Страница:
— Вот. Это и есть настоящая смелость. Или дурость.
— Нет. Это не дурость…
— Это любовь. Я знаю. Ты надеешься это на всю жизнь растянуть?
— Я знаю, что так будет.
— Я же говорю, — ты смельчак. Я бы никогда на такое не решился. Но я очень хотел бы, чтобы ты оказался прав. И Танька чтобы была счастливой. А если не сумеешь, — тогда я появлюсь. Или другой такой же. Понял?
— Понял.
— Это хорошо. Я хотел с тобой сам поговорить, но, видишь — ты первый начал. Так что держись, Дюхон… Я тебя люблю. И Таньку твою тоже люблю, тем более, что она почти снегурочка, — и, довольный своей шуткой, Данька заржал, как конь. — Денег тебе занять?
— Не надо. Спасибо.
— Да, «спасибо»… Так уж прямо и не надо.
— Я сам.
— Что ты сам?! Чего ты плетешь-то — сам?! Или попадешь на карандаш, или… Возьми, Дюхон. Тебе нужно, особенно сейчас…
— А тебе?
— Я себе еще нафарцую. Деньги — говно, Дюхон. Их много нужно иметь, чтобы раздавать их легко и красиво. А еще лучше — незаметно… Чтобы никто даже не понял… У меня все есть, Дюхон. Кроме самого главного… А все остальное тогда — ни к чему вовсе…
— Это же я тебе завидовал всегда… — Андрею показалось, что он сейчас заплачет.
— Ты не завидовал, — Данька улыбнулся. — Зависть — это совсем другое. Зависть — это когда у тебя нет, и ты хочешь и делаешь все, чтобы у всех остальных этого не было тоже. И я тебе не завидую. Это другое. Я просто хочу, чтобы у всех было. И у тебя, и у меня… У всех… Так хочется…
— Так не бывает.
— Понятно, что не бывает. Здесь — не бывает…
— А где бывает? Там? В Америке, в Израиле?
— Нет. Ты что… Разве я об этом…
— О чем же тогда?
— Это не мой мир, Дюхон, — тихо проговорил Данька, и такой непередаваемый ужас, такая дикая, ревущая на миллионы голосов тоска захлестнули Андрея, что он испугался до ватной слабости в груди и ногах.
— Что?!? Что… что это значит?!
— Если б я сам это знал… Я просто не на месте здесь, мое место… Только где это место, я не знаю. Я его все время ищу, а его нет…
— А где же?!.
— Не знаю. Не знаю, Дюхон…
— Это бред. Чепуха. Фантастика ненаучная…
— Обязательно. Обязательно. Именно, — Данька оскалился вдруг отчаянно. — Только я это все равно знаю… Плевать. Если я его найду… Я тебя позову туда тоже, Дюхон… И ты тоже сможешь. Если захочешь… Все смогут. Я всех позову…
Ох, подумал тогда Андрей. Ох, да что же это такое…
А потом Данька уехал. Уехал неожиданно, без всякой видимой подготовки и совсем без кажущихся обязательными долгих разговоров на тему отъезда. Андрей много позже признавался себе не без стыда, что позавидовал той внешней легкости, с которой произошел этот отъезд. Сам Данька не однажды говорил со свойственным ему оптимистическим сарказмом, что быть евреем в СССР — это вид азартной игры, и тот, кто не выдерживает ее напряжения, покидает игровое поле в западном или юго-западном направлениях. Но шутки — шутками, а в то, что у Бернштейнов дойдет до дела, Корабельщиков сомневался: уж больно благополучным было их существование. На памяти Андрея уезжали в основном те, кому нечего было оставлять родному советскому правительству. Сам Андрей думал про себя, что уехал, удрал бы не то что завтра — вчера, представься ему подобная возможность. Но на самом деле это было совсем не так просто — ведь его не принимали в распростертые объятия никакие HIAS [9] и Джойнт, да и иных причин хватало: женитьба, например, вполне достойный повод если не навсегда похоронить мечту об отъезде, то, по крайней мере, отложить ее на весьма продолжительное время…
Андрей познакомился с Таней на Дне студента, который весело и неотвратимо наступил вслед за возвращением с колхозных полей, куда всех первокурсников загнали еще до официального начала учебного года. Татьяна училась в Институте народного хозяйства на математическом, и была чрезвычайно рассудительной для своего возраста и внешности девочкой. Ей, как и Андрею, едва исполнилось восемнадцать…
Они оба просто ошалели от захватившего их чувства. Андрей всегда думал, что такого на самом деле не может происходить — тем более, с ним. Но это происходило. Они любили друг друга каждый раз как последний, едва только им удавалось остаться наедине. Ах, как это было непросто в то время… Почему Таня не забеременела тогда, Андрей не мог объяснить себе и по сию пору. Сонечка родилась много позже, когда их союз прошел длительную проверку на прочность, после того, как Татьяна защитила кандидатскую и осталась в институте на кафедре математики. Им обоим уже было тогда за тридцать… Татьянины родители, номенклатурные работники не самого высокого разбора, были просто в ужасе от выбора дочери: голодранец, безотцовщина, ни кола, ни двора, ломаного гроша за душой нет, долговязый юнец из непрестижного вуза… Но с Татьяной не так-то просто было сладить. У этой девочки был такой характер… Она взяла все в свои маленькие крепкие ручки, и им ничего не осталось, как смириться.
Кажется, она и в самом деле Даньке понравилась. Тогда, после самого первого знакомства, он показал Корабельщикову поднятый вверх большой палец: так держать! А летом уехал… Сразу после свадьбы Андрея с Татьяной. И пропал.
А потом такое началось и столько всего случилось… Горбачев, независимость, падение Берлинской стены, революции и реставрации в странах бывшего «соцлагеря», — особенно реставрации, которых совершенно никто не понимал и не ждал; две Балканские войны. И Лукашенко, конечно. Который остановил все, что Андрею так начинало нравиться, несмотря на неизбежное «шаг вперед и два назад», несмотря на неопределенность и беспокойство, потому что в воздухе тогда, — быть может, впервые за много-много лет — по-настоящему запахло свободой, и запах этот входил в ноздри, заставляя легкие распрямляться навстречу… Но это был всего только запах. Настоящей свободы, на холодном пронизывающем ветру, когда шкуру и огонь нужно добывать самим, они так и не успели глотнуть. Потому что «усенародна избрбный» вернул всех в стойло и посадил на цепь, — и тех, кто хотел, и тех, кто был до смерти против. И снова вернулось к Андрею это желание — уехать, куда глаза глядят…
Он и уехал почти. Не физически — виртуально. Занимался своими маленькими приятными делами, ездил с удовольствием в Европу, где отдыхал душой и телом… И иногда — нет, не часто, но все-таки, — вспоминал Даньку.
Который вдруг — нашелся. Да еще вот так… Андрей был просто не в состоянии это переварить. Это было невозможно, невероятно, немыслимо. Ну, предположим. Ну, сорвал джек-пот в лотерею. Ну, повезло в Лас-Вегасе. Ну, купил нефтяную вышку. Но миллиарды?! Боже, бред какой-то… Много позже Данькиного отъезда и исчезновения, когда рухнул «железный занавес», уже начав ездить за границу, Андрей слышал какие-то мутные истории, не то сказки, не то басни, про какие-то деньги наркомафии, которые были запущены через Майзеля в оборот, рассказы про захваты банков и компаний, про стрельбу на улицах и громкие процессы, заканчивавшиеся всегда одним и тем же, то есть ничем… Он никогда даже представить себе не мог, что вся эта свистопляска с финансовой системой и рванувшими в рост, как грибы после дождя, монархиями на месте бывших сателлитов СССР в Восточной и Центральной Европе — результат того самого Данькиного плана, который он однажды так и не собрался выслушать. Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда…
АУГСХАЙМ. МАРТ
— Нет. Это не дурость…
— Это любовь. Я знаю. Ты надеешься это на всю жизнь растянуть?
— Я знаю, что так будет.
— Я же говорю, — ты смельчак. Я бы никогда на такое не решился. Но я очень хотел бы, чтобы ты оказался прав. И Танька чтобы была счастливой. А если не сумеешь, — тогда я появлюсь. Или другой такой же. Понял?
— Понял.
— Это хорошо. Я хотел с тобой сам поговорить, но, видишь — ты первый начал. Так что держись, Дюхон… Я тебя люблю. И Таньку твою тоже люблю, тем более, что она почти снегурочка, — и, довольный своей шуткой, Данька заржал, как конь. — Денег тебе занять?
— Не надо. Спасибо.
— Да, «спасибо»… Так уж прямо и не надо.
— Я сам.
— Что ты сам?! Чего ты плетешь-то — сам?! Или попадешь на карандаш, или… Возьми, Дюхон. Тебе нужно, особенно сейчас…
— А тебе?
— Я себе еще нафарцую. Деньги — говно, Дюхон. Их много нужно иметь, чтобы раздавать их легко и красиво. А еще лучше — незаметно… Чтобы никто даже не понял… У меня все есть, Дюхон. Кроме самого главного… А все остальное тогда — ни к чему вовсе…
— Это же я тебе завидовал всегда… — Андрею показалось, что он сейчас заплачет.
— Ты не завидовал, — Данька улыбнулся. — Зависть — это совсем другое. Зависть — это когда у тебя нет, и ты хочешь и делаешь все, чтобы у всех остальных этого не было тоже. И я тебе не завидую. Это другое. Я просто хочу, чтобы у всех было. И у тебя, и у меня… У всех… Так хочется…
— Так не бывает.
— Понятно, что не бывает. Здесь — не бывает…
— А где бывает? Там? В Америке, в Израиле?
— Нет. Ты что… Разве я об этом…
— О чем же тогда?
— Это не мой мир, Дюхон, — тихо проговорил Данька, и такой непередаваемый ужас, такая дикая, ревущая на миллионы голосов тоска захлестнули Андрея, что он испугался до ватной слабости в груди и ногах.
— Что?!? Что… что это значит?!
— Если б я сам это знал… Я просто не на месте здесь, мое место… Только где это место, я не знаю. Я его все время ищу, а его нет…
— А где же?!.
— Не знаю. Не знаю, Дюхон…
— Это бред. Чепуха. Фантастика ненаучная…
— Обязательно. Обязательно. Именно, — Данька оскалился вдруг отчаянно. — Только я это все равно знаю… Плевать. Если я его найду… Я тебя позову туда тоже, Дюхон… И ты тоже сможешь. Если захочешь… Все смогут. Я всех позову…
Ох, подумал тогда Андрей. Ох, да что же это такое…
А потом Данька уехал. Уехал неожиданно, без всякой видимой подготовки и совсем без кажущихся обязательными долгих разговоров на тему отъезда. Андрей много позже признавался себе не без стыда, что позавидовал той внешней легкости, с которой произошел этот отъезд. Сам Данька не однажды говорил со свойственным ему оптимистическим сарказмом, что быть евреем в СССР — это вид азартной игры, и тот, кто не выдерживает ее напряжения, покидает игровое поле в западном или юго-западном направлениях. Но шутки — шутками, а в то, что у Бернштейнов дойдет до дела, Корабельщиков сомневался: уж больно благополучным было их существование. На памяти Андрея уезжали в основном те, кому нечего было оставлять родному советскому правительству. Сам Андрей думал про себя, что уехал, удрал бы не то что завтра — вчера, представься ему подобная возможность. Но на самом деле это было совсем не так просто — ведь его не принимали в распростертые объятия никакие HIAS [9] и Джойнт, да и иных причин хватало: женитьба, например, вполне достойный повод если не навсегда похоронить мечту об отъезде, то, по крайней мере, отложить ее на весьма продолжительное время…
Андрей познакомился с Таней на Дне студента, который весело и неотвратимо наступил вслед за возвращением с колхозных полей, куда всех первокурсников загнали еще до официального начала учебного года. Татьяна училась в Институте народного хозяйства на математическом, и была чрезвычайно рассудительной для своего возраста и внешности девочкой. Ей, как и Андрею, едва исполнилось восемнадцать…
Они оба просто ошалели от захватившего их чувства. Андрей всегда думал, что такого на самом деле не может происходить — тем более, с ним. Но это происходило. Они любили друг друга каждый раз как последний, едва только им удавалось остаться наедине. Ах, как это было непросто в то время… Почему Таня не забеременела тогда, Андрей не мог объяснить себе и по сию пору. Сонечка родилась много позже, когда их союз прошел длительную проверку на прочность, после того, как Татьяна защитила кандидатскую и осталась в институте на кафедре математики. Им обоим уже было тогда за тридцать… Татьянины родители, номенклатурные работники не самого высокого разбора, были просто в ужасе от выбора дочери: голодранец, безотцовщина, ни кола, ни двора, ломаного гроша за душой нет, долговязый юнец из непрестижного вуза… Но с Татьяной не так-то просто было сладить. У этой девочки был такой характер… Она взяла все в свои маленькие крепкие ручки, и им ничего не осталось, как смириться.
Кажется, она и в самом деле Даньке понравилась. Тогда, после самого первого знакомства, он показал Корабельщикову поднятый вверх большой палец: так держать! А летом уехал… Сразу после свадьбы Андрея с Татьяной. И пропал.
А потом такое началось и столько всего случилось… Горбачев, независимость, падение Берлинской стены, революции и реставрации в странах бывшего «соцлагеря», — особенно реставрации, которых совершенно никто не понимал и не ждал; две Балканские войны. И Лукашенко, конечно. Который остановил все, что Андрею так начинало нравиться, несмотря на неизбежное «шаг вперед и два назад», несмотря на неопределенность и беспокойство, потому что в воздухе тогда, — быть может, впервые за много-много лет — по-настоящему запахло свободой, и запах этот входил в ноздри, заставляя легкие распрямляться навстречу… Но это был всего только запах. Настоящей свободы, на холодном пронизывающем ветру, когда шкуру и огонь нужно добывать самим, они так и не успели глотнуть. Потому что «усенародна избрбный» вернул всех в стойло и посадил на цепь, — и тех, кто хотел, и тех, кто был до смерти против. И снова вернулось к Андрею это желание — уехать, куда глаза глядят…
Он и уехал почти. Не физически — виртуально. Занимался своими маленькими приятными делами, ездил с удовольствием в Европу, где отдыхал душой и телом… И иногда — нет, не часто, но все-таки, — вспоминал Даньку.
Который вдруг — нашелся. Да еще вот так… Андрей был просто не в состоянии это переварить. Это было невозможно, невероятно, немыслимо. Ну, предположим. Ну, сорвал джек-пот в лотерею. Ну, повезло в Лас-Вегасе. Ну, купил нефтяную вышку. Но миллиарды?! Боже, бред какой-то… Много позже Данькиного отъезда и исчезновения, когда рухнул «железный занавес», уже начав ездить за границу, Андрей слышал какие-то мутные истории, не то сказки, не то басни, про какие-то деньги наркомафии, которые были запущены через Майзеля в оборот, рассказы про захваты банков и компаний, про стрельбу на улицах и громкие процессы, заканчивавшиеся всегда одним и тем же, то есть ничем… Он никогда даже представить себе не мог, что вся эта свистопляска с финансовой системой и рванувшими в рост, как грибы после дождя, монархиями на месте бывших сателлитов СССР в Восточной и Центральной Европе — результат того самого Данькиного плана, который он однажды так и не собрался выслушать. Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда…
АУГСХАЙМ. МАРТ
Вместе с Юлиусом Андрей прошел в столовую, где Майзель и Герстайн что-то живо обсуждали по-английски. Услышав его речь, Корабельщиков почти позавидовал: Майзель говорил лучше, чем проживший в Англии пятьдесят последних лет сэр Мозес. Увидев Андрея, Майзель, извинившись, поднялся и шагнул к нему:
— Ну, пойдем, поболтаем. Твои патроны выделили мне целый гостиничный номер, — Андрея неприятно покоробила усмешка Майзеля, но он не подал виду. Майзель повторил настойчиво: — Пойдем. Я хочу до вечера быть в Праге…
И зашагал наверх. Андрей, поколебавшись немного, дернул плечом и направился за ним следом.
Пропустив его в номер впереди себя, Майзель закрыл дверь на ключ и ослепительно улыбнулся:
— Ну что, дружище, наверное, это самое острое ощущение в твоей жизни на сегодняшний день, а?! Все еще не веришь, конечно… Ну, понятно. Придется, однако. Это я, Дюхон. Я.
Андрей уже практически поверил. Потому что слишком много было у всего этого совпадений… Но по-прежнему мозг его еще отказывался в полной мере осознать:
— Данька?… Но… Как это возможно?!.
— Друг мой, — Майзель плюхнулся в кресло и, достав сигару, принялся ее раскуривать. И так осветилось огнем зажигалки его лицо, что Андрей передернул снова плечами, совершенно помимо воли. — Наука в наши дни умеет много гитик… Иногда даже значительно больше, чем хочется, — добавил он уже вполне серьезно. — Садись. Поговорим…
Андрей опустился в кресло напротив.
— Значит, это все-таки ты…
— Да.
Как ни странно, это краткое и ничем не подкрепленное заявление окончательно убедило Корабельщикова в реальности происходящего — и в том, что сидящий перед ним человек и есть его старинный друг и наперсник Данька…
— Давай я тебе сам расскажу, с чего это началось. А то ты явно не знаешь, откуда спрашивать, — Майзель глубоко затянулся, пополоскал дымом рот и резко выдохнул его в потолок. — Началось это с того…
— Я читал, с чего это началось, — нетерпеливо вскинул голову Андрей.
— Об этом нигде не писали. Никогда. Так что ты не можешь этого знать, — покачал головой Майзель.
— Я имел ввиду…
— Я знаю, что ты имел ввиду, — Майзель кивнул. — Но я расскажу, с чего это началось. Они поехали в супермаркет. И заблудились. Заехали не в тот район. Город Ангелов, дружище, Город Ангелов [10] …
У Андрея всегда было живое воображение. И трех секунд паузы ему хватило, чтобы представить себе дядю Сему и тетю Розу, заблудившихся не в том районе …
— Боже, — Корабельщиков закусил губу. — Данька…
— Ничего, — оскалился Майзель, и Корабельщикова мороз по спине продрал, — хоть и не Андрею вовсе был этот оскал адресован. — Я быстро разобрался в проблеме… Агентство по борьбе с наркотой, которое продает наркоту, чтобы воевать с картелями, чтобы контролировать рынок, чтобы продавать наркоту, чтобы на эти деньги воевать с картелями, и так до бесконечности. Страна дураков и непуганых идиотов. А папа с мамой — это collateral casualties [11] … Но это не со мной, не со мной, — он погрозил пальцем. — Я ведь еще в «совке» был довольно крутым жиденком. А, впрочем, ты, вероятнее всего, об этом по своей тогдашней оголтелой влюбленности в Таньку и не догадывался. Не до того тебе было. Не догадывался ведь?
— Нет. Ну, почти нет…
— Вот. Вы, друзья мои, даже не представляете себе, на что может оказаться способен маленький и очень злющий мальчишка с ноутбуком. Особенно если этот мальчишка — еврей. И что такое настоящая месть — вам тоже не понять…
— Но… как?!
— Ну, видишь ли… Это случилось в те буколические времена, когда для подобной операции было достаточно юниксоидного лэптопа, сотового телефона и немного фантазии, замешанной на родном совковом нахальстве. Не спрашивай меня, откуда я узнал коды доступа, как мне это пришло в голову и прочую лабуду. Это не имеет никакого значения. Да и не интересны никому технические подробности… Разумеется, потом — довольно скоро, кстати — меня нашли и убили…
Андрей содрогнулся — так легко и непринужденно, так походя Данька, — то есть, конечно, Майзель, — выболтал-выплюнул это слово…
— Да, да, и меня тоже, — Майзель слегка подался к нему, и по вспыхнувшему на его скулах лихорадочному румянцу Андрей понял, как на самом деле непросто ему изображать непринужденность и соблюдать легкомысленный тон повествования. Что все еще полыхает у него внутри… — Только это им нисколечко не помогло. Эти кокаиновые черви слегка меня недооценили. Я успел кое-что. Я успел найти людей, которые поняли, чего я хочу. Поняли, что если я просто отдам эти деньги государству, пусть даже такому, как Америка, оно ничего не сможет с ними путного сделать. Слишком много всего… Понимаешь? Они меня прикрыли. Просто разрешили мне взять практически все… По этому соглашению мы создали внебюджетный фонд для федов [12] . Так сказать, на мелкие расходы. Не хочу утомлять тебя техническими нюансами, — об этом в другой раз, если тебе будет интересно. У меня осталось… ну, скажем, около пятидесяти миллиардов. Тогда, в середине восьмидесятых… Представляешь, что это было тогда такое?! И ты знаешь, что потом произошло?
И тогда Корабельщиков вспомнил. Вспомнил — вдруг, ярко и отчетливо, — тот, давний-давний разговор о том, сколько денег на самом деле нужно для счастья. И для чего они вообще нужны. Вспомнил горящие Данькины глаза, когда тот говорил о влиянии на окружающий мир в режиме реального времени…
Майзель, поняв, что его рассказ угодил в цель, кивнул:
— Да, дружище. Именно так — сбылась мечта идиота, как говорил мой духовный предтеча. С одной ма-аленькой неувязочкой. Меня укокошили. Это ответ на твой невысказанный вопрос, — почему перед тобой не Данька, а совершенно посторонний парень. Так вот, все просто… Пуля попала в участок мозга, который, как выяснилось на примере твоего покорного слуги, отвечает за регенерацию органов и тканей и странным образом за генетические схемы развития. Только, Б-га ради, не спрашивай меня, где, как и почему. Я этого все равно не знаю. Скажу тебе больше — те люди, которые меня, с позволения сказать, лечили, тоже этого не знают. И не могут повторить эксперимент. А как тебе известно из школьного курса физики и химии, эксперименты, которые нельзя повторить, являются антинаучной фантастикой и шарлатанством. Так что перед тобой самый настоящий образец непонятно чего, получившегося неизвестно как…
— Но…
— Погоди, друг мой. Итак, две пули из «Венуса» — страшненький такой пистолетик… Неважно. Важно, что я совершенно непостижимым образом оставался при этом в полном сознании. Ни на секунду даже не отключился… Мне сказали: или через несколько часов ты умрешь, или мы делаем операцию, и у тебя есть один шанс из миллиона… Конечно, я выбрал шанс. По закону парных случаев, все закончилось благополучно… или почти благополучно, как видишь. Меня прооперировали, и тут-то и началось самое интересное. То, не знаю что. И никто до сих пор этого не знает… По теории одного из моих лепил, включилась какая-то регенеративно-генетическая схема, заложенная в ДНК, которая при моем появлении на свет активирована не была. Результат — полная перестройка организма. От меня прежнего ничего не осталось. Даже дактилоскопических отпечатков. Даже радужка сетчатки глаза поменяла цвет и рисунок…
— Бред!…
— Увы, нет, — Майзель развел руками и театрально наклонил на бок голову. — Дружище, я понимаю твои эмоции. Даже разделяю их в некотором смысле до известной степени. Но это правда. Это медицинский феномен, до меня не имевший места или не описанный, что, собственно, одно и то же. Могу только сказать тебе по большому секрету, что это было очень больно. Очень, дружище. Ты представляешь, что такое, когда у взрослого человека растут кости и зубы? Когда слоями слезает кожа и сочится лимфа? И поверь, — хорошо, что не представляешь. Как я не тронулся умом, я до сих пор не слишком понимаю. Наверное, очень хотел жить… В чем мне несказанно повезло, так это в том, что это случилось буквально на ступеньках Синайской больницы в Нью-Йорке… Идиоты, не могли найти места попроще… Опять же, не стану утомлять тебя натуралистическими подробностями. В результате получилось не только отличное здоровое тело с великолепными рефлексами, но и с мозгами что-то произошло. Я стал соображать на десять порядков быстрее. И лучше. И спать мне больше практически не нужно, — так, часика два-три в сутки… Просто по привычке. А могу вообще не спать. Неделями. И спиртное на меня больше не действует. Не знаю, отрастут ли у меня отрезанные конечности, — признаться, на подобный эксперимент я до сих пор так и не решился, — но то, что раны, даже довольно глубокие, заживают на порядок быстрее, даже чем у самых отчаянных здоровяков — медицинский факт. И я здоров, как… просто как не знаю кто. Никаких болезней. Никакого гриппа. Никакая зараза меня вообще не берет. Я себя в двадцать лет так не чувствовал… Ну, и еще всякие приятные мелочи… — Майзель помолчал, глядя на изумленного Корабельщикова, и усмехнулся чуть снисходительно. — А потом… Потом я учился… Даже с удовольствием. Так интересно знать, на что способно твое собственное тело… Я решил, что охранять меня, любимого, как следует, смогу только я сам. Следуя известной поговорке — если хочешь, чтобы было сделано хорошо, сделай это собственноручно. Нужны были специальные навыки, которые я получил и которыми с успехом и с большим удовольствием пользуюсь. Нет, конечно, у меня есть служба безопасности, куда же без этого, но они на дальних подступах работают, а на ближних для меня лучше меня самого никого нет и не может быть. Словом, я теперь собой страшно доволен, — Майзель похлопал себя по груди и расхохотался, глядя на друга, сидящего напротив с отвисшей челюстью. — Андрюшка! Даже если все плохо так, что хуже просто не бывает, это может означать только одно: сейчас начнет везти! Я был практически трупом, а теперь я снова живу, дышу и так далее. Довольно много уже времени с тех пор прошло, а я все еще иногда не верю, что это было со мной…
Его сигара потухла, но Майзель снова зажег ее и затянулся так глубоко, что ввалились щеки:
— Мне просто нужно было очень много денег. Сразу. Я бы взял частями, но мне нужно было сразу… У меня не было — да и сейчас, собственно, нет, — ни одной лишней минуты. Я не мог ждать. Понимаешь? Ну, а потом, когда все кончилось… Я стал думать. Вот, сказал я себе. У тебя есть куча денег — просто безобразная куча денег — и новая, по сути дела, жизнь. Что ты будешь делать теперь, жалкий крекер [13] , мелкий воришка, которому сказочно повезло, есть ли у вас план, мистер Фикс?!. Я так много всего передумал тогда, Дюхон. У меня была такая прорва времени, чтобы думать, потому что ничего другого я делать не мог. Я ведь уже не спал тогда, совсем уже не спал… Надо было думать, чтобы наполнить время и не дать боли свести меня с ума. А план, мой план… План у меня был. Почти готовый план… И скажу больше — я его выполняю пока что…
— План переделки мира в режиме реального времени, — Андрей потряс головой, словно желая поскорее проснуться.
— Именно.
— А почему…
— Это просто, дружище. Это на самом деле ужасно просто. — Майзель порывисто поднялся и принялся мерить шагами не слишком просторную комнату. — Почему это случилось со мной? Почему свалились именно на меня эти чертовы деньги и новое тело, которому не нужен сон, которое может работать по двадцать пять часов в сутки? Почему я получил мозги, которые считают варианты куда быстрее, чем у всех Соросов и Баффетов, вместе взятых? Почему мне удаются вещи, которые до сих пор никому не удавались?! Я скажу тебе, почему. Потому, что там, — он показал пальцем в потолок, — там заинтересовались моим планом, и решили дать мне шанс. Попробовать его воплотить в реальность. И я получил для этого, как ты видишь, не только деньги… Потому что я твердо знаю, дружище: деньги нужны только для того, чтобы сделать жизнь лучше. Не только и не столько собственную, хотя, куда же без этого… И даются они тому, кто может это сделать. К сожалению, не все, кто могут, еще и хотят . Но я — хочу. И — делаю. И только поэтому… Мы — «Golem Interworld» — сегодня держим под контролем треть мировых финансовых потоков. Девять десятых сотовых операторов планеты либо работают под патронажем и по технологии Godafone, либо напрямую принадлежат ему. Телевидение и Сеть. Космос набит нашими разведывательными и вещательными спутниками. О, нет, не думай… Мне самому не нужно много, хотя я мало в чем себе отказываю, — из того, что мне нужно. Все деньги работают в проектах. И денег этих нужно столько… Но — знаешь, что? — чем больше я трачу, тем больше у меня денег. На все остальное, что я хочу делать… Нет, я не могу сказать, что я совсем не ошибаюсь. Да, я делаю ошибки. И тогда — я теряю деньги. И это до такой степени четко видно, что никаких сомнений не возникает. Так что все действительно очень просто . — Майзель снова сел в кресло, закинув ногу на ногу.
— Так вот почему ты теперь…
— Майзель?
— Ну да…
— И это просто, дружище. Имя осталось прежним, поскольку вполне соответствует… Даниэль в переводе с иврита означает «судил меня Б-г». И вынес… Ладно. А Майзель…
— Я помню. Не нужно меня убеждать. Ну, допустим, — Андрей почти бессознательно принял ту же позу, что и Майзель. — И в чем же состоял твой План?
— Ты давно был в Праге?
— Никогда не был. Я читал и слышал, что благодаря тебе там многое изменилось…
— Да, дружище. Очень многое. И не только в Праге. Но и в Будапеште, и в Софии, и в Бухаресте, и в Белграде, Варшаве, Любляне… А также в Брюсселе, Страсбурге, Берлине, Лондоне… Мы стали пупом земли. В самом прямом смысле этого слова. Сверхдержавой с заморскими, можно сказать, владениями. С армией, не имеющей себе равных…
— А с ООН эту свистопляску устроил — тоже ты?
— Нет. Не только. Это давно уже нависало… Так дальше не могло продолжаться. ООН превратилась в контору, штампующую резолюции, которые протаскивали чучмеки, в том числе через Совет безопасности. Американцам это надоело до смерти, ну, а нас это вообще никак не устраивало. И войска ООН, комплектуемые из руандийских саперов и таиландских десантников, — это анекдот, причем анекдот похабный. Вот мы все это вместе и перевернули. И новый Устав ООН, и новые постоянные члены Совета безопасности, новые принципы голосования, сложная трехступенчатая система вето… Пришлось попотеть…
— Замечательно емкий термин, — хмыкнул Корабельщиков.
— Ну да, это только так говорится… Конечно, рассказать под пивко о том, чего это на самом деле стоило… Сколько всего пришлось… Да и зачем тебе это?
— Ты прав, — Андрей вздохнул. — Я ничего не хочу знать о том, как мой друг стал Драконом. Я боюсь, что мне это действительно не проглотить. Во всяком случае, сейчас. Ты изменился. И я не уверен, что в лучшую сторону…
— Ты тоже изменился. Правда, не так сильно, но этого следовало ожидать, — Майзель снова ослепительно улыбнулся и щелкнул зубами. — Значит, ты слышал это прозвище?
— Кто же его не слышал, — досадливо дернул головой Андрей. — Так что насчет плана, в который ты собирался меня посвятить?
— Ты все еще не веришь, — Майзель вздохнул, поднялся, подошел к холодильнику. — Что ты выпьешь? Тут полный джентльменский набор…
— Пива.
— И я промочу горло, — Майзель достал бутылки, открыл, вернулся к столику, протянул одну из бутылок Андрею, себе взяв при этом минералку, сел. — План мой прост, Дюхон. Сначала сделать одну страну — одну-единственную — супердержавой и примером для подражания. А потом — покончить с войнами и нищетой везде, куда сможет долететь ее экспедиционный корпус. Это стратегия. Тактические решения вырабатываются, так сказать, в процессе, — Майзель отхлебнул немного прямо из горлышка. — Поехали со мной в Прагу. Сам увидишь, как все переменилось. И поймешь… Я Дракон, да. Только белый и пушистый. Для друзей, разумеется.
— А для врагов?
— Врагов я кушаю, — нежно улыбнулся Майзель. — С косточками, шерсткой, коготками и хвостиками…
— Это правда, что ты сам… сам застрелил Престона [14] ?
— Ты в самом деле хочешь это знать?
— Тебя… тебя обвинили в этом.
— Меня много в чем обвиняют, — пожал плечами Майзель. И было в этом жесте что-то такое… Неуловимое… От прежнего Даньки. — Мне плевать. Может, да… А может, нет. Камеры наблюдения ничего такого не зафиксировали. Кто такой был этот засранец? Один из так называемых «топ-менеджеров» с зарплатой в пятьдесят миллионов долларов в год. За какие такие заслуги, интересно? На такие деньги можно университет построить… Даже я не могу себе позволить получать такую зарплату. Такую зарплату нельзя платить человеку, потому что человек сразу начинает думать, что он Б-г. И вообще, — это был всего лишь эпизод. Один из многих боев, которые я выиграл и которые мне еще предстоит выиграть. Они просто не знали, что смертны. Смертны точно так же, как я. Я доказал им это. Это было… Гораздо легче, чем ты думаешь.
— И никто не смог тебе помешать?! Извини, но это…
— Кто мог мне помешать? Разве способны на что-нибудь, кроме заседаний и резолюций, демократические болтуны? С их презумпциями невиновности, правами человека и прочими прекраснодушными бреднями? Они ждали — и ждут — что я буду играть по их правилам, которые они придумали для булочников и таксистов и которые сами пускают побоку тогда и так, как им хочется. А вот это вряд ли. Я многому научился у своих врагов, Андрей. Когда тебе ставят мат, нельзя поднимать лапки кверху. Нужно хватать доску — и в бубен. А еще лучше — из двух стволов, и тоже в бубен. Обязательно в бубен, понимаешь?! Есть вещи, которые нельзя купить. Их нужно взять силой. Доказать, что переступишь через что угодно… К тому же, дружище, в это время я уже был сказочно богат. И совсем ничего не стеснялся. Совсем.
— Ну, пойдем, поболтаем. Твои патроны выделили мне целый гостиничный номер, — Андрея неприятно покоробила усмешка Майзеля, но он не подал виду. Майзель повторил настойчиво: — Пойдем. Я хочу до вечера быть в Праге…
И зашагал наверх. Андрей, поколебавшись немного, дернул плечом и направился за ним следом.
Пропустив его в номер впереди себя, Майзель закрыл дверь на ключ и ослепительно улыбнулся:
— Ну что, дружище, наверное, это самое острое ощущение в твоей жизни на сегодняшний день, а?! Все еще не веришь, конечно… Ну, понятно. Придется, однако. Это я, Дюхон. Я.
Андрей уже практически поверил. Потому что слишком много было у всего этого совпадений… Но по-прежнему мозг его еще отказывался в полной мере осознать:
— Данька?… Но… Как это возможно?!.
— Друг мой, — Майзель плюхнулся в кресло и, достав сигару, принялся ее раскуривать. И так осветилось огнем зажигалки его лицо, что Андрей передернул снова плечами, совершенно помимо воли. — Наука в наши дни умеет много гитик… Иногда даже значительно больше, чем хочется, — добавил он уже вполне серьезно. — Садись. Поговорим…
Андрей опустился в кресло напротив.
— Значит, это все-таки ты…
— Да.
Как ни странно, это краткое и ничем не подкрепленное заявление окончательно убедило Корабельщикова в реальности происходящего — и в том, что сидящий перед ним человек и есть его старинный друг и наперсник Данька…
— Давай я тебе сам расскажу, с чего это началось. А то ты явно не знаешь, откуда спрашивать, — Майзель глубоко затянулся, пополоскал дымом рот и резко выдохнул его в потолок. — Началось это с того…
— Я читал, с чего это началось, — нетерпеливо вскинул голову Андрей.
— Об этом нигде не писали. Никогда. Так что ты не можешь этого знать, — покачал головой Майзель.
— Я имел ввиду…
— Я знаю, что ты имел ввиду, — Майзель кивнул. — Но я расскажу, с чего это началось. Они поехали в супермаркет. И заблудились. Заехали не в тот район. Город Ангелов, дружище, Город Ангелов [10] …
У Андрея всегда было живое воображение. И трех секунд паузы ему хватило, чтобы представить себе дядю Сему и тетю Розу, заблудившихся не в том районе …
— Боже, — Корабельщиков закусил губу. — Данька…
— Ничего, — оскалился Майзель, и Корабельщикова мороз по спине продрал, — хоть и не Андрею вовсе был этот оскал адресован. — Я быстро разобрался в проблеме… Агентство по борьбе с наркотой, которое продает наркоту, чтобы воевать с картелями, чтобы контролировать рынок, чтобы продавать наркоту, чтобы на эти деньги воевать с картелями, и так до бесконечности. Страна дураков и непуганых идиотов. А папа с мамой — это collateral casualties [11] … Но это не со мной, не со мной, — он погрозил пальцем. — Я ведь еще в «совке» был довольно крутым жиденком. А, впрочем, ты, вероятнее всего, об этом по своей тогдашней оголтелой влюбленности в Таньку и не догадывался. Не до того тебе было. Не догадывался ведь?
— Нет. Ну, почти нет…
— Вот. Вы, друзья мои, даже не представляете себе, на что может оказаться способен маленький и очень злющий мальчишка с ноутбуком. Особенно если этот мальчишка — еврей. И что такое настоящая месть — вам тоже не понять…
— Но… как?!
— Ну, видишь ли… Это случилось в те буколические времена, когда для подобной операции было достаточно юниксоидного лэптопа, сотового телефона и немного фантазии, замешанной на родном совковом нахальстве. Не спрашивай меня, откуда я узнал коды доступа, как мне это пришло в голову и прочую лабуду. Это не имеет никакого значения. Да и не интересны никому технические подробности… Разумеется, потом — довольно скоро, кстати — меня нашли и убили…
Андрей содрогнулся — так легко и непринужденно, так походя Данька, — то есть, конечно, Майзель, — выболтал-выплюнул это слово…
— Да, да, и меня тоже, — Майзель слегка подался к нему, и по вспыхнувшему на его скулах лихорадочному румянцу Андрей понял, как на самом деле непросто ему изображать непринужденность и соблюдать легкомысленный тон повествования. Что все еще полыхает у него внутри… — Только это им нисколечко не помогло. Эти кокаиновые черви слегка меня недооценили. Я успел кое-что. Я успел найти людей, которые поняли, чего я хочу. Поняли, что если я просто отдам эти деньги государству, пусть даже такому, как Америка, оно ничего не сможет с ними путного сделать. Слишком много всего… Понимаешь? Они меня прикрыли. Просто разрешили мне взять практически все… По этому соглашению мы создали внебюджетный фонд для федов [12] . Так сказать, на мелкие расходы. Не хочу утомлять тебя техническими нюансами, — об этом в другой раз, если тебе будет интересно. У меня осталось… ну, скажем, около пятидесяти миллиардов. Тогда, в середине восьмидесятых… Представляешь, что это было тогда такое?! И ты знаешь, что потом произошло?
И тогда Корабельщиков вспомнил. Вспомнил — вдруг, ярко и отчетливо, — тот, давний-давний разговор о том, сколько денег на самом деле нужно для счастья. И для чего они вообще нужны. Вспомнил горящие Данькины глаза, когда тот говорил о влиянии на окружающий мир в режиме реального времени…
Майзель, поняв, что его рассказ угодил в цель, кивнул:
— Да, дружище. Именно так — сбылась мечта идиота, как говорил мой духовный предтеча. С одной ма-аленькой неувязочкой. Меня укокошили. Это ответ на твой невысказанный вопрос, — почему перед тобой не Данька, а совершенно посторонний парень. Так вот, все просто… Пуля попала в участок мозга, который, как выяснилось на примере твоего покорного слуги, отвечает за регенерацию органов и тканей и странным образом за генетические схемы развития. Только, Б-га ради, не спрашивай меня, где, как и почему. Я этого все равно не знаю. Скажу тебе больше — те люди, которые меня, с позволения сказать, лечили, тоже этого не знают. И не могут повторить эксперимент. А как тебе известно из школьного курса физики и химии, эксперименты, которые нельзя повторить, являются антинаучной фантастикой и шарлатанством. Так что перед тобой самый настоящий образец непонятно чего, получившегося неизвестно как…
— Но…
— Погоди, друг мой. Итак, две пули из «Венуса» — страшненький такой пистолетик… Неважно. Важно, что я совершенно непостижимым образом оставался при этом в полном сознании. Ни на секунду даже не отключился… Мне сказали: или через несколько часов ты умрешь, или мы делаем операцию, и у тебя есть один шанс из миллиона… Конечно, я выбрал шанс. По закону парных случаев, все закончилось благополучно… или почти благополучно, как видишь. Меня прооперировали, и тут-то и началось самое интересное. То, не знаю что. И никто до сих пор этого не знает… По теории одного из моих лепил, включилась какая-то регенеративно-генетическая схема, заложенная в ДНК, которая при моем появлении на свет активирована не была. Результат — полная перестройка организма. От меня прежнего ничего не осталось. Даже дактилоскопических отпечатков. Даже радужка сетчатки глаза поменяла цвет и рисунок…
— Бред!…
— Увы, нет, — Майзель развел руками и театрально наклонил на бок голову. — Дружище, я понимаю твои эмоции. Даже разделяю их в некотором смысле до известной степени. Но это правда. Это медицинский феномен, до меня не имевший места или не описанный, что, собственно, одно и то же. Могу только сказать тебе по большому секрету, что это было очень больно. Очень, дружище. Ты представляешь, что такое, когда у взрослого человека растут кости и зубы? Когда слоями слезает кожа и сочится лимфа? И поверь, — хорошо, что не представляешь. Как я не тронулся умом, я до сих пор не слишком понимаю. Наверное, очень хотел жить… В чем мне несказанно повезло, так это в том, что это случилось буквально на ступеньках Синайской больницы в Нью-Йорке… Идиоты, не могли найти места попроще… Опять же, не стану утомлять тебя натуралистическими подробностями. В результате получилось не только отличное здоровое тело с великолепными рефлексами, но и с мозгами что-то произошло. Я стал соображать на десять порядков быстрее. И лучше. И спать мне больше практически не нужно, — так, часика два-три в сутки… Просто по привычке. А могу вообще не спать. Неделями. И спиртное на меня больше не действует. Не знаю, отрастут ли у меня отрезанные конечности, — признаться, на подобный эксперимент я до сих пор так и не решился, — но то, что раны, даже довольно глубокие, заживают на порядок быстрее, даже чем у самых отчаянных здоровяков — медицинский факт. И я здоров, как… просто как не знаю кто. Никаких болезней. Никакого гриппа. Никакая зараза меня вообще не берет. Я себя в двадцать лет так не чувствовал… Ну, и еще всякие приятные мелочи… — Майзель помолчал, глядя на изумленного Корабельщикова, и усмехнулся чуть снисходительно. — А потом… Потом я учился… Даже с удовольствием. Так интересно знать, на что способно твое собственное тело… Я решил, что охранять меня, любимого, как следует, смогу только я сам. Следуя известной поговорке — если хочешь, чтобы было сделано хорошо, сделай это собственноручно. Нужны были специальные навыки, которые я получил и которыми с успехом и с большим удовольствием пользуюсь. Нет, конечно, у меня есть служба безопасности, куда же без этого, но они на дальних подступах работают, а на ближних для меня лучше меня самого никого нет и не может быть. Словом, я теперь собой страшно доволен, — Майзель похлопал себя по груди и расхохотался, глядя на друга, сидящего напротив с отвисшей челюстью. — Андрюшка! Даже если все плохо так, что хуже просто не бывает, это может означать только одно: сейчас начнет везти! Я был практически трупом, а теперь я снова живу, дышу и так далее. Довольно много уже времени с тех пор прошло, а я все еще иногда не верю, что это было со мной…
Его сигара потухла, но Майзель снова зажег ее и затянулся так глубоко, что ввалились щеки:
— Мне просто нужно было очень много денег. Сразу. Я бы взял частями, но мне нужно было сразу… У меня не было — да и сейчас, собственно, нет, — ни одной лишней минуты. Я не мог ждать. Понимаешь? Ну, а потом, когда все кончилось… Я стал думать. Вот, сказал я себе. У тебя есть куча денег — просто безобразная куча денег — и новая, по сути дела, жизнь. Что ты будешь делать теперь, жалкий крекер [13] , мелкий воришка, которому сказочно повезло, есть ли у вас план, мистер Фикс?!. Я так много всего передумал тогда, Дюхон. У меня была такая прорва времени, чтобы думать, потому что ничего другого я делать не мог. Я ведь уже не спал тогда, совсем уже не спал… Надо было думать, чтобы наполнить время и не дать боли свести меня с ума. А план, мой план… План у меня был. Почти готовый план… И скажу больше — я его выполняю пока что…
— План переделки мира в режиме реального времени, — Андрей потряс головой, словно желая поскорее проснуться.
— Именно.
— А почему…
— Это просто, дружище. Это на самом деле ужасно просто. — Майзель порывисто поднялся и принялся мерить шагами не слишком просторную комнату. — Почему это случилось со мной? Почему свалились именно на меня эти чертовы деньги и новое тело, которому не нужен сон, которое может работать по двадцать пять часов в сутки? Почему я получил мозги, которые считают варианты куда быстрее, чем у всех Соросов и Баффетов, вместе взятых? Почему мне удаются вещи, которые до сих пор никому не удавались?! Я скажу тебе, почему. Потому, что там, — он показал пальцем в потолок, — там заинтересовались моим планом, и решили дать мне шанс. Попробовать его воплотить в реальность. И я получил для этого, как ты видишь, не только деньги… Потому что я твердо знаю, дружище: деньги нужны только для того, чтобы сделать жизнь лучше. Не только и не столько собственную, хотя, куда же без этого… И даются они тому, кто может это сделать. К сожалению, не все, кто могут, еще и хотят . Но я — хочу. И — делаю. И только поэтому… Мы — «Golem Interworld» — сегодня держим под контролем треть мировых финансовых потоков. Девять десятых сотовых операторов планеты либо работают под патронажем и по технологии Godafone, либо напрямую принадлежат ему. Телевидение и Сеть. Космос набит нашими разведывательными и вещательными спутниками. О, нет, не думай… Мне самому не нужно много, хотя я мало в чем себе отказываю, — из того, что мне нужно. Все деньги работают в проектах. И денег этих нужно столько… Но — знаешь, что? — чем больше я трачу, тем больше у меня денег. На все остальное, что я хочу делать… Нет, я не могу сказать, что я совсем не ошибаюсь. Да, я делаю ошибки. И тогда — я теряю деньги. И это до такой степени четко видно, что никаких сомнений не возникает. Так что все действительно очень просто . — Майзель снова сел в кресло, закинув ногу на ногу.
— Так вот почему ты теперь…
— Майзель?
— Ну да…
— И это просто, дружище. Имя осталось прежним, поскольку вполне соответствует… Даниэль в переводе с иврита означает «судил меня Б-г». И вынес… Ладно. А Майзель…
— Я помню. Не нужно меня убеждать. Ну, допустим, — Андрей почти бессознательно принял ту же позу, что и Майзель. — И в чем же состоял твой План?
— Ты давно был в Праге?
— Никогда не был. Я читал и слышал, что благодаря тебе там многое изменилось…
— Да, дружище. Очень многое. И не только в Праге. Но и в Будапеште, и в Софии, и в Бухаресте, и в Белграде, Варшаве, Любляне… А также в Брюсселе, Страсбурге, Берлине, Лондоне… Мы стали пупом земли. В самом прямом смысле этого слова. Сверхдержавой с заморскими, можно сказать, владениями. С армией, не имеющей себе равных…
— А с ООН эту свистопляску устроил — тоже ты?
— Нет. Не только. Это давно уже нависало… Так дальше не могло продолжаться. ООН превратилась в контору, штампующую резолюции, которые протаскивали чучмеки, в том числе через Совет безопасности. Американцам это надоело до смерти, ну, а нас это вообще никак не устраивало. И войска ООН, комплектуемые из руандийских саперов и таиландских десантников, — это анекдот, причем анекдот похабный. Вот мы все это вместе и перевернули. И новый Устав ООН, и новые постоянные члены Совета безопасности, новые принципы голосования, сложная трехступенчатая система вето… Пришлось попотеть…
— Замечательно емкий термин, — хмыкнул Корабельщиков.
— Ну да, это только так говорится… Конечно, рассказать под пивко о том, чего это на самом деле стоило… Сколько всего пришлось… Да и зачем тебе это?
— Ты прав, — Андрей вздохнул. — Я ничего не хочу знать о том, как мой друг стал Драконом. Я боюсь, что мне это действительно не проглотить. Во всяком случае, сейчас. Ты изменился. И я не уверен, что в лучшую сторону…
— Ты тоже изменился. Правда, не так сильно, но этого следовало ожидать, — Майзель снова ослепительно улыбнулся и щелкнул зубами. — Значит, ты слышал это прозвище?
— Кто же его не слышал, — досадливо дернул головой Андрей. — Так что насчет плана, в который ты собирался меня посвятить?
— Ты все еще не веришь, — Майзель вздохнул, поднялся, подошел к холодильнику. — Что ты выпьешь? Тут полный джентльменский набор…
— Пива.
— И я промочу горло, — Майзель достал бутылки, открыл, вернулся к столику, протянул одну из бутылок Андрею, себе взяв при этом минералку, сел. — План мой прост, Дюхон. Сначала сделать одну страну — одну-единственную — супердержавой и примером для подражания. А потом — покончить с войнами и нищетой везде, куда сможет долететь ее экспедиционный корпус. Это стратегия. Тактические решения вырабатываются, так сказать, в процессе, — Майзель отхлебнул немного прямо из горлышка. — Поехали со мной в Прагу. Сам увидишь, как все переменилось. И поймешь… Я Дракон, да. Только белый и пушистый. Для друзей, разумеется.
— А для врагов?
— Врагов я кушаю, — нежно улыбнулся Майзель. — С косточками, шерсткой, коготками и хвостиками…
— Это правда, что ты сам… сам застрелил Престона [14] ?
— Ты в самом деле хочешь это знать?
— Тебя… тебя обвинили в этом.
— Меня много в чем обвиняют, — пожал плечами Майзель. И было в этом жесте что-то такое… Неуловимое… От прежнего Даньки. — Мне плевать. Может, да… А может, нет. Камеры наблюдения ничего такого не зафиксировали. Кто такой был этот засранец? Один из так называемых «топ-менеджеров» с зарплатой в пятьдесят миллионов долларов в год. За какие такие заслуги, интересно? На такие деньги можно университет построить… Даже я не могу себе позволить получать такую зарплату. Такую зарплату нельзя платить человеку, потому что человек сразу начинает думать, что он Б-г. И вообще, — это был всего лишь эпизод. Один из многих боев, которые я выиграл и которые мне еще предстоит выиграть. Они просто не знали, что смертны. Смертны точно так же, как я. Я доказал им это. Это было… Гораздо легче, чем ты думаешь.
— И никто не смог тебе помешать?! Извини, но это…
— Кто мог мне помешать? Разве способны на что-нибудь, кроме заседаний и резолюций, демократические болтуны? С их презумпциями невиновности, правами человека и прочими прекраснодушными бреднями? Они ждали — и ждут — что я буду играть по их правилам, которые они придумали для булочников и таксистов и которые сами пускают побоку тогда и так, как им хочется. А вот это вряд ли. Я многому научился у своих врагов, Андрей. Когда тебе ставят мат, нельзя поднимать лапки кверху. Нужно хватать доску — и в бубен. А еще лучше — из двух стволов, и тоже в бубен. Обязательно в бубен, понимаешь?! Есть вещи, которые нельзя купить. Их нужно взять силой. Доказать, что переступишь через что угодно… К тому же, дружище, в это время я уже был сказочно богат. И совсем ничего не стеснялся. Совсем.