Давыдов Вадим. Год Дракона

   Он понимал, что не может сказать «нет». От таких предложений, сделанных подобным тоном, не отказываются. И Квамбинга тоже знал это. И ждал его ответа…
   — Я буду с ней, Квамбинга. Но при одном условии: если она понравится мне, а я — ей.
   — Что?! Ты Великий Дракон. Ты сделаешь ее самой счастливой женщиной на свете. Понравится… Это неправильное слово. Не подходит тебе…
   — Хватит об этом, Квамбинга. Скажи, чтобы накрывали на стол. Я голоден…
   Ужин был вполне традиционным, хотя и очень вкусным. Елена смертельно устала — не столько физически, сколько от обрушившихся на нее впечатлений, которых для одного дня было слишком много. И с Майзелем ей не удавалось и словом перемолвиться. Он иногда посматривал на нее, но как-то очень странно. Она никак не могла понять, почему он так смотрит на нее. То есть… Она все понимала, конечно же. Она уже почти разрешила себе это. Почти. И вдруг…
   Когда он поднялся, увлекаемый юной прелестной африканкой из свиты императрицы, когда она прильнула к нему, когда погладила его по волосам и шее, — жестом, не допускавшим и тени неопределенности, когда Елена увидела, как смотрит на него эта почти девочка, как сверкают ее глаза, улыбка, как цветет ее лицо, как он обнимает ее… Елена не разозлилась, не обиделась, даже не удивилась. У нее просто все застыло, заледенело внутри. Они скрылись в глубине дворца, даже не оглянувшись. Елена встала из-за стола, и, скупо, дежурно улыбнувшись, быстро ушла к себе. Выпила, давясь, две таблетки релаксина, упала на кровать и заснула, как выключилась. Ей ничего не снилось. Совсем ничего.

ЛУАМБА, ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. ИЮЛЬ

   Он лежал на спине, закинув руки за голову, предоставив Макимбе возможность делать все, что ей хочется. Девушка целовала его грудь и живот, шептала что-то, — Майзель словно не замечал ни ее саму, ни ее ласк… Но инстинктам было плевать, и они сказали свое веское слово, и он, резко поднявшись, взял Макимбе — сильно и стремительно, ворвавшись в нее, так, что она вскрикнула, прижавшись к нему изо всех сил… Не от боли, нет. Это он едва не закричал от боли.
   …Он прижимал к себе эбеновое тело девушки, так сильно, словно пытался выжать, выдавить из себя все, что так неудержимо влекло его к Елене… Макимбе уже не вскрикивала и не стонала, а только едва слышно повизгивала от оргазмов, которые накатывали на нее один за другим без перерыва… Такое происходило с ним впервые. Впервые Майзель думал не о женщине, с которой занимался любовью, а о себе. Вернее, о той, с кем у него не было ничего, кроме бесконечных, начинавшихся и заканчивавшихся на полуслове, иногда выматывающих разговоров, той, перед кем он так безжалостно выворачивал наизнанку свою душу, той, которой ему стало так физически не хватать, словно она была воздухом или водой… Скрипя зубами, он терзал мягкое и податливое лоно Макимбе, словно она была виновата в том, что творилось с ним.
   Опомнившись, он отпустил девушку, оттолкнул от себя ее мокрое от любовного пота, горячее и мягкое тело, сел на кровати. Потом, обернув вокруг своих бедер полотенце, прикрыл бесстыдно и жарко разметавшуюся на постели Макимбе, встал и подошел к французскому окну, выходившему на балкон, нависавший над внутренним двором дворца. Он всегда получал все, что хотел. А хотел он вовсе не так часто, и никогда не гонялся за женщинами: он был слишком для этого занят, и он слишком хорошо знал, что его женщины среди них нет… И всегда рядом был верный Гонта, который так незаметно и так трогательно заботился не только о его физической безопасности, но и о его здоровье, душевном и телесном. Потом была Марта, к которой он успел по-своему привязаться… Он знал за собой это свойство — чувствовать привязанность к женщине, с которой занимался любовью, совершенно недопустимое в его положении. И Гонта регулировал и это тоже… И это было так нормально и привычно. Он был за это бесконечно благодарен Богушеку. Они никогда не обсуждали это вслух, но все происходило так, словно было выжжено раз и навсегда белым огнем на черном огне.
   Он набрал полные легкие теплого ночного воздуха, пахнущего Африкой, — лениво качающимся океаном, саванной, джунглями, пустыней, — всем сразу, — и ему стало легче. Конечно, ему стало легче. Он был всего лишь человек, а Макимбе была такой чудной, ласковой обезьянкой, пахнущей остро и сладко, — ему стало легче, и он почти возненавидел себя за это.
   Он быстро принял душ, оделся и вышел из комнаты, оставив спящую Макимбе, и зашагал к кабинету императора.
   Квамбинга еще не спал, — работал, как все, кого он создал в этом мире. Создал из крови, из праха, из ничего… Увидев Майзеля, охрана молча отступила, склонившись, и распахнула двери. Император поднялся из-за стола ему навстречу, и горечь печали промелькнула в его огромных, лиловых, как африканская ночь, глазах.
   Майзель подошел к нему и сильно нажал на плечо, усаживая Квамбингу назад в плетеное из раттана кресло, и сам уселся на стол, не заботясь сейчас ни о каких церемониях и условностях. Сказал глухо:
   — Выдай ее замуж, Квамбинга. И сделай это быстро, друг мой.
   — Она не понравилась тебе, — вздохнул император. — Конечно, куда ей, дикарке из Намболы, до искушенных в любви белых женщин… Мне жаль, Дракон.
   — Я прослежу за тем, как ты устроишь ее судьбу, — Майзель смотрел Квамбинге в глаза до тех пор, пока император, вздохнув, не отвел взгляд. — Она чудная девочка, и дело не в ней, а во мне. И не смей обижать ее, Квамбинга. Я многое прощаю тебе за твою преданность и веру в наше дело. Но если обидишь ее — я не смогу любить тебя, как прежде.
   — Я позабочусь о ней. Даю тебе слово, что ни один волос не упадет с ее головы. Я просто хотел, чтобы…
   — Я знаю, знаю, друг мой, — Майзель положил руку на плечо императора и, сильно сжав его, встряхнул. — Я знаю, и я благодарен тебе. Но пусть случится то, что должно…
   Что— то же должно случиться, подумал он. Так дальше не может быть. Что же творишь Ты со всеми нами, с ней и со мной, эй, Ты, как там Тебя?!.

ЛУАМБА, ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЕЦ. ИЮЛЬ

   Наступило утро. Елена встала с саднящей головной болью, приняла прохладный душ, и ей немного полегчало. Она накинула на себя махровый халат, выпила, давясь, еще одну таблетку… В это время раздался стук в дверь.
   — Кто там? — по-английски спросила Елена.
   — Свои, — по-чешски ответил Майзель. — Можно?
   — Заходи.
   Он вошел и остановился на пороге. Ни тени усталости, ни тени сомнения не было на его лице. Только глаза выдали его с головой, — жуткий огонь полыхал в них, казалось, освещая все вокруг неподъемным, давящим светом.
   — Помочь тебе надеть скафандр? Мы вылетаем через час.
   — Спасибо. Я сама справлюсь.
   — Ты уверена?
   — Обязательно, — она усмехнулась.
   — Елена…
   — Да?
   — Нет. Ничего. Извини. Если хочешь, я уйду…
   — Прекрати оперетту. Тебе придется уйти, потому что я собираюсь пудрить носик, и зрители мне при этом абсолютно не требуются. Я буду готова через полчаса, если тебя это устроит. Один вопрос.
   — Конечно.
   — Вы что, климат здесь меняете?
   — Ты почувствовала?
   — Еще бы.
   — Это только местная, так сказать, анестезия. Города, промышленные зоны… Мы же не маньяки…
   — Маньяки. Именно маньяки. Вы ненормальные. Причем все…
   — Обязательно. В прежнем климате невозможно было заниматься делами. Только петь, плясать и совокупляться. Мы с этим покончим.
   — И с совокуплениями тоже? — усмехнулась Елена.
   Он пропустил это мимо ушей и протянул ей вчерашний тюбик:
   — Смажь, пожалуйста, лицо. Хочешь съесть что-нибудь?
   — Кофе.
   — Хорошо. Как скажешь. Я распоряжусь… Увидимся.
   — Пока, дорогой, — Елена улыбнулась, а Майзель дернулся от этой улыбки, как от пощечины.
   И, не сказав больше ни слова, по-военному развернулся и вышел в коридор. Елена немного постояла, зажмурившись, помотала головой и вернулась в ванную, преисполненная решимости, как и обещала Майзелю, «попудрить носик». Она по-прежнему не злилась на него. То есть, злилась, конечно… Нет. Злостью это нельзя было назвать. Это была такая горькая, почти как в детстве, обида, — как он мог так?! Ведь он же… Ведь я… То, что произошло вчера, должно было произойти, подумала Елена. Так мне и надо. Распустила слюни, идиотка. Ну, я тебе покажу экскурсию…
   Квамбинга провожал их, — снова в рабочем порядке. Елену поразил взгляд императора, адресованный ей — взгляд, полный уважения, восхищения, даже благоговения… Она совершенно не поняла, что это значит. И потому не придала этому большого значения.

ПРАГА. АВГУСТ

   На следующий день он снова разбудил ее телефонным звонком еще до рассвета, как ни в чем не бывало:
   — Елена, я еду в Будапешт. Поехали со мной.
   — Что, прямо сейчас?! О-о… Еще пяти нет… Ты больной…
   — Я здоров. У меня кое-что есть для тебя в машине.
   — Что?!
   — Фаршированные кнедлики, что! Отличный кофе, на самом деле. Выходи, говорю!
   — Послушай, кто дал тебе право в таком тоне…
   — Я никого не спрашиваю. Форма одежды парадная. Ты выходишь?
   — Да. Мне нужно двадцать минут, чтобы собраться. А надолго?
   — Узнаешь в дороге.
   — Ты раньше никогда не приглашал меня. Что изменилось?
   — Все изменилось. Долго ты еще собираешься копаться?
   — Хам и маньяк.
   — Да выходи ты наконец!!!
   Она вышла из подъезда. Майзель стоял возле своего «дракономобиля», распахнув пассажирскую дверь.
   — А что, мы вдвоем?
   — Тебе кого-нибудь не хватает? Свита мне в такой поездке не нужна.
   Елена уселась, он тоже. Помог ей пристегнуться крестообразным ремнем, пристегнулся сам:
   — Дорогая, предупреждаю и прошу: поедем быстро. Участками — очень быстро. Не пищать, ладно?
   — Подожди… Мы что, на машине — в Будапешт?!
   — Да. Машиной быстрее. По воздуху я летаю только на расстояния больше тысячи километров в одну сторону. Потому что самолет — очень дорогое удовольствие и отвлекает от работы массу людей.
   — Какая восхитительная скромность. Ты меня растрогал. И как быстро мы поедем? Еще быстрее, чем в аэропорт?!
   — Да я там даже разогнаться не успел…
   — Кошмар какой-то…
   — Елена! Мы для чего столько тысяч километров супердорог в Альянсе построили?! Чтобы ползать по ним, как черепахи?! Я быстро езжу, потому что я… Да просто потому, что мне так нравится!
   — Вот-вот, — проворчала Елена. — А то все про человечество да про великие свершения…
   Майзель расхохотался.
   — Не сердись, дорогая. Я правда спешу, потому что хочу к ночи быть дома. Ты ведь не сердишься?
   Елена сделала вид, что не расслышала, и Майзель не стал форсировать разговор. Только ввинтился в поворот чуть резче, чем обычно.

ПРАГА — БУДАПЕШТ — ПРАГА. АВГУСТ

   Они разговаривали дорогой мало, — Майзель все-таки действительно слишком быстро ехал, и Елена в самом деле опасалась его отвлекать. Хотя автомобилем он управлял, как бог. Ну, или, по крайней мере, как его первый заместитель… Он вообще все делал удивительно вкусно. С таким необъяснимым и непередаваемым изяществом красивого самца, что Елене, наблюдая за ним, оставалось только облизываться и глотать слюнки. И злиться на него было решительно никак невозможно. Это просто масштаб такой, подумала Елена с грустью. Ну, нельзя разглядеть все и везде успеть. И чтобы никому не было больно, — так не бывает тоже…
   Через какое-то время Елена даже перестала ощущать скорость. Глядя на ЖК-панель пассажирского инфотерминала, куда транслировалось изображение камер кругового обзора, она усмехнулась:
   — А дальнобойщики не в восторге от твоих маневров…
   — С чего ты взяла? — удивился Майзель.
   — Ну, как же. Все свои фары и прожекторы включают. Наверное, еще и сигналят, только не слышно…
   — Обязательно. Только это не то, что ты подумала.
   — Нет, — Елена даже забыла о том, что еще минуту назад готова была его убить. — Нет. Это просто не…
   Он пожал плечами, улыбнулся, — как показалось Елене, немного смущенно:
   — Ну… Дороги — песня. Они тратят на топливо теперь гораздо меньше. Получают прилично больше. На границах почти не стоят. Чистые, недорогие мотельчики с отличной едой — повсюду. Ну, не только с едой, что понятно… Работы навалом. Они просто хотят сказать спасибо…
   — Да. Разумеется. Как я могла подумать…
   — Перестань, Елена, — он поморщился. — Ну, что мне, просить короля издать указ запретить им это делать? Ведь и не послушают… От меня не убудет. Я аварийную иллюминацию даже не выключаю, когда тут езжу — спасибо, ребята, спасибо, ребята…
   Да, подумала Елена. Наверное, ради таких вот моментов и стоит все это делать. И вообще жить. Когда люди вот так… Наверное, кто-нибудь другой от всего этого уже лопнул бы, от любви к себе, великому и ужасному. Как ему удается еще сохранять самообладание…
   — Извини. Я в самом деле не хотела тебя обидеть.
   — Я тоже.
   — Лучше заткнись, иначе я за себя не отвечаю.
   — Слушаюсь.
   Он вздохнул и чуть увеличил скорость.
   Когда, по ее расчетам, они должны были приближаться к границе, Майзель набрал чей-то номер, и Елена услышала в динамиках громкой связи голос:
   — Начальник штаба пограничной охраны Гашек. Здравия желаю, пан Данек!
   — Спасибо, пан Милан, тебя тем же туда же. Подлетное время шесть минут, освободи полосу и предупреди соседей.
   — Есть освободить и предупредить! Счастливого пути, пан Данек…
   — Благодарю. Привет семье и отбой…
   — Кстати, я давно хотела спросить, — подала голос Елена. — На каком основании вся эта шатия-братия перед тобой в струнку вытягивается? Ну, то, что ты всех поишь и кормишь, это понятно… — И трахаешь, чуть не вырвалось у нее, но она сдержалась. — И в сопредельных вотчинах тоже, хотя и в меньшей степени. Но должны же быть какие-нибудь формальности, мы же не в шестом веке, когда достаточно было герб на щите намалевать…
   — За герб, не по праву намалеванный, голову сносили тоже ох как легко, — серьезно сказал Майзель. — А основания-то есть, конечно. Я имею статус чрезвычайного и полномочного посланника для особых поручений Его Величества. Со всеми бумагами, разумеется. Точно такие же бумаги имеются от понтифика, Генерального секретаря Пражского Альянса и Генерального секретаря ООН. Я могу ехать куда хочу и делать, что мне нужно. При этом нельзя меня трогать и осматривать мой багаж, потому что это фактически означает объявление войны Ватикану и Альянсу. Я не думаю, что у кого-нибудь из современных вменяемых политиков достаточно большие яйца для такого афронта. А к невменяемым я не езжу, — с ними договариваются генералы…
   — Ага. Вот она, спайка бизнеса и политики…
   — Конечно. Я смелый, но не идиот. Ну, вот и граница, придется чуть притормозить…
   В Будапеште они были к девяти. После короткого знакомства, которое было обставлено просто и не протокольно, Майзель с королем удалились для разговора, а Елену взяла в оборот королева. Пока Майзель обсуждал свои дела с Иштваном Третьим, ее величество добросовестно развлекали Елену завтраком и беседой. Как и в Намболе, да и дома, в Праге, Елену поразило какое-то даже нарочитое отсутствие роскоши и дворцовое полубезлюдье — было совершенно непреодолимое ощущение, что все ушли на фронт. Не долго думая, Елена задала королеве мучавший ее вопрос. Ее величество понимающе, и, как показалось Елене, чуть снисходительно улыбнулась:
   — Мы стараемся обходиться своим подданным как можно дешевле. К сожалению, мы не так богаты, как наш пражский кузен, и нам приходится существовать на бюджетные средства. Неудивительно, что мы стараемся экономить. Деньги нужны совершенно не для того, чтобы увешивать стены картинами и плодить полки придворных…
   — Вы просто повторяете слово в слово то, что постоянно твердит мне Майзель…
   — И он совершенно прав, дорогая. Деньги нужны для дела. Это лишь в детских сказках короли только тем и заняты, что кружатся в мазурках… У нас для этого просто нет времени. Я много занимаюсь детьми, его величество работает, прости Господи, как проклятый, я его иногда днями не вижу. А побрякушки всякие, — королева небрежно махнула рукой, — это для арабских шейхов… Ничего, Даниэль и до них скоро доберется!
   Они все словно инкубаторские цыплята, подумала Елена. Вацлав Пятый и Михай Второй. Болгарский царь Борис Четвертый и югославский король Александр Второй. Квамбинга и Иштван Третий. Молодые, полные сил, красивые, волевые мужчины. Верные мужья и заботливые отцы. Труженики и воины, тянущие каждый свою страну вперед и вверх, и все вместе — всех остальных следом. Суровые и справедливые судьи. Действительно похожие на кого угодно, только не на паразитов и иждивенцев. Где же он их всех нашел-то, Господи?! Как разглядел?! Как сумел так все перевернуть и устроить?! Где сам он берет для этого столько сил?…
   Елена хорошо помнила Будапешт девяностого года. Теперь город было просто не узнать: множество новых автомобилей, нарядные и улыбающиеся прохожие, много молодежи… Надо же, он и тут всех уконтропупил, с неожиданной злостью подумала Елена, что за невозможный тип, да как же можно так вообще трясти всех и вся, как грушу… Нет, нет, испугалась Елена собственных мыслей. Я просто устала. Я просто ужасно устала, это чудовище вымотало меня, измучило меня, Господи, ну сделай же что-нибудь, придумай что-нибудь, как мне быть?!.
   Дорогой назад он украдкой посматривал на угрюмо молчащую Елену, которая то и дело прикладывалась к фляжке с коньяком. У самой границы он, вздохнув, спросил вдруг:
   — Сколько ты весишь?
   — А что?
   — Так сколько?
   — Сорок шесть килограммов. Что, я кажусь тебе толстой?
   — Елена… Если ты допьешь эту фляжку до конца, ты напьешься так, что перестанешь быть адекватной.
   Я давно уже неадекватна, со злостью подумала Елена. Странно, что ты до сих пор этого не заметил. Или заметил? О, Боже… Она усмехнулась:
   — Какая трогательная забота. Не собираешься ли ты, случайно, воспользоваться моей беспомощностью?
   — Меня действительно беспокоит твое состояние. И я понимаю, что это я виноват… Я вижу, ты устала. Прости, я не должен был тащить тебя с собой сегодня… Я могу поехать медленнее, чтобы ты немного поспала…
   — Я не могу спать в машине. Я устала, но это не физическая усталость. Я устала от впечатлений, их слишком много за такой короткий срок. Даже для меня…
   — Хочешь отдохнуть от меня и поработать? Конечно, я понимаю…
   Ничего ты не понимаешь, хотелось завопить Елене, ничегошеньки ты не понимаешь, скотина чешуйчатая, ничего…
   — Я действительно хочу отдохнуть. Я не могу так эффективно расслабляться, как ты это делаешь, у женщин, если тебе известно, несколько иной механизм…
   Она не знала, зачем говорит это. Ей просто хотелось его достать побольнее. Теперь она снова на него злилась. Да что там, — она была просто вне себя от бешенства. Алкоголь странным образом не мешал этому чувству, а скорее, обострял его, снимая торможение…
   — Все это чушь. Абсолютная. Мне известны все механизмы, которые меня интересуют, — зло сказал Майзель. — А которые не интересуют, те меня просто не интересуют — и все. Хочешь поговорить про то, что было в Намболе? Я готов ответить на все твои вопросы.
   — Да нет у меня никаких вопросов, — пожала плечами Елена. — Я тебе не жена и даже не любовница, чтобы контролировать твои маленькие мужские развлечения. Мне просто интересно, как ты мог это сделать, — тебя же просто угостили ею, как яблоком. А ты взял и откусил. Что будет с этой девочкой теперь? Как ты мог? Ты, столько времени подряд твердящий мне изо дня в день про спасение всего мира? Я ведь уже почти было поверила тебе…
   Он вздохнул. И вместо того, чтобы пуститься в рассуждения, оправдания и филиппики, как, возможно, сделал бы прежде, тихо сказал:
   — Я все понимаю, Елена. Я просто не мог иначе.
   Это правда, с ужасом подумала Елена. Господи, это же правда… Он просто должен быть Драконом. Не может им не быть… Она уже поняла. Окончательно поняла. И все знала уже про себя… И сказала:
   — Ты знаешь… — Она почему-то никак не могла заставить себя называть его просто по имени. И называть его Драконом ей тоже не хотелось. — Я думаю, мне уже хватит. Я уже узнала практически все, что хотела. И даже намного больше, чем следовало. Я хочу, чтобы мы расстались друзьями. Потому что за это время… — Елена проглотила комок в горле. — Я очень признательна тебе. Ты был лучшим партнером из тех, с кем мне доводилось… И о ком мне доводилось писать. Я… Спасибо. Я обязательно дам тебе прочесть то, что получится. Я никогда этого не делаю и не буду делать впредь. Но для тебя я это сделаю…
   — Почему?
   — Потому что я хочу помочь тебе. Не навредить, а помочь. Поэтому. Я… я на твоей стороне. Я хочу, чтобы ты это знал…
   Я не хочу быть ни на чьей стороне, хотелось крикнуть Елене. Я хочу быть твоей, вот чего я хочу… Ох, подумала Елена. Я, оказывается, могу такими понятиями оперировать… Это действительно предел…
   Он тоже все понял. И сказал:
   — Один вечер.
   — Что?!
   — В воскресенье. В «Плазе», наверху, на крыше, под куполом, где сады. Один вечер. Только ты и я. Ни души вокруг. Никакой политики. Никаких споров. Пожалуйста, Елена.
   Вот как, подумала Елена. Хорошо. Хорошо. В конце концов, я же живая женщина. Я разрешаю. Один вечер. Один раз… Пускай…
   — Хорошо. Когда?
   — Когда захочешь. Я буду там. Буду ждать.
   Елена посмотрела в окно:
   — Отвези меня домой, пожалуйста…
   — Поспи. Я занесу тебя наверх.
   — Ты с ума сошел. Я еле жива.
   — Нет. Все нормально. Я только занесу тебя наверх и сразу уйду. Слово.
   Елена кивнула. Он остановил машину, помог ей перебраться в заднюю часть салона и накрыл неизвестно откуда взявшимся тонким, удивительно теплым верблюжьим одеялом. И поехал снова…
   Он и в самом деле занес Елену в квартиру, сонную, размякшую, обнимавшую его за шею, пока он поднимался с ней по лестнице… Там он уложил ее в кровать, не раздевая, накрыл тем же самым одеялом, немного постоял рядом и, увидев, как она вздрогнула, окончательно засыпая, вышел.

ПРАГА. АВГУСТ

   Елена все воскресенье провела в каком-то странном настроении, о причинах которого старалась не думать. Правда, она выспалась, — впервые за это время…
   Она приехала на такси. «Пыжик» отказался заводиться, и, похоже, окончательно. Поднялась по ступенькам к входу… Двери с еле слышным гудением разъехались в стороны, Елена вошла внутрь и, не успев толком удивиться полному безлюдью, — даже охрана отсутствовала, — услышала в динамиках его голос:
   — Здравствуй, Елена… Центральный лифт. Я открываю.
   Как романтично, усмехнулась Елена. Красавица и чудовище. Он ждет ее в своих покоях, боясь показаться ей на глаза…
   Едва она переступила порог лифта, двери его сомкнулись, и кабина плавно, но очень быстро стартовала наверх. Ей даже не пришлось нажимать никаких кнопок, Майзель сам всем управлял.
   Она вышла из лифта — прямо на крышу, накрытую стеклянным куполом. Вид отсюда открывался совершенно умопомрачительный, — кажется, не только вся Прага, но вся страна раскинулась внизу. Елена шагнула вперед и услышала музыку. Это была песня сербского певца Зорана Милича «Пражский ангел», которую уже две или три недели крутили по нескольку раз в день на дюжине радиостанций. Милич много лет жил в Праге, говорил, что ему здесь легче дышится… Клип Елена не видела — ей некогда было смотреть телевизор. Красивый клип, говорят… Песня ей ужасно нравилась. Она понятия не имела, почему. Какая-то там была удивительная музыкальная гармония, отзывавшаяся в груди у Елены странным, томительным трепетом, — то ли сильный, мягкий и глубокий баритон Милича на нее так действовал, она не могла сказать, да и, по правде говоря, не особо задумывалась над этим. Просто плыла в этой мелодии. Слова были там самые обыкновенные, — «о, пражский ангел, ты взяла мое сердце, будь со мной, о, мой пражский ангел»… Ничего такого. А вот музыка… Откуда он знает, удивилась Елена. Он никогда ничего случайно не делает, неужели я проговорилась?
   Посередине необъятного пространства зимнего сада стоял стол, накрытый на двоих, свечи, цветы, шампанское в ведерке со льдом на длинной стойке, удобные на вид стулья с высокими спинками, чуть поодаль — передвижной кухонный автомат… Ни официантов, никого. Только Майзель.
   Он, видимо, решил окончательно выбить Елену из седла. На нем были темные брюки из тонкой шерсти, отутюженные так, что о стрелки можно было порезаться, мягкие туфли и белая просторная шелковая сорочка с длинным рукавом и воротником апаш, открывавшем глубоко его шею…
   Он шагнул ей навстречу. Ничего не сказал, — только взял ее руку, поцеловал, склонившись. И словно спохватился:
   — Ты выглядишь потрясающе, Елена.
   — Это ты выглядишь потрясающе, — она усмехнулась, но не ехидно, а чуть печально.
   — Ну… я старался.
   — Отлично получилось.
   Он осторожно, словно опасаясь лишний раз до нее дотронуться, помог снять плащ. На ней было простое черное платье, открывавшее руки, плечи и шею, и тонкая золотая цепочка с распятием, туфли на каблуке, потому что без каблука рядом с Майзелем она смотрелась совсем как пичужка. Он взял ее под локоть, проводил к столу, усадил, выложил еду на тарелку… И еда, и тарелки были от Втешечки. Это было так мило, что Елена еле сдержалась, чтобы не прослезиться:
   — А где Карел?
   — У Карела дочка только что родилась. Ему немножко не до нас.
   — Поздравь его от меня… Обязательно, — улыбнулась Елена.