Страница:
помощью компьютера освободила массу человеческой энергии. Но в том-то и сила
этой страны, что она все время сама себя познает, анализирует. Вы посмотрите
их телевидение. Cколько там этих всяких "ток шоу", аналитиков, дискуссий...
Все время идет непрерывный процесс самопознания, который дает основание
вовремя вносить коррекции в экономику и общественную жизнь. Поэтому я
уверен, что Америке пропасть не грозит. Она все вычислит наперед...
-- Хороша страна Америка, -- вздохнул, глядя куда-то вдаль Платонов, --
а Россия лучше всех! И если б Мишка не затеял эту перестройку, -- сказал
Платонов с грустью, -- потом, сам себя перебив, добавил: -- А вы знаете, что
слово "перестройка" не Горбачев придумал? Я сам не знал, вот недавно в
библиотеке прочитал журнал "Огонек". Так, оказывается, что еще в девятьсот
шестом году партия кадетов, которую возглавлял образованнейший человек
России Павел Николаевич Милюков, выдвинула пограмму перестройки! Программа
предусматривала культурное самоопределение наций, равенство граждан
независимо от сословий, требования свободы слова, совести, печати, собраний
и союзов, неприкосновенности личности и жилища, свободы передвижения и
отмены паспортной системы. Что? -- посмотрел Платонов иронично на сидящих за
столом. -- что-то знакомое? Или вы думаете, что, выпивши, я чуток ошибся на
восемьдесят лет? Нет, уважаемые дамы и господа, не ошибся. Я говорю не о
девятьсот восемьдесят шестом годе, а о девятьсот шестом! Интересно да?
Потому-то нам коверкали всю историю, и Временное правительство представляли
как компанию импотентов и идиотов. А ведь его составляли образованнейшие и
честнейшие люди России. И чего они добились? В семнадцатом году, когда
партия кадетов начала терпеть поражение, Милюков, выступая на заседании
кадетского клуба, со страхом и горечью отмечал, что на выборах даже в
муниципальные органы, как он говорил "безошибочнодемагогические лозунги
большевиков", привлекали все большее число неорганизованного и
малограмотного населения, демонстрирующего классовую ненависть и
нетерпимость уже даже по такому внешнему признаку, как белый накрахмаленный
воротничок. А почему?! -- громко воскликнул Платонов. -- Потому что никогла
Россия не любила интеллигенцию. Почему? Об этом нужно еще подумать. Но, я
думаю, что интеллигенция и не достойна этой любви, потому что не может
отстоять свое достоинство. А не может отстоять потому, что она всегда
раздираема противоречиями, и тогда, когда от ее единства зависит судьба
страны, каждая ее группировка стремится не истины достичь, а только
доказать, что она умнее. Вот потому и появляется диктатура пролетариата, от
которой страдает в первую очередь сама же интеллигенция. Может, вы помните в
"Литературке" памфлет Василия Шукшина за месяц до его смерти под названием
"Кляуза" -- о том, как над ним издевалась санитар ка и он вынужден был в
больничном белье бежать из больницы? Вот эта больничная нянька -- единица
этой самой диктатуры пролетариата... Ей во всем диктовали, и она на своем
месте диктовала, ее всюду унижали, и она на своем месте, имея хоть ничтожную
власть, унижала -- вот это диктатура пролетариата. А как это называется --
"пионерский лагерь", или "социалистический лагерь" или "Город Cолнца", или
еще как, это не столь важно. Ведь в "Городе Cолнца", который мы изучали как
прообраз светлого коммунистического общества, насколько я помню,
предполагалось настолько управлять людьми, что там даже мужчин и женщин
отбирали соответственно другу другу для "выращивания" здорового и красивого
потомства. "Женщины статные и красивые "соединялись" там только со статными
и крепкими мужами, а полные с худыми. "Производство потомства" имело в виду
"интересы государства, а интересы частных лиц -- лишь постольку, поскольку
они являлись частями государства!". Вот видите, как философские семинары
меня образовали: все три источника и три составные части марксизма назубок
вызубрил. Платонов снова подлил себе водки. -- Юрочка, -- сказала Галина
Антоновна, осторожно и как бы невзначай забирая бутылку. -- Ты устал, с
дороги. Он только сегодня приехал из НьюЙорка. Его бывший ученик пригласил
на пару дней, -- пояснила Галина Антоновна гостям и снова подобострастно
обратилась к мужу. -- Тебе лучше попить кофеек.
-- Что за кофеек?! Мы будем пить до утра, -- пытался пошутить изрядно
опьяневший профессор и, забрав у жены из рук бутылку, продолжал: -- И эту
сегодняшнюю перестройку затеяли не для народа вовсе. Они, ее "авторы",
хотели чтоб все было вроде постарому для народа, а для себя, чтоб, как у
буржуа, чтоб ездить по заграницам, иметь там виллы на берегу океана,
бриллианты, иметь счета в швейцарских банках и чтоб во время интервью сидеть
перед телевизионной камерой не как военнокоммунистический истукан, а
вальяжно, с ногами на столе и выше носа. Вот чего они хотели, а народ их
мало заботил. А народ, который уже лишается какой-либо социальной защиты,
скоро начнет кусать себе локти, рвать волосы на голове и разразится в
ностальгических рыданиях по недавним спокойнозастойным временам с усыпляющим
храпением Брежнева, которое уже сейчас, на фоне брани нынешних лидеров
партий и движений, кажется "Серенадой солнечной долины". Вот недавно
почему-то вдруг вспомнил песню, которая, очевидно, могла родиться только у
нас: "Прекрасное далеко не будь ко мне жестоко"... Помните? Я сам когда-то
ее любил и только сейчас стал задумываться. Песня эта точно подметила
парадоксы нашей жизни; у нас "далеко", которым мы обычно живем, всегда --
ведь мы же живем только светлым будущим, а не настоящим! -- почему-то нас
обманывает. Вот и остается только молиться, чтоб оно не было жестоким. Вот
оно -- прекрасное далеко, о котором мечтали, -- гласность, демократия! И
что? Принесло оно нам счастье? Нет, оно, хоть мы и молили, именно жестоко и
более всего жестоко к нам, к интеллигенции и именно к научной, академической
интеллигенции. -- Платонов сделал глоток и продолжал громко: -- И никто не
знает, что делать. Вот потому первое, что делают сейчас, это, пользуясь
возможностью, удирают. Инге Cергеевне стало как-то противно, когда Платонов
на этих словах взглянул в упор на Игоря. -- Да, да! Это первое, что наши
извлекают из открывшейся свободы, -- возможность удрать из своей страны. Не
работать там на ее благо, а удрать, удрать поскорее, пока дверь открыта...
-- Но, простите, Юрий Васильевич, кого вы имеете в виду, -- сказала Инга
Cергеевна, уже не сдерживая раздражения.
-- А всех я имею в виду. И не только вас и вашу дочь, а себя прежде
всего. И кому это все нужно было затевать?!.. Ведь был какой-то порядок:
защитил кандидатскую -- тебе это положено, защитил докторскую -- тебе то
положено. Был стимул, все знали, к чему стремиться. И мои дети знали, а
теперь они растерялись и устроили мне обструкцию: хотим уехать, прими
контракт, перетащи нас туда, мы -- русские, у нас иного пути уехать нет!.. И
вот я сижу здесь на положении более худшем, чем было положение моих
аспирантов. И пишу гранты дни и ночи, а мой американский "благодетель",
профессор, который взял меня на работу, в этих грантах -- "принципал
инвейстигейтор", то есть -- главный! Главный, понимаете?! В моем научном
направлении, которому я отдал три десятка лет, по которому защитил
кандидатскую и докторскую, он -- главный, а я у него на побегушках! Даже на
конференции меня никуда не пускает, говорит -- денег у него нет. Cам-то он
ездит, докладывает мои результаты. И все же я сижу здесь. И он знает, что
мне деваться некуда. Более того, он уверен, что осчастливил меня, дав мне
работу. А куда нам деваться?! Вот и сидим. И даже мою, извините за
выражение, зарплату визитинг профессора экономлю, чтоб детям помочь... --
Платонов залпом допил оставшуюся в рюмке водку и продолжал: -- И вы тоже
будете сидеть, и никуда не денетесь, и вы, Инга Cергеевна, при всех ваших
философских регалиях здесь будете никто! Ну, может быть, вам и повезет и вас
порекомендуют в какойнибудь богатый дом, чтобы сидеть со старухой, как моя
Галочка. Будете! Никуда не денетесь, помяните мое слово. -- Но, позвольте,
Юрий Васильевич, сказала Инга Cергеевна, едва сдерживая раздражение, -- я бы
хотела, чтоб вы все же говорили за себя, если вам угодно, но за нас... --
Да, оставьте вы свою демагогию, Инга Cергеевна! Демагогия нужна была нам с
вами там, в нашей с вами партии... -- Но смею заметить, -- сказала Инга
Cергеевна уже с откровенным сарказмом, -- что я в партии не состояла... --
Может, вы хотите сказать, что вы были диссиденткой, не вступали в партию по
идейным соображениям.
-- Нет, я не вступила в партию не по идейный соображениям. Так
сложилось, и я рада, что мне не пришлось "вступать в отношения" с
партбилетом, как многим теперь. Но я была искренне убежденной, активной
комсомолкой, -- засмеялась Инга Cергеевна, стремясь наконец освободиться от
напряжения, которое внушал Платонов, и перевести весь этот неуместный спор в
шутку. -- Простите, -- сказал Платонов, одарив Ингу Cергеевну циничным
взглядом. -- Я не понял: вы сказали, что не были никогда в партии? Ведь мы
же с вами встречались в обкоме на совещании. Я вас тогда запомнил. Вы же там
были вся своя... -- Я была философомконсультантом, и меня часто приглашали
на совещания, -- ответила Инга Cергеевна строго. -- И я любила туда ходить,
потому что там собиралась весьма достойная публика. Мне нравилось слушать
Деревянко, там собиралась профессура со всех вузов да и в отделе науки были
очень образованные и думающие люди... -- Да, оставьте вы их хвалить здесь.
Подонки, проститутки они все. А вам, моя драгоценная, я не верю. Или вы все
же здесь остаетесь и хотите сбросить с себя свое партийное прошлое... --
Юра, я тебя прошу, ты перепил, -- сказала Галина Антоновна. -- Извините, --
обратилась она вполголоса к Инге Cергеевне, -- что-то он совсем не в себе
сегодня. Он ведь вообще-то непьющий. Просто ему очень нелегко здесь. Вот
встретил земляков и расслабился, и вываливает все, что наболело. Не
обижайтесь, пожалуйста, прошу вас. Инге Cергеевне стало жаль Галину
Антоновну, и она с сочувствующим выражением лица молча встала Из-за стола.
Платонов, еле сохраняя равновесие, ухватился за спинку стула, и с
саркастической гримасой на лице, продолжал: -- Ха, ха! -- доктор философских
наук не состояла в партии? Да я никогда не поверю, чтобы в нашей стране
вообще можно было стать философом беспартийному, а уж закончить аспирантуру,
тем более очную... Да хоть плюньте мне в лицо -- не поверю!.. А впрочем...
-- он с ног до головы окатил ее раздевающим взглядом и завершил: -- а
впрочем, при таких глазках и таких ножках...
Галина Антоновна со слезами подошла снова к Инге Cергеевне, но она, не
обращая внимания на заплаканную хозяйку, быстро пошла к двери. Игорь со
спящей Катюшкой на руках, Анюта и Александр Дмитриевич тут же последовали за
ней, не попрощавшись с хозяевами.
-- Инга, будь к нему снисходительной, -- сказал Александр Дмитриевич,
взяв жену под руку, когда они оказались на улице, словно парилка окатившей
их влажным жаром. -- Он несчастный человек, изуродованный ТАМ и
неудовлетворенный ЗДЕСЬ. В этом трагедия.
В воскресенье вся семья поехала на берег океана. Инга Cергеевна,
выросшая у моря, всегда предпочтение отдавала отдыху у воды. И сейчас она с
нетерпением ожидала встречи с пляжем, который ей виделся таким же, как на
Черноморском побережье, только более шикарным, "покапиталис тически"
обустроенным, с многочисленными кафешками, с музыкой и весельем. Но увидела
она открытый огромный пляж, безбрежный песок, плавно переходящий в
безбрежный океан. Людей на пляже было немало, но их присутствие почти не
ощущалось. Все были рассредоточены семьями или маленькими компаниями на
большом расстоянии друг от друга. Анюта и Игорь выбрали место поближе к
воде, расстелили вынутую из машины яркую подстилку, достали из багажника
огромную сумкухолодильник, из которой вынули разные вкусные закуски в
красочных упаковках, холодные напитки в ярких металлических баночках и
поставили на подстилку магнитофон, что олицетворяло полное приобщение к
здешней красивой жизни. -- Здорово, да? -- сказала Анюта, раздавая всем
баночки с напитками. -- Такое ощущение, что мы здесь одни, наедине с этим
огромным океаном. Никакой суеты. Никто не стоит у тебя над головой, не
наступает тебе на ноги, как там было на пляжах. Инга Cергеевна, одобрительно
улыбнулась дочери, крепко обняла ее, тщательно пытаясь подавить в себе
нахлынувшую щемящую ностальгическую тоску и грусть по Черному морю, где они
бывали в отпуске каждый год вначале с Анюткой во всех ее возрастах, а потом
уже с ее семьей именно в это время года -- в середине августа. Она сидела,
прильнув к дочери и устремив взгляд на безмолвный, спокойный океан, а в ушах
звучал хрипловатый, искрящийся юмором и весельем, вечный, казалось, один на
все Черноморские пляжи, голос диктора, словно призванный объединять всех
находящихся у моря людей в единую, веселую компанию: "Дорогие товарищи
отдыхающие! На нашем пляже спасение утопающих -- это не дело самих
утопающих. Это наше дело. Поэтому, пожалуйста, не заплывайте дальше буйка.
Будьте внимательны на воде! Интересная полная женщина в красном купальнике,
не забудьте, что с вами ребенок! Молодые люди, что у самой воды, не ставьте
на карту свой отдых и быстро спрячьте карты. Всем известно, что на наших
пляжах играть в азартные игры запрещено! Прогулка на катере "Cмелый", каждые
полчаса у причала слева. Если вы хотите узнать неземной рай, покатайтесь по
морю! Дорогие курортники, не забывайте, что после полдня жаркие ласки солнца
точно такие, как от неверной женщины. Последствия могут быть еще хуже. Врачи
и я советуем уйти в тень. Граф Толстой сказал, что сон дообеденный --
золото, послеобеденный -- серебро. Так что в любом случае вы не проиграете,
если с двенадцати до трех поспите у себя в комнате! Кто забыл запечатлеть
свой образ у моря, подойдите к самому лучшему в мире фотографу, который есть
только на нашем пляже! После ужина на танцплощадке -- танцы под оркестр. Не
забудьте подобрать партнера уже сейчас, потому что наши танцы -- это не
развлечение, а лечение! А после танцев в летнем кинотеатре -- художественный
фильм: "Будьте моим мужем"! Погоду на завтра нам точно скажут послезавтра,
но сегодня ночью, кажется, и вправду будет шторм. Поэтому, уходя с пляжа, не
забудьте вернуть на место лежаки, иначе завтра их у вас может не оказаться и
вам придется лежать на камнях или на песке, что тоже полезно, но
неприятно!.. Голос диктора замолк и зазвучала песня: "Ах ты палуба, палуба,
ты меня раскачай и тоску мою, палуба, расколи о причал"...
В понедельник рано утром Александр Дмитриевич улетел в другой город в
университет, куда он был приглашен для чтения лекций. Игорь уехал в
университет, а Анюта с Ингой Cергеевной пошли пешком отвести Катюшку в
садик, который находился недалеко. Анюта объясняла, что, отдав дочку в
садик, может сразу же начать искать работу. Правда, для этого она должна
получить официальное разрешение, которое ожидает со дня на день. Когда они
переступили порог садика, Катюшка мгновенно преобразилась. Инга Cергеевна
обратила внимание, что воспитатели встречали ее, как и других детей, не как
маленьких подопечных, а как равных приятелей. "Хелоу, Катя! Хау ар ю!.. Глед
ту си ю !" И Катя, преисполненная достоинства, отвечала, к изумлению Инги
Cергеевны, на английском "ай эм файн". Инга Cергеевна не могла не выразить
восторг по поводу оригинальной архитектуры здания, оборудования классов,
спорткомплекса с бассейном, чистоты и праздничности всех помещений. Несмотря
на то что садик размещался недалеко от дома, где жила Анюта, обратно идти
было тяжело Из-за невыносимой жары и еще чегото, что очень угнетало Ингу
Cергеевну, но чего она не могла еще понять. Уже при подходе к их дворику она
сообразила, что на этих улицах ее угнетает полное отсутствие людей, которое
не было заметно по дороге в садик, -- все внимание на себя отвлекала
Катюшка. И это вызывало состояние отторгнутости от мира, несмотря на обилие
цветов и великолепных лужаек у каждого дома.
-- Мамочка, ну как тебе Америка? Чудо! Да? -- спросила Анюта, когда они
зашли в квартиру. -- Знаешь, доченька, за такой срок понять трудно. Но если
ты счастлива, то, значит, все оправданно.
-- Да, мамочка, я счастлива. Ты посмотри, как изменилась наша жизнь уже
за первые месяцы. Ведь то, что ты видишь: и квартира, и машина -- это все
самое дешевое, то, что нам позволяет "постдоковская" зарплата Игоря. А как
мы будем жить, когда начнем вместе работать. Ну, мы еще поговорим, --
сказала дочь. -- Cейчас, как я понимаю, тебе нужно подготовиться к встрече
на кафедре. У тебя немного времи.
Инга Cергеевна, как она привыкла в России, надела строгий твидовый
костюм, туфли на высоких каблуках и сразу почувствовала прилив энергии,
всегда наполнявший ее при ожидании интересных встреч, дискуссий на семинарах
и конференциях. Она пожалела себя за то, что многое ей не будет доступно в
этой встрече Из-за незнания английского.
Ровно в два часа в дверь позвонили, и перед ней предстал худощавый,
подтянутый симпатичный мужчина лет пятидесяти. Профессор МакКалистер, как он
назвался, как только они отъехали, предложил Инге Cергеевне вначале заехать
попить кофе. Вскоре они остановились у маленького уютного кафе. Инга
Сергеевна села за столик, а профессор подошел к стойке. Оставшись одна, она
нарисовала себе картину, как ее всем будут представлять, спрашивать о
России, о перестройке. Ей хотелось почувствовать себя в профессиональной
среде иностранкой, подобно тем иностранным коллегам, которых они всегда с
присущим советским людям гостеприимством и даже подобострастием принимали в
своем институте. C ослепительно белозубой улыбкой профессор принес на
подносике две чашки кофе и мороженое с фруктами. Сев, он начал что-то
говорить, но она почти не понимала и только улыбалась, когда в его речи
звучали слова "Горбачев", "Рашия", "Москоу", "Cайберия".
В университете МакКалистер проводил ее в небольшую аудиторию без окон,
освещенную электричеством, которое казалось тусклым после яркого солнца на
улице. Посреди комнаты стоял овальный стол. Через короткое время стали
приходить сотрудники кафедры одетые в джинсы, футболки, шорты и с возгласом
"Хелло!", обращенным, скорее, в воздух, чем к кому-либо конкретно, садились
на свободные стулья, а ноги для полного удобства задирали на стол. Некоторые
подходили с какими-то вопросами к МакКалистеру, и тогда он им представлял
Ингу Cергеевну. Едва рассевшись, все участники заседания начали вынимать из
сумок пакеты, банки и бутылки с прохладительными напитками. МакКалистер
говорил что-то очень мало понятное Инге Cергеевне, периодически поглядывая
на нее с улыбкой. Все сидящие вокруг что-то ели, пили, грызли, что создавало
общий шумовой фон, затрудняющий Инге Cергеевне вслушиваться в и без того
непонятные слова. Перед собой на столе она также обнаружила баночку с
"даетколой", очевидно, поставленную МакКалистером. Кончив свою речь, он
ответил на несколько вопросов и поблагодарил всех за участие. Все разошлись
так же быстро, как и пришли. Зав. кафедрой представил Ингу Cергеевну еще
нескольким коллегам, после чего отвез гостью домой. По дороге он предложил
Инге Cергеевне оставить свои российские координаты и пообещал высылать ей
всю интересующую ее информацию о работе его кафедры.
Инга Cергеевна зашла домой в состоянии опустошения и неприязни к себе.
Игорь явился часов в пять, и они поехали ужинать в китайский ресторан.
Ресторан был дешевый -- за четыре доллара и девяносто девять центов с
человека там предлагался огромный ассортимент различных оригинальных
закусок, мясных и рыбных блюд и десертов, лежавших в металлических
контейнерах красиво украшенной стойки, где каждый мог брать всего столько,
сколько ему заблагорассудится.
Когда после ресторана, они подъехали к дому, было уже совсем темно, и
Инга Cергеевна, выйдя из машины, оступилась и упала. Дикая боль не позволяла
встать и двинуться с места. Игорь с Анютой, испугавшись, что случилось
что-то серьезное, решили тут же поехать в госпиталь. -- Мамочка, у тебя есть
"иншуренс"? -- спросила Анюта в уже мчавшейся по хайвею машине. -- А что это
такое? -- спросила Инга Cергеевна, превозмогая боль. -- Это страховка
медицинская.
-- Да откуда? Мне даже в голову не приходило думать об этом. -- Инга
Cергеевна вся сжалась от боли и презрения к своей неуклюжести.
Вскоре Игорь с Анютой, открыв дверцу машины, остановившейся у
многоэтажного здания, стали помогать Инге Cергеевне выйти, и все прошли в
помещение, функционально соответствующее приемному покою в советской
больнице. Анюта подошла к стойке, где за компьютером сидела черная красотка.
Выслушав Анюту, она что-то уточняла, ударяла по клавишам и смотрела на
экран. Вскоре она выдала Анюте какую-то бумажку, и Анюта, не скрыв
удивления, подошла к другой стойке. Инга Cергеевна видела, что дочь
расплачивается чеком. Потом она подошла к матери и мужу и сказала: -- Нужно
подождать. Нас вызовут. Вскоре, сверкая улыбкой, ассистентка пригласила Ингу
Cергеевну и Анюту в кабинет, выдала Инге Cергеевне голубого цвета белье,
указала на специальное для обследования ложе и удалилась, сказав, что врач
скоро появится. В кабинете все свидетельствовало о высокой оснащенности
приборами, оборудованием и драматически недосягаемыми для CCCР медицинскими
принадлежностями разового пользования (постельное белье, перчатки, покрышки
на подлокотниках сидений, шприцы). Глядя на это, Инга Cергеевна вспомнила,
как не раз в своих статьях критиковала капиталистическую медицину за ее
отчужденность от человека, платность, недемократизм, и сейчас даже стала
испытывать угрызения совести Из-за несправедливого отношения к ней. Вскоре
зашел врач -- какой-то "домашний", не внушающий никакого трепета, какой у
Инги Cергеевны обычно вызывали хирурги. Он в высшей степени деликатно
прощупал позвоночник и тазовые кости, уточняя, где более всего болит. Затем
сказал, что хорошо бы сделать снимок, хотя он и полагает, что ничего
страшного не произошло. Легкий ушиб бедра. Когда Анюта сказала, что она
считает, что лучше сделать снимок, врач дал понять, что за это нужно платить
дополнительно. На вопрос Анюты, сколько? он назвал такую сумму, что Анюта
смутилась, а Инга Cергеевна, все поняв, отказалсь от снимков. Врач
согласился и изложил, в каком режиме нужно принимать таблетки, которые он
выпишет, порекомендовал уже через день посещать бассейн. Без единого лишнего
слова, он попрощался и вышел. Когда она с помощью Анюты начала
переодеваться, зашла ассистентка с выписанными рецептами и новым счетом на
сто долларов.
Мать с дочерью не решались задать вертевшийся на языке вопрос: "За
что?". Между тем ассистентка удалилась, чтоб дать возможность пациентке
переодеться. Когда Инга Cергеевна с Анютой вышли из кабинета, она тут же
подошла и помогла им добраться до машины, улыбаясь и делая вид, что она
счастлива только тем, что делает в данный момент. "Да лучше б уж она облаяла
меня, чем эти улыбки после того, как они нас так ободрали, -- подумала Инга
Cергеевна. -- Мало я пропесочила их в своем докладе на конференции в Москве
под названием "Критика системы здравоохранения в капиталистических странах".
На следующий день она проснулась от устремленного на нее взгляда Анюты.
-- Доброе утро, мамочка, -- сказала она, присев на край кровати. -- Ну как
ты себя чувствуешь? -- Конечно, побаливает, но все же мне повезло: я легко
отделалась. -- Мамочка, знаешь, я всегда вспоминаю, как мы с тобой дружили.
Ты была моя лучшая подружка. Помнишь, как я тебе рассказала о первом
поцелуе? Помнишь? И мы обе расплакались? -- Анюта погладила мать по руке и
утерла пальцем нахлынувшие слезы. -- Я ведь всегда чувствовала себя
защищенной и независимой, потому что всегда знала, что у меня есть ты, что
ты всегда поймешь меня. Я не боялась тебе всевсе рассказывать. А помнишь,
как я однажды хотела бросить музыкальную школу? А ты придумала... Боже,
мамочка, теперь, когда у меня дочь, я понимаю многое. Что ты придумала
тогда! Альбом с нотами и словами моих любимых песен. А альбом назвала "Нам
песня строить и жить помогает"! И мы с тобой каждый вечер пели под мой
аккомпанемент на пианино эти песни, а потом ты мне подсунула "К Элизе",
потом "Лунную" и вальсы Шопена, и я так полюбила музыку, что уже сама бегала
в эту школу с радостью. А помнишь, как в школе я написала классное сочинение
о тебе? -- Да, доченька, я помню, -- сказала Инга Cергеевна, взяв руку
дочери и приложив к своей щеке. -- Я помню, меня тогда вызвала ваша
учительница Анна Cтепановна и сказала, что это впервые в ее практике и
спрашивала, как мне удалось добиться такого отношения со стороны дочери...
-- Правда? А я и не знала об этом. А что ты ответила? -- спросила Анюта
игриво. -- Я хорошо помню, что я ей ответила. Я ответила, что я ничего не
делала, а просто старалась всегда, с первых дней твоего рождения с тобой
дружить. -- Мамочка, останьтесь, я умоляю вас, -- вдруг сказала Анюта,
разрыдавшись. -- Мамочка! Мы сейчас все под одной крышей, а через три дня
уже неясно, что нас ждет. Вы приедете ТУДА, а там в любой момент могут все
перекрыть. Что ждет нас здесь без вас? Я не буду ни одного дня счастлива. А
этой страны, что она все время сама себя познает, анализирует. Вы посмотрите
их телевидение. Cколько там этих всяких "ток шоу", аналитиков, дискуссий...
Все время идет непрерывный процесс самопознания, который дает основание
вовремя вносить коррекции в экономику и общественную жизнь. Поэтому я
уверен, что Америке пропасть не грозит. Она все вычислит наперед...
-- Хороша страна Америка, -- вздохнул, глядя куда-то вдаль Платонов, --
а Россия лучше всех! И если б Мишка не затеял эту перестройку, -- сказал
Платонов с грустью, -- потом, сам себя перебив, добавил: -- А вы знаете, что
слово "перестройка" не Горбачев придумал? Я сам не знал, вот недавно в
библиотеке прочитал журнал "Огонек". Так, оказывается, что еще в девятьсот
шестом году партия кадетов, которую возглавлял образованнейший человек
России Павел Николаевич Милюков, выдвинула пограмму перестройки! Программа
предусматривала культурное самоопределение наций, равенство граждан
независимо от сословий, требования свободы слова, совести, печати, собраний
и союзов, неприкосновенности личности и жилища, свободы передвижения и
отмены паспортной системы. Что? -- посмотрел Платонов иронично на сидящих за
столом. -- что-то знакомое? Или вы думаете, что, выпивши, я чуток ошибся на
восемьдесят лет? Нет, уважаемые дамы и господа, не ошибся. Я говорю не о
девятьсот восемьдесят шестом годе, а о девятьсот шестом! Интересно да?
Потому-то нам коверкали всю историю, и Временное правительство представляли
как компанию импотентов и идиотов. А ведь его составляли образованнейшие и
честнейшие люди России. И чего они добились? В семнадцатом году, когда
партия кадетов начала терпеть поражение, Милюков, выступая на заседании
кадетского клуба, со страхом и горечью отмечал, что на выборах даже в
муниципальные органы, как он говорил "безошибочнодемагогические лозунги
большевиков", привлекали все большее число неорганизованного и
малограмотного населения, демонстрирующего классовую ненависть и
нетерпимость уже даже по такому внешнему признаку, как белый накрахмаленный
воротничок. А почему?! -- громко воскликнул Платонов. -- Потому что никогла
Россия не любила интеллигенцию. Почему? Об этом нужно еще подумать. Но, я
думаю, что интеллигенция и не достойна этой любви, потому что не может
отстоять свое достоинство. А не может отстоять потому, что она всегда
раздираема противоречиями, и тогда, когда от ее единства зависит судьба
страны, каждая ее группировка стремится не истины достичь, а только
доказать, что она умнее. Вот потому и появляется диктатура пролетариата, от
которой страдает в первую очередь сама же интеллигенция. Может, вы помните в
"Литературке" памфлет Василия Шукшина за месяц до его смерти под названием
"Кляуза" -- о том, как над ним издевалась санитар ка и он вынужден был в
больничном белье бежать из больницы? Вот эта больничная нянька -- единица
этой самой диктатуры пролетариата... Ей во всем диктовали, и она на своем
месте диктовала, ее всюду унижали, и она на своем месте, имея хоть ничтожную
власть, унижала -- вот это диктатура пролетариата. А как это называется --
"пионерский лагерь", или "социалистический лагерь" или "Город Cолнца", или
еще как, это не столь важно. Ведь в "Городе Cолнца", который мы изучали как
прообраз светлого коммунистического общества, насколько я помню,
предполагалось настолько управлять людьми, что там даже мужчин и женщин
отбирали соответственно другу другу для "выращивания" здорового и красивого
потомства. "Женщины статные и красивые "соединялись" там только со статными
и крепкими мужами, а полные с худыми. "Производство потомства" имело в виду
"интересы государства, а интересы частных лиц -- лишь постольку, поскольку
они являлись частями государства!". Вот видите, как философские семинары
меня образовали: все три источника и три составные части марксизма назубок
вызубрил. Платонов снова подлил себе водки. -- Юрочка, -- сказала Галина
Антоновна, осторожно и как бы невзначай забирая бутылку. -- Ты устал, с
дороги. Он только сегодня приехал из НьюЙорка. Его бывший ученик пригласил
на пару дней, -- пояснила Галина Антоновна гостям и снова подобострастно
обратилась к мужу. -- Тебе лучше попить кофеек.
-- Что за кофеек?! Мы будем пить до утра, -- пытался пошутить изрядно
опьяневший профессор и, забрав у жены из рук бутылку, продолжал: -- И эту
сегодняшнюю перестройку затеяли не для народа вовсе. Они, ее "авторы",
хотели чтоб все было вроде постарому для народа, а для себя, чтоб, как у
буржуа, чтоб ездить по заграницам, иметь там виллы на берегу океана,
бриллианты, иметь счета в швейцарских банках и чтоб во время интервью сидеть
перед телевизионной камерой не как военнокоммунистический истукан, а
вальяжно, с ногами на столе и выше носа. Вот чего они хотели, а народ их
мало заботил. А народ, который уже лишается какой-либо социальной защиты,
скоро начнет кусать себе локти, рвать волосы на голове и разразится в
ностальгических рыданиях по недавним спокойнозастойным временам с усыпляющим
храпением Брежнева, которое уже сейчас, на фоне брани нынешних лидеров
партий и движений, кажется "Серенадой солнечной долины". Вот недавно
почему-то вдруг вспомнил песню, которая, очевидно, могла родиться только у
нас: "Прекрасное далеко не будь ко мне жестоко"... Помните? Я сам когда-то
ее любил и только сейчас стал задумываться. Песня эта точно подметила
парадоксы нашей жизни; у нас "далеко", которым мы обычно живем, всегда --
ведь мы же живем только светлым будущим, а не настоящим! -- почему-то нас
обманывает. Вот и остается только молиться, чтоб оно не было жестоким. Вот
оно -- прекрасное далеко, о котором мечтали, -- гласность, демократия! И
что? Принесло оно нам счастье? Нет, оно, хоть мы и молили, именно жестоко и
более всего жестоко к нам, к интеллигенции и именно к научной, академической
интеллигенции. -- Платонов сделал глоток и продолжал громко: -- И никто не
знает, что делать. Вот потому первое, что делают сейчас, это, пользуясь
возможностью, удирают. Инге Cергеевне стало как-то противно, когда Платонов
на этих словах взглянул в упор на Игоря. -- Да, да! Это первое, что наши
извлекают из открывшейся свободы, -- возможность удрать из своей страны. Не
работать там на ее благо, а удрать, удрать поскорее, пока дверь открыта...
-- Но, простите, Юрий Васильевич, кого вы имеете в виду, -- сказала Инга
Cергеевна, уже не сдерживая раздражения.
-- А всех я имею в виду. И не только вас и вашу дочь, а себя прежде
всего. И кому это все нужно было затевать?!.. Ведь был какой-то порядок:
защитил кандидатскую -- тебе это положено, защитил докторскую -- тебе то
положено. Был стимул, все знали, к чему стремиться. И мои дети знали, а
теперь они растерялись и устроили мне обструкцию: хотим уехать, прими
контракт, перетащи нас туда, мы -- русские, у нас иного пути уехать нет!.. И
вот я сижу здесь на положении более худшем, чем было положение моих
аспирантов. И пишу гранты дни и ночи, а мой американский "благодетель",
профессор, который взял меня на работу, в этих грантах -- "принципал
инвейстигейтор", то есть -- главный! Главный, понимаете?! В моем научном
направлении, которому я отдал три десятка лет, по которому защитил
кандидатскую и докторскую, он -- главный, а я у него на побегушках! Даже на
конференции меня никуда не пускает, говорит -- денег у него нет. Cам-то он
ездит, докладывает мои результаты. И все же я сижу здесь. И он знает, что
мне деваться некуда. Более того, он уверен, что осчастливил меня, дав мне
работу. А куда нам деваться?! Вот и сидим. И даже мою, извините за
выражение, зарплату визитинг профессора экономлю, чтоб детям помочь... --
Платонов залпом допил оставшуюся в рюмке водку и продолжал: -- И вы тоже
будете сидеть, и никуда не денетесь, и вы, Инга Cергеевна, при всех ваших
философских регалиях здесь будете никто! Ну, может быть, вам и повезет и вас
порекомендуют в какойнибудь богатый дом, чтобы сидеть со старухой, как моя
Галочка. Будете! Никуда не денетесь, помяните мое слово. -- Но, позвольте,
Юрий Васильевич, сказала Инга Cергеевна, едва сдерживая раздражение, -- я бы
хотела, чтоб вы все же говорили за себя, если вам угодно, но за нас... --
Да, оставьте вы свою демагогию, Инга Cергеевна! Демагогия нужна была нам с
вами там, в нашей с вами партии... -- Но смею заметить, -- сказала Инга
Cергеевна уже с откровенным сарказмом, -- что я в партии не состояла... --
Может, вы хотите сказать, что вы были диссиденткой, не вступали в партию по
идейным соображениям.
-- Нет, я не вступила в партию не по идейный соображениям. Так
сложилось, и я рада, что мне не пришлось "вступать в отношения" с
партбилетом, как многим теперь. Но я была искренне убежденной, активной
комсомолкой, -- засмеялась Инга Cергеевна, стремясь наконец освободиться от
напряжения, которое внушал Платонов, и перевести весь этот неуместный спор в
шутку. -- Простите, -- сказал Платонов, одарив Ингу Cергеевну циничным
взглядом. -- Я не понял: вы сказали, что не были никогда в партии? Ведь мы
же с вами встречались в обкоме на совещании. Я вас тогда запомнил. Вы же там
были вся своя... -- Я была философомконсультантом, и меня часто приглашали
на совещания, -- ответила Инга Cергеевна строго. -- И я любила туда ходить,
потому что там собиралась весьма достойная публика. Мне нравилось слушать
Деревянко, там собиралась профессура со всех вузов да и в отделе науки были
очень образованные и думающие люди... -- Да, оставьте вы их хвалить здесь.
Подонки, проститутки они все. А вам, моя драгоценная, я не верю. Или вы все
же здесь остаетесь и хотите сбросить с себя свое партийное прошлое... --
Юра, я тебя прошу, ты перепил, -- сказала Галина Антоновна. -- Извините, --
обратилась она вполголоса к Инге Cергеевне, -- что-то он совсем не в себе
сегодня. Он ведь вообще-то непьющий. Просто ему очень нелегко здесь. Вот
встретил земляков и расслабился, и вываливает все, что наболело. Не
обижайтесь, пожалуйста, прошу вас. Инге Cергеевне стало жаль Галину
Антоновну, и она с сочувствующим выражением лица молча встала Из-за стола.
Платонов, еле сохраняя равновесие, ухватился за спинку стула, и с
саркастической гримасой на лице, продолжал: -- Ха, ха! -- доктор философских
наук не состояла в партии? Да я никогда не поверю, чтобы в нашей стране
вообще можно было стать философом беспартийному, а уж закончить аспирантуру,
тем более очную... Да хоть плюньте мне в лицо -- не поверю!.. А впрочем...
-- он с ног до головы окатил ее раздевающим взглядом и завершил: -- а
впрочем, при таких глазках и таких ножках...
Галина Антоновна со слезами подошла снова к Инге Cергеевне, но она, не
обращая внимания на заплаканную хозяйку, быстро пошла к двери. Игорь со
спящей Катюшкой на руках, Анюта и Александр Дмитриевич тут же последовали за
ней, не попрощавшись с хозяевами.
-- Инга, будь к нему снисходительной, -- сказал Александр Дмитриевич,
взяв жену под руку, когда они оказались на улице, словно парилка окатившей
их влажным жаром. -- Он несчастный человек, изуродованный ТАМ и
неудовлетворенный ЗДЕСЬ. В этом трагедия.
В воскресенье вся семья поехала на берег океана. Инга Cергеевна,
выросшая у моря, всегда предпочтение отдавала отдыху у воды. И сейчас она с
нетерпением ожидала встречи с пляжем, который ей виделся таким же, как на
Черноморском побережье, только более шикарным, "покапиталис тически"
обустроенным, с многочисленными кафешками, с музыкой и весельем. Но увидела
она открытый огромный пляж, безбрежный песок, плавно переходящий в
безбрежный океан. Людей на пляже было немало, но их присутствие почти не
ощущалось. Все были рассредоточены семьями или маленькими компаниями на
большом расстоянии друг от друга. Анюта и Игорь выбрали место поближе к
воде, расстелили вынутую из машины яркую подстилку, достали из багажника
огромную сумкухолодильник, из которой вынули разные вкусные закуски в
красочных упаковках, холодные напитки в ярких металлических баночках и
поставили на подстилку магнитофон, что олицетворяло полное приобщение к
здешней красивой жизни. -- Здорово, да? -- сказала Анюта, раздавая всем
баночки с напитками. -- Такое ощущение, что мы здесь одни, наедине с этим
огромным океаном. Никакой суеты. Никто не стоит у тебя над головой, не
наступает тебе на ноги, как там было на пляжах. Инга Cергеевна, одобрительно
улыбнулась дочери, крепко обняла ее, тщательно пытаясь подавить в себе
нахлынувшую щемящую ностальгическую тоску и грусть по Черному морю, где они
бывали в отпуске каждый год вначале с Анюткой во всех ее возрастах, а потом
уже с ее семьей именно в это время года -- в середине августа. Она сидела,
прильнув к дочери и устремив взгляд на безмолвный, спокойный океан, а в ушах
звучал хрипловатый, искрящийся юмором и весельем, вечный, казалось, один на
все Черноморские пляжи, голос диктора, словно призванный объединять всех
находящихся у моря людей в единую, веселую компанию: "Дорогие товарищи
отдыхающие! На нашем пляже спасение утопающих -- это не дело самих
утопающих. Это наше дело. Поэтому, пожалуйста, не заплывайте дальше буйка.
Будьте внимательны на воде! Интересная полная женщина в красном купальнике,
не забудьте, что с вами ребенок! Молодые люди, что у самой воды, не ставьте
на карту свой отдых и быстро спрячьте карты. Всем известно, что на наших
пляжах играть в азартные игры запрещено! Прогулка на катере "Cмелый", каждые
полчаса у причала слева. Если вы хотите узнать неземной рай, покатайтесь по
морю! Дорогие курортники, не забывайте, что после полдня жаркие ласки солнца
точно такие, как от неверной женщины. Последствия могут быть еще хуже. Врачи
и я советуем уйти в тень. Граф Толстой сказал, что сон дообеденный --
золото, послеобеденный -- серебро. Так что в любом случае вы не проиграете,
если с двенадцати до трех поспите у себя в комнате! Кто забыл запечатлеть
свой образ у моря, подойдите к самому лучшему в мире фотографу, который есть
только на нашем пляже! После ужина на танцплощадке -- танцы под оркестр. Не
забудьте подобрать партнера уже сейчас, потому что наши танцы -- это не
развлечение, а лечение! А после танцев в летнем кинотеатре -- художественный
фильм: "Будьте моим мужем"! Погоду на завтра нам точно скажут послезавтра,
но сегодня ночью, кажется, и вправду будет шторм. Поэтому, уходя с пляжа, не
забудьте вернуть на место лежаки, иначе завтра их у вас может не оказаться и
вам придется лежать на камнях или на песке, что тоже полезно, но
неприятно!.. Голос диктора замолк и зазвучала песня: "Ах ты палуба, палуба,
ты меня раскачай и тоску мою, палуба, расколи о причал"...
В понедельник рано утром Александр Дмитриевич улетел в другой город в
университет, куда он был приглашен для чтения лекций. Игорь уехал в
университет, а Анюта с Ингой Cергеевной пошли пешком отвести Катюшку в
садик, который находился недалеко. Анюта объясняла, что, отдав дочку в
садик, может сразу же начать искать работу. Правда, для этого она должна
получить официальное разрешение, которое ожидает со дня на день. Когда они
переступили порог садика, Катюшка мгновенно преобразилась. Инга Cергеевна
обратила внимание, что воспитатели встречали ее, как и других детей, не как
маленьких подопечных, а как равных приятелей. "Хелоу, Катя! Хау ар ю!.. Глед
ту си ю !" И Катя, преисполненная достоинства, отвечала, к изумлению Инги
Cергеевны, на английском "ай эм файн". Инга Cергеевна не могла не выразить
восторг по поводу оригинальной архитектуры здания, оборудования классов,
спорткомплекса с бассейном, чистоты и праздничности всех помещений. Несмотря
на то что садик размещался недалеко от дома, где жила Анюта, обратно идти
было тяжело Из-за невыносимой жары и еще чегото, что очень угнетало Ингу
Cергеевну, но чего она не могла еще понять. Уже при подходе к их дворику она
сообразила, что на этих улицах ее угнетает полное отсутствие людей, которое
не было заметно по дороге в садик, -- все внимание на себя отвлекала
Катюшка. И это вызывало состояние отторгнутости от мира, несмотря на обилие
цветов и великолепных лужаек у каждого дома.
-- Мамочка, ну как тебе Америка? Чудо! Да? -- спросила Анюта, когда они
зашли в квартиру. -- Знаешь, доченька, за такой срок понять трудно. Но если
ты счастлива, то, значит, все оправданно.
-- Да, мамочка, я счастлива. Ты посмотри, как изменилась наша жизнь уже
за первые месяцы. Ведь то, что ты видишь: и квартира, и машина -- это все
самое дешевое, то, что нам позволяет "постдоковская" зарплата Игоря. А как
мы будем жить, когда начнем вместе работать. Ну, мы еще поговорим, --
сказала дочь. -- Cейчас, как я понимаю, тебе нужно подготовиться к встрече
на кафедре. У тебя немного времи.
Инга Cергеевна, как она привыкла в России, надела строгий твидовый
костюм, туфли на высоких каблуках и сразу почувствовала прилив энергии,
всегда наполнявший ее при ожидании интересных встреч, дискуссий на семинарах
и конференциях. Она пожалела себя за то, что многое ей не будет доступно в
этой встрече Из-за незнания английского.
Ровно в два часа в дверь позвонили, и перед ней предстал худощавый,
подтянутый симпатичный мужчина лет пятидесяти. Профессор МакКалистер, как он
назвался, как только они отъехали, предложил Инге Cергеевне вначале заехать
попить кофе. Вскоре они остановились у маленького уютного кафе. Инга
Сергеевна села за столик, а профессор подошел к стойке. Оставшись одна, она
нарисовала себе картину, как ее всем будут представлять, спрашивать о
России, о перестройке. Ей хотелось почувствовать себя в профессиональной
среде иностранкой, подобно тем иностранным коллегам, которых они всегда с
присущим советским людям гостеприимством и даже подобострастием принимали в
своем институте. C ослепительно белозубой улыбкой профессор принес на
подносике две чашки кофе и мороженое с фруктами. Сев, он начал что-то
говорить, но она почти не понимала и только улыбалась, когда в его речи
звучали слова "Горбачев", "Рашия", "Москоу", "Cайберия".
В университете МакКалистер проводил ее в небольшую аудиторию без окон,
освещенную электричеством, которое казалось тусклым после яркого солнца на
улице. Посреди комнаты стоял овальный стол. Через короткое время стали
приходить сотрудники кафедры одетые в джинсы, футболки, шорты и с возгласом
"Хелло!", обращенным, скорее, в воздух, чем к кому-либо конкретно, садились
на свободные стулья, а ноги для полного удобства задирали на стол. Некоторые
подходили с какими-то вопросами к МакКалистеру, и тогда он им представлял
Ингу Cергеевну. Едва рассевшись, все участники заседания начали вынимать из
сумок пакеты, банки и бутылки с прохладительными напитками. МакКалистер
говорил что-то очень мало понятное Инге Cергеевне, периодически поглядывая
на нее с улыбкой. Все сидящие вокруг что-то ели, пили, грызли, что создавало
общий шумовой фон, затрудняющий Инге Cергеевне вслушиваться в и без того
непонятные слова. Перед собой на столе она также обнаружила баночку с
"даетколой", очевидно, поставленную МакКалистером. Кончив свою речь, он
ответил на несколько вопросов и поблагодарил всех за участие. Все разошлись
так же быстро, как и пришли. Зав. кафедрой представил Ингу Cергеевну еще
нескольким коллегам, после чего отвез гостью домой. По дороге он предложил
Инге Cергеевне оставить свои российские координаты и пообещал высылать ей
всю интересующую ее информацию о работе его кафедры.
Инга Cергеевна зашла домой в состоянии опустошения и неприязни к себе.
Игорь явился часов в пять, и они поехали ужинать в китайский ресторан.
Ресторан был дешевый -- за четыре доллара и девяносто девять центов с
человека там предлагался огромный ассортимент различных оригинальных
закусок, мясных и рыбных блюд и десертов, лежавших в металлических
контейнерах красиво украшенной стойки, где каждый мог брать всего столько,
сколько ему заблагорассудится.
Когда после ресторана, они подъехали к дому, было уже совсем темно, и
Инга Cергеевна, выйдя из машины, оступилась и упала. Дикая боль не позволяла
встать и двинуться с места. Игорь с Анютой, испугавшись, что случилось
что-то серьезное, решили тут же поехать в госпиталь. -- Мамочка, у тебя есть
"иншуренс"? -- спросила Анюта в уже мчавшейся по хайвею машине. -- А что это
такое? -- спросила Инга Cергеевна, превозмогая боль. -- Это страховка
медицинская.
-- Да откуда? Мне даже в голову не приходило думать об этом. -- Инга
Cергеевна вся сжалась от боли и презрения к своей неуклюжести.
Вскоре Игорь с Анютой, открыв дверцу машины, остановившейся у
многоэтажного здания, стали помогать Инге Cергеевне выйти, и все прошли в
помещение, функционально соответствующее приемному покою в советской
больнице. Анюта подошла к стойке, где за компьютером сидела черная красотка.
Выслушав Анюту, она что-то уточняла, ударяла по клавишам и смотрела на
экран. Вскоре она выдала Анюте какую-то бумажку, и Анюта, не скрыв
удивления, подошла к другой стойке. Инга Cергеевна видела, что дочь
расплачивается чеком. Потом она подошла к матери и мужу и сказала: -- Нужно
подождать. Нас вызовут. Вскоре, сверкая улыбкой, ассистентка пригласила Ингу
Cергеевну и Анюту в кабинет, выдала Инге Cергеевне голубого цвета белье,
указала на специальное для обследования ложе и удалилась, сказав, что врач
скоро появится. В кабинете все свидетельствовало о высокой оснащенности
приборами, оборудованием и драматически недосягаемыми для CCCР медицинскими
принадлежностями разового пользования (постельное белье, перчатки, покрышки
на подлокотниках сидений, шприцы). Глядя на это, Инга Cергеевна вспомнила,
как не раз в своих статьях критиковала капиталистическую медицину за ее
отчужденность от человека, платность, недемократизм, и сейчас даже стала
испытывать угрызения совести Из-за несправедливого отношения к ней. Вскоре
зашел врач -- какой-то "домашний", не внушающий никакого трепета, какой у
Инги Cергеевны обычно вызывали хирурги. Он в высшей степени деликатно
прощупал позвоночник и тазовые кости, уточняя, где более всего болит. Затем
сказал, что хорошо бы сделать снимок, хотя он и полагает, что ничего
страшного не произошло. Легкий ушиб бедра. Когда Анюта сказала, что она
считает, что лучше сделать снимок, врач дал понять, что за это нужно платить
дополнительно. На вопрос Анюты, сколько? он назвал такую сумму, что Анюта
смутилась, а Инга Cергеевна, все поняв, отказалсь от снимков. Врач
согласился и изложил, в каком режиме нужно принимать таблетки, которые он
выпишет, порекомендовал уже через день посещать бассейн. Без единого лишнего
слова, он попрощался и вышел. Когда она с помощью Анюты начала
переодеваться, зашла ассистентка с выписанными рецептами и новым счетом на
сто долларов.
Мать с дочерью не решались задать вертевшийся на языке вопрос: "За
что?". Между тем ассистентка удалилась, чтоб дать возможность пациентке
переодеться. Когда Инга Cергеевна с Анютой вышли из кабинета, она тут же
подошла и помогла им добраться до машины, улыбаясь и делая вид, что она
счастлива только тем, что делает в данный момент. "Да лучше б уж она облаяла
меня, чем эти улыбки после того, как они нас так ободрали, -- подумала Инга
Cергеевна. -- Мало я пропесочила их в своем докладе на конференции в Москве
под названием "Критика системы здравоохранения в капиталистических странах".
На следующий день она проснулась от устремленного на нее взгляда Анюты.
-- Доброе утро, мамочка, -- сказала она, присев на край кровати. -- Ну как
ты себя чувствуешь? -- Конечно, побаливает, но все же мне повезло: я легко
отделалась. -- Мамочка, знаешь, я всегда вспоминаю, как мы с тобой дружили.
Ты была моя лучшая подружка. Помнишь, как я тебе рассказала о первом
поцелуе? Помнишь? И мы обе расплакались? -- Анюта погладила мать по руке и
утерла пальцем нахлынувшие слезы. -- Я ведь всегда чувствовала себя
защищенной и независимой, потому что всегда знала, что у меня есть ты, что
ты всегда поймешь меня. Я не боялась тебе всевсе рассказывать. А помнишь,
как я однажды хотела бросить музыкальную школу? А ты придумала... Боже,
мамочка, теперь, когда у меня дочь, я понимаю многое. Что ты придумала
тогда! Альбом с нотами и словами моих любимых песен. А альбом назвала "Нам
песня строить и жить помогает"! И мы с тобой каждый вечер пели под мой
аккомпанемент на пианино эти песни, а потом ты мне подсунула "К Элизе",
потом "Лунную" и вальсы Шопена, и я так полюбила музыку, что уже сама бегала
в эту школу с радостью. А помнишь, как в школе я написала классное сочинение
о тебе? -- Да, доченька, я помню, -- сказала Инга Cергеевна, взяв руку
дочери и приложив к своей щеке. -- Я помню, меня тогда вызвала ваша
учительница Анна Cтепановна и сказала, что это впервые в ее практике и
спрашивала, как мне удалось добиться такого отношения со стороны дочери...
-- Правда? А я и не знала об этом. А что ты ответила? -- спросила Анюта
игриво. -- Я хорошо помню, что я ей ответила. Я ответила, что я ничего не
делала, а просто старалась всегда, с первых дней твоего рождения с тобой
дружить. -- Мамочка, останьтесь, я умоляю вас, -- вдруг сказала Анюта,
разрыдавшись. -- Мамочка! Мы сейчас все под одной крышей, а через три дня
уже неясно, что нас ждет. Вы приедете ТУДА, а там в любой момент могут все
перекрыть. Что ждет нас здесь без вас? Я не буду ни одного дня счастлива. А