Страница:
стране на его месте, скорее всего, ответил бы подругому, чтоб не дразнить и
так недоброжелательно настроенного к его жене немалого числа людей. Но
Горбачев ответил именно так, потому что это естеств енная для него норма
поведения. Он так живет, он так думает, он не может поступать иначе.
"Сталинская компания" расплачивалась свободой и жизнью своих жен ради своих
личных интересов, а Горбачев не хотел платить даже престижем своей жены как
женщины.
На следующий день, придя с работы сразу после обеда, Инга Сергеевна
снова засела за доклад, работа над которым ее все более увлекала как процесс
решения интересной и трудной задачи. Она принялась перелистывать лежащую на
столе литературу, а память изымала из своих кладовых все новые и новые
подробности тех лет. Както, придя в редакцию газеты Сибирского отделения
Академии наук "Наука в Сибири", она услышала там разговор о том, что будет
готовиться сборник или коллективная монография, посвященная
социальноэкономическим проблемам Сибири, где ключевое слово будет
"ускорение" и что "ускорение" -- главный элемент концепции нового
руководства страны в решении социальноэкономических проблем. Вскоре это
подтвердилось всем ходом первых шагов деятельности нового генсека. Свою речь
8 апреля 1985 года (то есть менее чем через месяц после избрания) на встрече
с руководителями промышленных объединений и предприятий, колхозов и
совхозов, производственных бригад, со специалистами и учеными Горбачев начал
с вопроса о необходимости ускорения научнотехнического прогресса. 17 мая
1985 года, выехав в свою первую командировку после того, как Центральным
Комитетом на него были "возложены новые обязанности", как он сам подчеркнул,
Горбачев в своей речи на собрании актива лениградской партийной организации
особое внимание уделил необходимости усиления активности в решении задач
ускорения научнотехнического прогресса и развития экономики. Это выступление
было показано по телевидению и произвело оглушительное впечатление на народ.
Сама форма, сам дух выступления представлял собой нечто новое, непривычное.
Он свободно владел текстом, вдохновенно, как-то не дистанционно, а
непосредственно обращаясь к аудитории не только к той, что в зале, но ко
всей стране. Это выступление, в котором он, кстати, произнес слова о том,
что нужна "перестройка умов хозяйственников", внесло какую-то новую струю в
общественное сознание, которое, казалось, уже навсегда атрофировалось для
восприятия выступлений генсеков. Популярность Горбачева в народе росла
буквально с каждым днем. Его внешняя подтянутость, моложавость, всегда
появляющаяся рядом с ним элегантная, модно одетая жена, -- все внушало веру
в новизну и развитие. Через месяц (11 июня 1985 года) Горбачев выступил с
докладом на совещании в ЦК КПСС по вопросам ускорения научнотехнического
прогресса. Еще через месяц (12 июля 1985 года) принимается постановление
Центрального Комитета КПСС "О широком распространении новых методов
хозяйствования и усилении их воздействия на ускорение научнотехнического
прогресса". После доклада Горбачева на XXVII съезде КПСС, в котором самый
большой раздел назывался "Ускорение социальноэкономического развития страны
-- стратегический курс", слово "ускорение" стало самым употребляемым в
средствах массовой информации при обсуждении производственных проблем на
собраниях предприятий и учреждений. Вся атмосфера того времени глубоко
врезалась в память, потому что при всей похожести на предыдущие "кампании",
в ней было что-то принципиально новое, во что тогда еще, скорее, хотелось
верить, чем реально верилось. Но все же народ был заряжен энергией
созидания, открытости, солидарности друг с другом и с тем, кто эту новизну
олицетворял. Но не может эта шестая часть земли так жить! На протяжении
семидесяти лет она существовала в противостоянии как внутри, так и с внешним
миром. И потому даже в этой миролюбивой, необычно гармоничной атмосфере
солидарности в созидании, которая возникла с началом перестройки, повод для
противостояния не заставил себя долго ждать... Память вернула к временам,
когда в Академгородке развернулась антиалкогольная кампания. Все начиналось
как будто безобидно, с лекции академика Углова. За несколько месяцев до
событий Инга Сергеевна случайным образом оказалась с академиком Угловым в
одно и то же время в Кисловодске в санатории имени Горького. Этот санаторий
отличался тем, что по традиции там в основном отдыхали представители
творческих профессий (ученые, литераторы). Федор Углов был там с женой.
Девятьсот четвертого года рождения, маленький, щупленький, с
недоброжелательным морщинистым лицом, он был полным контрастом жене --
свежей, красивой, статной, высокой приветливой женщине, намного его моложе.
Вместе с тем в паре они излучали обоюдный психологический комфорт,
взаимопонимание и единство. На традиционной встрече с интересными людьми из
отдыхающих, которые устраивались всегда в библиотеке этого санатория, в один
из дней выступил Углов со своей антиалкогольной лекцией. Лекция была
интересной, но во многом спорной с точки зрения других ученыхмедиков из
отдыхающих в санатории и присутствовавших на лекции. Когда же Инга Сергеевна
узнала, что Углов собирается приехать в Академгородок, она не загорелась
желанием пойти на его лекцию в Доме ученых и встретиться с ним, в силу чего
вообще забыла о ней в день приезда академика.
Однако резонанс от этой лекции был неожиданно (может, даже для самого
Углова) потрясающим. Уставшие от застоя, который все больше стал поражать и
жизнь Городка, те, кто не состоялись в науке, либо не удовлетворили все свои
амбиции и потому не имели возможности применить свою энергию в условиях
замкнутого пространства и ограниченных возможностей жизни Городка, подхватив
крайне выгодные для спекуляций идеи Уголова о безусловном всегда, во всех
количествах и при всех условиях вреде алкоголя, создали ДОТ -- Добровольное
общество трезвенников, которое даже в видавшем виды в области социальной
активности Академгородке не имело себе равных. Отличие этого движения от
всех имевших место здесь состояло еще и в том, что оно в своей основе с
самого начала несло атмосферу зла и ненависти. Все те, для кого "неплохо
выпить" на многочисленных вечеринках, посиделках, банкетах (представлявших
один из любимых видов развлечений жителей Академгородка) было нормой, теперь
обратились в оголтелых трезвенников, готовых обрушиться с оскорблениями на
любого, кто не последовал их примеру. Они выслеживали каждого, особенно
среди ученых высокого ранга, кто покупал что-то из алкогольных напитков,
чтоб на основании этого факта написать клеветническое письмо в ВАК и другие
инстанции с требованием лишить виновного ученых степеней и званий за
"аморальное" поведение. Все свои комплексы и всю свою зависть дотовцы теперь
могли упоенно компенсировать в этой антиалкогольной борьбе. Среди тех, кто
подхватил антиалкогольную компанию, были многие, кто наивно, вопреки урокам
истории, полагал, что от порока общества, каковым был алкоголизм (в
значительной степени как результат всего комплекса социально экономических
проблем), можно избавиться путем запретов. Но зачинщиков этого движения в
основном мало волновали проблемы алкоголизма в стране. Лозунги и
спекулятивные выводы позволяли им ниспровергать авторитеты, включая и "верхи
власти", что после брежневской эпохи "всеобщего обожания" и в условиях еще
не набравшей силу гласности было чем-то необычно смелым, будоражившим
общественное сознание. Это принесло дотовцам с неба свалившуюся известность
и популярность, которая еще больше подогревала их активность. Наряду с
лекциями и речами на митингах, манипулируя и без того известными
нерадостными цифрами о потреблении алкоголя в стране, дотовцы запугивали
население надвигающимся в стране коллапсом в связи с всеобщей алкоголизацией
населения, якобы выгодной "инородцам, на службе которых находится
руководство страны". Содержавшимися в этих лекциях намеками и прямыми
заявлениями о том, что самым "спаиваемым" является русский народ, они
подготовили общественное сознание к восприятию их вывода о том, что если
руководство страны не примет меры по борьбе с алкоголизмом и не введет сухой
закон, значит, оно имеет свои цели, направленные на умышленное спаивание
своего народа. Эти ходившие по рукам лекции часто сопровождались устными
комментариями, что руководители ДОТа докладывали свои выводы коекому из
руководства партии и правительства, которые их поддерживали. Книга Бориса
Ельцина "Исповедь на заданную тему" позднее пролила свет, на кого именно
опирались дотовцы. Он, в частности, пишет: "Вообще, вся кампания против
алкоголизма была поразительно безграмотна и нелепа... Я об этом не раз
говорил Горбачеву. Но он почемуто занял выжидательную позицию, хотя,
помоему, было совершенно ясно, что кавалерийским наскоком с пьянством, этим
многовековым злом, не справиться. А на меня нападки ужесточились. Вместе с
Лигачевым усердствовал Соломенцев". Инга Сергеевна, перелистывая книгу
Ельцина, вспомнила, как тогда по Городку ходили слухи, о том, что дотовцев
принимал Соломенцев и что якобы они заручились его поддержкой.
Она вспомнила заседание президиума Академии медицинских наук, на
котором ей пришлось присутствовать. Медицинская общественность решила взять
на себя благородную миссию -- дать бой хулиганствующими дотовцам. Было
организовано поистине научное слушание этого вопроса, чтоб расставить точки
над "i" интеллигентным способом. Выступали ученые, врачинаркологи,
психиатры, которые посвятили многие годы этой проблеме. Вопервых, они
доказывали, что "алкогольный" вопрос запретом не решить. Вовторых, что
полное отрицание потребления алкоголя неверно с научной точки зрения и с
учетом многовекового опыта человечества.
Но присутствовавшим на этом заседании дотовцам не интересна была истина
и интеллигентные формы дискуссии. Им нужен был очередной скандал, чтоб
получить "эффект Моськи": мол, так сильна, что лает на слона, с тем, чтоб о
них потом долго опять говорили в народе: "Дали, мол, по мозгам академикам!".
С обстоятельным докладом выступил новый молодой зав. отделом науки обкома
партии Головочев, который на основе огромного массива статистических данных
показал, что "сухой закон" в дореволюционной России, на который ссылались
дотовцы, был фикцией, ибо вся Россия тогда "дымилась" дымом от "варящегося"
всюду самогона. Но никакого впечатления этот доклад не произвел на дотовцев,
представитель которых в своем выступлении обрушился на ученых с упреками в
том, что они приносят вред стране, находящейся под угрозой всеобщей
алкоголизации.
Затем клуб межнаучных контактов в Доме ученых Академгородка провел
заседание под председательством академика В. Казначеева. На этом заседании
выступил молодой, с благородным обликом ХристаСпасителя врачнарколог,
который пытался прочитать доклад "О влиянии алкоголя на организм человека".
Он именно пытался, потому что его все время с неприличной бранью прерывали
дотовцы. Даже Казначеев с его жестким характером и привычкой не
деликатничать с оппонентами, не мог поначалу обуздать их. Их брань началась
уже с критики самого названия доклада, который, с их точки зрения, нужно
было назвать не "О влиянии алкоголя...", а "О вреде алкоголя...". Но когда
они поняли, что Казначеев так управляет залом, что хулиганствовать им не
удастся, они поднялись со своих мест и с брезгливостью на лице, громко
топая, покинули зал Дома ученых.
А между тем дотовское движение ширилось по стране, обретя такой размах,
какой не обретала ни одна кампания по реализации тех или иных мероприятий
общественной жизни. Это движение было словно бодрящим кофе после тяжелого
продолжительного застойного сна. И самое главное, воспитанному в поисках
врага народу был снова назван враг, борьба с которым позволяла выплескивать
нереализованную, но рвущуюся наружу энергию. После застойного молчания здесь
каждый обретал свободу слова и возможность действий и даже творчества.
Дотовцы сидели в библиотеках, рылись в архивах, копались в биографиях,
выписывали "афоризмы" и отдельные высказывания, писали сами и переписывали
(для распространения) лекции друг друга, устраивали митинги. Уровень
общественного сознания был доведен до такого накала, что у Горбачева, по
существу, не было выбора. Либо он должен был подписать известный пагубный
антиалкогольный указ, либо в самом начале своей деятельности восстановить
против себя значительную часть населения. Решение марксизмом основного
вопроса философии о соотношении бытия и сознания все более "трещало по
швам", поскольку именно общественное сознание сейчас со всей очевидностью
определяло бытие... В народе появился скептицизм к концепции "ускорения". На
это были и объективные причины, конечно, -- реально никакого "ускорения" в
улучшении жизни "на второй день" не обнаружилось. Но терпение тоже никто не
хотел проявлять, потому что вредный, утопический "антиалкогольный" шабаш
снизил авторитет Горбачева и подорвал к нему доверие. И это прежде всего
начало проявляться в неприязни к его жене. То, что вначале в глазах
общественности выглядело как плюс Горбачева, теперь стало оборачиваться
минусом. Ранее народ восхищался единством первой четы страны. Теперь он
зажегся традиционной ненавистью и завистью к благополучию, которое эта
необычная для советской истории первая чета олицетворяла.
Перед Ингой Сергеевной лежала книга: "XXVII съезд КПСС и задачи кафедр
общественных наук", которая вернула ее к тем внушавшим оптимизм дням в
начале октября 1986 года, когда проходило Всесоюзное совещание заведующих
кафедр общественных наук высших учебных заведений, участниками которого были
и многие ее друзья, однокашники по аспирантской юности. Все они говорили о
том, какое впечатление на них произвел Горбачев, и о той ауре доверия,
которая царила в зале. "Горбачев -- типичный шестидесятник, -- сказал кто-то
из них, -- во всех его речах и высказываниях присутствует подтекст, "второе
дно"... Сейчас, вспоминая эти события, Инга Сергеевна впервые задумалась над
содержанием понятия "шестидесятник". Кто такие шестидесятники? Почему о них
заговорили в перестройку? -- пыталась она сама для себя уяснить, записывая
свои соображения. Шестидесятники -- это "дети" Хрущева, это те, чье
становление осуществлялось в уникальной для советской истории ситуации,
когда XX съезд, разоблачивший культ личности Сталина, как бы "спустил"
беспрецедентное "дозволение" критического анализа самой Системы. И когда это
"дозволение" вскоре стали всячески урезать и вообще пытались "взять
обратно", это было сделать уже невозможно, "процесс уже пошел". И мысль,
оправившуюся от дурмана, уже запретить было нельзя. Вот тогда эта мысль
нашла способ выражения в символике, особом закодированном языке, применение
которого наиболее доступно литературе и искусству. Булат Окуджава пел о
бумажном солдатике, который "переделать мир хотел", "а сам на ниточке
висел", Владимир Высоцкий взывал: "Спасите наши души, мы гибнем от удушья"
или "Нам сиянье пока наблюдать не пришлось, это редко бывает, сиянье -- в
цене", и это сообщало обобщение, которое всем было понятно, ибо касалось
каждого и каждого волновало. А осуществленная Роланом Быковым экранизация
"Ай болита", имевшая ошеломляющий успех, была воспринята как откровение, ибо
"Бармалей и его команда", изображенные не устрашающей силой, а смехотворными
придурками, чьим девизом была строка из их песни: "Нормальные герои всегда
идут в обход", и доктор "Айболит с его командой", утешавшиеся также девизом:
"Это очень хорошо, что пока нам плохо"... и тем, что они в "одну минуту
догонят и перегонят", и все вместе как бы олицетворяли возможность говорить
вслух о том, о чем говорить вслух было недозволено. И здесь кроется ответ на
вопрос, почему в условиях несвободы, всевозможных запретов и ограничений
рождались шедевры в театрах, кинематографе, литературе. Не случайно в эти
годы среди интеллигенции были популярны слова Экзюпери, что самая большая
роскошь -- это человеческое общение. Да, поэзия, литература, кинематограф,
театр именно потому и рождали шедевры, что таков был социальный заказ.
Социальный заказ был ориентирован не на развлечение, а на анализ,
обсуждение, оценку прошлого и настоящего и прогнозы на будущее. "Некоторые
склонны под понятием "шестидесятник" -- записывала Инга Сергеевна, --
подразумевать представителей литературы и искусства, которые были наиболее
яркими выразителями социальнопсихологического феномена общественной жизни
тех лет. Но это очень узкое и даже ошибочное определение "шестидесятника".
Все известные представители литературы и искусства, которые стали символами
этой эпохи, потому ими и стали, что были рождены потребностями народа в них,
в этих символах. Потому он, народ, как бы соучаствовал в их деятельности
тем, что давал жизнь их произведениям, ибо плоды творчества мертвы, если они
не нужны людям. И сотни, тысячи читалей, слушателей, зрителей, переполнявшие
залы, театры, аудитории, площади, стадионы или тайно читавшие книги,
слушавшие магнитофонные записи, "делили" всю полноту ответственности с теми,
кого они слушали и читали. И это определяло драматизм большинства
шестидесятников, ибо они были обречены на раздвоенность образа жизни: на
внешний, отвечающий официозным стандартам, и внутренний, тайный, выражающий
их подлинные духовнонравственные устремления.
Горбачев как типичный представитель шестидесятников, осуществлял свою
перестройку в этой характерной для них манере выражения своих мыслей и
целей. Вот почему буквально с самых первых его шагов к нему "приклеилось"
слово "загадка". Инга Сергеевна стала перелистывать совсем недавно
приобретенную книгу Анатолия Собчака "Вхождение во власть", где автор пишет:
"Для меня Горбачев -- загадка . Он может согласиться с твоими доводами, и ты
пребываешь в уверенности, что убедил его. Не торопись... элемент
непредсказуемости всегда остается. Точно так же, как элемент загадочности ".
Философ Александр Ципко в интервью, опубликованном в 47м номере "Огонька" за
1990 год, на вопрос интервьюера о Горбачеве отвечает: "Горбачев -- загадка .
Чисто почеловечески, он, несомненно, противник насилия. Не фанатик идеи.
Явно не верит в классовую мораль. У него классическое реформистское
мышление". "Загадка Горбачева", "Горбачев -- загадка" -- стали расхожими
определениями! В этом, очевидно, величие Горбачева, и в этом его драма.
Величие в том, что с помощью "кодов", "загадок" ему удавалось сбалансировать
противоречия и интересы различных политических сил в обществе и осуществлять
беспрецедентные преобразования. Его драма в том, что он оказался непонятым
своим народом. Обществоведы, особенно преподаватели общественных наук, "как
передовой отряд идеологического фронта", которые были хорошо натренированы в
прочтении подтекста речей руководителей партии и правительства, впервые
ощутили в его речи на совещании заведующих кафедрами общественных наук
трудно формулируемую еще новизну в идеологической ориентации. Эта новизна,
очевидно, прежде всего проявлялась в отсутствии в речи нового генсека
обычных для такого рода выступлений партийнодирективных штампов, которыми
была наполнена, к примеру, на этом же совещании речь Лигачева. Горбачев,
говоря о новых задачах обществоведения, подчеркивал, что время выдвигает не
только необходимость перестройки обществоведения как такового, но и
отношения к нему в обществе, ибо "в ходе перестройки нашей жизни, ее
обновления идет острая, не всегда открытая, но бескомпромиссная борьба идей,
психологических установок, стилей мышления и поведения. Старое не сдается
без боя, оно находит новые формы. Причем, -- подчеркивал Горбачев, -- уже и
понятия "ускорение" и "перестройка" стараются порой вписать в рамки отживших
догм и стереотипов, выхолащивая их новизну и революционную сущность".
Обществоведы тогда сразу обратили внимание на то, что Горбачев нигде не
называл такие "задачи" общественной науки, на которых акцентировал внимание
в своем выступлении здесь же Лигачев: "борьбу с буржуазной идеологий,
реакционными философскими и политическими теориями". "Империалистическая
пропаганда, -- утверждал Лигачев, -- тщится доказать, будто жизненные силы
советского общества иссякают, начатая партией перестройка обречена на
неудачу. Поэтому нам в нашей идеологической работе следует более полно,
убедительно раскрывать огромные возможности нашего строя, достижения его
практики"... В речи Горбачева нет ни слова об атеистической пропаганде (без
чего обычно не обходилось ни одно совещание обществоведов), в то время как
Лигачев, говоря в своем докладе о необходимости улучшения атеистического
воспитания молодежи, подчеркивал: "Не религия преподнесла людям нравственные
нормы, ставшие ныне общечеловеческими. Их выработали и закрепили народные
массы в ходе своей многовековой борьбы против гнета и насилия богачей,
против аморализма и жестокости эксплуататорского общества. Коммунистическая
нравственность по содержанию значительно обогатила общечеловеческие нормы".
"Мог ли Егор Кузьмич представить себе премьерминистра СССР и президента
России присутствующих и участвующих в церковной службе?!.. Уже трудно людям,
очевидно, даже вообразить, какой неизмеримо огромный путь они прошли в своей
социальной жизни, -- рассуждала Инга Сергеевна. -- Но можно ли обвинять
простых людей в этом, если профессионалыгуманитарии не стыдились говорить о
загадке Горбачева, не утруждая себя в ней разобраться". Сейчас вспомнилось,
как в институте на одном из первых философскометодологических семинаров по
проблемам перестройки кто-то из участников воскликнул: "Я не понимаю, почему
перестройку Горбачев назвал "революционной?"
"Можно ли назвать революцией то, что задумал и осуществил Горбачев? --
записывала Инга Сергеевна. -- Была ли у Горбачева концепция перестройки? --
вопрос, который задавали и те, кто справа, и те кто слева, и те кто в
центре. Одной из основных претензий к Горбачеву было то, что у него не было
концепции, не было теории". В своей книге "Исповедь на заданную тему" Ельцин
именно в этом и упрекает Горбачева: "Неясно, как он видит перестройку нашего
дома, из какого материала предполагает перестраивать его и по каким
чертежам. Главная беда Горбачева, -- пишет Ельцин, -- что он не имел и не
имеет в этом отношении глубоко теоретических и стратегически продуманных
шагов". Писатель Бондарев этот же упрек выразил в своем выступлении на XIX
партконференции известным сравнением перестройки с самолетом, который,
взлетев, не знает куда приземлиться. Инга Сергеевна открыла сборник с
характерным для первых лет перестройки (сборник был издан в 1988 году)
названием "Если по совести", в котором собраны статьи Ч. Айтматова, Е.
Евтушенко, Д. Гранина, А. Нуйкина, В. Распутина, и других. Ее внимание
привлекла статья Бурлацкого "Какой социализм народу нужен", в которой он
вспоминает: "Во время пребывания Хрущева в Югославии в 1963 году он посетил
одно из предприятий в Белграде, где на встрече с представителями рабочего
совета неожиданно заявил: "А что плохого в рабочем самоуправлении Югославии?
Я не вижу здесь никакой крамолы"... Эта реплика попала в югославскую и
западную прессу. Журналисты решили включить ее в отчет для внутрисоюзной
печати, но когда доложили об этом Хрущеву, он сказала: "Не стоит дразнить
гусей у нас дома"". В этой же статье Бурлацкий пишет, что недавно по
возвращении из Китая ему довелось рассказывать о тамошних реформах, когда с
помощью семейного подряда удалось решить продовольственную проблему. И тут,
с горечью отмечает автор, слово взял почтенный профессор. Он сказал
буквально следующее: "Все это, конечно, неплохо. Но какой ценой это
достигнуто? А достигнуто это ценой отступления от социализма и заимствования
капиталистических методов. Не слишком ли дорогая цена за хозяйственный
рост?" "Тридцать лет назад, -- размышляла Инга Сергеевна, перечитывая эти
строки, -- Хрущев не без оснований боялся "дразнить гусей" у себя дома
любыми разговорами об отступлении от "принципов" тоталитаризма в управлении
экономикой, но и спустя годы эта опасноть не исчезла у его последователя --
Горбачева, ибо многие, очень многие в лице достопочтенных профессоров
боялись за достойную жизнь "платить" ценой "отступления от социализма"".
В 1986 году в своем докладе на XXVII съезде КПСС Горбачев вынужден был
заявить: "К сожалению, получила распространение позиция, когда в любом
изменении хозяйственного механизма усматривают чуть ли не отступление от
принципов социализма".
В памяти всплыли воспоминания о конференции в Академгородке весной 1988
года, посвященной социально экономическим последствиям перестройки, в
которой принимали участие видные социологи, демографы, экономисты -- такие,
как Т. Заславская, Ю. Левада, А. Вишневский, Ф. Бородкин и многие другие.
Строго регламентированная Из-за весьма насыщенной программы, эта конференция
так недоброжелательно настроенного к его жене немалого числа людей. Но
Горбачев ответил именно так, потому что это естеств енная для него норма
поведения. Он так живет, он так думает, он не может поступать иначе.
"Сталинская компания" расплачивалась свободой и жизнью своих жен ради своих
личных интересов, а Горбачев не хотел платить даже престижем своей жены как
женщины.
На следующий день, придя с работы сразу после обеда, Инга Сергеевна
снова засела за доклад, работа над которым ее все более увлекала как процесс
решения интересной и трудной задачи. Она принялась перелистывать лежащую на
столе литературу, а память изымала из своих кладовых все новые и новые
подробности тех лет. Както, придя в редакцию газеты Сибирского отделения
Академии наук "Наука в Сибири", она услышала там разговор о том, что будет
готовиться сборник или коллективная монография, посвященная
социальноэкономическим проблемам Сибири, где ключевое слово будет
"ускорение" и что "ускорение" -- главный элемент концепции нового
руководства страны в решении социальноэкономических проблем. Вскоре это
подтвердилось всем ходом первых шагов деятельности нового генсека. Свою речь
8 апреля 1985 года (то есть менее чем через месяц после избрания) на встрече
с руководителями промышленных объединений и предприятий, колхозов и
совхозов, производственных бригад, со специалистами и учеными Горбачев начал
с вопроса о необходимости ускорения научнотехнического прогресса. 17 мая
1985 года, выехав в свою первую командировку после того, как Центральным
Комитетом на него были "возложены новые обязанности", как он сам подчеркнул,
Горбачев в своей речи на собрании актива лениградской партийной организации
особое внимание уделил необходимости усиления активности в решении задач
ускорения научнотехнического прогресса и развития экономики. Это выступление
было показано по телевидению и произвело оглушительное впечатление на народ.
Сама форма, сам дух выступления представлял собой нечто новое, непривычное.
Он свободно владел текстом, вдохновенно, как-то не дистанционно, а
непосредственно обращаясь к аудитории не только к той, что в зале, но ко
всей стране. Это выступление, в котором он, кстати, произнес слова о том,
что нужна "перестройка умов хозяйственников", внесло какую-то новую струю в
общественное сознание, которое, казалось, уже навсегда атрофировалось для
восприятия выступлений генсеков. Популярность Горбачева в народе росла
буквально с каждым днем. Его внешняя подтянутость, моложавость, всегда
появляющаяся рядом с ним элегантная, модно одетая жена, -- все внушало веру
в новизну и развитие. Через месяц (11 июня 1985 года) Горбачев выступил с
докладом на совещании в ЦК КПСС по вопросам ускорения научнотехнического
прогресса. Еще через месяц (12 июля 1985 года) принимается постановление
Центрального Комитета КПСС "О широком распространении новых методов
хозяйствования и усилении их воздействия на ускорение научнотехнического
прогресса". После доклада Горбачева на XXVII съезде КПСС, в котором самый
большой раздел назывался "Ускорение социальноэкономического развития страны
-- стратегический курс", слово "ускорение" стало самым употребляемым в
средствах массовой информации при обсуждении производственных проблем на
собраниях предприятий и учреждений. Вся атмосфера того времени глубоко
врезалась в память, потому что при всей похожести на предыдущие "кампании",
в ней было что-то принципиально новое, во что тогда еще, скорее, хотелось
верить, чем реально верилось. Но все же народ был заряжен энергией
созидания, открытости, солидарности друг с другом и с тем, кто эту новизну
олицетворял. Но не может эта шестая часть земли так жить! На протяжении
семидесяти лет она существовала в противостоянии как внутри, так и с внешним
миром. И потому даже в этой миролюбивой, необычно гармоничной атмосфере
солидарности в созидании, которая возникла с началом перестройки, повод для
противостояния не заставил себя долго ждать... Память вернула к временам,
когда в Академгородке развернулась антиалкогольная кампания. Все начиналось
как будто безобидно, с лекции академика Углова. За несколько месяцев до
событий Инга Сергеевна случайным образом оказалась с академиком Угловым в
одно и то же время в Кисловодске в санатории имени Горького. Этот санаторий
отличался тем, что по традиции там в основном отдыхали представители
творческих профессий (ученые, литераторы). Федор Углов был там с женой.
Девятьсот четвертого года рождения, маленький, щупленький, с
недоброжелательным морщинистым лицом, он был полным контрастом жене --
свежей, красивой, статной, высокой приветливой женщине, намного его моложе.
Вместе с тем в паре они излучали обоюдный психологический комфорт,
взаимопонимание и единство. На традиционной встрече с интересными людьми из
отдыхающих, которые устраивались всегда в библиотеке этого санатория, в один
из дней выступил Углов со своей антиалкогольной лекцией. Лекция была
интересной, но во многом спорной с точки зрения других ученыхмедиков из
отдыхающих в санатории и присутствовавших на лекции. Когда же Инга Сергеевна
узнала, что Углов собирается приехать в Академгородок, она не загорелась
желанием пойти на его лекцию в Доме ученых и встретиться с ним, в силу чего
вообще забыла о ней в день приезда академика.
Однако резонанс от этой лекции был неожиданно (может, даже для самого
Углова) потрясающим. Уставшие от застоя, который все больше стал поражать и
жизнь Городка, те, кто не состоялись в науке, либо не удовлетворили все свои
амбиции и потому не имели возможности применить свою энергию в условиях
замкнутого пространства и ограниченных возможностей жизни Городка, подхватив
крайне выгодные для спекуляций идеи Уголова о безусловном всегда, во всех
количествах и при всех условиях вреде алкоголя, создали ДОТ -- Добровольное
общество трезвенников, которое даже в видавшем виды в области социальной
активности Академгородке не имело себе равных. Отличие этого движения от
всех имевших место здесь состояло еще и в том, что оно в своей основе с
самого начала несло атмосферу зла и ненависти. Все те, для кого "неплохо
выпить" на многочисленных вечеринках, посиделках, банкетах (представлявших
один из любимых видов развлечений жителей Академгородка) было нормой, теперь
обратились в оголтелых трезвенников, готовых обрушиться с оскорблениями на
любого, кто не последовал их примеру. Они выслеживали каждого, особенно
среди ученых высокого ранга, кто покупал что-то из алкогольных напитков,
чтоб на основании этого факта написать клеветническое письмо в ВАК и другие
инстанции с требованием лишить виновного ученых степеней и званий за
"аморальное" поведение. Все свои комплексы и всю свою зависть дотовцы теперь
могли упоенно компенсировать в этой антиалкогольной борьбе. Среди тех, кто
подхватил антиалкогольную компанию, были многие, кто наивно, вопреки урокам
истории, полагал, что от порока общества, каковым был алкоголизм (в
значительной степени как результат всего комплекса социально экономических
проблем), можно избавиться путем запретов. Но зачинщиков этого движения в
основном мало волновали проблемы алкоголизма в стране. Лозунги и
спекулятивные выводы позволяли им ниспровергать авторитеты, включая и "верхи
власти", что после брежневской эпохи "всеобщего обожания" и в условиях еще
не набравшей силу гласности было чем-то необычно смелым, будоражившим
общественное сознание. Это принесло дотовцам с неба свалившуюся известность
и популярность, которая еще больше подогревала их активность. Наряду с
лекциями и речами на митингах, манипулируя и без того известными
нерадостными цифрами о потреблении алкоголя в стране, дотовцы запугивали
население надвигающимся в стране коллапсом в связи с всеобщей алкоголизацией
населения, якобы выгодной "инородцам, на службе которых находится
руководство страны". Содержавшимися в этих лекциях намеками и прямыми
заявлениями о том, что самым "спаиваемым" является русский народ, они
подготовили общественное сознание к восприятию их вывода о том, что если
руководство страны не примет меры по борьбе с алкоголизмом и не введет сухой
закон, значит, оно имеет свои цели, направленные на умышленное спаивание
своего народа. Эти ходившие по рукам лекции часто сопровождались устными
комментариями, что руководители ДОТа докладывали свои выводы коекому из
руководства партии и правительства, которые их поддерживали. Книга Бориса
Ельцина "Исповедь на заданную тему" позднее пролила свет, на кого именно
опирались дотовцы. Он, в частности, пишет: "Вообще, вся кампания против
алкоголизма была поразительно безграмотна и нелепа... Я об этом не раз
говорил Горбачеву. Но он почемуто занял выжидательную позицию, хотя,
помоему, было совершенно ясно, что кавалерийским наскоком с пьянством, этим
многовековым злом, не справиться. А на меня нападки ужесточились. Вместе с
Лигачевым усердствовал Соломенцев". Инга Сергеевна, перелистывая книгу
Ельцина, вспомнила, как тогда по Городку ходили слухи, о том, что дотовцев
принимал Соломенцев и что якобы они заручились его поддержкой.
Она вспомнила заседание президиума Академии медицинских наук, на
котором ей пришлось присутствовать. Медицинская общественность решила взять
на себя благородную миссию -- дать бой хулиганствующими дотовцам. Было
организовано поистине научное слушание этого вопроса, чтоб расставить точки
над "i" интеллигентным способом. Выступали ученые, врачинаркологи,
психиатры, которые посвятили многие годы этой проблеме. Вопервых, они
доказывали, что "алкогольный" вопрос запретом не решить. Вовторых, что
полное отрицание потребления алкоголя неверно с научной точки зрения и с
учетом многовекового опыта человечества.
Но присутствовавшим на этом заседании дотовцам не интересна была истина
и интеллигентные формы дискуссии. Им нужен был очередной скандал, чтоб
получить "эффект Моськи": мол, так сильна, что лает на слона, с тем, чтоб о
них потом долго опять говорили в народе: "Дали, мол, по мозгам академикам!".
С обстоятельным докладом выступил новый молодой зав. отделом науки обкома
партии Головочев, который на основе огромного массива статистических данных
показал, что "сухой закон" в дореволюционной России, на который ссылались
дотовцы, был фикцией, ибо вся Россия тогда "дымилась" дымом от "варящегося"
всюду самогона. Но никакого впечатления этот доклад не произвел на дотовцев,
представитель которых в своем выступлении обрушился на ученых с упреками в
том, что они приносят вред стране, находящейся под угрозой всеобщей
алкоголизации.
Затем клуб межнаучных контактов в Доме ученых Академгородка провел
заседание под председательством академика В. Казначеева. На этом заседании
выступил молодой, с благородным обликом ХристаСпасителя врачнарколог,
который пытался прочитать доклад "О влиянии алкоголя на организм человека".
Он именно пытался, потому что его все время с неприличной бранью прерывали
дотовцы. Даже Казначеев с его жестким характером и привычкой не
деликатничать с оппонентами, не мог поначалу обуздать их. Их брань началась
уже с критики самого названия доклада, который, с их точки зрения, нужно
было назвать не "О влиянии алкоголя...", а "О вреде алкоголя...". Но когда
они поняли, что Казначеев так управляет залом, что хулиганствовать им не
удастся, они поднялись со своих мест и с брезгливостью на лице, громко
топая, покинули зал Дома ученых.
А между тем дотовское движение ширилось по стране, обретя такой размах,
какой не обретала ни одна кампания по реализации тех или иных мероприятий
общественной жизни. Это движение было словно бодрящим кофе после тяжелого
продолжительного застойного сна. И самое главное, воспитанному в поисках
врага народу был снова назван враг, борьба с которым позволяла выплескивать
нереализованную, но рвущуюся наружу энергию. После застойного молчания здесь
каждый обретал свободу слова и возможность действий и даже творчества.
Дотовцы сидели в библиотеках, рылись в архивах, копались в биографиях,
выписывали "афоризмы" и отдельные высказывания, писали сами и переписывали
(для распространения) лекции друг друга, устраивали митинги. Уровень
общественного сознания был доведен до такого накала, что у Горбачева, по
существу, не было выбора. Либо он должен был подписать известный пагубный
антиалкогольный указ, либо в самом начале своей деятельности восстановить
против себя значительную часть населения. Решение марксизмом основного
вопроса философии о соотношении бытия и сознания все более "трещало по
швам", поскольку именно общественное сознание сейчас со всей очевидностью
определяло бытие... В народе появился скептицизм к концепции "ускорения". На
это были и объективные причины, конечно, -- реально никакого "ускорения" в
улучшении жизни "на второй день" не обнаружилось. Но терпение тоже никто не
хотел проявлять, потому что вредный, утопический "антиалкогольный" шабаш
снизил авторитет Горбачева и подорвал к нему доверие. И это прежде всего
начало проявляться в неприязни к его жене. То, что вначале в глазах
общественности выглядело как плюс Горбачева, теперь стало оборачиваться
минусом. Ранее народ восхищался единством первой четы страны. Теперь он
зажегся традиционной ненавистью и завистью к благополучию, которое эта
необычная для советской истории первая чета олицетворяла.
Перед Ингой Сергеевной лежала книга: "XXVII съезд КПСС и задачи кафедр
общественных наук", которая вернула ее к тем внушавшим оптимизм дням в
начале октября 1986 года, когда проходило Всесоюзное совещание заведующих
кафедр общественных наук высших учебных заведений, участниками которого были
и многие ее друзья, однокашники по аспирантской юности. Все они говорили о
том, какое впечатление на них произвел Горбачев, и о той ауре доверия,
которая царила в зале. "Горбачев -- типичный шестидесятник, -- сказал кто-то
из них, -- во всех его речах и высказываниях присутствует подтекст, "второе
дно"... Сейчас, вспоминая эти события, Инга Сергеевна впервые задумалась над
содержанием понятия "шестидесятник". Кто такие шестидесятники? Почему о них
заговорили в перестройку? -- пыталась она сама для себя уяснить, записывая
свои соображения. Шестидесятники -- это "дети" Хрущева, это те, чье
становление осуществлялось в уникальной для советской истории ситуации,
когда XX съезд, разоблачивший культ личности Сталина, как бы "спустил"
беспрецедентное "дозволение" критического анализа самой Системы. И когда это
"дозволение" вскоре стали всячески урезать и вообще пытались "взять
обратно", это было сделать уже невозможно, "процесс уже пошел". И мысль,
оправившуюся от дурмана, уже запретить было нельзя. Вот тогда эта мысль
нашла способ выражения в символике, особом закодированном языке, применение
которого наиболее доступно литературе и искусству. Булат Окуджава пел о
бумажном солдатике, который "переделать мир хотел", "а сам на ниточке
висел", Владимир Высоцкий взывал: "Спасите наши души, мы гибнем от удушья"
или "Нам сиянье пока наблюдать не пришлось, это редко бывает, сиянье -- в
цене", и это сообщало обобщение, которое всем было понятно, ибо касалось
каждого и каждого волновало. А осуществленная Роланом Быковым экранизация
"Ай болита", имевшая ошеломляющий успех, была воспринята как откровение, ибо
"Бармалей и его команда", изображенные не устрашающей силой, а смехотворными
придурками, чьим девизом была строка из их песни: "Нормальные герои всегда
идут в обход", и доктор "Айболит с его командой", утешавшиеся также девизом:
"Это очень хорошо, что пока нам плохо"... и тем, что они в "одну минуту
догонят и перегонят", и все вместе как бы олицетворяли возможность говорить
вслух о том, о чем говорить вслух было недозволено. И здесь кроется ответ на
вопрос, почему в условиях несвободы, всевозможных запретов и ограничений
рождались шедевры в театрах, кинематографе, литературе. Не случайно в эти
годы среди интеллигенции были популярны слова Экзюпери, что самая большая
роскошь -- это человеческое общение. Да, поэзия, литература, кинематограф,
театр именно потому и рождали шедевры, что таков был социальный заказ.
Социальный заказ был ориентирован не на развлечение, а на анализ,
обсуждение, оценку прошлого и настоящего и прогнозы на будущее. "Некоторые
склонны под понятием "шестидесятник" -- записывала Инга Сергеевна, --
подразумевать представителей литературы и искусства, которые были наиболее
яркими выразителями социальнопсихологического феномена общественной жизни
тех лет. Но это очень узкое и даже ошибочное определение "шестидесятника".
Все известные представители литературы и искусства, которые стали символами
этой эпохи, потому ими и стали, что были рождены потребностями народа в них,
в этих символах. Потому он, народ, как бы соучаствовал в их деятельности
тем, что давал жизнь их произведениям, ибо плоды творчества мертвы, если они
не нужны людям. И сотни, тысячи читалей, слушателей, зрителей, переполнявшие
залы, театры, аудитории, площади, стадионы или тайно читавшие книги,
слушавшие магнитофонные записи, "делили" всю полноту ответственности с теми,
кого они слушали и читали. И это определяло драматизм большинства
шестидесятников, ибо они были обречены на раздвоенность образа жизни: на
внешний, отвечающий официозным стандартам, и внутренний, тайный, выражающий
их подлинные духовнонравственные устремления.
Горбачев как типичный представитель шестидесятников, осуществлял свою
перестройку в этой характерной для них манере выражения своих мыслей и
целей. Вот почему буквально с самых первых его шагов к нему "приклеилось"
слово "загадка". Инга Сергеевна стала перелистывать совсем недавно
приобретенную книгу Анатолия Собчака "Вхождение во власть", где автор пишет:
"Для меня Горбачев -- загадка . Он может согласиться с твоими доводами, и ты
пребываешь в уверенности, что убедил его. Не торопись... элемент
непредсказуемости всегда остается. Точно так же, как элемент загадочности ".
Философ Александр Ципко в интервью, опубликованном в 47м номере "Огонька" за
1990 год, на вопрос интервьюера о Горбачеве отвечает: "Горбачев -- загадка .
Чисто почеловечески, он, несомненно, противник насилия. Не фанатик идеи.
Явно не верит в классовую мораль. У него классическое реформистское
мышление". "Загадка Горбачева", "Горбачев -- загадка" -- стали расхожими
определениями! В этом, очевидно, величие Горбачева, и в этом его драма.
Величие в том, что с помощью "кодов", "загадок" ему удавалось сбалансировать
противоречия и интересы различных политических сил в обществе и осуществлять
беспрецедентные преобразования. Его драма в том, что он оказался непонятым
своим народом. Обществоведы, особенно преподаватели общественных наук, "как
передовой отряд идеологического фронта", которые были хорошо натренированы в
прочтении подтекста речей руководителей партии и правительства, впервые
ощутили в его речи на совещании заведующих кафедрами общественных наук
трудно формулируемую еще новизну в идеологической ориентации. Эта новизна,
очевидно, прежде всего проявлялась в отсутствии в речи нового генсека
обычных для такого рода выступлений партийнодирективных штампов, которыми
была наполнена, к примеру, на этом же совещании речь Лигачева. Горбачев,
говоря о новых задачах обществоведения, подчеркивал, что время выдвигает не
только необходимость перестройки обществоведения как такового, но и
отношения к нему в обществе, ибо "в ходе перестройки нашей жизни, ее
обновления идет острая, не всегда открытая, но бескомпромиссная борьба идей,
психологических установок, стилей мышления и поведения. Старое не сдается
без боя, оно находит новые формы. Причем, -- подчеркивал Горбачев, -- уже и
понятия "ускорение" и "перестройка" стараются порой вписать в рамки отживших
догм и стереотипов, выхолащивая их новизну и революционную сущность".
Обществоведы тогда сразу обратили внимание на то, что Горбачев нигде не
называл такие "задачи" общественной науки, на которых акцентировал внимание
в своем выступлении здесь же Лигачев: "борьбу с буржуазной идеологий,
реакционными философскими и политическими теориями". "Империалистическая
пропаганда, -- утверждал Лигачев, -- тщится доказать, будто жизненные силы
советского общества иссякают, начатая партией перестройка обречена на
неудачу. Поэтому нам в нашей идеологической работе следует более полно,
убедительно раскрывать огромные возможности нашего строя, достижения его
практики"... В речи Горбачева нет ни слова об атеистической пропаганде (без
чего обычно не обходилось ни одно совещание обществоведов), в то время как
Лигачев, говоря в своем докладе о необходимости улучшения атеистического
воспитания молодежи, подчеркивал: "Не религия преподнесла людям нравственные
нормы, ставшие ныне общечеловеческими. Их выработали и закрепили народные
массы в ходе своей многовековой борьбы против гнета и насилия богачей,
против аморализма и жестокости эксплуататорского общества. Коммунистическая
нравственность по содержанию значительно обогатила общечеловеческие нормы".
"Мог ли Егор Кузьмич представить себе премьерминистра СССР и президента
России присутствующих и участвующих в церковной службе?!.. Уже трудно людям,
очевидно, даже вообразить, какой неизмеримо огромный путь они прошли в своей
социальной жизни, -- рассуждала Инга Сергеевна. -- Но можно ли обвинять
простых людей в этом, если профессионалыгуманитарии не стыдились говорить о
загадке Горбачева, не утруждая себя в ней разобраться". Сейчас вспомнилось,
как в институте на одном из первых философскометодологических семинаров по
проблемам перестройки кто-то из участников воскликнул: "Я не понимаю, почему
перестройку Горбачев назвал "революционной?"
"Можно ли назвать революцией то, что задумал и осуществил Горбачев? --
записывала Инга Сергеевна. -- Была ли у Горбачева концепция перестройки? --
вопрос, который задавали и те, кто справа, и те кто слева, и те кто в
центре. Одной из основных претензий к Горбачеву было то, что у него не было
концепции, не было теории". В своей книге "Исповедь на заданную тему" Ельцин
именно в этом и упрекает Горбачева: "Неясно, как он видит перестройку нашего
дома, из какого материала предполагает перестраивать его и по каким
чертежам. Главная беда Горбачева, -- пишет Ельцин, -- что он не имел и не
имеет в этом отношении глубоко теоретических и стратегически продуманных
шагов". Писатель Бондарев этот же упрек выразил в своем выступлении на XIX
партконференции известным сравнением перестройки с самолетом, который,
взлетев, не знает куда приземлиться. Инга Сергеевна открыла сборник с
характерным для первых лет перестройки (сборник был издан в 1988 году)
названием "Если по совести", в котором собраны статьи Ч. Айтматова, Е.
Евтушенко, Д. Гранина, А. Нуйкина, В. Распутина, и других. Ее внимание
привлекла статья Бурлацкого "Какой социализм народу нужен", в которой он
вспоминает: "Во время пребывания Хрущева в Югославии в 1963 году он посетил
одно из предприятий в Белграде, где на встрече с представителями рабочего
совета неожиданно заявил: "А что плохого в рабочем самоуправлении Югославии?
Я не вижу здесь никакой крамолы"... Эта реплика попала в югославскую и
западную прессу. Журналисты решили включить ее в отчет для внутрисоюзной
печати, но когда доложили об этом Хрущеву, он сказала: "Не стоит дразнить
гусей у нас дома"". В этой же статье Бурлацкий пишет, что недавно по
возвращении из Китая ему довелось рассказывать о тамошних реформах, когда с
помощью семейного подряда удалось решить продовольственную проблему. И тут,
с горечью отмечает автор, слово взял почтенный профессор. Он сказал
буквально следующее: "Все это, конечно, неплохо. Но какой ценой это
достигнуто? А достигнуто это ценой отступления от социализма и заимствования
капиталистических методов. Не слишком ли дорогая цена за хозяйственный
рост?" "Тридцать лет назад, -- размышляла Инга Сергеевна, перечитывая эти
строки, -- Хрущев не без оснований боялся "дразнить гусей" у себя дома
любыми разговорами об отступлении от "принципов" тоталитаризма в управлении
экономикой, но и спустя годы эта опасноть не исчезла у его последователя --
Горбачева, ибо многие, очень многие в лице достопочтенных профессоров
боялись за достойную жизнь "платить" ценой "отступления от социализма"".
В 1986 году в своем докладе на XXVII съезде КПСС Горбачев вынужден был
заявить: "К сожалению, получила распространение позиция, когда в любом
изменении хозяйственного механизма усматривают чуть ли не отступление от
принципов социализма".
В памяти всплыли воспоминания о конференции в Академгородке весной 1988
года, посвященной социально экономическим последствиям перестройки, в
которой принимали участие видные социологи, демографы, экономисты -- такие,
как Т. Заславская, Ю. Левада, А. Вишневский, Ф. Бородкин и многие другие.
Строго регламентированная Из-за весьма насыщенной программы, эта конференция