Страница:
Дмитриевичем в столовой Дома ученых. Инга Сергеевна позвонила мужу на
работу, извинилась за то, что не имела возможности прийти домой в обеденный
перерыв, и, услышав его обещание скоро быть дома, положила трубку. Тут же
они с Линой принялись готовить гостиную к приему гостей. Расставили большой
складной стол, накрыли его нарядной скатертью, украсили сложенными в
кораблик салфетками, и вернулись на кухню, готовить салат"Оливье".
-- Инга, -- сказала Лина, сбрасывая в миску нарезанные ею мелко соленые
огурцы, -- извини, что я снова возвращаюсь к моему горю. Но я хочу
выговориться. Понимаешь, происходит жуткий парадокс в моих отношениях с
Олегом. С одной стороны, мне кажется, что он меня просто ненавидит за то,
что я есть. Я ему не нужна сейчас, если б я сгинула, у него не было б
никаких проблем. А с другой стороны, он один, он совершенно один, ему не с
кем поделиться, и он мне все рассказывает о НЕЙ, о своей любви. И я слушаю
все это. -- Знаешь, -- сказала Инга Сергеевна, открывая баночки с майонезом,
-- при всем величии твоей внешности, в тебе, очевидно, всегда было что-то от
чеховской Душечки. Тебе всегда нравилось кому-то подчиняться, растворяться в
комто, хотя ты сама могла кого угодно покорить, подчинить. -- Ой, узнаю
тебя, подруга, -- подобострастно засмеялась Лина. -- Ты всегда любила всех
женщин распределять на чеховских Душечек, Попрыгунь и на пушкинских Татьян.
Так кто же из них все же обретает счастье?! И что же такое счастье, Инга, --
спросила Лина, посмотрев куда-то вдаль, -- что это?
-- Ну, вопервых, к моей школьной классификации добавилось еще немало
других типажей: и Бабы Яги и Снежные королевы, и другие, -- засмеялась Инга
Сергеевна. -- А что касается счастья, я не берусь ответить, кто из них
счастлив. Но свое определение счастья я все же сформулировала: счастье --
это, когда ты нужен тому, кто очень нужен тебе. -- Как это верно, -- сказала
Лина, и у нее заблестели слезы в глазах. -- Чтоб предупредить истерику
подруги, Инга вдруг громко и шутливо, словно не замечая навертывающихся на
глаза подруги слез, сказала:
-- А Пушкин сказал, что вообще на свете счастья нет, а есть покой и
воля. -- А это я! -- воскликнул вошедший Александр Дмитриевич, неся в руках
любимый торт жены "Прага". -- Саша, смотри, кто к нам пришел! -- сказала
Инга Сергеевна. Лина в смущенном выжидании смотрела на мужа подруги.
Александр Дмитриевич пристально вгляделся в лицо гостьи, затем узнав, весело
сказал, целуя ей руку: -- Ну, что ж, я думаю, что это достойный подарок Инге
сегодня! Инга Сергеевна очень обрадовалась тому, что муж так просто и
естественно отреагировал на появление Лины в их доме. -- Саша, а сколько
народу придет сегодня? -- спросила Инга Сергеевна, весело направившись к
выходу из кухни и навстречу мужу с двумя салатницами в руках. -- Не
беспокойся, -- сказал Александр Дмитриевич, осторожно приблизившись к жене,
чтоб не задеть салатницы, и поцеловал ее в щеку, -- будут только две пары --
Милютины и Андровские -- ведь завтра рабочий день. А большой банкет я
заказал в ресторане "Поганка" на субботу, там будут все. -- Ну и разгулялся
мой муж, -- сказала смеясь Инга. -- Лина, если Олег к субботе не вернется,
ты приходи одна обязательно.
-- Да, да, -- подтвердил Александр Дмитриевич, -- я считаю, что вы
должны разделить этот праздник с нами.
Александр Дмитриевич быстро переоделся и вошел в гостиную помогать
женщинам накрывать стол. К семи часам появились гости с цветами и подарками.
-- Так, -- сказал Александр Дмитриевич, встав со стула, когда все гости уже
сидели за столом с наполненными шампанским бокалами, -- сегодня мы не
говорим ни о политике, ни о последних репликах Собчака, ни о делах в
Академии, не смотрим телевизор. Сегодня мы говорим только о моей жене! -- Он
засмеялся и продолжал: -- Сегодня у нас присутствует человек, который знает
Ингу даже больше, чем я. Представьте, есть и такие. Итак, Лина, вам слово.
Лина растерялась, быстро встала и, минуту подумав, сказала: -- Я знаю
Ингу всю жизнь. Мы с ней учились с первого класса. Я могу сказать, что я
знаю ее и в то же время совершенно не знаю. Она для меня всю жизнь --
загадка. Словом, говорить можно много. За тебя, Инга! -- со слезами на
глазах Лина поцеловала подругу и, выпив бокал до дна, села. Когда трапеза с
тостами и поздравлениями завершилась, стол был сдвинут к свободной стенке, а
гости расселись на диваны и кресла. Инга принесла гитару и, обратившись к
Лине, сказала: -- Лина, нука спой нам украинские, наши любимые: "Нэсла Галя
воду" или "Гуцулку Ксэню". -- Ладно, -- сказала Лина, покорно взяв гитару.
Она удобно расположилась, подкрутила струны на гитаре и запела душевно,
сентиментально и негромко: Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю: Чому ж я нэ
сокил, чому нэ литаю? Чому ж мэни, Боже, ты крылець нэ даав Я б зэмлю
покынув, тай в небо злитав. Чудесный Линин голос в слиянии с прекрасной
мелодией навел на лирическое настроение, и все, перехватывая гитару, по
очереди что-то запевали.
-- А давайте все вместе, -- сказала оживленно Инга и начала: -- "Когда
мне невмочь пересилить беду"... Все подхватили окуджавовский "Полночный
троллейбус". -- Да, постарели мы чтоли? -- сказал Стас Милютин, натягивая на
плечо ремень гитары. -- Ведь раньше ни одна вечеринка не была без песен. Уж
и слова все забылись, сказал он улыбаясь и запел: -- "Сиреневый вечер на
землю упал"... или -- кто помнит? "Они в городах не блещут повадкой
аристократов", а "Бригантину"? "Надоело говорить и спорить и смотреть в
усталые глаза"... "Не бродяги, не пропойцы, за столом семи морей, вы
пропойте, вы пропойте славу женщине моей"... "Он переделать мир хотел --
красивый и отважный, а сам на ниточке висел, ведь был солдат бумажный"... --
"Я вновь повстречался с надеждой -- счастливая встреча, она проживает все
там же, а я был далече", -- запел, переняв гитару, Борис Андровский: --
"Когда метель стучится в дверь, протяжно и сердито, не запирайте вашу дверь,
пусть будет дверь открыытой"... -- Борис сделал небольшую паузу и продолжал:
Мне надо на кого-нибудь молиться.
Подумайте -- простому муравью
Вдруг захотелось в ноженьки клониться,
Поверить в очарованность свою...
-- Нет, эту забыл, -- сказал он, философски покачав головой.
В комнате все занавешено
И тишина, как во мгле,
Ваше величество, женщина,
Как вы явились ко мне,
-- и эту забыл совсем.
Я кручу напропалую с самой ветреной из женщин,
Я давно искал такую, и не больше, и не меньше.
Только вот ругает мама, что меня ночами нету,
Что я слишком часто пьяный бабьим летом, баабьим летом.
-- Между прочим, я всегда думал, что автор слов этой песни -- Высоцкий,
-- прервал сам себя Борис, -- а оказывается, что эта одна из немногих
исполняемых им песен, где автор текста не он, а его друг Кохановский.
Он наконец, явиился в дом, -- продолжал петь Борис,
-- Где она сто лет мечтала о нем.
Кудаа он и сам сто лет спешил,
Ведь она так решила, и он решил.
Клянусь, что это любоовь былаа.
Посмотрии -- ведь это ее дела.
Но знааешь, хоть Бога к себе призови,
Разве можно понять что-нибудь в любви.
Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому, чего у него нет. -- Все же Окуджаву можно
петь такому, например, исполнителю, как я, -- сказал Борис улыбаясь, а вот
Высоцкого не споешь. Его можно только слушать. -- Ну почему же, -- перебил
Бориса Стас, забирая у него гитару:
Сегодня я с большой охотаю
Распоряжусь своей субботаю.
И если Нинка не капрызная,
Распоряжу сь своею жизнью я.
-- Ну чем не поется? -- спросил он весело и продолжил петь,
аккомпанируя себе на гитаре и легко постукивая в такт каблуком.
Мой друг и учитель, алкаш с бакалеи,
Сказал, что семиты -- простые евреи!
Так ето ж такое везение, братцы,
Теперь я спокоен, чего мне бояться.
-- Я лично обожаю спортивные песни Высоцкого, продолжал Стас, не
отрывая глаз от гитары.
-- Десять тысяч, и всего один забег остаался.
В это время наш Бескудников Олег зазнаался.
Я, мол, болен, бюллетеню, нету сил, и сгинул.
Вот наш тренер мне тогда и предложил: беги, мол.
-- Ребята, а Кукина? -- весело воскликнула Женя Андровская и запела:
Пусть полным полно набиты мне в дорогу чемоданы,
Память, грусть, невозвращенные долги.
А я еду, а я еду за туманом,
За мечтою и за запахом тайги.
Стас с грустью снял с себя ремень, поставил гитару на пол и сказал с
ностальгической тоской в голосе:
-- Да, эту песню можно назвать эпиграфом ко всей жизни нашего
поколения. "Память, грусть, невозвращенные долги" -- это все, что мы обрели.
-- А помните дискуссию по поводу песни Окуджавы "Девочка плачет"? --
спросил Борис, не дав Стасу продолжить начатый разговор.
-- Конечно, как же не помнить, -- сказала Юлия Милютина. -- Я была на
стороне Люды Борисовой. Она была категорически против концепции этой песни.
Там помните? -- все плачут: девочка плачет -- шарик улетел, женщина плачет
-- муж ушел к другой, плачет старуха -- мало прожила... Мы были
категорически против такого подхода к женщине. Почему плачет? Плакать -- это
пассивность, смирение. "Нечего нам плакать", -- говорила Люда. -- "Не
дамся!", -- вот мой девиз. Не дамся возрасту, не дамся трудностям. Не дамся!
-- Зато сейчас нам не до таких споров. Политика заполонила наши души, --
сказала Женя задумчиво.
-- Но это естественно, -- прервал ее Боря. -- Времято какое!.. Мне
лично ничего не хочется видеть и слышать. Я бы смотрел только съезд
депутатов и слушал их речи. А какие люди, ребята! Сахарова (!) живьем
слышали и не только слышали, но видели его походку, детское выражение его
лица, какой-то застенчивый весь его облик. Я вообще-то его совсем другим
себе представлял, когда пасквили о нем писали.
-- Братцы, дорогие, мы же условились не говорить о политике! -- прервал
Борю весело Александр Дмитриевич, встав с кресла.
-- Ну Саша, командно-административные методы сейчас не модны. Пусть
люди говорят о том, о чем хотят, -- сказала Инга, улыбаясь. -- А может,
включим музыку и, тряхнув стариной, потанцуем? Помните как мы "Леткуенку"
все плясали? Может, попрыгаем? -- Ингуся, -- тихо шепнула на ухо Инге Лина,
-- я, пожалуй, пойду. Сейчас здесь одиннадцать, в Москве семь. Олег может
позвонить и удивится, что я не дома.
Инга Сергеевна недоуменно посмотрела на подругу и, повернувшись к мужу,
сказала тихо:
-- Сашенька, проводи, пожалуйста, Лину. Александр Дмитриевич хотел
выйти с Линой тихо, "поанглийски", но ничего не получилось. Все остальные
гости со словами: "Уже поздно, -- завтра рабочий день", тоже засобирались.
Через два дня, в субботу, когда они пришли домой после банкета в
ресторане, окрещенном народом "Поганкой" за сходство здания с грибом, тут же
раздался телефонный звонок. Анюта сообщила, что, поскольку в институте
большие финансовые трудности, ей не без удовольствия начальство предоставило
отпуск без сохранения содержания на месяц и, вероятнее всего, числа пятого
ноября они прилетят в Новосибирск.
Седьмого ноября ни Анюта ни Игорь на демонстрацию в Академгородке, в
которой они всегда любили участвовать, не пошли. Инга Сергеевна же дала
Катюшке связку разноцветных шаров и отправилась с ней на улицу к булочной,
что на Морском проспекте, где они назначили свидание с дедушкой после
прохождения колонны его института мимо трибуны. Перестройка, вихрем
разрушавшая привычные атрибуты прежней официальной жизни, сказалась и на
отношении к этому, казалось, святому дню. Руководители советского района
Новосибирска (в состав которого входил Академгородок), не привыкшие
раздумывать над проблемами какого-либо развития и изменения унылой,
застоявшейся, бесцветной жизни Академгородка, тем более не утруждали себя
заботой о внесении изменений в празднование Седьмого ноября, и без них
отработанное за много лет.
И хотя повсюду в стране в этот день уже происходило многое поновому, в
Академгородке "демонстрация трудящихся" с традиционной трибуной замерзших
"лучших людей района" и неуместными лозунгами вытащила из квартир его
обитателей теперь уже не по зову идеи, не Из-за страха перед партийным
начальством, а только потому, что другого повода в этот праздничный день у
них не было, чтоб нарядно одеться, посмотреть на людей и себя показать.
Однако это искусственное самостимулирование на фоне изменившегося отношения
к праздновавшемуся событию создавало атмосферу всеобщего уныния,
разочарования и неприкаянности.
Как только Инга Сергеевна с внучкой выбрали удобное для наблюдения за
колоннами место, замерзший Александр Дмитриевич подошел к ним, и они весело,
почти бегом отправились домой в тепло, к праздничному столу. В волнениях,
внешне прикрываемых праздничными застольями, приемом гостей и походами в Дом
ученых, незаметно пролетел месяц, и дети улетели обратно в Подмосковье.
После их отъезда в квартире стало невыносимо пусто, тоскливо и одиноко.
Эта пустота для Инги Сергеевны усугублялась еще и тем, что ей не нужно было
сидеть каждую свободную минуту над диссертацией, чем она была постоянно
занята последние годы. Правда, нужно было засесть за проект программы нового
отдела, но для этой работы она сейчас не чувствовала в себе никаких сил и
творческих потенций.
Спустя несколько дней, в понедельник утром, когда Инга Сергеевна только
переступила порог своего кабинета, раздался телефонный звонок. -- Алло, --
услышала она, подняв трубку, -- можно ли пригласить Ингу Сергеевну? -- Я
слушаю. -- Это говорит референт академика Остангова. Я звоню по поручению
Кирилла Всеволодовича пригласить вас выступить у нас на методологическом
семинаре, который состоится на следующей неделе. При упоминании фамилии
Остангова Инга Сергеевна так разволновалась, что в какойто момент не могла
сообразить, что от нее требуется. -- Алло, алло?! Вы меня слышите? --
повторяли в трубке. -- Сейчас Кирилл Всеволодович сам будет говорить с вами.
Инга Сергеевна почувствовала, что трубка вотвот вывалится у нее из рук. --
Алло! Это Инга Сергеевна? -- услышала она голос, показавшийся ей совершенно
иным, чем тот, который звучал над ее ухом в самолете чуть более двух месяцев
назад. -- Да, это я, Кирилл Всеволодович!
-- Рад вас слышать и, чтоб подтвердить, что вы пробудили во мне интерес
к философии, я порекомендовал пригласить вас для выступления на нашем
традиционном методологическом семинаре. Тему можете выбрать любую из
предпочитаемых вами, но я бы порекомендовал вам поделиться с моими коллегами
теми мыслями, которые вы излагали мне, -- говорил Остангов дружелюбно и
почтительно.
-- Простите, Кирилл Всеволодович, но это была чистой воды импровизация.
Это совсем не то, чем я вообще-то занимаюсь. -- Нет, нет, вы не правы. Это
все очень глубоко, серьезно и достойно обсуждения широкой общественностью.
Мне думается, что философский семинар -- это именно та форма, которая
позволяет обсуждать нравственноэтические проблемы в обществе, особенно среди
представителей естественных наук, каковыми являются сотрудники нашего
института. Наш ближайший семинар во вторник на следующей неделе. Если этот
срок противоречит вашим планам, мы можем определить другую дату. --
Благодарю вас за приглашение, Кирилл Всеволодович. Я постараюсь, -- сказала
Инга Сергеевна с неуверенностью в голосе. -- Прекрасно. В понедельник с вами
свяжется Ольга Владимировна -- мой референт, и, если ваши планы не
изменятся, во вторник за вами приедет мой водитель. Большое спасибо. Желаю
успехов. Всего доброго. -- До свиданья, -- произнесла она тихо и, положив
трубку, тут же запрезирала себя за то, что не хватило смелости отказаться.
Весь рабочий день после этого звонка прошел неорганизованно, рассеянно. Она
не могла отделаться от мысли о совершенной ею ошибке -- согласии выступить
на семинаре, к чему не считала себя готовой ни профессио нально, ни
морально. Тем не менее она взялась за работу. Было субботнее утро. Она
сидела за письменным столом дома и на чистом листе бумаги вывела условное
(еще не определившееся полностью) название доклада: "Гуманитарная
интеллигенция и ее взаимоотношения с обществом".
Перед глазами на столе лежали последние номера журналов "Вопросы
философии", "Новый Мир", "Известия ЦК КПСС". Она принялась листать 9й номер
"Вопросов философии" за 1990 год, в котором ее внимание привлекла статья М.
С. Геллера "Первое предостережение -- удар хлыстом". Фамилия автора мало о
чем говорила, и она обратилась к последней странице журнала, где обычно
печатались справки об авторах. Справка свидетельствовала, что Геллер, Михаил
Яковлевич -- доктор исторических наук, профессор Сорбонны (Франция). Из
редакционной преамбулы к статье следовало, что речь в ней пойдет о
малоизвестных широкому читателю страницах нашей истории 1920х годов,
связанных с начавшейся в тот период политикой репрессий и гонений на
инакомыслящую интеллигенцию.
"С "высылкой" философии, -- отмечают авторы преамбулы, -- начался
период сектантского существования коммунистической идеологии. В этом
выразилось ее нежелание вести диалог с различными идейными течениями мировой
философской мысли и культуры, приведшее в конце концов к самоизоляции и
догматизации марксистской теории". Статья представляла полные драматизма
картины борьбы интеллигенции за возможность быть полезной в своей стране в
тяжелый для нее период. Одним из ярких примеров этому являлась рассказанная
автором история судьбы Всероссийского комитета помощи голодающим,
организованного по инициативе и при непосредственном участии наиболее ярких
представителей интеллигенции России, в том числе М. Горького. Деятельность
комитета преследовала цель сбора материальных средств в стране и за рубежом
для оказания продовольственной, медицинской и другой материальной и
моральной помощи страдающим от голода. Наряду с этим вдохновленные надеждами
на демократизацию общества, связанную с нэпом, представители интеллигенции
активно включились в разработку идей и концепций развития всех сфер жизни
общества. Со своими идеями выступали известные экономисты Чаянов, Бруцкус.
Представители интеллигенции создавали новые издания, устраивали диспуты,
выступали с предложениями, участвовали в дискуссиях.
Однако, боясь роста и влияния интеллигенции среди народа, руководители
государства предприняли "поход" против нее, начав с обвинения Комитета
помощи голодающим в антисоветской террористической деятельности, якобы
готовившей свержение советской власти. В августе 1921 года ВЦИК принял
решение о его роспуске с высылкой части его членов и организаторов за
границу. "Высылка за границу как наказание, заменяющее расстрел, --
рассуждала Инга Сергеевна, -- сколько трагического смысла кроется в таком
подходе именно к интеллигенции!"
Один из высылаемых вспоминал, -- отмечает автор статьи, -- что при
посадке на пароход на лицах провожающих "было изумление и тоска: ни один
человек, как и мы сами, не мог, повидимому, понять смысла нашего странного
наказания -- высылки за границу, -- в то время, когда каждый почел бы для
себя за спасение уход из советского эдема". Какой, однако, на первый взгляд,
парадокс?! Но в том-то и дело, что парадокса-то здесь никакого нет, а четко
и глубоко продуманная акция, с учетом хорошего (надо отдать должное авторам
этой акции) понимания социальной психологии российского общества. Они этим
решением убивали сразу не двух а даже трех зайцев. Вопервых, высылка --
более "красивая" мера наказания для мировой общественности людей, чем
расстрел. Троцкий сам признался в этом американской журналистке, назвав
высылку вместо расстрела более гуманной мерой. Правда, Сталин уже позже о
красивых названиях в этих делах не думал. Но тогда "на заре советской
власти", особенно в период ее наибольшей неустойчивости, нельзя было не
считаться с международным мнением. Поэтому высылка за границу вместо
расстрела была более выгодной мерой. Вовторых, придав этому кощунству
внешнюю благовидность, они по существу подвергали инакомыслящих
представителей интеллигенции поистине самому жестокому, самому изощренному
наказанию. Это наказание было основано на понимании психологии российского
человека: то ли это тот самый евроазиатский феномен, то ли еще что-то, то
самое, за что "умом Россию не понять", но тоска, ностальгия (пыталась
вспомнить Инга Сергеевна, ведь где-то она даже читала об этом), более всего
характерны для жителей этой одной шестой части земли. И поэтому
насильственная высылка из страны для российского человека, -- это по
существу равносильно убийству его в его реальной, естественной жизни и
выбрасывание в другой "потусторонний мир", где все подругому. О глубоком
понимании сущности (для российских профессоров и писателей, для которых эта
мера была придумана) высылки за границу как наказания, приравненного в
духовноэмоциональном смысле к смертной казни, говорит указание Ленина в
связи с редактированием им Уголовного кодекса. В письме к наркому юстиции он
пишет: "т. Курский! Помоему, надо расширить применение расстрела (с заменой
высылки за границу)". Высылая без суда и следствия этих людей, власти
понимали, что подвергают их самому жестокому, самому оскорбительному и
унизительному наказанию, демонстрирующему их ненужность своей стране,
которую они любили и которой хотели служить верой и правдой. Но тем, кто
управлял страной, они действительно не были нужны, ибо это был мозг нации. А
мозг в это время был не нужен, потому как не нужно было ведать, что
творится, -- и это, втретьих, то есть это был третий, может быть, самый
основной "заяц", которого они убивали высылкой наиболее ярких представителей
интеллигенции из страны и ради которого нужны были и первый и второй. Об
этом сам за себя говорит состав высланных. Среди них ярчайшие представители
философской мысли XX века: Н. Бердяев, С. Франк, Н. Лосский, С. Булгаков и
многие другие признанные в мире философы. Наряду с философами высланы многие
ученые других областей знания, среди которых ректор Московского университета
проф. Новиков (зоолог), ректор Петербургского университета проф. Карсавин
(философ), большая группа математиков во главе с деканом математического
факультета МГУ проф. Стратоновым, известные представители
сельскохозяйственной науки профессора Бруцкус, Зворыкин, Лодыженский и
другие, агрономы -- Угримов, Велихов и др., известные историки Кизеветтер,
Фроловский, известный социолог Питирим Сорокин. Списки кандидатов на высылку
составлялись и контролировались лично Лениным. Инга Сергеевна закрыла журнал
со статьей Геллера и принялась листать другие материалы, отобранные для
доклада. "Да, -- подумала она с тоской, -- с этой "традицией" изгнания
интеллигенции соприкоснулись и нынешние поколения (увы) не только по
рассказам историков: Солженицын, Бродский, Галич...
Когда я вернусь.
Ты не смейся, когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли,
По февральскому снегу,
По еле заметному следу
-- к теплу и ночлегу
И, вздрогнув от счастья,
На птичий твой зов оглянусь.
Когда я вернусь.
О, когда я вернусь!..
Память вернула ее к тем событиям, когда на фестивале бардов в Доме
ученых она вместе со всем залом, стоя отбивала себе ладони, аплодируя песне
Галича, посвященной памяти Пастернака. Уже познавшие свежий ветер хрущевских
перемен, символом которых для них был сам Академгородок с его романтическим,
во всем освященным свободой образом жизни, начитавшиеся в самиздате
Солженицына, "прошедшие" через "числитель и знаменатель" кафе "Под
интегралом", все присутствующие в зале между тем словно были охвачены единым
удивлением и повергнуты в волнение смелыми, дерзкими словами и тоном песни.
После мгновенного оцепенения коекто начал вставать и аплодировать стоя.
За ними постепенно поднялся весь зал. У Инги Сергеевны по случайности, каких
в замкнутом пространстве Академгородка никому не удавалось избежать, место
оказалось рядом с легендарным президентом Сибирского отделения Академии
наук, академиком Михаилом Алексеевичем Лаврентьевым. Этот видавший виды
человек крутил головой по сторонам, словно не узнавая своих питомцев, и,
взяв слегка за локоть свою жену "бабу Веру", как ее все называли, спокойно
встал вместе с ней, аплодируя вместе со всем залом.
И не к терновому венцу Колесованьем,
А, как поленом по лицу, Голосованьем!
И кто-то спьяну вопрошал:
"За что? Кого там?"
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом.
Слово "поименно" Галич произносил растянуто, замедленно и громче
других. Инга Сергеевна словно вновь увидела его красивое лицо, весь его
какой-то салонный облик, который в традиционном представлении лучше бы
сочетался с каким-нибудь сентиментальным романсом типа: "И на меня свой взор
опасный не устремляй, не устремляй. Мечтой любви, мечтой прекрасной, не
увлекай, не увлекай". А он с гордо поднятой головой, нервно ударяя по
струнам гитары, клялся:
Мы не забудем этот смех
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул
А над гробом встали мародеры,
И несут почетный Караул!
Исполняя последние куплеты, Галич речетативом произносил каждое слово с
таким ударением, что оно словно расширялось, во много раз увеличиваясь в
своей смысловой нагрузке. И разве мог он тогда предположить, что уже через
работу, извинилась за то, что не имела возможности прийти домой в обеденный
перерыв, и, услышав его обещание скоро быть дома, положила трубку. Тут же
они с Линой принялись готовить гостиную к приему гостей. Расставили большой
складной стол, накрыли его нарядной скатертью, украсили сложенными в
кораблик салфетками, и вернулись на кухню, готовить салат"Оливье".
-- Инга, -- сказала Лина, сбрасывая в миску нарезанные ею мелко соленые
огурцы, -- извини, что я снова возвращаюсь к моему горю. Но я хочу
выговориться. Понимаешь, происходит жуткий парадокс в моих отношениях с
Олегом. С одной стороны, мне кажется, что он меня просто ненавидит за то,
что я есть. Я ему не нужна сейчас, если б я сгинула, у него не было б
никаких проблем. А с другой стороны, он один, он совершенно один, ему не с
кем поделиться, и он мне все рассказывает о НЕЙ, о своей любви. И я слушаю
все это. -- Знаешь, -- сказала Инга Сергеевна, открывая баночки с майонезом,
-- при всем величии твоей внешности, в тебе, очевидно, всегда было что-то от
чеховской Душечки. Тебе всегда нравилось кому-то подчиняться, растворяться в
комто, хотя ты сама могла кого угодно покорить, подчинить. -- Ой, узнаю
тебя, подруга, -- подобострастно засмеялась Лина. -- Ты всегда любила всех
женщин распределять на чеховских Душечек, Попрыгунь и на пушкинских Татьян.
Так кто же из них все же обретает счастье?! И что же такое счастье, Инга, --
спросила Лина, посмотрев куда-то вдаль, -- что это?
-- Ну, вопервых, к моей школьной классификации добавилось еще немало
других типажей: и Бабы Яги и Снежные королевы, и другие, -- засмеялась Инга
Сергеевна. -- А что касается счастья, я не берусь ответить, кто из них
счастлив. Но свое определение счастья я все же сформулировала: счастье --
это, когда ты нужен тому, кто очень нужен тебе. -- Как это верно, -- сказала
Лина, и у нее заблестели слезы в глазах. -- Чтоб предупредить истерику
подруги, Инга вдруг громко и шутливо, словно не замечая навертывающихся на
глаза подруги слез, сказала:
-- А Пушкин сказал, что вообще на свете счастья нет, а есть покой и
воля. -- А это я! -- воскликнул вошедший Александр Дмитриевич, неся в руках
любимый торт жены "Прага". -- Саша, смотри, кто к нам пришел! -- сказала
Инга Сергеевна. Лина в смущенном выжидании смотрела на мужа подруги.
Александр Дмитриевич пристально вгляделся в лицо гостьи, затем узнав, весело
сказал, целуя ей руку: -- Ну, что ж, я думаю, что это достойный подарок Инге
сегодня! Инга Сергеевна очень обрадовалась тому, что муж так просто и
естественно отреагировал на появление Лины в их доме. -- Саша, а сколько
народу придет сегодня? -- спросила Инга Сергеевна, весело направившись к
выходу из кухни и навстречу мужу с двумя салатницами в руках. -- Не
беспокойся, -- сказал Александр Дмитриевич, осторожно приблизившись к жене,
чтоб не задеть салатницы, и поцеловал ее в щеку, -- будут только две пары --
Милютины и Андровские -- ведь завтра рабочий день. А большой банкет я
заказал в ресторане "Поганка" на субботу, там будут все. -- Ну и разгулялся
мой муж, -- сказала смеясь Инга. -- Лина, если Олег к субботе не вернется,
ты приходи одна обязательно.
-- Да, да, -- подтвердил Александр Дмитриевич, -- я считаю, что вы
должны разделить этот праздник с нами.
Александр Дмитриевич быстро переоделся и вошел в гостиную помогать
женщинам накрывать стол. К семи часам появились гости с цветами и подарками.
-- Так, -- сказал Александр Дмитриевич, встав со стула, когда все гости уже
сидели за столом с наполненными шампанским бокалами, -- сегодня мы не
говорим ни о политике, ни о последних репликах Собчака, ни о делах в
Академии, не смотрим телевизор. Сегодня мы говорим только о моей жене! -- Он
засмеялся и продолжал: -- Сегодня у нас присутствует человек, который знает
Ингу даже больше, чем я. Представьте, есть и такие. Итак, Лина, вам слово.
Лина растерялась, быстро встала и, минуту подумав, сказала: -- Я знаю
Ингу всю жизнь. Мы с ней учились с первого класса. Я могу сказать, что я
знаю ее и в то же время совершенно не знаю. Она для меня всю жизнь --
загадка. Словом, говорить можно много. За тебя, Инга! -- со слезами на
глазах Лина поцеловала подругу и, выпив бокал до дна, села. Когда трапеза с
тостами и поздравлениями завершилась, стол был сдвинут к свободной стенке, а
гости расселись на диваны и кресла. Инга принесла гитару и, обратившись к
Лине, сказала: -- Лина, нука спой нам украинские, наши любимые: "Нэсла Галя
воду" или "Гуцулку Ксэню". -- Ладно, -- сказала Лина, покорно взяв гитару.
Она удобно расположилась, подкрутила струны на гитаре и запела душевно,
сентиментально и негромко: Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю: Чому ж я нэ
сокил, чому нэ литаю? Чому ж мэни, Боже, ты крылець нэ даав Я б зэмлю
покынув, тай в небо злитав. Чудесный Линин голос в слиянии с прекрасной
мелодией навел на лирическое настроение, и все, перехватывая гитару, по
очереди что-то запевали.
-- А давайте все вместе, -- сказала оживленно Инга и начала: -- "Когда
мне невмочь пересилить беду"... Все подхватили окуджавовский "Полночный
троллейбус". -- Да, постарели мы чтоли? -- сказал Стас Милютин, натягивая на
плечо ремень гитары. -- Ведь раньше ни одна вечеринка не была без песен. Уж
и слова все забылись, сказал он улыбаясь и запел: -- "Сиреневый вечер на
землю упал"... или -- кто помнит? "Они в городах не блещут повадкой
аристократов", а "Бригантину"? "Надоело говорить и спорить и смотреть в
усталые глаза"... "Не бродяги, не пропойцы, за столом семи морей, вы
пропойте, вы пропойте славу женщине моей"... "Он переделать мир хотел --
красивый и отважный, а сам на ниточке висел, ведь был солдат бумажный"... --
"Я вновь повстречался с надеждой -- счастливая встреча, она проживает все
там же, а я был далече", -- запел, переняв гитару, Борис Андровский: --
"Когда метель стучится в дверь, протяжно и сердито, не запирайте вашу дверь,
пусть будет дверь открыытой"... -- Борис сделал небольшую паузу и продолжал:
Мне надо на кого-нибудь молиться.
Подумайте -- простому муравью
Вдруг захотелось в ноженьки клониться,
Поверить в очарованность свою...
-- Нет, эту забыл, -- сказал он, философски покачав головой.
В комнате все занавешено
И тишина, как во мгле,
Ваше величество, женщина,
Как вы явились ко мне,
-- и эту забыл совсем.
Я кручу напропалую с самой ветреной из женщин,
Я давно искал такую, и не больше, и не меньше.
Только вот ругает мама, что меня ночами нету,
Что я слишком часто пьяный бабьим летом, баабьим летом.
-- Между прочим, я всегда думал, что автор слов этой песни -- Высоцкий,
-- прервал сам себя Борис, -- а оказывается, что эта одна из немногих
исполняемых им песен, где автор текста не он, а его друг Кохановский.
Он наконец, явиился в дом, -- продолжал петь Борис,
-- Где она сто лет мечтала о нем.
Кудаа он и сам сто лет спешил,
Ведь она так решила, и он решил.
Клянусь, что это любоовь былаа.
Посмотрии -- ведь это ее дела.
Но знааешь, хоть Бога к себе призови,
Разве можно понять что-нибудь в любви.
Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому, чего у него нет. -- Все же Окуджаву можно
петь такому, например, исполнителю, как я, -- сказал Борис улыбаясь, а вот
Высоцкого не споешь. Его можно только слушать. -- Ну почему же, -- перебил
Бориса Стас, забирая у него гитару:
Сегодня я с большой охотаю
Распоряжусь своей субботаю.
И если Нинка не капрызная,
Распоряжу сь своею жизнью я.
-- Ну чем не поется? -- спросил он весело и продолжил петь,
аккомпанируя себе на гитаре и легко постукивая в такт каблуком.
Мой друг и учитель, алкаш с бакалеи,
Сказал, что семиты -- простые евреи!
Так ето ж такое везение, братцы,
Теперь я спокоен, чего мне бояться.
-- Я лично обожаю спортивные песни Высоцкого, продолжал Стас, не
отрывая глаз от гитары.
-- Десять тысяч, и всего один забег остаался.
В это время наш Бескудников Олег зазнаался.
Я, мол, болен, бюллетеню, нету сил, и сгинул.
Вот наш тренер мне тогда и предложил: беги, мол.
-- Ребята, а Кукина? -- весело воскликнула Женя Андровская и запела:
Пусть полным полно набиты мне в дорогу чемоданы,
Память, грусть, невозвращенные долги.
А я еду, а я еду за туманом,
За мечтою и за запахом тайги.
Стас с грустью снял с себя ремень, поставил гитару на пол и сказал с
ностальгической тоской в голосе:
-- Да, эту песню можно назвать эпиграфом ко всей жизни нашего
поколения. "Память, грусть, невозвращенные долги" -- это все, что мы обрели.
-- А помните дискуссию по поводу песни Окуджавы "Девочка плачет"? --
спросил Борис, не дав Стасу продолжить начатый разговор.
-- Конечно, как же не помнить, -- сказала Юлия Милютина. -- Я была на
стороне Люды Борисовой. Она была категорически против концепции этой песни.
Там помните? -- все плачут: девочка плачет -- шарик улетел, женщина плачет
-- муж ушел к другой, плачет старуха -- мало прожила... Мы были
категорически против такого подхода к женщине. Почему плачет? Плакать -- это
пассивность, смирение. "Нечего нам плакать", -- говорила Люда. -- "Не
дамся!", -- вот мой девиз. Не дамся возрасту, не дамся трудностям. Не дамся!
-- Зато сейчас нам не до таких споров. Политика заполонила наши души, --
сказала Женя задумчиво.
-- Но это естественно, -- прервал ее Боря. -- Времято какое!.. Мне
лично ничего не хочется видеть и слышать. Я бы смотрел только съезд
депутатов и слушал их речи. А какие люди, ребята! Сахарова (!) живьем
слышали и не только слышали, но видели его походку, детское выражение его
лица, какой-то застенчивый весь его облик. Я вообще-то его совсем другим
себе представлял, когда пасквили о нем писали.
-- Братцы, дорогие, мы же условились не говорить о политике! -- прервал
Борю весело Александр Дмитриевич, встав с кресла.
-- Ну Саша, командно-административные методы сейчас не модны. Пусть
люди говорят о том, о чем хотят, -- сказала Инга, улыбаясь. -- А может,
включим музыку и, тряхнув стариной, потанцуем? Помните как мы "Леткуенку"
все плясали? Может, попрыгаем? -- Ингуся, -- тихо шепнула на ухо Инге Лина,
-- я, пожалуй, пойду. Сейчас здесь одиннадцать, в Москве семь. Олег может
позвонить и удивится, что я не дома.
Инга Сергеевна недоуменно посмотрела на подругу и, повернувшись к мужу,
сказала тихо:
-- Сашенька, проводи, пожалуйста, Лину. Александр Дмитриевич хотел
выйти с Линой тихо, "поанглийски", но ничего не получилось. Все остальные
гости со словами: "Уже поздно, -- завтра рабочий день", тоже засобирались.
Через два дня, в субботу, когда они пришли домой после банкета в
ресторане, окрещенном народом "Поганкой" за сходство здания с грибом, тут же
раздался телефонный звонок. Анюта сообщила, что, поскольку в институте
большие финансовые трудности, ей не без удовольствия начальство предоставило
отпуск без сохранения содержания на месяц и, вероятнее всего, числа пятого
ноября они прилетят в Новосибирск.
Седьмого ноября ни Анюта ни Игорь на демонстрацию в Академгородке, в
которой они всегда любили участвовать, не пошли. Инга Сергеевна же дала
Катюшке связку разноцветных шаров и отправилась с ней на улицу к булочной,
что на Морском проспекте, где они назначили свидание с дедушкой после
прохождения колонны его института мимо трибуны. Перестройка, вихрем
разрушавшая привычные атрибуты прежней официальной жизни, сказалась и на
отношении к этому, казалось, святому дню. Руководители советского района
Новосибирска (в состав которого входил Академгородок), не привыкшие
раздумывать над проблемами какого-либо развития и изменения унылой,
застоявшейся, бесцветной жизни Академгородка, тем более не утруждали себя
заботой о внесении изменений в празднование Седьмого ноября, и без них
отработанное за много лет.
И хотя повсюду в стране в этот день уже происходило многое поновому, в
Академгородке "демонстрация трудящихся" с традиционной трибуной замерзших
"лучших людей района" и неуместными лозунгами вытащила из квартир его
обитателей теперь уже не по зову идеи, не Из-за страха перед партийным
начальством, а только потому, что другого повода в этот праздничный день у
них не было, чтоб нарядно одеться, посмотреть на людей и себя показать.
Однако это искусственное самостимулирование на фоне изменившегося отношения
к праздновавшемуся событию создавало атмосферу всеобщего уныния,
разочарования и неприкаянности.
Как только Инга Сергеевна с внучкой выбрали удобное для наблюдения за
колоннами место, замерзший Александр Дмитриевич подошел к ним, и они весело,
почти бегом отправились домой в тепло, к праздничному столу. В волнениях,
внешне прикрываемых праздничными застольями, приемом гостей и походами в Дом
ученых, незаметно пролетел месяц, и дети улетели обратно в Подмосковье.
После их отъезда в квартире стало невыносимо пусто, тоскливо и одиноко.
Эта пустота для Инги Сергеевны усугублялась еще и тем, что ей не нужно было
сидеть каждую свободную минуту над диссертацией, чем она была постоянно
занята последние годы. Правда, нужно было засесть за проект программы нового
отдела, но для этой работы она сейчас не чувствовала в себе никаких сил и
творческих потенций.
Спустя несколько дней, в понедельник утром, когда Инга Сергеевна только
переступила порог своего кабинета, раздался телефонный звонок. -- Алло, --
услышала она, подняв трубку, -- можно ли пригласить Ингу Сергеевну? -- Я
слушаю. -- Это говорит референт академика Остангова. Я звоню по поручению
Кирилла Всеволодовича пригласить вас выступить у нас на методологическом
семинаре, который состоится на следующей неделе. При упоминании фамилии
Остангова Инга Сергеевна так разволновалась, что в какойто момент не могла
сообразить, что от нее требуется. -- Алло, алло?! Вы меня слышите? --
повторяли в трубке. -- Сейчас Кирилл Всеволодович сам будет говорить с вами.
Инга Сергеевна почувствовала, что трубка вотвот вывалится у нее из рук. --
Алло! Это Инга Сергеевна? -- услышала она голос, показавшийся ей совершенно
иным, чем тот, который звучал над ее ухом в самолете чуть более двух месяцев
назад. -- Да, это я, Кирилл Всеволодович!
-- Рад вас слышать и, чтоб подтвердить, что вы пробудили во мне интерес
к философии, я порекомендовал пригласить вас для выступления на нашем
традиционном методологическом семинаре. Тему можете выбрать любую из
предпочитаемых вами, но я бы порекомендовал вам поделиться с моими коллегами
теми мыслями, которые вы излагали мне, -- говорил Остангов дружелюбно и
почтительно.
-- Простите, Кирилл Всеволодович, но это была чистой воды импровизация.
Это совсем не то, чем я вообще-то занимаюсь. -- Нет, нет, вы не правы. Это
все очень глубоко, серьезно и достойно обсуждения широкой общественностью.
Мне думается, что философский семинар -- это именно та форма, которая
позволяет обсуждать нравственноэтические проблемы в обществе, особенно среди
представителей естественных наук, каковыми являются сотрудники нашего
института. Наш ближайший семинар во вторник на следующей неделе. Если этот
срок противоречит вашим планам, мы можем определить другую дату. --
Благодарю вас за приглашение, Кирилл Всеволодович. Я постараюсь, -- сказала
Инга Сергеевна с неуверенностью в голосе. -- Прекрасно. В понедельник с вами
свяжется Ольга Владимировна -- мой референт, и, если ваши планы не
изменятся, во вторник за вами приедет мой водитель. Большое спасибо. Желаю
успехов. Всего доброго. -- До свиданья, -- произнесла она тихо и, положив
трубку, тут же запрезирала себя за то, что не хватило смелости отказаться.
Весь рабочий день после этого звонка прошел неорганизованно, рассеянно. Она
не могла отделаться от мысли о совершенной ею ошибке -- согласии выступить
на семинаре, к чему не считала себя готовой ни профессио нально, ни
морально. Тем не менее она взялась за работу. Было субботнее утро. Она
сидела за письменным столом дома и на чистом листе бумаги вывела условное
(еще не определившееся полностью) название доклада: "Гуманитарная
интеллигенция и ее взаимоотношения с обществом".
Перед глазами на столе лежали последние номера журналов "Вопросы
философии", "Новый Мир", "Известия ЦК КПСС". Она принялась листать 9й номер
"Вопросов философии" за 1990 год, в котором ее внимание привлекла статья М.
С. Геллера "Первое предостережение -- удар хлыстом". Фамилия автора мало о
чем говорила, и она обратилась к последней странице журнала, где обычно
печатались справки об авторах. Справка свидетельствовала, что Геллер, Михаил
Яковлевич -- доктор исторических наук, профессор Сорбонны (Франция). Из
редакционной преамбулы к статье следовало, что речь в ней пойдет о
малоизвестных широкому читателю страницах нашей истории 1920х годов,
связанных с начавшейся в тот период политикой репрессий и гонений на
инакомыслящую интеллигенцию.
"С "высылкой" философии, -- отмечают авторы преамбулы, -- начался
период сектантского существования коммунистической идеологии. В этом
выразилось ее нежелание вести диалог с различными идейными течениями мировой
философской мысли и культуры, приведшее в конце концов к самоизоляции и
догматизации марксистской теории". Статья представляла полные драматизма
картины борьбы интеллигенции за возможность быть полезной в своей стране в
тяжелый для нее период. Одним из ярких примеров этому являлась рассказанная
автором история судьбы Всероссийского комитета помощи голодающим,
организованного по инициативе и при непосредственном участии наиболее ярких
представителей интеллигенции России, в том числе М. Горького. Деятельность
комитета преследовала цель сбора материальных средств в стране и за рубежом
для оказания продовольственной, медицинской и другой материальной и
моральной помощи страдающим от голода. Наряду с этим вдохновленные надеждами
на демократизацию общества, связанную с нэпом, представители интеллигенции
активно включились в разработку идей и концепций развития всех сфер жизни
общества. Со своими идеями выступали известные экономисты Чаянов, Бруцкус.
Представители интеллигенции создавали новые издания, устраивали диспуты,
выступали с предложениями, участвовали в дискуссиях.
Однако, боясь роста и влияния интеллигенции среди народа, руководители
государства предприняли "поход" против нее, начав с обвинения Комитета
помощи голодающим в антисоветской террористической деятельности, якобы
готовившей свержение советской власти. В августе 1921 года ВЦИК принял
решение о его роспуске с высылкой части его членов и организаторов за
границу. "Высылка за границу как наказание, заменяющее расстрел, --
рассуждала Инга Сергеевна, -- сколько трагического смысла кроется в таком
подходе именно к интеллигенции!"
Один из высылаемых вспоминал, -- отмечает автор статьи, -- что при
посадке на пароход на лицах провожающих "было изумление и тоска: ни один
человек, как и мы сами, не мог, повидимому, понять смысла нашего странного
наказания -- высылки за границу, -- в то время, когда каждый почел бы для
себя за спасение уход из советского эдема". Какой, однако, на первый взгляд,
парадокс?! Но в том-то и дело, что парадокса-то здесь никакого нет, а четко
и глубоко продуманная акция, с учетом хорошего (надо отдать должное авторам
этой акции) понимания социальной психологии российского общества. Они этим
решением убивали сразу не двух а даже трех зайцев. Вопервых, высылка --
более "красивая" мера наказания для мировой общественности людей, чем
расстрел. Троцкий сам признался в этом американской журналистке, назвав
высылку вместо расстрела более гуманной мерой. Правда, Сталин уже позже о
красивых названиях в этих делах не думал. Но тогда "на заре советской
власти", особенно в период ее наибольшей неустойчивости, нельзя было не
считаться с международным мнением. Поэтому высылка за границу вместо
расстрела была более выгодной мерой. Вовторых, придав этому кощунству
внешнюю благовидность, они по существу подвергали инакомыслящих
представителей интеллигенции поистине самому жестокому, самому изощренному
наказанию. Это наказание было основано на понимании психологии российского
человека: то ли это тот самый евроазиатский феномен, то ли еще что-то, то
самое, за что "умом Россию не понять", но тоска, ностальгия (пыталась
вспомнить Инга Сергеевна, ведь где-то она даже читала об этом), более всего
характерны для жителей этой одной шестой части земли. И поэтому
насильственная высылка из страны для российского человека, -- это по
существу равносильно убийству его в его реальной, естественной жизни и
выбрасывание в другой "потусторонний мир", где все подругому. О глубоком
понимании сущности (для российских профессоров и писателей, для которых эта
мера была придумана) высылки за границу как наказания, приравненного в
духовноэмоциональном смысле к смертной казни, говорит указание Ленина в
связи с редактированием им Уголовного кодекса. В письме к наркому юстиции он
пишет: "т. Курский! Помоему, надо расширить применение расстрела (с заменой
высылки за границу)". Высылая без суда и следствия этих людей, власти
понимали, что подвергают их самому жестокому, самому оскорбительному и
унизительному наказанию, демонстрирующему их ненужность своей стране,
которую они любили и которой хотели служить верой и правдой. Но тем, кто
управлял страной, они действительно не были нужны, ибо это был мозг нации. А
мозг в это время был не нужен, потому как не нужно было ведать, что
творится, -- и это, втретьих, то есть это был третий, может быть, самый
основной "заяц", которого они убивали высылкой наиболее ярких представителей
интеллигенции из страны и ради которого нужны были и первый и второй. Об
этом сам за себя говорит состав высланных. Среди них ярчайшие представители
философской мысли XX века: Н. Бердяев, С. Франк, Н. Лосский, С. Булгаков и
многие другие признанные в мире философы. Наряду с философами высланы многие
ученые других областей знания, среди которых ректор Московского университета
проф. Новиков (зоолог), ректор Петербургского университета проф. Карсавин
(философ), большая группа математиков во главе с деканом математического
факультета МГУ проф. Стратоновым, известные представители
сельскохозяйственной науки профессора Бруцкус, Зворыкин, Лодыженский и
другие, агрономы -- Угримов, Велихов и др., известные историки Кизеветтер,
Фроловский, известный социолог Питирим Сорокин. Списки кандидатов на высылку
составлялись и контролировались лично Лениным. Инга Сергеевна закрыла журнал
со статьей Геллера и принялась листать другие материалы, отобранные для
доклада. "Да, -- подумала она с тоской, -- с этой "традицией" изгнания
интеллигенции соприкоснулись и нынешние поколения (увы) не только по
рассказам историков: Солженицын, Бродский, Галич...
Когда я вернусь.
Ты не смейся, когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли,
По февральскому снегу,
По еле заметному следу
-- к теплу и ночлегу
И, вздрогнув от счастья,
На птичий твой зов оглянусь.
Когда я вернусь.
О, когда я вернусь!..
Память вернула ее к тем событиям, когда на фестивале бардов в Доме
ученых она вместе со всем залом, стоя отбивала себе ладони, аплодируя песне
Галича, посвященной памяти Пастернака. Уже познавшие свежий ветер хрущевских
перемен, символом которых для них был сам Академгородок с его романтическим,
во всем освященным свободой образом жизни, начитавшиеся в самиздате
Солженицына, "прошедшие" через "числитель и знаменатель" кафе "Под
интегралом", все присутствующие в зале между тем словно были охвачены единым
удивлением и повергнуты в волнение смелыми, дерзкими словами и тоном песни.
После мгновенного оцепенения коекто начал вставать и аплодировать стоя.
За ними постепенно поднялся весь зал. У Инги Сергеевны по случайности, каких
в замкнутом пространстве Академгородка никому не удавалось избежать, место
оказалось рядом с легендарным президентом Сибирского отделения Академии
наук, академиком Михаилом Алексеевичем Лаврентьевым. Этот видавший виды
человек крутил головой по сторонам, словно не узнавая своих питомцев, и,
взяв слегка за локоть свою жену "бабу Веру", как ее все называли, спокойно
встал вместе с ней, аплодируя вместе со всем залом.
И не к терновому венцу Колесованьем,
А, как поленом по лицу, Голосованьем!
И кто-то спьяну вопрошал:
"За что? Кого там?"
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом.
Слово "поименно" Галич произносил растянуто, замедленно и громче
других. Инга Сергеевна словно вновь увидела его красивое лицо, весь его
какой-то салонный облик, который в традиционном представлении лучше бы
сочетался с каким-нибудь сентиментальным романсом типа: "И на меня свой взор
опасный не устремляй, не устремляй. Мечтой любви, мечтой прекрасной, не
увлекай, не увлекай". А он с гордо поднятой головой, нервно ударяя по
струнам гитары, клялся:
Мы не забудем этот смех
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул
А над гробом встали мародеры,
И несут почетный Караул!
Исполняя последние куплеты, Галич речетативом произносил каждое слово с
таким ударением, что оно словно расширялось, во много раз увеличиваясь в
своей смысловой нагрузке. И разве мог он тогда предположить, что уже через