Страница:
отточенное и совершенное в своей божественной красоте лицо Нонны. "Но
объективно скажу, -- красавица она писаная", -- вспомнила Инга Сергеевна
слова Нонны о дочери. Ася, словно почувствовав, что кто-то на нее смотрит,
отпрянула от Олега и осмотрелась, но, никого не заметив, сияя от восторга,
снова прильнула к излучающему счастье Олегу. Никого и ничего не видя, Олег,
надев на плечо ремень дорожной сумки, взял в одну руку чемодан, другой
обхватил тонкую талию спутницы и направился в сторону поджидавшей их машины.
Опомнившись, Инга Сергеевна быстро вернулась к стоянке такси, очередь на
которое не сократилась за время ее отсутствия. Она встала рядом с мужем,
опустив голову, погруженная в себя, и вдруг слезы, неожиданные внешне, но
как естественный результат внутренних бурь, пережитых за время пребывания в
Америке, охватившего ее одиночества от осознания оторванности от детей,
протеста против несправедливости судьбы по отношению к подруге, дискомфорта
от беспросветности стояния в этой очереди за такси, хлынули у нее из глаз,
вызвав растерянность у мужа.
-- Ничего, ничего, -- сказал Александр Дмитриевич нежно, стараясь
сохранить спокойствие. Ведь ты же в своей любимой Москве! Посмотри, какая
прекрасная погода! И скоро полетим домой. Там придешь на работу, и все
станет на свои места.
-- Вам куда ехать, девушка?
Она убрала руки от лица и увидела, что вопрос ей задал немолодой,
полноватый мужчина с добродушным выражением лица.
-- Расстраиваться не надо, поехали, подвезу. Возьму не больше, чем
таксист. Я вот, сегодня восемнадцатого августа тысяча девятьсот девяносто
первого года проводил навсегда за океан своего лучшего друга, -- сказал
водитель, тяжело вздохнув. -- Грустно. "Летят перелетные птицы в осенней
дали голубой. Летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой...", -- помните
такая песня была?
-- И вы кого-то провожали в эмиграцию? -- спросил он, как только они
сели в машину.
-- Нет, -- ответила коротко Инга Сергеевна.
-- Кого-то не встретили? -- не унимался, желавший, очевидно, растворить
тоску в разговорах водитель.
-- Да нет, вот мы только сами приехали, -- ответила она неохотно.
-- Так вы вдвоем Из-за границы? А откуда, если не секрет?
Чувствуя себя обязанными за избавление от безнадежного поиска
транспорта из аэропорта, Инга Сергеевна с мужем не решались прервать
навязчивого водителя и неохотно отвечали. -- Мы приехали из Штатов...
-- Правда? Вы супруги?
-- Да, супруги, -- ответила без эмоций Инга Сергеевна.
-- Были вдвоем и вернулись? Зачем? Все стараются любыми путями только
перескочить границу ТУДА, а вы -- вдвоем, уже были там и вернулись? Зачем?
Здесь ничего хорошего все равно не будет, будет только хуже, -- говорил
словоохотливый водитель, поглядывая на своих пассажиров в зеркальце заднего
обзора, -- ведь никто же не работает! Все только митингуют и болтают. И нас,
кооператоров, скоро разгонят. Все кричат, что мы спекулянты, что у нас все
дорого, что жулики, мол, покупаем рублевые футболки, печатаем на них
картинки и продаем в десять раз дороже. Так они, дураки, не понимают, что
здесь действует простой закон: завтра я бы уже не был кооператором и
разорился, если б мои футболки не покупали. А раз покупают, значит, это
"комунибудь нужно!" -- помните, как у Маяковского? Значит, мы удовлетворяем
хоть какой-то потребительский спрос. Но люди не хотят понять, что мы
приносим пользу. Им не это важно. Важно другое, что кто-то начинает
выкарабкиваться из нищеты и жить лучше. Вот этого у нас не любят больше
всего. Да что говорить... Расскажите лучше об Америке. Инга Сергеевна
закрыла глаза, делая вид, что уснула, чтоб не вести разговоры, а Александр
Дмитриевич односложно и поверхностно что-то говорил, с нетерпением ожидая
завершения этой утомительной поездки.
Девятнадцатого августа, в понедельник утро было солнечным, но, как
часто бывает в Сибири в конце лета, холодным. До начала отопительного
сезона, который определялся не реальной температурой на улице, а графиком,
установленным чиновниками, еще был целый месяц, и потому все жители этих
мест всегда были готовы к пережиданию этого самого неприятного переходного
периода между концом лета и началом осени, когда везде в помещениях холодно,
промозгло и неуютно. Зайдя после более чем десятидневного отсутствия на
работе в свой кабинет, Инга Сергеевна включила тут же электрообогреватель,
села за стол в вертящееся кресло и, закрыв глаза, застыла в состоянии
блаженства. "Моя работа -- моя крепость", -- подумала она. Она открыла
глаза, сама себе улыбнувшись, словно расправив плечи от ощущения
психологического комфорта и твердой почвы под ногами. В это время без стука
зашла Ася Маратовна. -- Инга Сергеевна! Как мы рады вас видеть. Я не буду
ничего спрашивать об Америке. Мы устроим чаепитие в конце дня, и вы все нам
расскажете. А сейчас, пока вы не ушли на планерку, я хотела вас только
увидеть. Накопилась масса почты и бумаг, но это все потом. Рада вас
приветствовать еще раз. Я побегу, так как вам через десять минут на
планерку. Инга Сергеевна, снова оставшись одна, ощущала какой-то особый
прилив энергии, бодрости, оптимизма. Любимая работа, грандиозные
перспективы, расширение масштаба деятельности в связи с созданием совета во
главе с Останговым -- все это -- реальность, а не прекрасный волшебный сон,
как ей подчас казалось в Америке. Ее охватили воспоминания о встречах с
Останговым в Ленинграде, и мечты о свидании с ним наполнили ее всю. Она
подошла к висевшему в уголке за книжным шкафом зеркалу, подкрасила губы,
поправила волосы, предвкушая радостную встречу с коллегами и руководством на
предстоящей планерке -- еженедельном, по понедельникам, совещании у
директора, на которое ее стали приглашать, как и все "начальство", с тех
пор, как она стала заведующим отделом. После окончания планерки, на которой
немало вопросов было посвящено и работам, связанным с ее отделом, Инга
Сергеевна, окрыленная, шла в свой кабинет, где, к удивлению, увидела
взволнованную Асю Маратовну, еще до планерки пребывавшую в своем обычном
приподнятом настроении.
-- Инга Сергеевна, -- Горбачев заболел. Очевидно что-то серьезное, так
как все время что-то передают по радио, связанное с этим. -- Ну, может
ничего страшного, трудно поверить, чтобы было что-то серьезное. Помните,
кажется, у Крона есть такое выражение "у него был вид человека со здоровой
физиологией"... Именно это мне всегда хочется сказать, когда я вижу
Горбачева по телевизору. Мало ли что, он же -- президент! Поэтому при любых
признаках его нездоровья, даже при насморке, волнения дожны быть в
государственном масштабе, -- пошутила Инга Сергеевна в несвойственной ей
манере, вызванной прекрасным настроением и радостным возвращением к ней
уверенности в себе. -- Да нет, Инга Сергеевна, -- не реагируя на шутку,
сказала серьезно Ася Маратовна, -- здесь что-то не так... В это время зашла
аспирантка и взволнованно сообщила, что по радио передали, что в связи в
болезнью Горбачева полномочия президента взял на себя Янаев. -- Не стоит
преувеличивать, -- отвечала Инга Сергеевна, чувствуя, что ее хорошее
настроение абсолютно отвергает какую-либо отрицательную информацию. -- Нужно
узнать подробности, -- поспешила выйти вместе с аспиранткой Ася Маратовна,
недоумевая по поводу неадекватной реакции на происходящее своей начальницы.
Инга Сергеевна, лишь оставшись одна, с огорчением обнаружила, что в ее новом
кабинете еще не установлена радиоточка, о заявке на установление которой,
она до отпуска вовсе не подумала. Чтоб услышать что-то дополнительное, она
тут же вышла в коридор. В коридоре было не больше, чем обычно, людей,
излучающих, как казалось Инге Сергеевне, тревожное выжидание... Тут она
увидела Асю Маратовну, которая сказала, что создан Комитет чрезвычайного
положения (ГКЧП), который издал уже постановление о введении чрезвычайного
положения в ряде городов страны. Слушая Асю Маратовну, Инга Сергеевна в то
же время пыталась уловить доносящийся из чьего-то кабинета голос диктора по
радио. Из обрывков фраз стало ясно, что зачитывается текст, касающийся
режима чрезвычайного положения. Слова, связанные с ограничением свободы
жизнедеятельности людей, открыли ей значимость свершившегося и для ее жизни.
Перед ней предстало рыдающее лицо Анюты и отчаянные страхи, что они могут
оказаться надолго или даже навсегда отрезанными друг от друга. Вместе с тем
вся атмосфера любимого института, грандиозные перспективы работы, которые
обсуждались несколько минут назад на планерке, как бы отрицали то, что может
произойти что-то страшное, и, она, отбросив, как ей сейчас показалось,
нелепые волнения, направилась снова в приемную, где обычно после планерки
всегда толпился народ в ожидании приема директором. На сей раз там было
несколько человек, двое из которых были командиро вочными из Восточной
Сибири. Весело улыбнувшись сотруднику института, профессору Вертянскому, с
которым она на планерке еще минут тридцать назад сидела рядом, Инга
Сергеевна сказала:
-- что-то новости сегодня какие-то странные: Горбачев вроде заболел. У
меня в кабинете, к сожалению, радио еще не установлено. Что же на самом деле
происходит?.. Командировочные, делая вид, что вопрос к ним не имеет
отношения, опустили головы, словно погрузившись в себя, а профессор
Вертянский скороговоркой произнес: -- А что произошло?! Все правильно, пора,
пора уже порядок навести в стране. Я давно говорил...
В это время из кабинета вышел директор и заявил, что, поскольку ему
нужно срочно уехать в город, он примет только командировочных. Инга
Сергеевна быстро вышла из приемной, чувствуя нарастающую тревогу. Она зашла
в кабинет, механически закрыла дверь, словно желая укрыться от какой-то
зловещей силы, оделась и, никому ничего не говоря, отправилась домой. Едва
переступив порог квартиры, она включила радио и телевизор. По телевизору
показывали "Лебединое озеро", а по радио передавали информацию о создания
ГКЧП, его постановление.
Инга Сергеевна позвонила мужу на работу, его телефон не отвечал. Ее
охватило ощущение кошмара. В квартире было холодно, и она, плотно закрыв
дверь в кухне, включила духовку электроплиты и села, в оцепенении ожидая,
когда немного потеплеет. Одиночество стало невыносимым и Инга Сергеевна,
придумав, что не обнаружила после отпуска соли в доме, зашла к соседке по
лестничной площадке. Соседкапенсионерка, в прошлом учительница, дружелюбно
пригласила Ингу Сергеевну в кухню пить чай.
-- Ну, как вам новости? -- с сарказмом спросила соседка, как только они
сели за столик. -- Это же в чистом виде переворот! И говорят, что это все
штучки нашего несравненного царя Михаила. Он решил отсидеться в Крыму и все
сделать руками своих дружков. -- Что вы говорите?! -- воскликнула Инга
Сергеевна, вся дрожа. -- Это что, точно известно? -- Да кому сейчас точно
может быть что-то известно?! Так говорят. Кто его знает... Ой, что сейчас
начнется. Вот это уже будет перестройка, черт бы их всех побрал. Нет, чтоб о
людях подумать, в зиму глядя. Так они за власть борются. А мой зять придумал
еще кооператив создать. Да за них, за этих кооператоров сейчас первыми
возьмутся. Ведь это уже все было с нэпманами. Я всегда была против
кооператива! Работал себе прорабом, неплохо зарабатывал, а с тех пор, как он
этот кооператив чертов придумал, так я не сплю ночами. Все боюсь, что либо
рекет к нам привяжется, либо в тюрьму угодит. Ему, видите ли, захотелось
стать капиталистом, жить на широкую ногу. И дочка купила себе шубу за
пятнадцать тысяч!.. А куда ее носить? Нет, чтоб жить тихо, спокойно. И вот
тебе ГКЧП! Я знала, что этим кончится все... -- И все же я не могу поверить,
что это дело рук Горбачева, -- сказала Инга Сергеевна, ежась не столько от
холода, сколько от охватившего ее беспокойства.
-- Да, Инга Сергеевна! Вы посмотрите, какое презрение к своему народу!
Никакой информации. Включила -- "Лебединое озеро"! Какое кощунство! Когда у
всех нервы натянуты, как струны. Мне кажется, я навек возненавидела уже эту
дивную музыку. Ничего не ясно! Где Ельцин, где кто! Так что после всего
этого я уже ничему не удивлюсь... Инга Сергеевна почувствовала какое-то
удушье и, с трудом владея собой, попросив соли, быстро вернулась домой. Дома
радио вовсю орало правила существования в режиме чрезвычайного положения.
Она вспомнила реакцию профессора Вертянского. Эта реплика давала основу для
прогноза, что может последовать с началом функционирования КГЧП. Ей
представились шумные, оголтелые кампании в поддержку ГКЧП и в осуждение и
развенчание "дерьмократов" и их сторонников, опять железный занавес,
опять... Она сидела одна сама не своя, не зная, что делать. И тут, случайно
глянув, словно впервые, на висевшую на стене небольшую фотографию родителей,
горько разрыдалась. "Милые мои родители, -- вдруг молча взмолилась она, --
помогите мне. Я никогда не увижу свою дочь. Еще два дня назад я была с ней
под одной крышей. Она умоляла меня не уезжать. Но я не могла... Я не могла,
не могла остаться там. Я не предала свою дочь... Я просто не могла"... Она
посмотрела в глаза мамы, и ей почудился упрек в них... Охватило ощущение
безысходности и кошмара. Позвонила мужу, телефон не отвечал. Ни с кем
говорить больше не хотелось. По телевизору попрежнему под дивную музыку
Чайковского "впереди планеты всей" прославленный балет изображал действо,
где добро непременно побеждает зло. Она с раздражением выключила телевизор и
пошла в Анютину комнату, где на ее рабочем столе лежала толстая папка с
докладом о Горбачеве, который она готовила до отпуска. Она с усмешкой
открыла папку, которая, как подумалось, никогда уже более не понадобится, и
посмотрела на портрет Горбачева на обложке. "Эх, Михаил Сергеевич! Сколько
надежд и перспектив сулил ваш приход! Неужели вы все предали, хватаясь за
личную власть? Нет, нет! Слишком много вы завертели в мире, слишком многое
уже люди связали с вами. Допустить, что то, что сейчас происходит, тоже
заверчено вами, значит допустить то, что вы способны предать не только тех,
кто верил в вас, но и самого себя!.." В этот момент раздался, как ей
показалось, громче обычного телефонный звонок. Инга Сергеевна испуганно
вскочила со стула и дрожащей рукой подняла трубку. -- Ингуля, дорогая, это
я, Лина. Я понимаю, что ты занята после отпуска, но, прошу тебя, если
можешь, приди. Кроме тебя, у меня никого нет, и, если я с кем-то не
поделюсь, то просто сойду с ума... -- Хорошо, хорошо, Линочка, сейчас буду у
тебя. --Инга Сергеевна положила трубку. Неожиданный звонок подруги придал
даже какую-то бодрость и избавление от оцепенения. Но тут она вспомнила
картину встречи Олега с Асей во всех подробностях и стала выстраивать
различные варианты последствий приезда Нонниной дочки в дом Лины. По дороге
к подруге она размышляла о том, стоит ли ей рассказывать о встрече с Нонной
в Америке и том, что и Нонна ни в чем не была виновата. "Но нет, лучше
вообще избегать какого-либо упоминания об этой поездке, чтоб не ранить Лину
еще больше", -- решила она.
Когда Лина, словно поджидавшая подругу у входа, мгновенно открыла дверь
сразу же после звонка, Инга Сергеевна с трудом узнала ее, настолько она
изменилась с того дня, когда они виделись последний раз. Лина являла
вызывающе демонстративное пренебрежение к своему внешнему виду. Волосы
спадали лоснящимися сосульками грязносерого цвета; глаза погасли, синеватые
губы, выцветшая темносерая кофта, скатавшаяся сзади на подоле, неглаженая и
короткая Из-за сильного натяжения на животе и бедрах юбка, простые чулки с
толстыми грубыми шерстяными носками и большие мужские шлепанцы -- все это
превратило еще недавно цветущую женщину в простую неопределенного возраста
бабку. -- Ну рассказывай, Линочка, что случилось? -- сказала Инга Сергеевна,
тщательно скрывая свою подавленность внешним видом подруги.
-- Даже не знаю, с чего начать. И не знаю, чем все это кончится. У
Олега несколько часов назад был сердечный приступ. Вызывали "скорую". Ему
сделали укол, предписали немедленное обращение к врачу, а он,
представляешь!.. После всего он уехал в город с этой тварью! -- Почему в
город? Что произошло? Расскажи по порядку. Я ничего не пониманию, -- сказала
Инга Сергеевна, как можно сдержаннее, чувствуя, что вопреки ее воле, в ней
нарастает раздражение к подруге. -- Ну вот, -- заплакала Лина, -- они
приехали вчера днем. И он, представив меня ей по имени отчеству, отвел тут
же на свою половину. И знаешь, поверь, ничего во мне не зашевелилось.
Единственное, что вызвало эмоции, так это то, насколько она похожа на свою
мать. Да красива, ничего не скажешь, и лицо, и фигура. Она еще красивее
Нонны. Но что-то в ней есть хищное и отталкивающее. Не знаю, я старалась ее
оценить объективно, -- продолжала Лина. Она на мгновенье умолкла, глядя
куда-то вдаль и снова расплакалась -- жалобно, беспомощно, отчаянно. -- Они
провели весь вечер и ночь там вместе на той половине квартиры. Я слышала,
когда Олег ушел в институт. Она осталась. Где-то в одиннадцать пришел Олег,
и я услышала крики за стеной. Олег бросился ко мне за помощью с просьбой ее
утихомирить. Если б ты слышала, что она тут устроила, узнав про этот ГКЧП,
про болезнь Горбачева и т. д. Она кричила, чтоб он немедленно отправил ее в
Америку, что они с мамой не для того ночами стояли в ОВИРе, валялись в
Шереметьево, испытывали муки унижений при выезде, чтоб сейчас застрять
здесь, в этой варварской стране, да еще в Сибири. Он ее умолял, как ребенка,
что все образуется, что они съездят в Одессу, в Москву и всюду, куда он ей
обещал, но она ничего не хотела слышать и требовала, чтоб он немедленно
отправил ее домой. Мне стало жаль Олега. Я предложила ей позвонить Нонне в
Америку, чтоб посоветоваться. Но эта стерва ничего не хотела слушать. Но
самое страшное разразилось, когда он ей сказал, что обратные билеты куплены
за рубли в кассе Аэрофлота и потому их нелегко будет быстро поменять. И тут
она разразилась! Это была настоящая змея, тигрица, бестия. Ее огромные глаза
горели ненавистью и презрением. "Нечего на мне экономить, -- орала она --
мне плевать на ваш Аэрофлот. Мне плевать на ваши деревянные деньги,
немедленно купи мне билеты за доллары", -- она такое выделывала! Он был
буквально ошеломлен, потерян, смущен. Знаешь, -- продолжала Лина, переведя
дыхание, -- когда он готовился к ее приезду, он вольно и невольно все время
демонстрировал какое-то превосходство передо мной: мол он еще молод, любим
молодой красавицей. В нем не ощущалось никакой вины передо мной. Всем видом
он демонстрировал некоторую объективность случившегося, мол, ему это
положено как бы свыше. А сегодня, когда эта бестия не только никакой любви к
нему не демонстрировала, а, наоборот, презрение и даже ненависть, я видела,
что ему более всего неловко, что я это вижу и что он совершенно один и ему
некому помочь, кроме меня. И тут случилось ужасное. Он вдруг страшно
побледнел, медленно опустился на диван и, закрыв глаза, положил руку на
сердце. Эта дрянь вначале даже не сообразила, что случилось. Это ведь я всю
жизнь пеклась о его сердце. Но чутье ей, повидимому, подсказало, что надо
остановиться и замолчать.
Я быстро вызвала "скорую", ему сделали электрокардиограмму, укол. Олег
после укола полежал немного с закрытыми глазами, может, даже вздремнул,
затем, открыв глаза, естественно, не обнаружил ее сидящую рядом и
заламывающую руки от волнения. Нет, она была в той части квартиры,
демонстрируя, что не приехала сюда, чтоб сидеть у постели больного. Олег
медленно встал, пошел к ней, и вскоре они на такси куда-то уехали. Не знаю,
наверное, доставать билеты... -- Лина обессиленная замолкла. -- А ты
спросила врачей, что с ним? -- Они сказали, что это сердечный приступ и
предложили отвезти его в больницу. Но он категорически отказался. Тогда они
настояли, чтоб он полежал в состоянии полного покоя и завтра же непременно
обратился к лечащему врачу. Инга Сергеевна не знала, что говорить и как
реагировать. Она лишь молча уставилась на подругу. -- Знаешь что, Линочка,
пойдемка к нам. -- Нет, нет, моя дорогая, -- сказала Лина, утерев глаза
посудным полотенцем. -- Я уж подожду дома до их прихода. Мне кажется, что
Олег просто в отчаянье. Я должна ему помочь... В этот момент Инге Сергеевне
показалось, что в потухших глазах Лины засветились какие-то искорки,
выдававшие ожидаемую ею перспективу оказаться снова нужной мужу, которого,
она, судя по всему, продолжала бесконечно любить. Она подошла к Лине и,
прижав ее голову к своей груди, тихо спросила: -- Чем я могу тебе помочь?
Что я могу для тебя сделать?
-- Ой, не знаю, дорогая моя! Ты уже мне помогла тем, что пришла. Мне
действительно стало легче. И знаешь, знаешь, что я подумала?! Можно я тебе,
как на исповеди скажу... А может, все к лучшему то, что сегодня произошло?
Может, Олег опомнится, отрезвеет! -- Все может быть, только наберись
спокойствия и веры в себя, -- произнесла Инга Сергеевна тоном умной и
ласковой учительницы.
Эти слова подруги подействовали на Лину как допинг. Она встала, тепло и
сердечно поблагодарила еще раз подругу за участие и, провожая до двери, даже
улыбнулась, сказав, что будет ее держать в курсе всех событий.
Открывая дверь квартиры, Инга Сергеевна услышала шаги, поднимавшегося
по лестнице мужа. -- Как ты думаешь, что это такое?! Что будет? --
произнесла она, как только они переступили порог своего дома. -- Трудно
сказать. Посмотрим. Пока же никаких подробностей нет... -- Так в том-то и
дело, что ничего не сообщают, мы же быдло. А если диктатура, что будет с
нами? Как мы будем в такой дали от Анюты? Без возможности встречи с ней? И
как она будет без нас? Неужели же и нас постигла участь тех несчастных
людей, которые оказывались по разные стороны политических систем в
результате перекройки границ, войн и навсегда теряли возможность встречи с
близкими?
Чуть более двух месяцев спустя, за день до отъ езда, когда необходимые
дела были завершены и все собрано в дорогу, Александр Дмитриевич отправился
в институт, а Инга Сергеевна осталась одна дома. Испытывая абсолютную
душевную пустоту и апатию, она принялась пересматривать вышедшие в те
драматические дни газеты и журналы, бесформенной горой скопившиеся в
картонной коробке у письменного стола. В суматохе и суете, обусловленной
принятием решения об отъезде, оформлением виз, доставанием билетов,
выполнением срочных дел по работе, времени для телевизора и чтения периодики
почти не оставалось. Потому все покупаемое в киосках и полученное по
подписке, сбрасывалось в эту коробку, а информация по телевидению
фиксировалась на видеокас сетах, новых и старых (с записями фильмов,
концертных программ), которые Инга Сергеевна, когда не забывала, вставляла в
видеомагнитофон, даже уходя из дома. Сейчас перебирая газеты и журналы, она
то и дело останавливалась для прочтения заинтересовавших ее материалов, ища
там информацию, которая бы послужила объективным оправданием тому пути, на
который повернула ее судьба. Отдельно на тумбочке лежали разные номера
журнала "Огонек" за 1991 год. Обычно Инга Сергеевна сохраняла те журналы,
которые содержали особенно заинтересовавшие ее публикации возможностью
использования их в качестве примеров в докладах и выступлениях на семинарах,
конференциях и т. п. С щемящей грустью заключив, что сейчас они уже ей не
понадобятся, она прежде, чем выбросить, решила глянуть в их страницы.
Неожиданно в этой стопке первым оказался февральский "Огонек" 1990 года, где
она обнаружила материал, ради которого, как сейчас вспомнила, сохранила
когдато этот номер. Это была опубликованная на пятой странице "Декларация
движения "Гражданское действие". "Декларация" начиналась со слов: "Кризис,
поразивший нашу общественную систему, принимает все более опасный характер.
Множатся очаги напряженности в экономике, социальной сфере, межнациональных
отношениях, уже проявившие себя вспышками насилия и кровопролития". После
перечисления основных проблем, накопившихся в стране к этому времени,
"Декларация" утверждала: "Прорыв России в лучшее будущее реален. Как
состоялось после войны германское и японское чудо, как повторяют его сейчас
страны Азии, так может совершиться и российское экономическое чудо. Вместе с
тем остается все меньше времени, чтобы предотвратить развитие событий по
китайскому или румынскому образцу. Никто не знает, когда оно будет
исчерпано. Поэтому сейчас необходимо сплочение всех демократических сил,
готовых организовать свои действия в едином общегражданском движении.
Граждане должны сами отвечать за свое будущее. Сами создавать его..."
"Декларацию", в которой далее перечислен круг задач, на решение которых
"Гражданское действие" собирается направить свои усилия, подписали многие
деятели культуры, науки и политики -- Сергей Ковалев, Булат Окуджава,
Гавриил Попов, Эльдар Рязанов, Роальд Сагдеев, Анатолий Собчак, Сергей
Станкевич, Родион Щедрин, Глеб Якунин и другие. "Может, не случайно, --
подумала Инга Сергеевна, -- что именно в России, именно русский поэт
сформулировал своего рода формулу, выражающую истоки многих проблем
объективно скажу, -- красавица она писаная", -- вспомнила Инга Сергеевна
слова Нонны о дочери. Ася, словно почувствовав, что кто-то на нее смотрит,
отпрянула от Олега и осмотрелась, но, никого не заметив, сияя от восторга,
снова прильнула к излучающему счастье Олегу. Никого и ничего не видя, Олег,
надев на плечо ремень дорожной сумки, взял в одну руку чемодан, другой
обхватил тонкую талию спутницы и направился в сторону поджидавшей их машины.
Опомнившись, Инга Сергеевна быстро вернулась к стоянке такси, очередь на
которое не сократилась за время ее отсутствия. Она встала рядом с мужем,
опустив голову, погруженная в себя, и вдруг слезы, неожиданные внешне, но
как естественный результат внутренних бурь, пережитых за время пребывания в
Америке, охватившего ее одиночества от осознания оторванности от детей,
протеста против несправедливости судьбы по отношению к подруге, дискомфорта
от беспросветности стояния в этой очереди за такси, хлынули у нее из глаз,
вызвав растерянность у мужа.
-- Ничего, ничего, -- сказал Александр Дмитриевич нежно, стараясь
сохранить спокойствие. Ведь ты же в своей любимой Москве! Посмотри, какая
прекрасная погода! И скоро полетим домой. Там придешь на работу, и все
станет на свои места.
-- Вам куда ехать, девушка?
Она убрала руки от лица и увидела, что вопрос ей задал немолодой,
полноватый мужчина с добродушным выражением лица.
-- Расстраиваться не надо, поехали, подвезу. Возьму не больше, чем
таксист. Я вот, сегодня восемнадцатого августа тысяча девятьсот девяносто
первого года проводил навсегда за океан своего лучшего друга, -- сказал
водитель, тяжело вздохнув. -- Грустно. "Летят перелетные птицы в осенней
дали голубой. Летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой...", -- помните
такая песня была?
-- И вы кого-то провожали в эмиграцию? -- спросил он, как только они
сели в машину.
-- Нет, -- ответила коротко Инга Сергеевна.
-- Кого-то не встретили? -- не унимался, желавший, очевидно, растворить
тоску в разговорах водитель.
-- Да нет, вот мы только сами приехали, -- ответила она неохотно.
-- Так вы вдвоем Из-за границы? А откуда, если не секрет?
Чувствуя себя обязанными за избавление от безнадежного поиска
транспорта из аэропорта, Инга Сергеевна с мужем не решались прервать
навязчивого водителя и неохотно отвечали. -- Мы приехали из Штатов...
-- Правда? Вы супруги?
-- Да, супруги, -- ответила без эмоций Инга Сергеевна.
-- Были вдвоем и вернулись? Зачем? Все стараются любыми путями только
перескочить границу ТУДА, а вы -- вдвоем, уже были там и вернулись? Зачем?
Здесь ничего хорошего все равно не будет, будет только хуже, -- говорил
словоохотливый водитель, поглядывая на своих пассажиров в зеркальце заднего
обзора, -- ведь никто же не работает! Все только митингуют и болтают. И нас,
кооператоров, скоро разгонят. Все кричат, что мы спекулянты, что у нас все
дорого, что жулики, мол, покупаем рублевые футболки, печатаем на них
картинки и продаем в десять раз дороже. Так они, дураки, не понимают, что
здесь действует простой закон: завтра я бы уже не был кооператором и
разорился, если б мои футболки не покупали. А раз покупают, значит, это
"комунибудь нужно!" -- помните, как у Маяковского? Значит, мы удовлетворяем
хоть какой-то потребительский спрос. Но люди не хотят понять, что мы
приносим пользу. Им не это важно. Важно другое, что кто-то начинает
выкарабкиваться из нищеты и жить лучше. Вот этого у нас не любят больше
всего. Да что говорить... Расскажите лучше об Америке. Инга Сергеевна
закрыла глаза, делая вид, что уснула, чтоб не вести разговоры, а Александр
Дмитриевич односложно и поверхностно что-то говорил, с нетерпением ожидая
завершения этой утомительной поездки.
Девятнадцатого августа, в понедельник утро было солнечным, но, как
часто бывает в Сибири в конце лета, холодным. До начала отопительного
сезона, который определялся не реальной температурой на улице, а графиком,
установленным чиновниками, еще был целый месяц, и потому все жители этих
мест всегда были готовы к пережиданию этого самого неприятного переходного
периода между концом лета и началом осени, когда везде в помещениях холодно,
промозгло и неуютно. Зайдя после более чем десятидневного отсутствия на
работе в свой кабинет, Инга Сергеевна включила тут же электрообогреватель,
села за стол в вертящееся кресло и, закрыв глаза, застыла в состоянии
блаженства. "Моя работа -- моя крепость", -- подумала она. Она открыла
глаза, сама себе улыбнувшись, словно расправив плечи от ощущения
психологического комфорта и твердой почвы под ногами. В это время без стука
зашла Ася Маратовна. -- Инга Сергеевна! Как мы рады вас видеть. Я не буду
ничего спрашивать об Америке. Мы устроим чаепитие в конце дня, и вы все нам
расскажете. А сейчас, пока вы не ушли на планерку, я хотела вас только
увидеть. Накопилась масса почты и бумаг, но это все потом. Рада вас
приветствовать еще раз. Я побегу, так как вам через десять минут на
планерку. Инга Сергеевна, снова оставшись одна, ощущала какой-то особый
прилив энергии, бодрости, оптимизма. Любимая работа, грандиозные
перспективы, расширение масштаба деятельности в связи с созданием совета во
главе с Останговым -- все это -- реальность, а не прекрасный волшебный сон,
как ей подчас казалось в Америке. Ее охватили воспоминания о встречах с
Останговым в Ленинграде, и мечты о свидании с ним наполнили ее всю. Она
подошла к висевшему в уголке за книжным шкафом зеркалу, подкрасила губы,
поправила волосы, предвкушая радостную встречу с коллегами и руководством на
предстоящей планерке -- еженедельном, по понедельникам, совещании у
директора, на которое ее стали приглашать, как и все "начальство", с тех
пор, как она стала заведующим отделом. После окончания планерки, на которой
немало вопросов было посвящено и работам, связанным с ее отделом, Инга
Сергеевна, окрыленная, шла в свой кабинет, где, к удивлению, увидела
взволнованную Асю Маратовну, еще до планерки пребывавшую в своем обычном
приподнятом настроении.
-- Инга Сергеевна, -- Горбачев заболел. Очевидно что-то серьезное, так
как все время что-то передают по радио, связанное с этим. -- Ну, может
ничего страшного, трудно поверить, чтобы было что-то серьезное. Помните,
кажется, у Крона есть такое выражение "у него был вид человека со здоровой
физиологией"... Именно это мне всегда хочется сказать, когда я вижу
Горбачева по телевизору. Мало ли что, он же -- президент! Поэтому при любых
признаках его нездоровья, даже при насморке, волнения дожны быть в
государственном масштабе, -- пошутила Инга Сергеевна в несвойственной ей
манере, вызванной прекрасным настроением и радостным возвращением к ней
уверенности в себе. -- Да нет, Инга Сергеевна, -- не реагируя на шутку,
сказала серьезно Ася Маратовна, -- здесь что-то не так... В это время зашла
аспирантка и взволнованно сообщила, что по радио передали, что в связи в
болезнью Горбачева полномочия президента взял на себя Янаев. -- Не стоит
преувеличивать, -- отвечала Инга Сергеевна, чувствуя, что ее хорошее
настроение абсолютно отвергает какую-либо отрицательную информацию. -- Нужно
узнать подробности, -- поспешила выйти вместе с аспиранткой Ася Маратовна,
недоумевая по поводу неадекватной реакции на происходящее своей начальницы.
Инга Сергеевна, лишь оставшись одна, с огорчением обнаружила, что в ее новом
кабинете еще не установлена радиоточка, о заявке на установление которой,
она до отпуска вовсе не подумала. Чтоб услышать что-то дополнительное, она
тут же вышла в коридор. В коридоре было не больше, чем обычно, людей,
излучающих, как казалось Инге Сергеевне, тревожное выжидание... Тут она
увидела Асю Маратовну, которая сказала, что создан Комитет чрезвычайного
положения (ГКЧП), который издал уже постановление о введении чрезвычайного
положения в ряде городов страны. Слушая Асю Маратовну, Инга Сергеевна в то
же время пыталась уловить доносящийся из чьего-то кабинета голос диктора по
радио. Из обрывков фраз стало ясно, что зачитывается текст, касающийся
режима чрезвычайного положения. Слова, связанные с ограничением свободы
жизнедеятельности людей, открыли ей значимость свершившегося и для ее жизни.
Перед ней предстало рыдающее лицо Анюты и отчаянные страхи, что они могут
оказаться надолго или даже навсегда отрезанными друг от друга. Вместе с тем
вся атмосфера любимого института, грандиозные перспективы работы, которые
обсуждались несколько минут назад на планерке, как бы отрицали то, что может
произойти что-то страшное, и, она, отбросив, как ей сейчас показалось,
нелепые волнения, направилась снова в приемную, где обычно после планерки
всегда толпился народ в ожидании приема директором. На сей раз там было
несколько человек, двое из которых были командиро вочными из Восточной
Сибири. Весело улыбнувшись сотруднику института, профессору Вертянскому, с
которым она на планерке еще минут тридцать назад сидела рядом, Инга
Сергеевна сказала:
-- что-то новости сегодня какие-то странные: Горбачев вроде заболел. У
меня в кабинете, к сожалению, радио еще не установлено. Что же на самом деле
происходит?.. Командировочные, делая вид, что вопрос к ним не имеет
отношения, опустили головы, словно погрузившись в себя, а профессор
Вертянский скороговоркой произнес: -- А что произошло?! Все правильно, пора,
пора уже порядок навести в стране. Я давно говорил...
В это время из кабинета вышел директор и заявил, что, поскольку ему
нужно срочно уехать в город, он примет только командировочных. Инга
Сергеевна быстро вышла из приемной, чувствуя нарастающую тревогу. Она зашла
в кабинет, механически закрыла дверь, словно желая укрыться от какой-то
зловещей силы, оделась и, никому ничего не говоря, отправилась домой. Едва
переступив порог квартиры, она включила радио и телевизор. По телевизору
показывали "Лебединое озеро", а по радио передавали информацию о создания
ГКЧП, его постановление.
Инга Сергеевна позвонила мужу на работу, его телефон не отвечал. Ее
охватило ощущение кошмара. В квартире было холодно, и она, плотно закрыв
дверь в кухне, включила духовку электроплиты и села, в оцепенении ожидая,
когда немного потеплеет. Одиночество стало невыносимым и Инга Сергеевна,
придумав, что не обнаружила после отпуска соли в доме, зашла к соседке по
лестничной площадке. Соседкапенсионерка, в прошлом учительница, дружелюбно
пригласила Ингу Сергеевну в кухню пить чай.
-- Ну, как вам новости? -- с сарказмом спросила соседка, как только они
сели за столик. -- Это же в чистом виде переворот! И говорят, что это все
штучки нашего несравненного царя Михаила. Он решил отсидеться в Крыму и все
сделать руками своих дружков. -- Что вы говорите?! -- воскликнула Инга
Сергеевна, вся дрожа. -- Это что, точно известно? -- Да кому сейчас точно
может быть что-то известно?! Так говорят. Кто его знает... Ой, что сейчас
начнется. Вот это уже будет перестройка, черт бы их всех побрал. Нет, чтоб о
людях подумать, в зиму глядя. Так они за власть борются. А мой зять придумал
еще кооператив создать. Да за них, за этих кооператоров сейчас первыми
возьмутся. Ведь это уже все было с нэпманами. Я всегда была против
кооператива! Работал себе прорабом, неплохо зарабатывал, а с тех пор, как он
этот кооператив чертов придумал, так я не сплю ночами. Все боюсь, что либо
рекет к нам привяжется, либо в тюрьму угодит. Ему, видите ли, захотелось
стать капиталистом, жить на широкую ногу. И дочка купила себе шубу за
пятнадцать тысяч!.. А куда ее носить? Нет, чтоб жить тихо, спокойно. И вот
тебе ГКЧП! Я знала, что этим кончится все... -- И все же я не могу поверить,
что это дело рук Горбачева, -- сказала Инга Сергеевна, ежась не столько от
холода, сколько от охватившего ее беспокойства.
-- Да, Инга Сергеевна! Вы посмотрите, какое презрение к своему народу!
Никакой информации. Включила -- "Лебединое озеро"! Какое кощунство! Когда у
всех нервы натянуты, как струны. Мне кажется, я навек возненавидела уже эту
дивную музыку. Ничего не ясно! Где Ельцин, где кто! Так что после всего
этого я уже ничему не удивлюсь... Инга Сергеевна почувствовала какое-то
удушье и, с трудом владея собой, попросив соли, быстро вернулась домой. Дома
радио вовсю орало правила существования в режиме чрезвычайного положения.
Она вспомнила реакцию профессора Вертянского. Эта реплика давала основу для
прогноза, что может последовать с началом функционирования КГЧП. Ей
представились шумные, оголтелые кампании в поддержку ГКЧП и в осуждение и
развенчание "дерьмократов" и их сторонников, опять железный занавес,
опять... Она сидела одна сама не своя, не зная, что делать. И тут, случайно
глянув, словно впервые, на висевшую на стене небольшую фотографию родителей,
горько разрыдалась. "Милые мои родители, -- вдруг молча взмолилась она, --
помогите мне. Я никогда не увижу свою дочь. Еще два дня назад я была с ней
под одной крышей. Она умоляла меня не уезжать. Но я не могла... Я не могла,
не могла остаться там. Я не предала свою дочь... Я просто не могла"... Она
посмотрела в глаза мамы, и ей почудился упрек в них... Охватило ощущение
безысходности и кошмара. Позвонила мужу, телефон не отвечал. Ни с кем
говорить больше не хотелось. По телевизору попрежнему под дивную музыку
Чайковского "впереди планеты всей" прославленный балет изображал действо,
где добро непременно побеждает зло. Она с раздражением выключила телевизор и
пошла в Анютину комнату, где на ее рабочем столе лежала толстая папка с
докладом о Горбачеве, который она готовила до отпуска. Она с усмешкой
открыла папку, которая, как подумалось, никогда уже более не понадобится, и
посмотрела на портрет Горбачева на обложке. "Эх, Михаил Сергеевич! Сколько
надежд и перспектив сулил ваш приход! Неужели вы все предали, хватаясь за
личную власть? Нет, нет! Слишком много вы завертели в мире, слишком многое
уже люди связали с вами. Допустить, что то, что сейчас происходит, тоже
заверчено вами, значит допустить то, что вы способны предать не только тех,
кто верил в вас, но и самого себя!.." В этот момент раздался, как ей
показалось, громче обычного телефонный звонок. Инга Сергеевна испуганно
вскочила со стула и дрожащей рукой подняла трубку. -- Ингуля, дорогая, это
я, Лина. Я понимаю, что ты занята после отпуска, но, прошу тебя, если
можешь, приди. Кроме тебя, у меня никого нет, и, если я с кем-то не
поделюсь, то просто сойду с ума... -- Хорошо, хорошо, Линочка, сейчас буду у
тебя. --Инга Сергеевна положила трубку. Неожиданный звонок подруги придал
даже какую-то бодрость и избавление от оцепенения. Но тут она вспомнила
картину встречи Олега с Асей во всех подробностях и стала выстраивать
различные варианты последствий приезда Нонниной дочки в дом Лины. По дороге
к подруге она размышляла о том, стоит ли ей рассказывать о встрече с Нонной
в Америке и том, что и Нонна ни в чем не была виновата. "Но нет, лучше
вообще избегать какого-либо упоминания об этой поездке, чтоб не ранить Лину
еще больше", -- решила она.
Когда Лина, словно поджидавшая подругу у входа, мгновенно открыла дверь
сразу же после звонка, Инга Сергеевна с трудом узнала ее, настолько она
изменилась с того дня, когда они виделись последний раз. Лина являла
вызывающе демонстративное пренебрежение к своему внешнему виду. Волосы
спадали лоснящимися сосульками грязносерого цвета; глаза погасли, синеватые
губы, выцветшая темносерая кофта, скатавшаяся сзади на подоле, неглаженая и
короткая Из-за сильного натяжения на животе и бедрах юбка, простые чулки с
толстыми грубыми шерстяными носками и большие мужские шлепанцы -- все это
превратило еще недавно цветущую женщину в простую неопределенного возраста
бабку. -- Ну рассказывай, Линочка, что случилось? -- сказала Инга Сергеевна,
тщательно скрывая свою подавленность внешним видом подруги.
-- Даже не знаю, с чего начать. И не знаю, чем все это кончится. У
Олега несколько часов назад был сердечный приступ. Вызывали "скорую". Ему
сделали укол, предписали немедленное обращение к врачу, а он,
представляешь!.. После всего он уехал в город с этой тварью! -- Почему в
город? Что произошло? Расскажи по порядку. Я ничего не пониманию, -- сказала
Инга Сергеевна, как можно сдержаннее, чувствуя, что вопреки ее воле, в ней
нарастает раздражение к подруге. -- Ну вот, -- заплакала Лина, -- они
приехали вчера днем. И он, представив меня ей по имени отчеству, отвел тут
же на свою половину. И знаешь, поверь, ничего во мне не зашевелилось.
Единственное, что вызвало эмоции, так это то, насколько она похожа на свою
мать. Да красива, ничего не скажешь, и лицо, и фигура. Она еще красивее
Нонны. Но что-то в ней есть хищное и отталкивающее. Не знаю, я старалась ее
оценить объективно, -- продолжала Лина. Она на мгновенье умолкла, глядя
куда-то вдаль и снова расплакалась -- жалобно, беспомощно, отчаянно. -- Они
провели весь вечер и ночь там вместе на той половине квартиры. Я слышала,
когда Олег ушел в институт. Она осталась. Где-то в одиннадцать пришел Олег,
и я услышала крики за стеной. Олег бросился ко мне за помощью с просьбой ее
утихомирить. Если б ты слышала, что она тут устроила, узнав про этот ГКЧП,
про болезнь Горбачева и т. д. Она кричила, чтоб он немедленно отправил ее в
Америку, что они с мамой не для того ночами стояли в ОВИРе, валялись в
Шереметьево, испытывали муки унижений при выезде, чтоб сейчас застрять
здесь, в этой варварской стране, да еще в Сибири. Он ее умолял, как ребенка,
что все образуется, что они съездят в Одессу, в Москву и всюду, куда он ей
обещал, но она ничего не хотела слышать и требовала, чтоб он немедленно
отправил ее домой. Мне стало жаль Олега. Я предложила ей позвонить Нонне в
Америку, чтоб посоветоваться. Но эта стерва ничего не хотела слушать. Но
самое страшное разразилось, когда он ей сказал, что обратные билеты куплены
за рубли в кассе Аэрофлота и потому их нелегко будет быстро поменять. И тут
она разразилась! Это была настоящая змея, тигрица, бестия. Ее огромные глаза
горели ненавистью и презрением. "Нечего на мне экономить, -- орала она --
мне плевать на ваш Аэрофлот. Мне плевать на ваши деревянные деньги,
немедленно купи мне билеты за доллары", -- она такое выделывала! Он был
буквально ошеломлен, потерян, смущен. Знаешь, -- продолжала Лина, переведя
дыхание, -- когда он готовился к ее приезду, он вольно и невольно все время
демонстрировал какое-то превосходство передо мной: мол он еще молод, любим
молодой красавицей. В нем не ощущалось никакой вины передо мной. Всем видом
он демонстрировал некоторую объективность случившегося, мол, ему это
положено как бы свыше. А сегодня, когда эта бестия не только никакой любви к
нему не демонстрировала, а, наоборот, презрение и даже ненависть, я видела,
что ему более всего неловко, что я это вижу и что он совершенно один и ему
некому помочь, кроме меня. И тут случилось ужасное. Он вдруг страшно
побледнел, медленно опустился на диван и, закрыв глаза, положил руку на
сердце. Эта дрянь вначале даже не сообразила, что случилось. Это ведь я всю
жизнь пеклась о его сердце. Но чутье ей, повидимому, подсказало, что надо
остановиться и замолчать.
Я быстро вызвала "скорую", ему сделали электрокардиограмму, укол. Олег
после укола полежал немного с закрытыми глазами, может, даже вздремнул,
затем, открыв глаза, естественно, не обнаружил ее сидящую рядом и
заламывающую руки от волнения. Нет, она была в той части квартиры,
демонстрируя, что не приехала сюда, чтоб сидеть у постели больного. Олег
медленно встал, пошел к ней, и вскоре они на такси куда-то уехали. Не знаю,
наверное, доставать билеты... -- Лина обессиленная замолкла. -- А ты
спросила врачей, что с ним? -- Они сказали, что это сердечный приступ и
предложили отвезти его в больницу. Но он категорически отказался. Тогда они
настояли, чтоб он полежал в состоянии полного покоя и завтра же непременно
обратился к лечащему врачу. Инга Сергеевна не знала, что говорить и как
реагировать. Она лишь молча уставилась на подругу. -- Знаешь что, Линочка,
пойдемка к нам. -- Нет, нет, моя дорогая, -- сказала Лина, утерев глаза
посудным полотенцем. -- Я уж подожду дома до их прихода. Мне кажется, что
Олег просто в отчаянье. Я должна ему помочь... В этот момент Инге Сергеевне
показалось, что в потухших глазах Лины засветились какие-то искорки,
выдававшие ожидаемую ею перспективу оказаться снова нужной мужу, которого,
она, судя по всему, продолжала бесконечно любить. Она подошла к Лине и,
прижав ее голову к своей груди, тихо спросила: -- Чем я могу тебе помочь?
Что я могу для тебя сделать?
-- Ой, не знаю, дорогая моя! Ты уже мне помогла тем, что пришла. Мне
действительно стало легче. И знаешь, знаешь, что я подумала?! Можно я тебе,
как на исповеди скажу... А может, все к лучшему то, что сегодня произошло?
Может, Олег опомнится, отрезвеет! -- Все может быть, только наберись
спокойствия и веры в себя, -- произнесла Инга Сергеевна тоном умной и
ласковой учительницы.
Эти слова подруги подействовали на Лину как допинг. Она встала, тепло и
сердечно поблагодарила еще раз подругу за участие и, провожая до двери, даже
улыбнулась, сказав, что будет ее держать в курсе всех событий.
Открывая дверь квартиры, Инга Сергеевна услышала шаги, поднимавшегося
по лестнице мужа. -- Как ты думаешь, что это такое?! Что будет? --
произнесла она, как только они переступили порог своего дома. -- Трудно
сказать. Посмотрим. Пока же никаких подробностей нет... -- Так в том-то и
дело, что ничего не сообщают, мы же быдло. А если диктатура, что будет с
нами? Как мы будем в такой дали от Анюты? Без возможности встречи с ней? И
как она будет без нас? Неужели же и нас постигла участь тех несчастных
людей, которые оказывались по разные стороны политических систем в
результате перекройки границ, войн и навсегда теряли возможность встречи с
близкими?
Чуть более двух месяцев спустя, за день до отъ езда, когда необходимые
дела были завершены и все собрано в дорогу, Александр Дмитриевич отправился
в институт, а Инга Сергеевна осталась одна дома. Испытывая абсолютную
душевную пустоту и апатию, она принялась пересматривать вышедшие в те
драматические дни газеты и журналы, бесформенной горой скопившиеся в
картонной коробке у письменного стола. В суматохе и суете, обусловленной
принятием решения об отъезде, оформлением виз, доставанием билетов,
выполнением срочных дел по работе, времени для телевизора и чтения периодики
почти не оставалось. Потому все покупаемое в киосках и полученное по
подписке, сбрасывалось в эту коробку, а информация по телевидению
фиксировалась на видеокас сетах, новых и старых (с записями фильмов,
концертных программ), которые Инга Сергеевна, когда не забывала, вставляла в
видеомагнитофон, даже уходя из дома. Сейчас перебирая газеты и журналы, она
то и дело останавливалась для прочтения заинтересовавших ее материалов, ища
там информацию, которая бы послужила объективным оправданием тому пути, на
который повернула ее судьба. Отдельно на тумбочке лежали разные номера
журнала "Огонек" за 1991 год. Обычно Инга Сергеевна сохраняла те журналы,
которые содержали особенно заинтересовавшие ее публикации возможностью
использования их в качестве примеров в докладах и выступлениях на семинарах,
конференциях и т. п. С щемящей грустью заключив, что сейчас они уже ей не
понадобятся, она прежде, чем выбросить, решила глянуть в их страницы.
Неожиданно в этой стопке первым оказался февральский "Огонек" 1990 года, где
она обнаружила материал, ради которого, как сейчас вспомнила, сохранила
когдато этот номер. Это была опубликованная на пятой странице "Декларация
движения "Гражданское действие". "Декларация" начиналась со слов: "Кризис,
поразивший нашу общественную систему, принимает все более опасный характер.
Множатся очаги напряженности в экономике, социальной сфере, межнациональных
отношениях, уже проявившие себя вспышками насилия и кровопролития". После
перечисления основных проблем, накопившихся в стране к этому времени,
"Декларация" утверждала: "Прорыв России в лучшее будущее реален. Как
состоялось после войны германское и японское чудо, как повторяют его сейчас
страны Азии, так может совершиться и российское экономическое чудо. Вместе с
тем остается все меньше времени, чтобы предотвратить развитие событий по
китайскому или румынскому образцу. Никто не знает, когда оно будет
исчерпано. Поэтому сейчас необходимо сплочение всех демократических сил,
готовых организовать свои действия в едином общегражданском движении.
Граждане должны сами отвечать за свое будущее. Сами создавать его..."
"Декларацию", в которой далее перечислен круг задач, на решение которых
"Гражданское действие" собирается направить свои усилия, подписали многие
деятели культуры, науки и политики -- Сергей Ковалев, Булат Окуджава,
Гавриил Попов, Эльдар Рязанов, Роальд Сагдеев, Анатолий Собчак, Сергей
Станкевич, Родион Щедрин, Глеб Якунин и другие. "Может, не случайно, --
подумала Инга Сергеевна, -- что именно в России, именно русский поэт
сформулировал своего рода формулу, выражающую истоки многих проблем