Клавелл Джеймс. Тай-Пэн

   — Не знаю, — ответил юноша. — Я видел его лишь однажды, когда понадобилось его согласие, чтобы перенести распродажу.
   — И я тоже с ним не встречался, Дирк. После той статьи про нас в газете мне вообще стало трудно с кем-либо встречаться. Особенно с Лонгстаффом.
   — В самом деле? Что же случилось?
   — Я увиделся с ним на следующий день. Он сказал: «Чес с-слово, это что, правда?», и когда я ответил ему: «Да», он взял понюшку табаку, пробормотал: «Жаль. Ну что же, я очень занят, Робб. Всего хорошего», и выпил еще один стакан портвейна.
   — Ты ожидал чего-то другого?
   — Не знаю, Дирк. Наверное, я ждал сочувствия. Или какой-нибудь помощи.
   — Лонгстафф не уволил Кулума. Это говорит в его пользу.
   — Он вызвал меня обратно только потому, что на тот момент у него под рукой не оказалось никого, кто мог бы этим заняться, — заметил Кулум. За последние две недели он начал прибавлять в весе, и его болезненная бледность уже не так бросалась в глаза. — По-моему, он испытывает удовольствие от того, что мы потерпели крах. То есть, — быстро добавил он, — я-то, конечно, не в счет. Я хочу сказать, что «Благородный Дом» потерпел крах.
   — Если это не «мы», значит это какая-то другая компания, Кулум.
   — Да, я знаю, отец. Я имел в виду, что… ну, по-моему, ты всегда был для Лонгстаффа особенным человеком. Он, как китаец, низко кланялся твоим знаниям и опыту, потому что ты был богат. Но если отбросить богатство, у тебя нет ни знатности, ни воспитания. А без этого ты не можешь быть для него равным. А если ты ему не ровня, значит и знания твои не имеют никакой ценности. Абсолютно никакой. Мне кажется, все это весьма печально.
   — Где ты узнал о китайском обычае низко кланяться?
   — Подожди, пока увидишь Гонконг.
   — Что это значит, парень?
   — Мы будем на месте через несколько часов. Ты сможешь увидеть все своими глазами. — Голос Кулума зазвенел: — Пожалуйста, отец, вскрой письмо!
   — Это известие подождет. Винифред умирала, когда ты уезжал. Ты ждешь чуда?
   — Я надеюсь на него, да. Я молил о нем Господа.
   — Пойдемте вниз, — пригласил их Струан.
   Аккуратные ряды серебряных слитков таинственно посверкивали в полумраке трюма, отражая свет покачивающегося фонаря. Воздух здесь был сперт и насыщен сладковатым дурманящим запахом сырого опиума. Кругом кишели тараканы.
   — Это невозможно, — прошептал Робб, касаясь серебра рукой.
   — Я и не знал, что в каком-то одном месте на земле может оказаться столько серебра, — произнес Кулум, потрясенный увиденным не меньше своего дяди.
   — Оно все здесь, можешь не сомневаться, — сказал Струан.
   Робб дрожащей рукой взял один слиток, чтобы увериться, что это не сон. — Невероятно.
   Струан рассказал им, как он подучил это серебро. Он передал им все, что говорил Дзин-куа, не упомянув лишь о печати, четырех половинках монеты, о пяти лаках, которые предстояло вложить в землю на Гонконге, о пяти лаках, которые нельзя было трогать, а также об одном лаке для Гордона Чена. Он описал им морское сражение с Броком. Но ни словом не обмолвился о Мэй-мэй.
   — Ах он проклятый пират! — негодовал Кулум. — Лонгстафф прикажет повесить Брока и Горта, когда услышит об этом.
   — С какой стати? — поинтересовался Струан. — Брок виноват в этом не больше меня. Он просто случайно столкнулся со мной в темноте.
   — Но это не ложь. Ты можешь доказать, что он…
   — Я не могу и не стану ничего доказывать. Брок сделал попытку, она не удалась, вот и все. Это дело касается только его и меня, и никого больше.
   — Мне это не нравится, — угрюмо сказал Кулум. — Закон предписывает по-иному смотреть на преднамеренное пиратство.
   — Все счеты будут сведены. Когда я сам решу, что время пришло.
   — Господи, помоги нам, мы спасены, — чуть слышно пробормотал Робб, голос его дрожал. — Теперь мы без помех осуществим все наши международные финансовые планы. Мы станем самой богатой компанией на Востоке. Благослови тебя Бог, Дирк. Ты совершил невозможное. — Теперь наше будущее обеспечено, восторженно думал Робб. Теперь денег хватит, чтобы удовлетворить самые экстравагантные вкусы Сары. Тетерь я могу немедленно отправляться домой. Может быть, Дирк еще передумает и никогда не уедет отсюда, никогда не будет жить в Англии, забудет про парламент. Все наши тревоги позади. Теперь я смогу купить замок и зажить в мире и спокойствии, как какой-нибудь лорд. Сыновья женятся, дочери выйдут замуж, я смогу обеспечить им безбедное существование, и еще детям их детей останется. Родди сможет закончить университет. Он станет банкиром и никогда не узнает, что такое Восток. — Благослови тебя Бог, Дирк!
   Кулум тоже пребывал в экстазе. Это не просто деньги, кричал ему мозг, это власть! Возможность покупать оружие, покупать голоса, чтобы диктовать свою волю парламенту. Здесь, передо мной, решение всех проблем чартистов и чартистского движения. Как Тай-Пэн я смогу использовать власть этого богатства — а потом и еще большего богатства — для достижения благородной цели. Благодарю тебя, Боже, истово молился он, что Ты не оставил нас в трудный час, в час испытаний.
   Теперь Кулум по-другому смотрел на отца. За последние недели он много размышлял над словами Струана о богатстве власти, о их назначении и о том, что они дают человеку. Постоянно общаясь с Глессингом, прикоснувшись к той огромной власти, которой обладал на Востоке Лонгстафф, ловя сочувственные улыбки или наблюдая открытую радость по поводу гибели «Благородного Дома», он понял: человек без титула или богатства — сам по себе — беззащитен в этом мире. Струан почувствовал алчность, овладевшую Роббом и Кулумом. Да, сказал он себе. Но будь честен. Деньги, такие деньги способны совратить любого. Посмотри на себя. Ты убил восемь, десять человек, чтобы сохранить их. И убил бы еще сотню. Посмотри, что они заставляют тебя делать с собственным сыном и собственным братом.
   — Есть одна вещь, и я хочу, чтобы вы ее очень хорошо усвоили, — заговорил он. — Эти деньги даны мне в долг. Под мое слово. Я отвечаю за них перед Дзин-куа. Я. Не «Благородный Дом».
   — Я не понимаю тебя, Дирк, — поднял голову Робб.
   — Что ты сказал, отец? Струан достал Библию.
   — Сначала поклянитесь на Священном Писании, что все, что я скажу, останется нашей тайной, тайной трех человек.
   — Неужели нужно клясться? — удивленно произнес Робб. — Разумеется, я и так никогда ничего не скажу.
   — Так ты клянешься, Робб?
   — Конечно.
   Он и Кулум поклялись, коснувшись рукой Библии.
   Струан положил книгу на серебряные слитки.
   — Эти деньги будут использованы для спасения «Благородного Дома» только при том условии, что если кто-либо из вас станет Тай-Пэном, он согласится: во-первых, целиком посвятить нашу компанию поддержке Гонконга и торговли с Китаем; во-вторых, навсегда сделать Гонконг тем местом, где будет располагаться главная контора компании; в-третьих, принять на себя выполнение всех обещаний, данных мною Дзин-куа, и держать мое слово перед ним и его наследниками; в-четвертых, взять с преемника, которого он выберет Тай-Пэном себе на смену, клятву, что тот будет делать то же самое; и в-последних, — Струан показал рукой на Библию, — обещайте сейчас, что сколько бы лет ни просуществовал наш торговый дом, только христианин, наш родич, сможет стать его Тай-Пэном. Поклянитесь в этом на Священном Писании, так же как вы заставите поклясться на Священном Писании своего преемника в соблюдении этих условий, прежде чем передадите ему власть.
   Наступило молчание. Затем Робб. хорошо зная своего брата, спросил:
   — Нам известны все условия, которые поставил Дзин-куа?
   — Нет.
   — Каковы же остальные?
   — Я назову их после того, как вы поклянетесь. Можете доверять мне или не доверять, дело ваше.
   — Получается не очень-то честно.
   — То, что это серебро здесь, не очень-то честно, Робб. Я не могу рисковать. Это не детская игра. И в данный момент я не думаю о вас как о своих родственниках. Ставка делается на столетие. На два столетия вперед. — В неверном свете раскачивающегося фонаря глаза Струана горели зеленым огнем. — Отныне для «Благородного Дома» время будет идти по-китайски. С вами или без вас обоих.
   Воздух в трюме сгустился почти ощутимо. Робб почувствовал, как взмокли его спина и плечи. Кулум ошеломленно смотрел на своего отца.
   — Что для тебя означают слова «целиком посвятить компанию поддержке Гонконга»?
   — Развивать и охранять его, сделать остров постоянной базой для всех торговых операций. А торговля имеет целью открыть Китай для остального мира. Весь Китай. Он должен войти в семью народов.
   — Это невозможно, — покачал головой Робб. — Невозможно!
   — Что ж, может быть. Но именно этому «Благородный Дом» посвятит все свои усилия.
   — Ты хочешь сказать, поможет Китаю стать мировой державой? — спросил Кулум.
   — Именно.
   — Это опасно! — вскричал Робб. — Это сумасшествие! На земле и без того хватает забот, чтобы помогать еще и бесчисленным толпам язычников! Они же поглотят нас, как болотная трясина. Всех нас. Всю Европу!
   — Сейчас каждый четвертый человек на земле — китаец, Робб. Нам выпала редкая возможность помочь им. Обучить нашим обычаям. Британским обычаям. Дать им закон, порядок, справедливость. Христианство. Ибо рано или поздно настанет день, когда они ринутся из своих пределов — сами по себе. Я говорю, что мы должны направить их по нашему пути.
   — Это невозможно. Их не переделать. Никогда. Такая попытка заранее обречена на неудачу.
   — Таковы условия. Через пять месяцев ты — Тай-Пэн. В свое время Кулум придет тебе на смену — если окажется достоин.
   — Господи на небесах! — взорвался Робб. — Так вот к чему ты стремился все эти годы?
   — Да.
   — Я всегда знал, что у тебя есть какая-то непонятная мечта, Дирк. Но это… это уже слишком. Не берусь судить, чудовищно это или удивительно. Мне просто не дано тебя понять.
   — Может быть, — ответил Струан, и в голосе его зазвучал металл. — Но это условие твоего выживания, Робби, твоего и твоей семьи, и залог их будущего. Ты станешь Тай-Пэном через пять месяцев. И будешь им по крайней мере один год.
   — Я уже заметил тебе однажды, что, по-моему, это еще одно неразумное решение, — горячо заговорил Робб, и лицо его исказилось. — У меня нет ни твоих знаний, ни твоей хитрости, чтобы вертеть Лонгстаффом или удерживать «Благородный Дом» на первом месте во всей этой кутерьме с войнами, перемириями, новыми войнами. Или справляться с китайцами.
   — Знаю. Я знаю, на какой риск иду. Но Гонконг теперь наш. Эта война закончится так же быстро, как и предыдущая. — Струан махнул рукой в сторону серебра. — Вот это — скала, которая не скоро рассыплется по песчинкам. Отныне все будет решать торговля. А торговать ты умеешь.
   — Нет, тут дело не только в торговле. Есть еще корабли, которыми нужно управлять, пираты, с которыми нужно драться. Брок, которого нужно держать в узде, и тысячи других проблем.
   — За пять месяцев мы сумеем решить основные. Со всеми остальными ты справишься.
   — Справлюсь ли?
   — Справишься. Потому что благодаря этим деньгам, мы теперь стоим более трех миллионов. Уезжая, я заберу с собой один. И двадцать процентов прибыли пожизненно. Ты сделаешь то же самое. — Он взглянул на Кулума. — К концу твоего срока мы будем стоить десять миллионов, потому что я смогу защитить вас и «Благородный Дом» из парламента и сделаю компанию баснословно богатой. Нам больше не нужно будет полагаться на сэра Чарльза Кросса, Дональда Макдональда. Макфи, Смита, Росса и всех, кого мы поддерживаем, чтобы они отстаивали наши интересы. Я буду делать это сам. И я буду постоянно приезжать на Гонконг, так что тебе не о чем беспокоиться.
   — Мне нужно лишь достаточно денег, чтобы спокойно засыпать ночью и мирно просыпаться утром, — сказал Робб. — В Шотландии. Не на Востоке. Я не хочу умереть здесь. Я уезжаю со следующим кораблем.
   — Год и пять месяцев, о которых я прошу, это не много.
   — Это требование, Дирк, а не просьба.
   — Я тебя ни к чему не принуждаю. Месяц назад, Робб, ты был готов принять пятьдесят тысяч и удалиться на покой. Прекрасно. Это предложение остается в силе. Если же ты хочешь получить то, что по праву принадлежит тебе, — более миллиона фунтов, — ты получишь их не позже, чем через два года. — Струан повернулся к Кулуму: — От тебя, парень, мне нужно два года твоей жизни, Если ты станешь Тай-Пэном — еще три года. Всего — пять лет.
   — Если я не соглашусь на эти условия, тогда мне придется уехать? — спросил Кулум, чувствуя, как у него заныло сердце и пересохло в горле.
   — Нет. Ты по-прежнему останешься партнером, хотя и младшим. Но ты никогда не будешь Тай-Пэном. Никогда, Мне придется найти и подготовить кого-то другого. Год — как раз тот срок, который справедливо попросить — или, как он говорит, потребовать — у Робба. Он уже одиннадцать лет в деле. — Струан взял в руки слиток серебра. — Тебе еще предстоит доказать, что ты достоин занять его место, Кулум, даже если ты сейчас согласишься. Ты будешь лишь предполагаемым преемником, не более того. Я не дам тебе жиреть на моем поте или поте Робба. Это закон клана и хороший закон жизни вообще. Каждый человек должен стоять на своих собственных ногах. Конечно, я буду помогать тебе всем, что в моих силах — пока я жив, но ты сам должен показать, на что способен. Только настоящий мужчина имеет право стоять на самом верху.
   Лицо Кулума вспыхнуло.
   Робб в упор смотрел на Струана, ненавидя его.
   — Тебе не нужен Тай-Пэн через пять месяцев. Тебе просто нужна нянька на год, не в этом ли все дело?
   — Обещай мне остаться здесь на пять лет, и ты сможешь сам выбрать, кого захочешь.
   — Значит, я могу прямо сейчас устранить Кулума в обмен на обещание отдать тебе еще пять лет?
   — Да, — не задумываясь ответил Струан. — Я думаю, из мальчика вышел бы толк, но окончательное решение осталось бы за тобой. Да.
   — Видишь, что власть делает с человеком, Кулум? — сказал Робб натянутым голосом.
   — Нынешний вариант «Благородного Дома» мертв без этих денег, — сказал Струан безо всякой злобы. — Я изложил вам свои условия. Решайте.
   — Я понимаю, почему тебя ненавидят в этих морях, — произнес Кулум.
   — Понимаешь ли, дружок?
   — Да.
   — Ты никогда не знаешь этого, не узнаешь по-настоящему, пока не истекут твои пять лет.
   — Значит, у меня нет выбора, отец. Либо пять лет, либо ничего?
   — Либо ничего, либо все, Кулум. Если тебя устраивает быть в жизни вторым, отправляйся сейчас на палубу. Я хочу, чтобы ты понял одно: стать Тай-Пэном «Благородного Дома» означает, что ты должен приготовиться к тому, чтобы жить в одиночестве, быть ненавидимым многими, иметь некую цель, высокую и бессмертную, и без колебаний приносить в жертву любого, в ком ты не уверен. Поскольку ты мой сын, я сегодня предлагаю тебе, безо всякого испытания, возможность получить верховную власть в Азии. То есть власть делать почти все на свете. Я не предлагаю этого с легким сердцем. Я знаю, что это такое — быть Тай-Пэном. Выбирай же, клянусь Богом!
   Кулум не мог оторвать взгляд от Библии. И от серебра. Я не хочу быть вторым, сказал он себе. Теперь я это знаю. Тот, кто остается вторым, никогда не сможет сделать ничего достойного. У меня впереди бесконечно много времени, чтобы поразмыслить об этих условиях, о Дзин-куа и китайцах и заняться решением мировых проблем. Возможно, мне даже не придется переживать, стану я Тай-Пэном или нет… может быть, Робб решит, что я не подхожу для этого. О Господи, сделай так, чтобы я оказался достойным, пусть я стану Тай-Пэном, чтобы обратить эту власть на пользу добру. Пусть она явится средством для достижения Твоей цели. Хартия должна победить. И это единственный путь.
   Его лоб покрылся капельками пота. Он взял Библию.
   — Я клянусь господом Богом соблюдать эти условия. Если и когда я стану Тай-Пэном. Да поможет мне Бог. — Его пальцы дрожали, когда он клал Библию на место.
   — Робб? — спросил Струан, не поднимая глаз.
   — Пять лет как Тай-Пэн, и я могу отослать Кулума назад в Шотландию? Прямо сейчас? Смогу менять и переделывать все, что сочту нужным?
   — Да, клянусь Господом. Неужели мне нужно повторять что-то дважды? Через пять месяцев ты будешь делать, что захочешь. Если согласишься на другие условия. Да.
   В трюме наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь нескончаемой крысиной возней в темноте.
   — Почему вы хотите от меня отделаться, дядя? — спросил Кулум.
   — Чтобы заставить страдать твоего отца. Ты последний в его роду.
   — Верно, Робб. Так оно и есть.
   — Но то, что вы говорите, ужасно! Чудовищно, — воскликнул пораженный Кулум. — Ведь мы же родственники. Родственники.
   — Да, сказал Робб с мукой в голосе. — Но сегодня у нас откровенный разговор Твой отец готов принести в жертву меня, тебя, моих детей, чтобы достичь своей цели. Почему мне не поступить точно так же?
   — Может быть, ты так и поступишь, Робб, может быть, ты так и поступишь, — произнес Струан, кивая головой.
   — Ты знаешь, что я никогда не сделаю ничего, что причинит тебе боль. Господи милостивый, иже есть на небесах, что же с нами происходит? Мы всего лишь раздобыли денег, а нас вдруг обуяла алчность и Бог знает что еще. Прошу тебя, отпусти меня. Через пять месяцев. Прошу тебя, Дирк.
   — Я должен уехать. Только в парламенте я смогу по-настоящему управлять Лонгегаффом и теми, кто придет ему на смену. — как это будешь делать ты, когда покинешь Азию. Только там мы сможем осуществить наш план. Но Кулуму нужно многому научиться. Ты пробудешь Тай-Пэном год и уедешь.
   — Как можно обучить его за такой короткий срок?
   — Через пять месяцев я увижу, может он быть Тай-Пэном или нет. Если нет, я сделаю другие распоряжения.
   — Какие распоряжения?
   — Смерть господня! Ты согласен, Робб, или ты отказываешься? Что это будет: один год или пять? Или ни одного?
   Крепчающий ветер еще больше накренил корабль, и Робб перенес вес тела с одной ноги на другую. Все его существо восставало против этой клятвы. Но он знал, что должен ее принести. Должен ради своей семьи. Он взял в руки Библию, книга показалась ему отлитой из свинца. — Несмотря на то, что я ненавижу Восток и все, что он олицетворяет, я клянусь господом Богом соблюдать эти условия в полную меру своих сил и способностей. Да поможет мне Бог. — Он протянул Библию Струану. — Я думаю, ты пожалеешь, что заставил меня остаться и стать Тай-Пэном — на один год.
   — Может быть. Но об этом не пожалеет Гонконг. — Струан открыл Библию и показал им четыре половинки монет, которые он воском прилепил изнутри к переплету. Он перечислил им все условия Дзин-куа, умолчав лишь об одном лаке для Гордона Чена. Это мое дело, сказал себе Струан и на секунду задумался, как отнесется Кулум к своему сводному брату — и к Мэй-мэй, — когда узнает о них. Робб знал о Мэй-мэй, хотя никогда и не видел ее. Интересно, спрашивал себя Струан, мои враги уже успели шепнуть Кулуму о Гордоне и Мэй-мэй?..
   — Я считаю, ты был прав, что заставил нас поклясться, — сказал Робб. — Одному Богу известно, какой дьявольский трюк кроется за этими монетами.
   Когда они вернулись в каюту, Струан подошел к столу и сломал печать на письме. Он прочел первые несколько строк и вскричал, задыхаясь от радости:
   — Она жива! Винифред жива, клянусь Господом. Она поправилась!
   Робб схватил письмо. Струан, вне себя от счастья, крепко обнял Кулума и начал отплясывать джигу, джига перешла в рил, он сомкнул руки с Кулумом, они вытащили в круг Робба, и вся их ненависть и недоверие друг к другу исчезли в один миг.
   Потом Струан всей своей невероятной силой остановил их голова к голове.
   — А теперь все вместе! Раз, два, три, — и они во всю силу легких прокричали латинский боевой клич клана:
   — Feri! — Рази без промаха!
   Потом он еще раз крепко обнял их и прогремел:
   — Стюард!
   Матрос со всех ног бросился на зов.
   — Да, сэр-р?
   — Всей команде по двойной чарке. Волынщики на ют! Принеси бутылку шампанского и еще один чайник с чаем, клянусь Богом!
   — Есть, так точно, сэр-р!
   Так они помирились между собой. Но в глубине души каждый понимал, что их отношение друг к другу уже никогда не будет прежним. Слишком много было сказано. Скоро каждый из них пойдет своей собственной дорогой. Один.
   — Слава Богу, что ты вскрыл письмо потом, Дирк, — сказал Робб. — Слава Богу, что оно пришло. Я чувствовал себя ужасно. Ужасно.
   — Я тоже, — добавил Кулум. — Прочти его вслух, отец.
   Струан опустился в глубокое кожаное морское кресло и начал читать. Письмо было написано по-гэльски четыре месяца назад — через месяц после того, как Кулум отплыл из Глазго.
   Парлан Струан писал, что жизнь Винифред две недели висела на волоске, а потом девочка начала поправляться. Доктора ничего не могли понять, они лишь пожимали плечами и говорили: «Воля Божья». Сейчас она жила со стариком на небольшом участке земли, который Струан приобрел для него когда-то много лет назад.
   — Ей там будет хорошо, — сказал Кулум. — Вот только поговорить там не с кем, одни козы да охотники. Куда она станет ходить в школу?
   — Пусть сначала окончательно поправится, окрепнет. Тогда подумаем и об этом, — сказал Робб. — Что там дальше, Дирк?
   Дальше в письме шли семейные новости. У Парлана Струана было два брата и три сестры, и все. давным-давно обзавелись своими семьями, а теперь переженились и их дети и народили им внуков. Были семьи и у его собственных детей: Дирка и Флоры — от первого брака и Робба, Ютинии и Сьюзан — от второго.
   Многие из его потомков эмигрировали: в канадские колонии, в Соединенные Штаты Америки. Несколько человек были разбросаны по Индиям и испанской Южной Америке.
   Парлан Струан писал, что Алистер МакКлауд, муж сестры Робба Сьюзан, вернулся из Лондона со своим сыном Гектором и поселился в Шотландии — потеря Сьюзан и их дочери Клер, скончавшихся от холеры, тяжелым камнем легла ему на сердце и почти доконала его. Он писал также, что получил письмо от Кернов: Флора, родная сестра Дирка, вышла замуж за Фаррана Керна, и в прошлом году они уехали в Норфолк, штат Вирджиния. Добрались они благополучно, и плаванье прошло хорошо; Керны и их трое детей были здоровы и счастливы.
   Дальше в письме говорилось: "Передай Роббу, что Родди вчера уехал в университет. Я посадил его на дилижанс до Эдинбурга с шестью шиллингами в кармане и запасом еды на четыре дня. Твой кузен Дугалл Струан написал мне, что будет забирать его на каникулы к себе и станет его опекуном, покуда Робб не вернется домой. Я взял на себя смелость послать с ним вексель, выданный от имени Робба, на пятьдесят гиней в уплату за комнат у и стол на год вперед и для выдачи одного шиллинга еженедельно на карманные расходы. Я также дал ему Библию и предупредил против продажных женщин, пьянства и азартных игр, и прочитал в напутствие отрывок из «Гамлета» Уилла Шекспира, где говорится про то, чтобы «в долг не брать и денег не давать», и заставил парня перепи сать его на листок бумаги и хранить его в Священном Писании. У мальчика хороший почерк.
   Твоя дорогая Рональда и дети похоронены в одной из чумных ям. Прости, Дирк, мой мальчик, но закон требовал, чтобы всех умерших хоронили именно так — сжигали, а потом посыпали известью — ради безопасности живых. Но похороны были освящены в соответствии с нашей верой, и участок земли с могилами сделали священным местом. Да упокоит Господь их души.
   За Винни не беспркойся. Девочка сейчас прямо красавица, и здесь, у Лох Ломонд, где на землю ступала нога Господа, она вырастет в добрую богобоязненную женщину. Теперь хочу предупредить тебя: не дай языческим варварам в Индийском Китае украсть твою душу и тщательно закрывай дверь от всякого зла, которое плодится в тех проклятых краях. Не сможешь ли ты вскоре приехать? Здоровье у меня прекрасное, милостивый Господь хранит меня. Только семь лет осталось мне до семи десятков, которые Бог обещал нам, но лишь один на четыре сотни видит в наше злое время. Я чувствую себя очень хорошо. В газетах пишут, что в Глазго, Бирмингеме и Эдинбурге были большие беспорядки. Опять поднялись чартисты. Фабричные рабочие требуют большей платы за свой труд. Два дня назад в Глазго состоялось публичное повешение за кражу овец. Черт побери англичан! В каком же мире мы живем, когда доброго шотландца вешают только за то, что он украл английскую овцу, да еще приговор выносит судья-шотландец. Ужасно. На той же сессии сотни людей выслали на австралийскую землю Ван Димена за участие в бунтах, забастовках и за то, что сожгли фабрику. Друга Кулума Бартоломью Ангуса приговорили к десяти годам ссылки в Новый Южный Уэльс за то, что он возглавлял чартистский мятеж в Эдинбурге Народ…"
   — О Боже! — выдохнул Кулум.
   — Кто этот Бартоломью, Кулум? — спросил Струан.
   — Мы жили с ним в одной комнате в университете Бедный старина Барт.
   — Ты знал, что он чартист? — резко проговорил Струан.
   — Конечно. — Кулум подошел к окну и устремил взгляд в море.
   — Ты тоже чартист, Кулум?
   — Ты сам говорил, что Хартия — справедливый документ.
   — Да. Но я также высказал тебе и свои взгляды на неповиновение. Ты активный сторонник движения?
   — Я был бы им, если бы остался дома. Большинство студентов университета поддерживают Хартию.
   — Тогда, клянусь Богом, я рад, что ты здесь. Если Бартоломью стоял во главе бунта, он заслужил эти десять лет. У нас хорошие законы и лучшая парламентская система в мире. Неповиновение, бунты и забастовки — не способ добиваться перемен.
   — О чем еще говориться в письме, отец?