, оглашая окрестности ревунами сирен и освещая округу сполохами проблесковых маячков и ксеноновых стробоскопов — неслись колонной во дворец, где Елена осталась с Мариной, а Майзель ринулся в Генштаб, где ждал его король… Во дворце было, как обычно, довольно безлюдно. В парке, где Марина гуляла с младшими детьми, кажется, даже не усилили охрану… Здесь, в Праге, впрочем, абсолютно некого было бояться. Ни один, как выражался Майзель, чурка или чучмек не мог переступить границ «христианнейшего королевства Европы». Когда-то Елену это приводило в бешенство. Но с некоторых пор, — после трагедий в Косово и Алжире, после 11 сентября, когда начиненный «семтексом» крытый пикап взорвался в подвальном гараже Нью-Йоркской Фондовой биржи, похоронив под обломками исторического здания почти тысячу человек, после всего, что увидела она в Чечне и Ливане, и что вылилось из нее в книгу о современном исламе и его адептах — она поняла, от какой напасти спас страну король, раз и навсегда выставив это зверье за дверь и не оставив ни одной щелочки, в которую они могли бы просочиться…
   Королева встретила ее так, словно они расстались вчера. И продолжила какую-то из множества их бесед, — несмотря на разницу во взглядах и положении, обе они ощущали глубокую симпатию друг к другу. И девочки обрадовались ей… И Елену чуть отпустило.
   Они поужинали вместе с детьми и уложили девочек спать. Марина всегда старалась сама заниматься с детьми как можно больше, и это получалось у нее, вопреки занятости и напряжению, рождаемым ее ролью в обществе… Елена всерьез привязалась к королевской семье, несмотря на все свои прежние настроения, эти люди очаровали ее своей поистине царственной простотой и достоинством, с которым они несли бремя короны. И они так любили Данека… Вацлав и Марина были среди тех немногих, с кем он переставал быть Драконом и становился совсем человеком.
   Когда они остались с Мариной наедине, королева усадила Елену на диван, сама присела рядом.
   — Что произошло, Елена? Он обидел тебя чем-то? — мягко дотронувшись до ее руки, спросила Марина. — Ты так внезапно исчезла…
   — Нет! — вскрикнула Елена, словно от удара. — Нет, Марина, нет… Он… он тут вообще ни при чем. Дело не в нем. Во мне…
   — Что же так ест тебя, дорогая? Чувство долга? Солидарности? Ты чувствуешь себя виноватой перед своими друзьями, что ты с ним? Что с тобой? Расскажи мне. Я смотрела на вас, я думала, — Господи Боже, наконец-то все будет уже… Я должна знать. То, что с ним происходит, происходит и с нами. Со мной. Ты знаешь, что он для нас с Вацлавом… Я просто смотреть на него не могла. Он сильный, он не подает виду, но я же чувствую… Расскажи мне, Еленушка. Тебе нужно об этом рассказать.
   — Я не уверена. Но я скажу. Чтобы не было никаких… У меня никогда не будет детей, Марина.
   Королева, прикрыв глаза, прижала пальцы к губам. И другой рукой сжала запястье Елены. И долго молчала… Потом спросила глухим, полных слез голосом:
   — Он знает?
   — Да. Конечно. Он все знает. Даже то, что ему совершенно не следует знать…
   — Мы… мы можем что-нибудь сделать?
   — Что? Ах, нет, Марина, какие глупости… Давно никто ничего сделать не может. Я пыталась когда-то. Нет.
   — И поэтому ты…
   — И поэтому тоже. Нельзя жить с любимым мужчиной и не хотеть от него ребенка. Хотеть — и не иметь, — тоже. Хотеть самой, знать, что и он тоже, знать, что он жалеет тебя… Нельзя. Жалость убивает любовь. Беспомощность, невозможность… Он сильный, ты права. Он сильнее всех, кого я знаю. Он даже меня сильнее, хотя я думала, что так не бывает. Но это… Это раздавит его, Марина. Он не может не мочь. Это немыслимо. Он, который все может, Дракон, повелитель огня, воздуха, земли и воды, не может сделать ребенка какой-то вздорной смазливой щелкоперке… Когда я вижу, как дети виснут на нем, как он с ними разговаривает, я готова убить себя, понимаешь, Марина?! Когда-нибудь это раздавит его. Или он возненавидит меня. И я, право, не знаю, чего я больше боюсь… Лучше я исчезну. Ему только-только сорок вот было, — что это за возраст?! Начало пути… Любая будет…