Матрос Лариса. Презумпция виновности

-- ну, счастья не видать". На экране снова появились кадры прессконференции
ГКЧПистов. "Забота о трудящихся пронизывала всю презентацию новых хозяев
Кремля", -- звучит за кадром ироничный голос репортера. -- Мы должны
возродить наши связи с общественностью, -- говорит Пуго, и на экране его
лицо крупным планом. А голос за кадром комментирует:
-- ...Сказал товарищ Пуго, видно, имея в виду связи с народом своего
предшественника Лаврентия Павловича. Далее запись фиксирует слова Янаева: --
Я надеюсь, что мой друг, президент Горбачев, будет в строю и мы будем еще
вместе работать. -- Если бывший президент, -- комментирует репортер эти
слова Янаева, -- несмотря на лечение ГКЧП всетаки выздоровеет.
Далее репортаж дает возможность выслушать вопросы, которые задают
ГКЧПистам представители прессы. -- Сегодня ночью вы совершили
государственный переворот, и какое из сравнений вам кажется более корректным
с семнадцатым или с шестьдесят четвертым годом? -- Уверены ли вы, --
спрашивает другой репортер, -- а если уверены, то, на чем основана ваша
уверенность, что все реформы, о которых мы сегодня все слышали, миллионы
советских людей, они будут поддержаны народом? Ведь в противном случае вы
окажетесь полководцем без армии". -- Учитывая формулировки вашего коммюнике,
запрашивали ли вы совета у генерала Пиночета, -- спрашивает третий репортер,
который в отличие от других даже не поднялся с сиденья, задавая вопрос. --
Несмотря на злобные выпады некоторых журналистов, -- продолжает
комментировать кадры этой прессконференции репортер, -- ГКЧП сохранил
присутствие духа и уверенность в завтрашнем дне. По мнению новых
руководителей страны, дрожь в руках и насморк не являются препятствием для
осуществления заботы о судьбах трудящихся. В кадре появляется Александр
Николаевич Яковлев. Он сидит в красном кресле какого-то кабинета, без
пиджака. На экране пометка: "Вечер 19го августа". -- В вашей жизни были дни
тяжелей, чем сегодня? -- спрашивает репортер. -- Нет, -- отвечает Александр
Николаевич, не задумываясь, и, видимо, пробежав в мгновенье свою жизнь,
подтверждает: -- Нет. Это жуть, это жуть. Нет божьего наказания на этих
людей. Они предают все! Предают свой народ! Все его надежды. Очередную
попытку, чтобы страна как-то стала цивилизованной, вышла на какой-то
нормальный, достойный путь жизни... Вдруг это прерывается ради корыстных,
каких-то злых, каких-то властных интересов. Да... самый серьезный и суровый
поворт в жизни страны. -- И после короткой паузы добавляет: -- Но если это
потерпит неудачу, путч, -- Яковлев несколько оживляется, -- то, конечно, это
сразу откроет очень широкие возможности для развития демократии, потому что
больше люди уже терпеть такого рода людей из подземелья не будут... не
будут... Потребуется самое решительное очищение. Но тут кадр обрывается и
появляется Горбачев из послепутчевских сюжетов. В элегантном голубом
костюме, он выглядит, как всегда, подтянутым, ухоженным и собранным. Но все
это не может заслонить существенной перемены, отраженной в его глазах.
Прежде всегда самоуверенный, а точнее, самоудовлетворенный взгляд, теперь
растерян, обнаруживая глубокие внутренние противоречия и психологический
дискомфорт. -- Уже тот момент, -- произносит он медленно, вычленяя каждое
слово, -- когда могу с полным основанием сказать: государственный переворот
провалился. Заговорщики просчитались. Они недооценили главного -- того, что
народ за эти, пусть очень трудные, годы стал другим. Он вдохнул воздуха
свободы и уже никому этого у него не отнять... Когда 18го августа четверо
заговорщиков явились ко мне в Крым и предъявили ультиматум: либо отречься от
поста, либо передать добровольно им свои полномочия, либо подписать указ о
чрезвычайном положении, я им тогда сказал: вы авантюристы и преступники. Вы
погубите себя и нанесете страшный вред народу. У вас все равно ничего не
выйдет! Не тот стал народ, чтобы смириться с вашей диктатурой, с потерей
всего, что завоевано в эти годы. Одумайтесь: дело кончится гражданской
войной, большой кровью вы ответите за это... Я отверг все их притязания.
"Если бы сейчас, -- подумала Инга Сергеевна, -- президент начал объяснять,
что в условиях разобщенности демократических сил ему необходимо было хотя бы
нейтрализовать тех, кто был настоящим либо потенциальным противником реформ,
для чего он пытался "держать их при себе", чтоб они были у него на виду, ему
все равно никто бы не поверил либо не захотел бы верить. Уж слишком был туг
узел, и найти его концы было невозможно. Поэтому он приносит покаяние за
вину, в которой по существу лично виновен не больше других". -- Я, как
президет, глубоко переживаю все то, что случилось, и чувствую
ответственность перед всеми вами, -- произносит Михаил Сергеевич, с трудом
скрывая напряжение в голосовых связках, -- за то, что не все сделал для
того, чтоб это не произошло. Должен сказать, что все, что мы пережили, --
это тяжелый урок и прежде всего для меня. Урок и в отношении подхода к
выдвижению руководящих кадров. Теперь видно, например, что Съезд народных
депутатов, отказавшись в первом голосовании избирать вицепрезидента, был
прав. А президент, используя свои возможности, настоял на своем и ошибся. И
можно сказать, что это не единственная ошибка, -- заканчивает Горбачев,
запинаясь. Эти кадры являли, возможно, одну из самых драматических страниц
политической судьбы Горбачева. С редким самообладанием, достоинством и
признательностью к тем, кто отстоял победу над силами реакции он кается,
признается в ошибках, избежать которые было возможно, если б с большим
вниманием и пониманием к нему отнеслись те, на чью поддержку он рассчитывал.
И как запрограммированное подтверждение своим мыслям на беспорядочных
записях видеокассеты Инга Сергеевна увидела (сейчас уже трудно было
вспомнить точно), но, судя по всему, внеочередной съезд народных депутатов,
проходивший в первых числах сентября, посвященный дальнейшей судьбе Союза и
Союзного договора. В кадре запись выступлений представителей кабинета
министров начинается со слов Щербакова: -- Я не снимаю вину и с нас, с
правительства и с себя лично. В общем, я думаю, наша главная вина и наша
главная беда, что мы не поняли, что делал Горбачев! "Опять не поняли!" --
Инга Сергеевна с ностальгической грустью вспомнила свою работу над докладом
о горбачевской революции. Тогда даже в небольшом обзоре литературы она
пятнадцать (!) раз встретилась со словами "не поняли", "не оценили ", "позже
поняли" и т. д. в отношении действий, предложений, высказываний Горбачева. И
вот снова "не поняли". -- Мы не поняли этого и не оценили, -- между тем
звучит в речи министра Щербакова. -- Мы понимали, что идет нарастание сил
двух сторон. Но его попытки -- вот эти, политической стабилизации через
Союзный договор, экономической стабилизации через совместные программы,
мирохозяйственные связи через договоренности в Лондоне... "Ведь именно об
этом и говорил президент США Джордж Буш в своих ответах на вопросы советским
журналистам в канун его визита в Москву за две недели до путча!" --
вспомнила Инга Сергеевна прочитанное в "МН" интервью с американским
президентом.
-- Мы их не поняли, -- продолжает Щербаков свое выступление, -- мы все
время бурчали в правительстве, что там, за нашей спиной договариваются, да
что там происходит? ...И мы не настроили коллективы. Вот здесь наша крупная
ошибка. Там много есть чего еще сказать. Но, что делать дальше... На этом
запись обрывается и на смену ей появляется сюжет, связанный с
прессконференцией Горбачева после путча. И снова испытываемый им внутренний
дискомфорт и волнение предательски выползают наружу, обнажаясь
необходимостью откашляться, сделать пазу, напряженно сосредоточиться:
-- Уважаемые дамы, господа! -- Прикрыв рот рукой, президент
откашливается и опукает глаза к столу. После нескольких приветственных
предложений он говорит: -- Сегодняшняя прессконференция происходит после
событий (небольшая пауза), которые больше всего хотелось мне, чтоб они
никогда не повторились. И чтобы подобной прессконференции на эту тему больше
не было... Мы прошли, может быть, настолько я хочу быть точным, --
продолжает президент, сам себя прервав короткой паузой, за которой скрыт
весь драматизм его сомнений, тревог и боли за начатое им дело. -- Прошли или
не прошли (?!)... (Опять пауза.) -- Прошли (!) самые трудные испытания за
все годы реформирования нашего общества после восемьдесят пятого года...
"Да, -- подумала Инга Сергеевна, -- погрешил здесь против искренности
президент. Сделав эту ремаркувопрос: "прошли или не прошли", он и сам дал
понять, что погрешил, ибо не может он не понимать, что НЕ ПРОШЛИ еще самые
трудные испытания. Но он здесь применяет известный в педагогике прием
"педагогического аванса", при котором выдается как бы кредит положительной
оценки, чтобы стимулировать стремление к ее оправданию. И желая внушить
самому себе и всем слушающим его в данный момент оптимизм, он все же
утверждает: "ПРОШЛИ!", и, сам того не желая, ставит под сомнение это
утверждение своим задумчивым взглядом и отсутствием подобающей в таких
случаях торжественной интонации в голосе". Далее запись на кассете
обрывается и возобновляется показом реакции Горбачева на какую-то реплику из
зала, которая в записи не прослушивается:
-- А?! -- спросил Горбачев обращаясь к автору реплики. Опустив взгляд
куда-то в стол, после небольшой паузы произнес: -- Мы все люди... Далее
запись фиксирует ответы на вопросы представителей прессы. Вопрос задает
журналист, говорящий с сильным акцентом (сведения о нем в видеозаписи не
зафиксированы).
-- Михаил Сергеевич, я хочу вам задать один вопрос, не из любопытства,
но, потому что думаю, что это вопрос важный для всех сограждан вашей страны.
Сейчас все прошло. Но я хотел бы узнать ваши соображения: что и кто вас
вынуждал в октябре прошлого года на Съезде народных депутатов выбирать таких
людей. Какие соображения, какие причины, почему? Потому что это интересно
для меня, для всех. Видимо, было тяжелое положение уже тогда. Я не хочу, так
сказать, предупредить заранее ваш ответ, но я хочу понять в глубине все, что
происходило. Если вы сможете это объяснить, я думаю, что это будет для всех
чрезвычайно важно. После паузы, Горбачев отвечает: -- Я думаю, что есть
этапы в развитии перестройки. Мы никогда не должны забывать, в каком мы
обществе ведем реформы, причем с таким масштабом, с такой глубиной и
размахом. Если мы это забудем, мы ничего вообще не стоим, ничего не стоим...
И далее: моя задача все эти годы... Я все равно вам не расскажу всего,
никогда не скажу всего... того, что у президента, так сказать... это всетаки
моя прерогатива. Но моя задача была всегда провести, сохранить и спасти этот
демократический курс... Сейчас глядя на дополняющий его слова лукавый взгляд
президента, Инга Сергеевна с тоской вспомнила те дни творческого вдохновения
и подъема, когда она анализировала закодированную манеру Горбачева излагать
свои мысли и мотивы поведения. А с экрана между тем, завершая свой ответ
после экскурсов в разные этапы перестройки, президент снова настаивает:
-- Я видел свою задачу сохранить этот курс перестройки и впервые в
истории этой страны стремиться все решать бескровным путем на основе
согласия. Убежден в этом до конца, буду стоять на этом до тех пор, пока
будут поддерживать меня в моей работе. -- Находясь в Крыму, -- спрашивает
корресподент Бибиси, -- вы были под большим психологическим давлением.
Объясните, пожалуйста, под каким давлением вы находились. Опасались ли вы за
свою жизнь? И хотя в основном все члены Комитета сейчас находятся под
арестом, беспокоитесь ли вы численностью реакционных сил, которые еще на
свободе. -- Ну, вопервых, я думаю, что я начну с конца вашего вопроса, --
отвечает Горбачев. -- Я не думаю, что мы должны после этого организовать
ловлю ведьм или действовать, как действовали в другие времена... нет. Мы
должны, чтобы в рамках нашей демократии, гласности, движения к правовому
государству на основе закона все решать...
Далее в ответ на реплики из зала Юрия Карякина о недальновидности
президента в подборе своего окружения Горбачев, используя для смягчения
диалога шутливый тон, вопрошает:
-- Вы же за закон?! Или у вас тоже необольшевизм появляется?.. Сейчас
Инга Сергеевна вспомнила, что тогда, в те еще дни она обратила внимание на
то, что Горбачев чуть ли не самый первый из власть имущих в стране употребил
термин "необольшевизм", акцентируя внимание на опасности того, что за этим
термином скрывается.
И тут кадры кинохроники тех дней, снова зафиксированные на кассете с
нарушением хронологии реальных событий, демонстрируют фрагменты митинга
победителей в Москве 22 августа 1991 года. Залитый солнцем океан
восторженных, преисполненных чувством выполненного долга людей с флагами,
цветами, возгласы солидарности, которые сопровождают каждое выступление. На
балконетрибуне огромное количество людей, среди которых президент России
Ельцин. На кассете митинг был записан с завершения выступления мэра Москвы
Гавриила Попова, в котором сообщается: "Сегодня на чрезвычайной сессии
Московского совета было принято решение: учитывая исключительные боевые
заслуги Бориса Николаевича Ельцина, ходатайствовать о присвоении ему звания
Героя Советского Союза". Глядя на эти кадры, Инга Сергеевна внимательно
всматривалась в реакцию Ельцина на происходящее. Вначале, когда он услышал в
речи Попова свое имя в связи наградой, его взгляд выразил удивление.
Нажатием кнопки "пауза" Инга Сергеевна зафиксировала выражение лица Ельцина
по завершении последней фразы Попова о присуждении ему высшей награды
страны. Ни ликования, ни головокружительного восторга президент не выражал в
этот момент. Скорее, была озабоченность... И восторженная поддержка
многотысячной толпы этого решения не придала облику президента России
истинной радости. Даже его фигура, на танке, на митингах казавшаяся
необъятных размеров, здесь на митинге ликования словно уменьшилась.
Может, в этот момент он больше думал о том, какова та мера
ответственности, что лежит на нем теперь. Всем известна его способность
мобилизовать себя и окружающих для принятия и реализации решений в
экстремальной ситуации. И за эти дни он в полной мере это доказал. Но что
после победы?! Означает ли эта победа, что завтра он проснется в
демократической стране, где все в мире и согласии будут прилагать усилия к
общей цели -- вывести страну на достойный ее природным и людским богатствам
уровень жизни? Далее запись фиксирует выступление Руцкого. Сейчас все они --
победители преисполнены эмоциями, которые трудно вместить даже в "великий и
могучий" русский язык. Поэтому ораторы используют самые напыщенные
словосочетания, чтоб адаптировать масштаб слов, к масштабу чувств и эмоций.
-- Когда спрашивают, -- начинает Руцкой своим звучным чеканным голосом, --
где она, Великая Русь? -- Великая Русь началась сегодня здесь, на этой
площади! Мы отмечаем здесь на этой площади Российский день Победы! Два
праздника в истории нашего государства: День победа сорок пятого и День
победы девяносто первого года! После этих слов толпа взорвалась бурей
оваций.
-- Вы все сделали, чтобы не повторился фашизм, который пытался
развиться на этой земле в сорок первом году и который пытался повториться в
девяносто первом году, -- продолжает Руцкой. -- Это не случайность. Вот те
люди, которые стоят здесь, которых сегодня нет вместе с нами, которые отдали
жизнь за демократию, -- это Великая Русь. Спасибо вам, дорогие! Далее под
бурный восторг ликующей толпы слово предоставляется Александру Николаевичу
Яковлеву, признанному "архитектору" перестройки.
-- Дорогие товарищи! Девятнадцатго утром я сказал, что большевистская
контрреволюция свершилась. Сегодня я с гордостью вместе с вами могу сказать,
что свершилась народная революция, настоящая революция. Наконец-то сегодня
победила демократия и свобода. В восемьдесят пятом году началась перестройка
и начались преобразования, но тогда же началась и ползучая контрреволюция,
которая привела к открытой контрреволюции. Больше такого ни в России, ни в
стране не случится. Но мы все должны быть очень бдительными. Мне лично было
противно вчера смотреть по телевизору на тех, кто встречал президента на
аэродроме. (Толпа, понимая, о ком идет речь, разразилась бурной овацией.) --
Мы должны помнить и тех, кто идеологически готовил эту контрреволюцию своими
словами к народу, своими статьями, своими передачами, -- призывает далее
Яковлев. -- Мы не зовем к мести, и мы не мстительны, демократия не
мстительна, но она должна помнить и знать, "кто есть кто" был в эти дни. И я
совершенно согласен с Борисом Николаевичем: сейчас появится много, очень
много героев, и снова они же могут потихоньку, исподволь, так же подло и так
же вероломно подставлять ножку развитию демократии и свободе в нашей стране.
Поэтому мы должны сейчас усилить, удвоить нашу бдительность. Я призываю вас
к этому... Память вернула к вдохновенным первым годам перестройки. На
семинаре в Доме политпросвещения, зав. отделом пропаганды обкома партии,
только что вернувшийся с совещания в Москве, с воодушевлением рассказывал о
том, что идеологическая работа в стране сейчас возложена на новое лицо --
Александра Николаевича Яковлева, образованность, интеллигентность, масштаб
мышления и политические установки которого определят совершенно новый этап
идеологической работы. На смену пропагандистским постулатам, должен прийти
глубокий анализ и вскрытие подлинных проблем, стоящих перед обществом. "Так
почему же сейчас умнейший из людей, Александр Николаевич, не делает акцента
на том, что одной из причин сложившейся ситуации в стране было отсутствие
единства, несогласованность действий, разлад и противоречия среди
демократов?.. Но, судя по всему, не об этом сейчас помыслы победителей", --
думала Инга Сергеевна с грустью, которую еще более усилили следующие кадры.
На экране заседание Верховного Совета России после путча, которое на ее
кассете было записано с выступления председателя Совета министров России
Силаева. После приветствий и слов благодарности в адрес народа за его
стойкость и единство с правительством он далее, очевидно, считая это
первоочередными задачами в стране после путча, акцентирует внимание на
следующем: -- Сейчас в печать хлынули действительно всевозможные извинения,
объяснения в любви... Но мы хорошо помним, что как только мы подписали во
главе с Борисом Николаевичем Обращение к российским гражданам, какой град
обвинений, упреков и угроз обрушился на нас, на россиян. Я думаю, что те,
кто сегодня запели дифирамбы, и те, которые уже спешат хотя бы к частичке
победы примазаться, их сегодня видно невооруженным глазом. И, уважаемые
товарищи, некоторые в печати сегодня говорят от имени Союза, что уже и был
готов самолет, ну в смысле наш, российский самолет... "О чем они говорят? --
с горечью рассуждала Инга Сергеевна. -- Путч настиг страну в период ее
экономического кризиса, взвинчивания цен, невыплаты зарплат, центробежных
процессов среди республик, о чем они говорят, что их тревожит в первую
очередь?! И как можно, когда народ преисполнен радости и ликования своим
единством в одержанной победой, с первых дней нагнетать размежевание"...
В этот момент камера крупным планом показала среди сидящих в зале
Александра Григорьевича Гранберга... Инга Сергеевна нажала кнопку "пауза",
чтоб внимательней рассмотреть лицо этого человека, которого она хорошо знала
по различным конференциям, заседаниям ученых советов и прочим пересечениям в
научноорганизационной деятельности.
Саша Гранберг! Одна из самых ярких фигур Академгородка, талантливейший
экономист, он был в свое время самым молодым доктором экономических наук,
лауреатом Премии Ленинского комсомола, герой многочисленных очерков и
рассказов за талант и самоотверженность в науке, правая рука Аганбегяна,
автор многих книг, статей, обзоров по актуальным экономическим проблемам.
Инга Сергеевна сейчас пыталась вдруг впервые подсчитать, сколько же ему лет?
Должно быть, за пятьдесят, а может, больше? Он продолжал быть для всех
загадкой своим юным, почти мальчишеским обликом, которому противоречил его
взгляд -- глубокий, светящийся мудростью, интеллектом и таящий буйную (при
внешней сдержанности) внутреннюю энергию. Горбачевская перестройка и его,
как и многих представителей творческих профессий, подвигла на политическую
стезю. Познавшие сполна, что такое несвобода слова и даже мысли, они,
засучив рукава, ринулись на "объекты" перестройки, кто архитектором, кто
прорабом, а кто простым строительным рабочим... И не жажда власти влекла их,
как пытались интерпретировать те, кто занял выжидатель ную позицию. Отнюдь
нет. Артисты, художники, музыканты, ученые пришли в те дни на политическую
стезю для того, чтоб на сей раз не упустить исторический шанс утверждения в
их стране цивилизованных норм жизни. И в те драматические дни академик
Александр Григорьевич Гранберг был одним из тех депутатов, о которых Ельцин
в благодарственной части своей речи сказал, что они ходили по зданию
(имеется в виду Белый Дом) не с блокнотами, а с автоматами. Хотя про
Гранберга говорили, что тогда он вышел навстречу танкам вообще безоружным.
"Так что же выражает ваш столь печальноусталый взгляд сейчас в этом зале,
преисполненном торжеством победы?" -- молча обратила Инга Сергеевна свой
вопрос к этому человеку, к которому всегда относилась с искренним почтением
и симпатией. Она бы хотела сейчас услышать его мягкий голос, легкую
картавость, слова, внушающие оптимизм и надежду. Но Александр Григорьевич,
словно уловив ее вопрос, заданный два месяца спустя сквозь четыре тысячи
километров, молча опустил глаза... И далее в кадре появляется заставка на
фоне центра Москвы и Кремля: "Москва. Август 1991 года. Монтаж на тему" и
медленно идущий с микрофоном в руках "в направлении" к телезрителям Владимир
Молчанов.
Характерной особенностью перестройки явилось то, что с самых первых ее
этапов на арене общественной жизни стали появляться не только новые
личности, но и новые лица. Соцреалистические типажи, выражающие либо
начальственную надменность, либо подчиненное подобострастие, стали все более
сменяться истинно интеллигентными, преисполненными чувства собственного
достоинства и почтения к окружающим лицами. И стало являться на трибунах и с
экранов то самое воплощение чеховской мечты о человеке, в котором все
прекрасно: "и лицо, и одежда, и душа, и мысли". И одним из ярких примеров
тому -- Владимир Молчанов, который уже одним своим видом приковывал к экрану
многомиллионную страну. Сейчас он ведет свою передачу с одной из центральных
улиц Москвы -- безлюдной этим ранним утром. "Было утро, раннее, раннее, --
начинает журналист проникновенно в своей утонченноэмоциональной манере, --
только я уже не помню, шел ли дождь. Кто-то из нас еще спал, кто-то
просыпался, а кто-то возвращался домой. Есть же люди, которые возвращаются
домой только под утро. Наступило 19 августа одна тысяча девятьсот девяносто
первого года. Мы еще ничего не знали, как всегда. В этой стране не только ни
во что не веришь, но еще ничего и не знаешь. Такая уж у нас Родина... Но
другой нет, куда бы мы ни уезжали"... Далее журналист отходит за кадр, как
бы за сцену, и уступает место картине той же безлюдной, заливаемой дождем
улицы, над которой звучит голос Александра Градского, исполняющего известную
песню:

Печальной будет эта песня
О том, как птицы прилетали,
А в них охотники стреляли
И убивали птиц небесных.
А птицы падали на землю
И умирали в час печали.

В этом месте на экране появляется кадр с могилой погибших в те
трагические дни и надпись: "Вечная память вам".

А в них охотники стреляли,

-- продолжает звучать песня:

Для развлеченья и веселья,
А птицы знали, понимали,
Что означает каждый выстрел,
Но по весне вновь прилетали
К родным лесам у речки быстрой...

Далее кадры сменяются репортажами тех дней, и на фоне движущихся по
улицам Москвы танков, звучит голос Молчанова:

Цари в плену, в цепях народ,
Час рабства гибели приспел.
Где вы, где вы, сыны свободы?
Иль нет мечей и острых стрел?

А в кадре появляются сюжеты, связанные с похоронами героев. Звучит
траурная музыка, транспаранты с портретами трех молодых людей, заплаканные
лица... И снова в кадре Молчанов. Сейчас он ведет репортаж с места событий
тех дней. Он беседует с идущими по улице двумя мужчинами, один из которых --
молодой человек на костылях -- у него отсутствует голень правой ноги. --
Афганцы мы, -- отвечает инвалид, слегка заикаясь, на вопрос Молчанова. --
Какой год Афганистан?
-- Семьдесят девятый.
-- Почему вы сюда идете?
-- Охранять.
-- Вы будете нам помогать?
-- Да!
-- А вы? -- спрашивает журналист второго.
-- Я прошел, -- дальше не расслышать, -- последний Афган. Иду уже
третью ночь защищать Россию.
-- Будете с нами всю ночь?
-- Да.
-- Спасибо вам! И камера фиксирует этих двух уходящих людей: одного на
костылях, другого -- хромающего, с палочкой... Затем появляются сюжеты тех