Клавелл Джеймс. Тай-Пэн

   — Полагаю, это принадлежит вам, мисс Брок.
   Тесс ошеломленно смотрела на великого князя. Потом тишина лопнула, и ее лицо густо зарделось.
   Раздались шумные аплодисменты, и те, кто поставил на Тесс вопреки настроениям большинства, громко закричали от восторга.
   Шевон хлопала вместе со всеми, скрывая свое разочарование. Она понимала, что выбор был сделан действительно мудро.
   — Идеальный политический ход, Тай-Пэн, — спокойно прошептала она. — Вы очень умны.
   — Это решение принял не я, его принял великий князь.
   — Вот вам еще одна причина, по которой вы мне так нравитесь, Тай-Пэн. Вы все время невероятно рискуете, и ваш йосс никогда вас не подводит. Это удивительно.
   — А вы и сами редкая женщина.
   — Да, — призналась она без всякого тщеславия. — Я очень хорошо понимаю политику. Это у нас семейное. Когда-нибудь мой отец — или один из моих братьев — станет президентом Соединенных Штатов.
   — Вам следует быть в Европе, — сказал он. — Здесь вы растрачиваете себя.
   — В самом деле? — Ее глаза, дразня, посмотрели на него.

Глава 11

   Струан вошел в дом, стараясь не шуметь. Близился рассвет. Лим Дин спал возле самой двери и, вздрогнув, пробудился.
   — Чай, масса? Завтлак? — спросонья забормотал он.
   — Лим Дин кровать, — мягко сказал Струан.
   — Да, масса. — Китаец засеменил к себе.
   Струан пошел по коридору, но, проходя мимо гостиной, заглянул в открытую дверь и остановился как вкопанный. Мэй-мэй, бледная и неподвижная, сидела в кожаном кресле и смотрела на него.
   Когда он вошел в комнату, она поднялась и изящно поклонилась. Ее волосы были собраны сзади в тяжелый пучок, большие темные глаза аккуратно подведены, брови выгнулись двумя ровными дугами. Она надела длинное простое китайское платье.
   — Как ты себя чувствуешь, девочка? — спросил он.
   — Благодарю вас, ваша раба теперь чувствует себя хорошо. — Бледность и прохладный зеленый цвет ее шелкового платья подчеркивали то огромное достоинство, с которым она держалась. — Вы не хотите ли бренди?
   — Нет, спасибо.
   — Чай?
   Струан покачал головой, пораженный ее величавостью.
   — Я рад, что тебе лучше. Наверное, тебе не следовало вставать, час уже поздний.
   — Ваша раба умоляет вас простить ее. Ваша раба…
   — Ты не раба и никогда не была ею. А теперь запомни, девочка, прощения тебе просить не за что, поэтому давай-ка живо в постель.
   Мэй-мэй терпеливо ждала, когда он закончит говорить.
   — Ваша раба умоляет вас слушать. Она должна сказать сама все, что должно быть сказано. Пожалуйста, садитесь.
   Две слезинки выступили в уголках глаз и сбежали вниз по бледным, как мел, щекам.
   Он сел, почти завороженный ее видом.
   — Ваша раба просит своего господина продать ее.
   — Ты не раба, и тебя нельзя покупать или продавать.
   — Пожалуйста, продать. Кому угодно. В притон или другому рабу.
   — Ты не продаешься.
   — Ваша раба оскорбила вас так, что этого нельзя вынести. Пожалуйста, продать.
   — Ты ничем меня не оскорбила. — Он встал, и в его голосе зазвучали металлические нотки. — А теперь иди спать. Она упала на колени и склонилась перед ним.
   — Ваша раба больше не имеет лица перед своим господином и владельцем. Она не может жить здесь. Пожалуйста, продать!
   — Встань! — Лицо Струана окаменело. Она поднялась на ноги. На ее лицо легла тень, оно казалось лицом призрака.
   — Тебя нельзя продать, потому что тобой никто не владеет. Ты останешься здесь. Мне ты не нанесла никакого оскорбления. Ты удивила меня, вот и все. Европейская одежда не идет тебе. Те платья, что ты обычно носишь, мне нравятся. И ты нравишься мне такая, как есть. Но если ты не хочешь оставаться, ты вольна уйти.
   — Пожалуйста, продать. Это ваша раба. Пока хозяин не продаст, раба не может уйти.
   Струан едва не взорвался. Держи себя в руках, отчаянно крикнул ему внутренний голос. Если ты сейчас не совладаешь с собой, то потеряешь ее навсегда.
   — Иди ложись.
   — Вы должны продать вашу рабу. Продайте вашу рабу или прогоните ее.
   Струан понял, что уговорами и убеждением он ничего не добьется. С Мэй-мэй нельзя обращаться, как с европейской женщиной, сказал он себе. Веди себя с ней так, как если бы ты был китайцем. Но как это? Я не знаю. Обращайся с ней как с женщиной, приказал он себе, решив наконец, какую тактику ему избрать.
   — Ты никуда не годная рабыня, клянусь Богом! — разразился он в притворном гневе. — И я, пожалуй, продам тебя на улицу Голубых Фонарей, — словно распаляясь, проорал он, выбрав улицу самых грязных притонов в Макао, — хотя кто захочет покупать такую грязную никчемную рабыню, как ты, я не знаю. От тебя одни беды, и я подумываю, уж не отдать ли тебя прокаженным. Вот именно, прокаженным, клянусь Богом! Я заплатил за тебя восемь тысяч полновесных серебряных тэйлов, а ты осмеливаешься сердить меня? Клянусь Богом, меня обманули! Ты не стоишь даже комка грязи! Презренная рабыня — не представляю, как я терпел тебя все эти годы! — Он бешено потряс кулаком перед самым ее лицом, и она отшатнулась. — Разве я плохо обращался с тобой? А? Был недостаточно щедр? А? А? — рычал он, с удовлетворением заметив, как в ее глазах промелькнул страх. — Отвечай!
   — Нет, господин, — прошептала она, кусая губы.
   — Ты осмеливаешься заказывать наряды за моей спиной, а потом надевать их, не спросив моего разрешения, клянусь Богом! Ну, отвечай?
   — Да, господин.
   — Я продам тебя завтра же. Меня даже подмывает вышвырнуть тебя из дома прямо теперь, презренная подлая шлюха! На колени! Сейчас же на колени, клянусь Богом!
   Она еще больше побледнела при виде его ярости, рухнула на колени и быстро поклонилась.
   — А теперь продолжай кланяться, пока я не вернусь!
   Он вихрем вылетел из комнаты и направился в сад. Выхватив нож, он выбрал тонкий побег бамбука из только что посаженной рощицы, срезал его, со свистом рассек воздух раз-другой и бегом вернулся в гостиную.
   — Снимай одежду, презренная раба! Я собираюсь сечь тебя до тех пор, пока рука не отвалится!
   Дрожа всем телом, она разделась. Он вырвал у нее платье и швырнул его на пол.
   — Ложись сюда! — он показал на оттоманку. Она сделала, как он приказал.
   — Пожалуйста, не сечь меня слишком сильно, я уже два месяца ношу ребенка. — Она уткнулась лицом в оттоманку.
   Струану захотелось сжать ее в объятиях, но он знал, что, сделав это, потеряет перед ней лицо. И порка теперь была единственным способом вернуть ей ее достоинство.
   Поэтому он хлестнул бамбуковым прутом по ягодицам, рассчитав силу так, чтобы причинить боль, но ни в коем случае не повредить. Скоро она уже громко кричала, плакала навзрыд и извивалась от боли, но он продолжал наказание. Дважды он нарочно промахивался и со всей силы ударял по кожаной поверхности оттоманки; ужасающий звук, который при этом получался, был предназначен для ушей Лим Дина и А Сам, подслушивающих, как он знал, у двери.
   После десяти ударов он приказал ей оставаться на месте, а сам подошел к буфету и достал бутылку бренди. Сделав глубокий глоток прямо из горлышка, он запустил бутылку в стену и возобновил порку. Неизменно соразмеряя силу удара.
   Наконец он остановился и, ухватив ее за волосы, поставил на ноги.
   — Одевайся, презренная рабыня! Когда она оделась, он проревел:
   — Лим Дин! А Сам!
   Через мгновение они, нервно дрожа, появились на пороге.
   — Почему нет чай, нет еда, ленивые рабы! Нести еду! Он швырнул бамбуковый прут к двери и повернулся к Мэй-мэй:
   — На колени, развалина несчастная!
   В ужасе от его неукротимого гнева, она торопливо подчинилась.
   — Приведи себя в порядок и возвращайся сюда. Тридцать секунд, или я начну все сначала!
   Лим Дин подал чай, и хотя напиток был приготовлен как подобает, Струан объявил, что он слишком холодный, и швырнул чайник в стену. Мэй-мэй, Лим Дин и А Сам бросились на кухню и торопливо принесли новый чайник.
   Еда появилась с той же невероятной быстротой, и Струан позволил Мэй-мэй прислуживать ему. Она всхлипнула от боли, и он тут же закричал:
   — Замолчи, или я буду пороть тебя каждый день до скончания века!
   Потом он замолчал со зловещим видом и принялся за еду, предоставив им умирать от страха в гнетущей тишине.
   — Подай мне палку! — завопил Струан, насытившись. Мэй-мэй принесла бамбуковый прут и протянула ему. Он уперся его концом ей в живот.
   — В постель! — хрипло приказал он, и Лим Дин и А Сам выскочили вон из комнаты, твердо уверенные, что Тай-Пэн простил свою Тай-тай, которая приобрела безграничное лицо, терпеливо снося его справедливый гнев.
   Мэй-мэй обернулась вся в слезах и пошла по коридору в свои комнаты, но он зарычал:
   — В мою постель, клянусь Богом!
   Она испуганно вбежала в его спальню. Он проследовал за ней, с треском закрыл дверь и запер ее на задвижку.
   — Так, значит ты ждешь ребенка. Чьего ребенка?
   — Вашего, господин, — прошептала она.
   Он сел на кровать и вытянул обутую в сапог ногу:
   — Ну, шевелись.
   Она упала на колени и стянула с него сапоги, потом встала рядом с кроватью.
   — Как ты осмелилась думать, что я захочу представлять тебя своим друзьям? Когда я захочу вывести тебя на люди, я сам скажу тебе об этом, клянусь Богом.
   — Да, господин.
   — Место женщины в доме. Здесь! — Он ткнул кулаком в постель.
   — Да, господин.
   Он позволил себе чуть-чуть смягчить выражение своего лица.
   — Вот так-то лучше, клянусь Богом.
   — Я не хотела идти на бал, — едва слышно зашептала она. — Только одеться, как… мне и не нужен никакой бал. Зачем ходить на бал — никогда-никогда не нужно. Только чтобы делать удовольствие. Простите. Очень простите.
   — Почему я должен прощать тебя, а? — Он начал раздеваться. — А?
   — Нет причины, никакой нет. — Теперь она тихо, жалобно плакала. Но он чувствовал, что сейчас еще слишком рано смягчаться окончательно.
   — Возможно, раз уж у тебя ребенок, я и дам тебе еще один шанс. Только это должен быть сын, а не девочка. Кому нужна девочка.
   — О да… пожалуйста, пожалуйста. Пожалуйста, простите. — Она бросилась на колени и стукнулась лбом в пол.
   Ее плач разрывал ему сердце, но он продолжал раздеваться с сердитым видом. Потом задул лампу и забрался в постель.
   Ее он оставил стоять у кровати.
   Прошла минута, вторая, потом он грубо сказал:
   — Ложись в постель. Я замерз.
   Позже, когда Струан уже больше не мог выносить ее слез, он нежно обнял ее и поцеловал:
   — Ты прощена, девочка моя.
   С мокрыми от слез глазами она уснула в его объятиях.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

   Прошли недели, и весна перешла в раннее лето. Солнце набрало силу, и воздух отяжелел от влаги. Европейцы, не сменившие своей обычной одежды и длинного шерстяного белья — а также платьев с турнюрами и корсетов из китового уса — страдали неимоверно. Пот засыхал под мышками и в паху, и там образовывались гноящиеся язвы. Вместе с летом пришла обычная в это время года болезнь — кантонская нутряная хворь, кровавый понос Макао, азиатская немочь. Тех, кто умирал, оплакивали. Остальные стоически переносили эти муки как неизбежные испытания, которые Господь в своей милости посылает человечеству во очищение его, и продолжали закрывать окна своих домов, чтобы не впускать в комнаты вредоносный воздух, ибо считалось, что в летние месяцы от земли исходят ядовитые газы. Они, как и прежде, позволяли своим врачам отворять им кровь и ставить пиявки, поскольку знали, что это единственное верное средство избавиться от болезни, и продолжали пить воду, вылавливая из нее мух, и есть засиженное мухами мясо. Они по-прежнему не мылись, ибо даже ребенку было известно, что это опасно для здоровья, и усердно молились о скорейшем возвращении зимы, когда прохлада вновь очистит землю от губительных испарений.
   К июню болезнь безжалостно выкосила каждого десятого из расквартированных на острове солдат. Торговый сезон почти закончился. Этот год сулил многим огромные состояния — если поможет йосс. Поскольку никогда еще купля и продажа не велись в кантонском поселении с таким размахом. Торговцы и их португальские клерки, а также их китайские компрадоры и купцы Ко-хонга все обессилели от жары, но еще больше — от долгих недель лихорадочной деятельности. Все приготовились отдыхать до зимы, когда можно будет начать новые закупки.
   И в этом году наконец-то в отличие от всех предыдущих лет европейцы намеревались провести лето в своих собственных домах на своей собственной земле.
   Их семьи, оставшиеся на Гонконге, уже переселились из тесных корабельных кают в Счастливую Долину. Строительство шло полным ходом. Куинз Таун уже начал приобретать свои очертания: появились улицы, склады, тюрьма, причалы, две гостиницы, таверны и дома.
   Таверны, обслуживавшие солдат, располагались рядом с палатками у Глессинг Пойнта. Те, что посещали моряки, были построены напротив доков на Куинз Роуд. Некоторые из них представляли собой простые парусиновые палатки или грубые, наспех возведенные постройки. Другие были более основательными.
   Приходили корабли из дома, доставлявшие на Гонконг самые разные товары, а также родственников и друзей и множество людей новых, никому не знакомых. И с каждым приливом на остров прибывали переселенцы из Макао — португальцы, китайцы, евразийцы, европейцы: парусные мастера, ткачи, портные, клерки, слуги, деловые люди, продавцы и покупатели, кули, просто люди в поисках работы или те, чье ремесло заставило их искать места на Гонконге — все, кто обслуживали Китайскую торговлю, жили и кормились за ее счет. Среди прибывавших были и хозяйки борделей, девицы легкого поведения, курильщики опиума, изготовители джина, игроки, контрабандисты, карманники, похитители детей, воры, нищие, пираты — отбросы общества со всех стран. Они тоже подыскивали себе жилище или начинали строить его вместе с помещениями, где устраивали свой бизнес. Винные лавки, публичные дома, опиумные притоны начали наводнять Куинз Таун и лепиться вдоль Куинз Роуд. Круто поползла вверх преступность, и полиция, в том виде, в каком она существовала на Гонконге, была завалена работой. Среда стала днем публичного бичевания К удовольствию всех праведных жителей Гонконга, осужденных преступников публично секли у стен тюрьмы в назидание другим злодеям.
   Британское правосудие, хотя и было быстрым и суровым, никак не казалось азиатам жестоким. Публичные пытки, увечение, забивание насмерть, тиски для раздавливания пальцев, лишение одного или обоих глаз, отсечение одной или обеих рук или ног, клеймение, срезание мяса с костей, удушение, раздавливание мужских органов были для китайцев самыми привычными наказаниями. И у них не существовало суда присяжных. Поскольку Гонконг находился вне пределов досягаемости разящего копья китайского правосудия, все преступники, которые могли убежать с континента, стекались в Тай Пинь Шан, где чувствовали себя в полной безопасности и презрительно смеялись над слабостью варварского Закона.
   И по мере того, как на острове расцветала цивилизация, всюду начали скапливаться отбросы. Вместе с отбросами появились мухи.
   Вода начала застаиваться и тухнуть в брошенных бочках, в разбитых горшках и кастрюлях. Она собиралась в бамбуковых стаканах строительных лесов, в ямах разбивавшихся будущих садов, в несильно заболоченной низине долины. В этих лужицах гнилой воды закипала жизнь: личинки, из которых потом выводились комары, крошечные, невзрачные и очень особенные — и настолько чувствительные, что летали они лишь после захода солнца: анофелес.
   И люди в Счастливой Долине начали умирать.

Глава 1

   — Ради Бога, Кулум, я знаю об этом не больше, чем ты. В Куинз Тауне свирепствует смертельная лихорадка. Никто не знает, отчего она возникает, а вот теперь и маленькая Карен заболела. — Струан чувствовал себя несчастным. Уже неделю он не получал вестей от Мэй-мэй. На Гонконге он не появлялся почти два месяца, не считая торопливого двухдневного визита несколько недель назад, когда потребность увидеть Мэй-мэй пересилила все остальное. Она выглядела восхитительной и свежей, как цветок, беременность ее протекала легко, и они остались довольны друг другом больше, чем когда-либо. — Благодарение Господу, наш последний корабль ушел, и завтра мы покидаем поселение!
   — Дядя Робб пишет, что это малярия, — возбужденно говорил Кулум, размахивая письмом, которое они только что получили. Он не находил себе места от тревоги за Тесс. Только вчера от нее пришло письмо, где она сообщала, что вместе с сестрой и матерью перебралась с корабля в частично законченную факторию Брока. Но о малярии в нем не упоминалось ни словом. — Как можно излечиться от малярии?
   — Я никогда не слышал, чтобы от нее существовало лекарство. Но я не доктор. К тому же, Робб пишет, что только некоторые из врачей считают, что это малярия. — Струан раздраженно махнул метелкой, отгоняя мух. — «Малярия» — латинское слово, означающее «плохой воздух». Это все, что я знаю — что знает любой. Матерь Божья, если воздух Счастливой Долины отравлен, нам конец!
   — Говорил же я тебе не строиться там, — взорвался Кулум. — Я сразу возненавидел это место, едва лишь увидел его!
   — Клянусь кровью Христовой, ты что, хочешь сказать, будто заранее знал, что воздух там гнилой?
   — Нет. Этого я не говорю. Я имею в виду… ну, эта долина сразу мне не понравилась, вот и все.
   Струан захлопнул окйо, чтобы не пускать в комнату вонь с площади перед поселением, и снова принялся отгонять мух. Он молился про себя, чтобы эта лихорадка оказалась не малярией. Если это малярия, то болезнь может коснуться каждого, кто ночует в Счастливой Долине. Всем было хорошо известно, что земля в некоторых районах мира отравлена малярией и по каким-то неведомым причинам испускает ночью смертоносные газы.
   Как писал Робб, лихорадка возникла словно из ниоткуда четыре недели назад. Первыми заболели китайские рабочие. Затем стали заболевать другие — европейский торговец здесь, ребенок там. Но только в Счастливой Долине. Больше нигде на Гонконге. К настоящему моменту были заражены четыре-пять сотен китайцев и человек двадцать-тридцать европейцев. Суеверные китайцы перепугались насмерть, уверенные, что это боги карают их за нарушение императорского указа, запрещавшего им работать на острове. Лишь повышение платы за работу убедило их остаться на Гонконге.
   А теперь слегла крошка Карен. Робб писал в конце своего послания: «И Сара, и я в отчаянии. Болезнь протекает очень коварно. Сначала ужасная лихорадка, длящаяся полдня, потом выздоровление, потом более сильный приступ лихорадки дня через два-три. Цикл повторяется снова и снова, и каждый новый приступ тяжелее предыдущего. Доктора дали Карен рвотное из каломели; такое сильное, какое только осмелились. Бедной девочке пустили кровь, но мы не питаем большой надежды. Носильщики-китайцы обычно умирают после третьего или четвертого приступа. А Карен так ослабела после рвотного и пиявок, так ослабела. Господи, помоги нам, я думаю, мы ее потеряли».
   Струан направился к двери. Боже милостивый, сначала малыш, а теперь и Карен! На следующий день после бала Сара разрешилась от бремени сыном, Локлином Россом, но мальчик родился слабеньким, с поврежденной левой ручкой. Роды были очень тяжелыми, и она едва не умерла. Но родовая болезнь, которой опасались больше всего, миновала ее, и хотя молоко у нее быстро пропало и волосы поседели, силы понемногу возвращались к ней. Когда Струан ездил на остров, чтобы увидеть Мэй-мэй, он навестил Сару. От страданий и ожесточенности на ее лице залегли глубокие морщины, она выглядела как старуха. Струан опечалился еще больше, когда ему показали новорожденного: неподвижная левая ручка, болезненный вид, жалобный мяукающий плач — труд но было надеяться, что малыш будет жить. Жива ли еще крошка, спросил себя Струан, рывком распахивая дверь. Робб ничего не написал о нем. — Варгаш!
   — Да, сеньор.
   — У вас в Макао когда-нибудь была малярия?
   — Нет, сеньор. — Варгаш побледнел. Его сын и племянник работали на «Благородный Дом» и теперь жили на Гонконге. — Вы уверены, что это малярия?
   — Нет. Лишь некоторые из врачей так полагают. Не все. Найдите Маусса. Передайте ему, что я хочу безотлагательно видеть Дзин-куа. Вместе с ним.
   — Слушаюсь, сеньор. Его превосходительство желает, чтобы вы отужинали с ним и великим князем сегодня в девять часов.
   — Прими приглашение от моего имени.
   — Слушаюсь, сеньор.
   Струан закрыл дверь и с мрачным видом опустился в кресло. Он был в легкой рубашке без галстука, легких брюках и тонких сапогах. Все остальные европейцы считали подобную беспечность чистым сумасшествием: всем известно, что летние ветра вызывают порой дьявольски жестокую простуду.
   — Это не может быть малярия, — произнес он. — Никак не может. Это что-то другое.
   — Над этим островом тяготеет проклятие.
   — Полно, ты рассуждаешь, как женщина.
   — Лихорадки там не было, пока не появились кули. Нужно избавиться от кули, тогда и лихорадка исчезнет. Они переносят ее с собой. Они все это и делают, это их вина.
   — Откуда нам знать, Кулум? Я признаю, что все началось именно среди них. И я согласен, что кули живут в низко лежащих местах. Согласен я и с тем, что, насколько нам известно, заразиться малярией можно только подышав отравленным ночным воздухом. Но почему тогда лихорадкой болеют только в долине? Неужели в одной Счастливой Долине воздух так губителен? Воздух есть воздух, черт меня возьми, а там большую часть дня и йочи дует свежий бриз. Получается чепуха какая-то.
   — Никакой чепухи нет, все очень просто. Это воля Божья.
   — Чума на такой ответ! Кулум вскочил на ноги.
   — Я бы попросил тебя не богохульствовать.
   — А я бы попросил тебя не забывать, что еще не так давно людей сжигали на кострах только за то, что они утверждали, будто Земля вращается вокруг Солнца! Божья воля здесь ни при чем!
   — Что бы ты ни говорил, Господь имеет в нашей жизни решающее слово, в любой ее момент. Тот факт, что лихорадка поразила единственное во всей Азии место, которое мы выбрали для жилья, является, по моему мнению, волей Божьей. Ты не можешь отрицать этого, потому что не в силах доказать обратное, точно так же, как и я не могу доказать, что это правда. Но я верю, что это так — в это верит большинство, — и я считаю, что мы должны оставить Счастливую Долину.
   — Если мы сделаем это, мы оставим Гонконг.
   — Мы могли бы начать строительство рядом с Глессинг Пойнтом.
   — Ты хоть представляешь, сколько денег мы и все остальные торговцы вложили в Счастливую Долину?
   — А ты хоть представляешь, сколько денег ты сможешь забрать с собой, когда ляжешь на шесть футов в землю?
   Струан смерил сына холодным взглядом. За эти последние недели он почувствовал, что враждебность Кулума с каждым днем становится все менее наигранной. Но это его не тревожило. Он понимал, что чем больше Кулум будет узнавать, тем больше будет стараться осуществлять не чужие, а свои собственные идеи и тем больше будет жаждать власти. Это справедливо, решил он про себя, с огромным удовлетворением наблюдая за успехами сына. В то же время он начал беспокоиться за безопасность Кулума. Юноша проводил слишком много времени в компании Горта и был с ним опасно откровенен и чересчур доверчив.
   Десять дней назад между отцом и сыном случилась жестокая, так ничем и не окончившаяся ссора. Кулум пространно и с увлечением излагал ему всякие теории. Насчет использования пароходов — явно пересказывал взгляды Горта, — а Струан в итоге с ним не согласился. Тогда Кулум заговорил о вражде между Броком и Струаном и заявил, что молодое поколение не станет повторять ошибок старших, Горт, мол, понимает, что совсем не обязательно сыновьям попадать в те же сети, в которых запутались их родители. Горт и он решили похоронить любую неприязнь между собой и непременно постараться помирить своих отцов. И когда Струан начал возражать, Кулум отказался его слушать и выбежал из комнаты.
   Потом, нельзя было забывать еще об одной проблеме — Тесс Брок.
   Кулум ни разу не упоминал о ней при Струане. Тай-Пэн тоже не касался этой темы. Но он понимал, что Кулума безнадежно тянет к Тесс, и это затуманивает его разум. Струан вспомнил свою молодость и то, как он страстно томился по Рональде. В то время все казалось ему таким ясным, и значительным, и чистым.
   — Ах, Кулум, дружище, не распаляй себя, — сказал он, не желая спорить с сыном. — Сегодня жаркий день, и мы все на взводе. Сядь и успокойся. Крошка Карен больна, и многие из наших друзей тоже. Я слышал, у Тиллмана лихорадка, и кто знает, у кого еще?
   — А мисс Тиллман?
   — Нет, у нее, кажется, нет.
   — Горт сказал, что они завтра закрывают свою факторию. Он собирается провести лето в Макао. Все Броки туда поедут.
   — Мы отправляемся на Гонконг. Наша фактория здесь остается открытой.
   — Горт говорит, что летом лучше жить в Макао. У него там дом. Я знаю, у нас тоже есть там собственность, она ведь никуда не делась, правда?
   Струан шевельнулся в кресле.
   — Правда. Если хочешь, возьми неделю или дней десять отпуска. Можешь провести его в Макао, но потом ты нужен мне в Куинз Тауне. И я снова предупреждаю тебя, смотри в оба. Горт тебе не друг.
   — Тогда я должен опять повторить тебе, что, по-моему, все-таки друг.
   — Он пытается завоевать твое Доверие, чтобы однажды уничтожить тебя.