Страница:
Америку и написал оттуда статью. Плевал на вас и плевать будет. Хотя, может
быть, в какойто степени статья-то правдивая. Статья-то правдивая. У меня
другая психология. Я не уеду. Поймите меня: стыдно... Это страшно, когда
стыдно за свою страну... На экране стоящего на столе директора института
телевизора возникают самые драматические сюжеты из фильма "Девять дней
одного года", при которых главный герой подвергается смертельной дозе
облучения.
-- Конечно, -- говорит академик, указывая на экран, -- здесь, конечно,
все героизировано, романтизировано, понятно. Но это и есть в общем, так
сказать, то, ради чего живет ученый. Но вообще говоря, ему надо дать
оборудование, его надо кормить, кормить его семью... Кому лучше стало? Мне,
академику? Я прожил коекак с семьей в этом году, потому что копаю свои пять
соток картошки, потому что картошку покупать на рынке я, директор института,
уже не могу. Это позор для нации!.. Если не копать картошку свою, денег для
того, чтобы покупать на рынке, у меня уже нет. В кадре снова появляется
кабинет Института ядерной физики. За круглым столом сидят мужчины разных
возрастов. Наперебой произносимые ими реплики свидетельствуют о заботах,
которыми переполнена их жизнь. -- Есть институты, которые ничего не
производят, -- математики, да, математики в том числе, которые ничего не
производят, а как организации не пропадают. -- Мы говорим не про организацию
и зарплату, а мы говорим про академическую науку. -- Вот я хочу обратить
внимание, что в этой статье Абрикосова есть слово "утечка мозгов", но оно
уже набило оскомину, банальное слово: "утечка мозгов", но, мне кажется,
самый главный капитал -- это мозги Института ядерной физики и прежде всего
научные мозги. И говорить, что у нас все в порядке, помоему, это
неправильно, потому что даже если посмотреть на эту фотографию, (указывает
на групповую фотографию на стене), то, как говорится, кроме грусти, она
ничего не вызывает. Это самое главное, что там девяносто пять процентов --
это люди, которые уехали от нас насовсем. -- На фотографии их всего двадцать
процентов. -- Ну что вы говорите, что вы говорите: шесть человек там точно
уехало, а остальные изо всех сил стараются там остаться. Поэтому самое
главное -- это утечка мозгов и в том числе из нашего института. И она, хочу
сказать, она уже значительна, потому что теоротдела у нас уже нет, у нас уже
нету, теоргруппы плазмы у нас уже нету. Теперь многих специалистов высокого
класса из экспериментаторов нет. Но для нас, в отличие от химических
институтов, где в одиночку работают, и, в отличие от математики, где в
одиночку сидят за столами, один, как говорится исчез, ну ничего. Мы же
работаем в связке. Мы же работаем, наша жизнь содержится в основном за счет
крупных комплексов и установок. На любой крупной установке нужно иметь
критическую массу. Прежде всего тех самых мозгов -- научных сотрудников, от
которых все идет, как говорится: и идеи и решения научные и потом можно
сказать задания и конструкторам и экспериментальному производству. Вот как
только их станет меньше какого-то количества на крупных комплексах, не будет
у нас крупных комплексов. Не будет у нас крупных установок, не будет у нас
Института ядерной физики. Это все равно, как актеры в театре. Банальная
ситуация: нет актеров -- нет и театра. Пусть великолепная будет
инфраструктура -- не будет театра. Вот у нас не будет научных сотрудников
квалифицированных, и все, нету ничего... Вот у меня очередной молодой
научный сотрудник собирается уходить. По двум причинам: первое -- не хватает
зарпаты на содержание семьи... и отсутствие перспективы с жильем. Мы три
года его студентом готовили целевым образом. Два года -- научным
сотрудником. Пять лет впустую и так далее... -- Все правильно. -- Так ты за
Абрикосова или против? -- Ну простите, с Абрикосовым трудно согласиться. Я
бы сказал так, что в этом есть определенная мораль. Пусть он имеет свое
мнение. Но когда вот это появляется на весь мир, в том числе и на нашем
столе, -- это безнравственно. Если ему не нравится, если ему все
отвратительно и противно, возможно, обидели... Правда, академиком стал он,
никто его не держал. Мне кажется, что он не был обижен. Писать, что у всех
одна мечта, чтоб, не дай бог, никогда не ступить в аэропорт Шереметьево, где
в общем-то плохо, конечно... простите. -- Ну если этот цех стране не нужен.
Он обижается на страну в целом. Никуда мы не денемся... -- Он считает, что
цех теоретиков стране не нужен. -- Мало ли что он там считает. -- Ну
неправильно. Мало ли какое там сиюминутное конъюнктурное правительство
считает. На экране крупным планом высвечиваются двое из сидящих за столом,
которые ведут беседу между собой: -- Не умрем. -- Умрем, если через две
недели тебе перестанут платить зарплату. -- Ты это плохо себе представляешь.
-- Я, наоборот, хорошо это себе представляю. -- Зарплату через две
недели не перестанут платить.
-- Если ты о ней сам не позаботишься.
-- Ты же не можешь сам позаботиться о своей зарплате. -- Могу. -- Каким
образом? Через что? Через сдачу чего-то в наем? -- Естественно!
-- Нет, извини меня, найдутся очень шустрые мальчики. -- Где? --
Которые по лабораториям, которые в экспериментальном производстве, которых
больше, чем тебя численно. -- Подожди. -- У них же такое право голоса, как у
тебя. Они быстро это все "прихватизируют" в отличие от тебя, пока ты в этом
всем разберешься, тебя уже не будет. -- Ты пессимист в этом плане. -- Я не
пессимист, я реально смотрю на вещи. Снова появляются Леафар и Ром: -- Из
того, что ты мне поведал, -- говорит Леафар, -- ваша жизнь в Анаукс была
подобна армейской. То есть ваша задача состоялав в том, чтоб верой и правдой
служить науке. Остальное -- уже не ваша забота. За вас думали другие -- как
обеспечить вам условия для "службы" и материальные блага, которые зависели
строго от чина. Но все же есть самое существенное отличие между образом
жизни Анаукс и образом жизни в армии. А армии даже в самые мирные и
спокойные времена всегда присутствует дух борьбы, дух постоянного
напряжения, обусловливающего необходимость быть готовым к отстаиванию тех
принципов и идеалов, для которых каждая конкретная армия существует. В
Анаукс образ жизни не предполагал наличие такой необходимости. Вот почему,
когда наступило время, требующее борьбы за сохранение...
В это время на экране меняется сюжет и в кадре появляется Михаил
Алексеевич Лаврентьев. Он, гордо улыбаясь, стоит в торжественнй позе за
кафедрой и с пафосом провозглашает:
-- Я испытываю глубокое удовлетворение оттого, что мне довелось
участвовать в организации научных центров в Сибири и на Дальнем Востоке, в
мобилизации науки на решение больших проблем развития этого богатейшего
края. В год двадцатилетия Сибирского отделения его деятельность была
рассмотрена Центральным Комитетом КПСС. В принятом постановлении говорится:
"Сибирское отделение Академии наук СССР с его институтами, филиалами,
опытнопроизводственными отделениями стало крупным научным центром"... --
После завершения чтения фрагментов этого постановления Михаил Алексеевич
заключает: -- Все мы, кто участвовал и участвуют в создании и работе
Сибирского отделения, горды такой высокой оценкой. Она означает, что крупный
государственный эксперимент, начатый в 1957 году с образованием в Сибири
мощного научного центра, привел к успеху"... На смену Лаврентьеву экран
являет крупным планом портрет академика Коптюга. Лицо выражает озабоченность
и усталость. Под фотографией бегущие буквы слагаются в текст: "Валентин
Афанасьевич Коптюг возглавлял Сибирское отделение семнадцать лет. И выпали
на долю третьего председателя такие испытания, которые первым двум --
Михаилу Алексеевичу Лаврентьеву и Гурию Ивановичу Марчуку -- и в кошмарном
сне не могли явиться. Науке -- голодный паек. Конвульсии бесплатного
образования. Непомерные счета за "инфраструктуру" от ошалевших в борьбе за
выживание ведомств. Утечка, утечка, утечка мозгов, созидательной энергии,
надежд на нормальное развитие страны, безоглядно наживающей новые недуги --
вместо разумного лечения старых..."
На экране меняется сюжет, и новый кадр представляет украшенную
атрибутикой государственного праздника улицу Академгородка. На площадке у
дома культуры "Академия", на котором транспарант со словами: "С праздником"
стоит группа пожилых людей, очевидно, ветеранов, одетых в весьма унылую
верхнюю одежду весеннеосеннего сезона (плащи, куртки). Их лица и лица
стоящих у подножья ступенек слушателей щемяще грустны и усталы.
Несоответствие всего этого словам исполняемой ими под гармошку песни, могло
бы послужить иллюстрацией лицемерным догмам, в которых прошла их молодость,
когда они сеяли, так и не проросшие мечты и надежды на достойную жизнь.
Посидим похорошему,
Пусть виски запорошены,
На земле жили-пожили мы не зря.
Улица с ее обитателями с экрана исчезает.
-- Так, какой же ответ ты бы дал, названию своей книги, любезный друг
мой, -- обратился Леафар к Рому, как только они вновь появились на экране.
-- Все же, как ты думаешь, создание Анаукс, сама эта идея -- утопична
или идея вполне реалистична, но в этой Державе просто не было условий для ее
реализации?
-- Я долго думал над этим, но не пришел еще к заключительному ответу. Я
могу с тобой поделиться лишь своими рассуждениями. -- Ром немного передохнул
и продолжил: -- Ну давай представим, что такую Анаукс решили бы создать в
какойнибудь другой традиционно демократической благополучной богатой
Державе...
-- Я полагаю, что там это вообще нереально, даже немыслимо, -- сказал
Леафар, -- ибо в демократической стране никто бы не согласился с такой
формой материального вознаграждения за труд, какая существует в Анаукс, не
согласился бы с тем чтоб ему кто-то определял размер жилища, условия
приобретения продуктов питания и так далее, чтобы ограничивали какую-либо
свободу...
-- Я понимаю, -- сказал Ром, -- но, согласись, что, с точки зрения
организации научных исследований, сотрудничества ученых, создание такого
комплексного центра, где ученые разных направлений науки имели такую
уникальную возможность совместно...
-- Извини, любезный друг, может, тогда, в той Державе это и имело
какойто смысл... Хотя я не совсем уверен, что это столь значимо для создания
комплексных проектов, взаимодействия и так далее, ибо в таких случаях для
ученых, очевидно, не так уж принципиально: перейдет он дорогу для встречи с
коллегой либо доберется до коллег каким-то транспортом. К тому ж я не думаю,
что все научные взаимосвязи каждой Лаборатории Анаукс замыкались только на
Лабораториях самой Анаукс. Очевидно, что они распространялись и на другие
города, как Державы, так и за ее пределами. Так что эта географическая
близость не так уж принципиальна. А если говорить о современности, то при
нынешних средствах коммуникации это уже вообще не имеет смысла. Сейчас
можно, не выходя из кабинета, ощущать себя связанным со всем миром и
получать какую угодно информацию...
-- Ты, конечно прав, но ничто не заменит людям сам факт
непосредственного общения...
-- Я согласен, мой друг, но для этого и устраиваются такие симпозиумы,
где мы с тобой сейчас пребываем.
-- Но мы, любезный коллега, -- сказал запальчиво Ром, -- говорим о
разных предметах. Когда я говорю о непосред ственном общении, то имею в виду
ту интеллектуальную ауру, интеллектуальный воздух, которым была наполнена
Анаукс. Это трудно передать словами, но, поверь, что у анауксов даже лица
были особенные, одухотворенные.
Снова возникает экран в экране. Седовласый мужчина неопределенного
возраста, подтянутый, в голубых джинсах и белой футболке, стоя у дерева,
говорит:
-- Понимаете, вот говорят, что мы -- жители Городка. Но нет, это
неверно. Не мы жили в Городке, а Городок жил в нас... Городковцы создавали
эту маленькую страну для себя. Поэтому их не страшили никакие трудности. И
если б не в Сибири, то где-то что-то подобное бы появилось на свет. Ведь это
же не случайно, что Кукин написал свою знаменитую песню "Город"... Это само
по себе поразительное доказательство того, что что-то подобное Городку было
уже спроектировано в сознании тех, кто нес в себе искры романтики того
времени... Сюжет на экране меняется, и в кадре появляется пустой
конференцзал Дома ученых. За кадром звучит голос Кукина:
-- Я написал эту песню до того, как узнал, что на свете есть
Академгородок. Однажды я туда попал. Я понял, что эту песню можно как раз
посвятить Академгородку.
Горы далекие, горы, туманные горы...
И улетающий и убегающий снег.
Если вы знаете где-то есть город, город
Если вы помните, он не для всех, не для всех.
Странные люди заполнили весь этот город:
Мысли у них поперек и слова поперек.
И в разговорах они признают только споры,
И никуда не выходит оттуда дорог.
Поездом -- нет, поездом мне не доехать
И самолетом тем белее не долететь.
Он задрожит миражом и откликнется эхом,
И я найду, я хочу, и мне надо хотеть.
Снова на экране смена сюжета, и на скамейке сидят Ром и Леафар.
-- Если б ты знал, мой друг, -- говорит крайне эмоционально, даже
сентиментально Ром, -- как сильна ностальгия у меня по тому времени. Это
трудно передать, но я бы отдал многое, чтоб мои дети имели счастье
окунуться, пожить в этой атмосфере...
-- Мой любезнейший друг, если б ты задумывался, то понял, что
невозможно ту "неповторимую" атмосферу начала жизни Анаукс повторить ,
потому что ты сам сказал, что она неповторима . Правильно говорят, что не
вы жили в Анаукс, а Анаукс жила в вас. В другом поколении уже будет жить
другая республика, и она не может не отличаться от той, которая жила в вас,
потому что это поколение отличается от вашего. Анаукс была прекрасна тем
первым мигом своей жизни. Это одноразовое с очень ограниченным временным
периодом жизни создание. Такова жизнь, которую нельзя остановить в ее вечном
движении. В этом и была, очевидно, утопичность Анаукс, что ее основатели
просто не задумывались над этим. Они жили как бы сегодняшним днем.
-- Но их мечты были устремлены в будущее, -- вставил Ром.
-- Вот в этом и парадокс, -- сказал Леафар, -- абстрактно они грезили о
будущем, а конкретно ... Беседа прерывается появлением Анатолия Бурштейна и
Замиры Ибрагимовой. Попивая чай, они о чем-то вспоминают.
-- Да, -- говорит Анатолий Израилевич, -- во всем, что мы делали,
конечно, было немало романтики, характерной для того времени. Будущее
представлялось только лучшим, а в Академгородке и вовсе прекрасным.
-- Очень грустно, -- говорит Замира, устремляя куда-то -- то ли в
прошлое, то ли в будущее свои жгучие пронзительные прекрасные очи.
-- Потому что не мне бы сидеть перед этим объективом. Были люди
подостойнее, поярче, поинтереснее меня. Они могли рассказывать, чего хотели,
что делали и оценивать получившееся...
Мороз проникал во все щели окон и дверей автобуса, и холод сковал все
тело. Эта нудная поездка продолжалась уже около получаса, и Инге казалось,
что ей не будет конца. Зато закутанная в тяжелую клетчатую шаль поверх шубки
и валенок разрумянившаяся Анюта, вертясь на коленях у папы, громко
распевала: "Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама, пусть всегда
будет небо, пусть всегда буду я!". Вскоре за окнами в темноте, разжиженной
густыми снежинками, сквозь деревья замелькали огоньки окон, и через короткое
время автобус остановился.
-- Вот и приехали, -- сказал весело Александр и, выждав, пока выйдут с
трудом поднимающиеся с передних мест замерзшие, как и он, пассажиры,
проскочил вперед с Анютой и, подав руку жене, помог ей сойти со ступенек. --
Это совем близко. Буквально несколько шагов, -- сказал бодрым тоном Саша,
желая хоть "морально" обогреть оцепеневшую от мороза жену. Это "совсем
близко" оказалось труднодоступным. Пришлось плутать долго на пятачке
микрорайона с однотипными домами в поисках того из них, в котором живут
Максимовы. -- Я здесь был всего раз, правда, в дневное время, -- словно
извиняясь, говорил Саша. -- И ейбогу, был убежден, что найду сразу же. Видно
было, что он и сам в отчаянье от жалости к своим замерзающим "женщинам". --
Судя по всему, вы по тому же адресу, что и я, -- услышали они за спиной
мужской голос. -- К Максимовым?
-- Да, да, -- сказал обрадованно Саша. -- Так вы уже у цели. Вот их
подъезд, заходите и прямо на четвертый этаж. -- Он ловко придержал дверь. --
А там вам уже не нужно будет искать, по шумугаму распознаете нашу компанию,
-- сказал он. Уже не помня себя от холода, Инга переступила порог подъезда,
теплый воздух которого принес ощущение подобное сбывшемуся счастью.
-- Меня зовут Юра Федоров. А вы откуда такие накутанные? -- спросил он
весело, догоняя устремившегося вверх с Анютой на руках Сашу. -- А мы из
города. Долго ждали автобуса в городе, плутали здесь, вот мои "дамы" и
замерзли совсем. Ну как ты, отходишь? -- спросил тут же Саша, обернувшись к
Инге. -- Да, ничего страшного, все нормально, -- ответила она, уже в который
раз убедившись в том, что самое большое блаженство из всех возможных -- это
замерзшему человеку оказаться в тепле. Как только они нажали кнопку звонка,
открылась дверь и радостная орава таких же, как они, молодых людей окружила
их дружелюбными возгласами приветствий.
Высокая, стройная, с густой копной вьющихся волос женшина с сверкающей
радостью улыбкой, протянув руку, представилась:
Я -- Мария. Пожалуйста раздевайтесь, располагайтесь. Сапоги можете
оставить здесь, прямо под вешалкой, -- указала она на протянувшиеся вдоль
коридорчика крючки. Затем присела на корточки, обращаясь к Анюте: -- А тебя
как зовут? -- Анюта, -- довольная собой произнесла девочка. -- А сколько
тебе лет? -- Два годика, -- с самодовольством ответила малютка. -- Уже два
годика! Ты совсем взрослая! Скоро мы тебя отведем туда, где много друзей. Вы
не беспокойтесь, -- обратилась Мария к Инге, уловив ее вопросительный
взгляд, -- это у нас такой порядок. Мы всегда во время больших сборищ
отводим всех детишек в одно какоето место. Сегодня -- это будет у Зелинских,
которые живут прямо под нами. Они скоро зайдут.
-- А кто же за ними смотрит? -- спросил Инга, ощущая какое-то недоверие
к такому способу избавления от детей во имя собственного удовольствия.
-- А вот пройдемте, -- сказала Мария, выражая искреннее желание
расположить к себе новую знакомую. Едва засунув еще не отошедшие от мороза
ноги в туфли, которые взяла с собой на смену не очень новым и не очень
красивым сапогам, Инга медленно последовала за хозяйкой. Из крошечного
коридорчика хрущевской трехкомнатной "распашонки" они, сделав два шага,
оказались в кухне, заполненной запахом салата "Оливье". На стекле той
стороны кухонной двери, которая обращена к комнатам, висел список фамилий,
среди которых Инга увидела и их.
-- Вот это -- список, следуя которому наши папы будут, сменяя друг
друга, смотреть за детишками. Их в сумме немало и разных возрастов: от
одного года до восьми лет. Папы попеременно будут читать им книжки, играть в
игры, а потом уложат спать. Но при этом все равно они по очереди будут с
детьми. Поскольку нас много, то каждому придется быть с ними полчаса. Так
что никто из папаш и не почувствует неудобств. -- Интересно, -- сказала
Инга, глядя на список как на диковинку. -- Ведь у нас здесь почти ни у кого
нет родителей, бабушек и дедушек. Мы здесь, чтоб жить самостоятельно, ни на
кого не возлагая своих забот. Поэтому мы таким образом освобождаем себя от
неудобств присутствия детей и в то же время освобождаем детей от тягот
томления на взрослых вечеринках, которые -- важнейшая часть нашего образа
жизни. -- А как же вы обходитесь, если, например, ребенок заболел и его
нельзя отправить в сад или в ясли, кто вам помогает? -- спросила Инга. -- О,
это -- просто. Никаких проблем. У нас в институтах нет строгого режима дня.
Ведь в науке все равно все работают по двадцать четыре часа в сутки, и нас
никто не гоняет палкой отсиживать часы. Поэтому когда нужно посидеть с
ребенком дома, мы ходим в институт по очереди. Например, утром муж, после
обеда -- жена, или наоборот. В это время подошел высокий, стройный, подстать
супруге, хозяин и с искренней доброжелательностью представился, слегка
поклонившись, как акткер перед публикой: -- Павел! Рад что вы добрались
благополучно. Я понимаю, что это нелегко в такую погоду. Но все же
замечательно, что вы с нами в этот вечер. У нас здесь сегодня в основном
химики и некоторые примкнувшие к ним математики, -- при этом он, слегка
подмигнув, положил руку на плечо Саше, дав понять, что именно его он имеет в
виду. А лириком, очевидно, придется быть вам, Инга... Ведь, насколько мне
известно, вы гуманитарий и будете единственной среди нас, людей сухих и
зацикленных на формулах, -- он улыбнулся, не разжимая губ. -- Мне также
известно из достоверных источников, -- продолжал Павел, -- что Саше уже
выделили квартиру и вы скоро будете жить по соседству. Это прекрасно! Вот с
наступлением весны сразу же отправимся в лес за медунками. Ну что ж, пора
представить вас нашей компании. Инга дружелюбно улыбнулась, и они, свернув
налево, за кухонную дверь, оказались в средней, самой большой, примерно 17
кв. м комнате. Здесь стоял диван, рядом, у окна -- маленький треугольный
неполированный журнальный столик с двуям креслами, напоминающими большие
круглые пьялы на тонких металлических подставкахножках. В противоположном от
дивана углу на другом журнальном столике стоял небольшой телевизор "Рекорд"
с антеннойусиками. Дощатый пол с большими щелями был покрыт
светлокоричневой, уже вытершейся краской. Стены были увешаны стенгазетами,
посвященными торжеству, фотографии хозяина -- виновника торжества -- были
вмонтированы в картинки, вырезанные из журналов и газет. В результате Павел
представал то королем, то дворником, то на лошадях, то на верблюдах, и т. д.
Все сопровождалось смешными надписями и ремарками. Из-за малого количества
мебели комната казалась большой и вмещала, человек сорок гостей. Все они
говорили на профессиональные темы. Громкое звучание научной терминологии в
перемешку с модными здесь словечками вроде: "старик" в обращении друг к
другу, выражениями типа "раскрутил проблему на всю катушку" и непрерывный
хохот от шуток создавали атмосферу какой-то праздничной феерии. Бросалось в
глаза, что все присутствующие очень симпатичные, даже красивые внешне -- как
будто их отбирали не только по научным успехам, а и по внешним данным.
Женщины красиво одетые, подтянутые, свежие, готовые расхохотаться,
поддержать шутку по любому поводу, что иллюстрировало их психологический
комфорт и удовлетворенность жизнью. Все тут же окружили новых гостей и,
представившись, дали волю своему доброжелательному, какому-то особенному,
солидарному любопытству: откуда приехали, какой вуз, аспирантуру кончали,
кто научный руководитель, какие научные планы после защиты диссертации, в
каких походах бывали, о горах, о лыжах, -- обо всем, что не имело никакого
отношения к Инге и ее жизни. И потому, где всерьез, а где со свойственным
ему юмором на все вопросы отвечал Саша. Инга, с одной строны, испытывала
ощущение восторга от всей атмосферы дружелюбия и какойто авансированной
любви, исходящей от этих людей, о которых она ничего не знала и которые еще
ничего не знали о ней. С другой стороны, ее охватывала тревога от ощущения
присутствия на чужом празднике, ощущения ущербности рядом с этими ее
ровесниками, зажженными наукой, осознанием своей нужности и ясностью в
творческих перспективах. Это была какая-то концентрация всего того, что было
не ее: и профессия этих людей, и предмет их разговоров, и планы -- все было
далекое, незнакомое, недосягаемое.
Она никогда ранее не знала такого состояния глубокого объективного
несоответствия между собой и средой. Везде в разных коллективах и компаниях,
где ей приходилось быть, она была в худшем случае на равных, но в
большинстве случаев ее выделяли. Здесь ей казалось во всем были такие
критерии, которым она ни в чем не соответствовала. Здесь человек виделся
только в единстве со степенью его включенности в науку, причем науку точную
(математику) и т. п. И эта наука ради которой они здесь, не является для них
работой. Это был образ жизни, в который она никогда не сможет включиться,
потому что у нее другая работа, другая профессия, которая здесь, в
Академгородке, судя по репликам, да и той скудной информации, которая у нее
была, -- нечто вспомогательное, второсортное. Чтоб как-то скрыть тягостные
чувства, все более овладевавшие ею и усиливающиеся незнанием, о чем говорить
с этими улыбающимися ей людьми, она стала заниматься с Анютой, которую
вотвот должны были отвести к Зелинским. Вскоре пришли сами Зелинские.
Довольно упитанная, но с изумительной фигурой блондинка, сопровождая каждое
слово легким смешком, сначала подошла к Анюте и, спросив ее имя, сообщила,
что у нее тоже двое детишек: дочка Светланка -- полтора года, и трехлетний
сын Степка. Они вместе со всеми детишками очень ждут Анюту у них дома, где
ей будет очень весело. Затем, повернувшись к Инге с Сашей, в той же
смешливой манере сказала: -- Я -- Каля Зелинская, а это -- Коля Зелинский --
мой муж. Видите у нас почти одинаковые имена, потому меня часто называют
Колей, а его Калей. Ему это, кстати, нравится, потому что он часто ходит
быть, в какойто степени статья-то правдивая. Статья-то правдивая. У меня
другая психология. Я не уеду. Поймите меня: стыдно... Это страшно, когда
стыдно за свою страну... На экране стоящего на столе директора института
телевизора возникают самые драматические сюжеты из фильма "Девять дней
одного года", при которых главный герой подвергается смертельной дозе
облучения.
-- Конечно, -- говорит академик, указывая на экран, -- здесь, конечно,
все героизировано, романтизировано, понятно. Но это и есть в общем, так
сказать, то, ради чего живет ученый. Но вообще говоря, ему надо дать
оборудование, его надо кормить, кормить его семью... Кому лучше стало? Мне,
академику? Я прожил коекак с семьей в этом году, потому что копаю свои пять
соток картошки, потому что картошку покупать на рынке я, директор института,
уже не могу. Это позор для нации!.. Если не копать картошку свою, денег для
того, чтобы покупать на рынке, у меня уже нет. В кадре снова появляется
кабинет Института ядерной физики. За круглым столом сидят мужчины разных
возрастов. Наперебой произносимые ими реплики свидетельствуют о заботах,
которыми переполнена их жизнь. -- Есть институты, которые ничего не
производят, -- математики, да, математики в том числе, которые ничего не
производят, а как организации не пропадают. -- Мы говорим не про организацию
и зарплату, а мы говорим про академическую науку. -- Вот я хочу обратить
внимание, что в этой статье Абрикосова есть слово "утечка мозгов", но оно
уже набило оскомину, банальное слово: "утечка мозгов", но, мне кажется,
самый главный капитал -- это мозги Института ядерной физики и прежде всего
научные мозги. И говорить, что у нас все в порядке, помоему, это
неправильно, потому что даже если посмотреть на эту фотографию, (указывает
на групповую фотографию на стене), то, как говорится, кроме грусти, она
ничего не вызывает. Это самое главное, что там девяносто пять процентов --
это люди, которые уехали от нас насовсем. -- На фотографии их всего двадцать
процентов. -- Ну что вы говорите, что вы говорите: шесть человек там точно
уехало, а остальные изо всех сил стараются там остаться. Поэтому самое
главное -- это утечка мозгов и в том числе из нашего института. И она, хочу
сказать, она уже значительна, потому что теоротдела у нас уже нет, у нас уже
нету, теоргруппы плазмы у нас уже нету. Теперь многих специалистов высокого
класса из экспериментаторов нет. Но для нас, в отличие от химических
институтов, где в одиночку работают, и, в отличие от математики, где в
одиночку сидят за столами, один, как говорится исчез, ну ничего. Мы же
работаем в связке. Мы же работаем, наша жизнь содержится в основном за счет
крупных комплексов и установок. На любой крупной установке нужно иметь
критическую массу. Прежде всего тех самых мозгов -- научных сотрудников, от
которых все идет, как говорится: и идеи и решения научные и потом можно
сказать задания и конструкторам и экспериментальному производству. Вот как
только их станет меньше какого-то количества на крупных комплексах, не будет
у нас крупных комплексов. Не будет у нас крупных установок, не будет у нас
Института ядерной физики. Это все равно, как актеры в театре. Банальная
ситуация: нет актеров -- нет и театра. Пусть великолепная будет
инфраструктура -- не будет театра. Вот у нас не будет научных сотрудников
квалифицированных, и все, нету ничего... Вот у меня очередной молодой
научный сотрудник собирается уходить. По двум причинам: первое -- не хватает
зарпаты на содержание семьи... и отсутствие перспективы с жильем. Мы три
года его студентом готовили целевым образом. Два года -- научным
сотрудником. Пять лет впустую и так далее... -- Все правильно. -- Так ты за
Абрикосова или против? -- Ну простите, с Абрикосовым трудно согласиться. Я
бы сказал так, что в этом есть определенная мораль. Пусть он имеет свое
мнение. Но когда вот это появляется на весь мир, в том числе и на нашем
столе, -- это безнравственно. Если ему не нравится, если ему все
отвратительно и противно, возможно, обидели... Правда, академиком стал он,
никто его не держал. Мне кажется, что он не был обижен. Писать, что у всех
одна мечта, чтоб, не дай бог, никогда не ступить в аэропорт Шереметьево, где
в общем-то плохо, конечно... простите. -- Ну если этот цех стране не нужен.
Он обижается на страну в целом. Никуда мы не денемся... -- Он считает, что
цех теоретиков стране не нужен. -- Мало ли что он там считает. -- Ну
неправильно. Мало ли какое там сиюминутное конъюнктурное правительство
считает. На экране крупным планом высвечиваются двое из сидящих за столом,
которые ведут беседу между собой: -- Не умрем. -- Умрем, если через две
недели тебе перестанут платить зарплату. -- Ты это плохо себе представляешь.
-- Я, наоборот, хорошо это себе представляю. -- Зарплату через две
недели не перестанут платить.
-- Если ты о ней сам не позаботишься.
-- Ты же не можешь сам позаботиться о своей зарплате. -- Могу. -- Каким
образом? Через что? Через сдачу чего-то в наем? -- Естественно!
-- Нет, извини меня, найдутся очень шустрые мальчики. -- Где? --
Которые по лабораториям, которые в экспериментальном производстве, которых
больше, чем тебя численно. -- Подожди. -- У них же такое право голоса, как у
тебя. Они быстро это все "прихватизируют" в отличие от тебя, пока ты в этом
всем разберешься, тебя уже не будет. -- Ты пессимист в этом плане. -- Я не
пессимист, я реально смотрю на вещи. Снова появляются Леафар и Ром: -- Из
того, что ты мне поведал, -- говорит Леафар, -- ваша жизнь в Анаукс была
подобна армейской. То есть ваша задача состоялав в том, чтоб верой и правдой
служить науке. Остальное -- уже не ваша забота. За вас думали другие -- как
обеспечить вам условия для "службы" и материальные блага, которые зависели
строго от чина. Но все же есть самое существенное отличие между образом
жизни Анаукс и образом жизни в армии. А армии даже в самые мирные и
спокойные времена всегда присутствует дух борьбы, дух постоянного
напряжения, обусловливающего необходимость быть готовым к отстаиванию тех
принципов и идеалов, для которых каждая конкретная армия существует. В
Анаукс образ жизни не предполагал наличие такой необходимости. Вот почему,
когда наступило время, требующее борьбы за сохранение...
В это время на экране меняется сюжет и в кадре появляется Михаил
Алексеевич Лаврентьев. Он, гордо улыбаясь, стоит в торжественнй позе за
кафедрой и с пафосом провозглашает:
-- Я испытываю глубокое удовлетворение оттого, что мне довелось
участвовать в организации научных центров в Сибири и на Дальнем Востоке, в
мобилизации науки на решение больших проблем развития этого богатейшего
края. В год двадцатилетия Сибирского отделения его деятельность была
рассмотрена Центральным Комитетом КПСС. В принятом постановлении говорится:
"Сибирское отделение Академии наук СССР с его институтами, филиалами,
опытнопроизводственными отделениями стало крупным научным центром"... --
После завершения чтения фрагментов этого постановления Михаил Алексеевич
заключает: -- Все мы, кто участвовал и участвуют в создании и работе
Сибирского отделения, горды такой высокой оценкой. Она означает, что крупный
государственный эксперимент, начатый в 1957 году с образованием в Сибири
мощного научного центра, привел к успеху"... На смену Лаврентьеву экран
являет крупным планом портрет академика Коптюга. Лицо выражает озабоченность
и усталость. Под фотографией бегущие буквы слагаются в текст: "Валентин
Афанасьевич Коптюг возглавлял Сибирское отделение семнадцать лет. И выпали
на долю третьего председателя такие испытания, которые первым двум --
Михаилу Алексеевичу Лаврентьеву и Гурию Ивановичу Марчуку -- и в кошмарном
сне не могли явиться. Науке -- голодный паек. Конвульсии бесплатного
образования. Непомерные счета за "инфраструктуру" от ошалевших в борьбе за
выживание ведомств. Утечка, утечка, утечка мозгов, созидательной энергии,
надежд на нормальное развитие страны, безоглядно наживающей новые недуги --
вместо разумного лечения старых..."
На экране меняется сюжет, и новый кадр представляет украшенную
атрибутикой государственного праздника улицу Академгородка. На площадке у
дома культуры "Академия", на котором транспарант со словами: "С праздником"
стоит группа пожилых людей, очевидно, ветеранов, одетых в весьма унылую
верхнюю одежду весеннеосеннего сезона (плащи, куртки). Их лица и лица
стоящих у подножья ступенек слушателей щемяще грустны и усталы.
Несоответствие всего этого словам исполняемой ими под гармошку песни, могло
бы послужить иллюстрацией лицемерным догмам, в которых прошла их молодость,
когда они сеяли, так и не проросшие мечты и надежды на достойную жизнь.
Посидим похорошему,
Пусть виски запорошены,
На земле жили-пожили мы не зря.
Улица с ее обитателями с экрана исчезает.
-- Так, какой же ответ ты бы дал, названию своей книги, любезный друг
мой, -- обратился Леафар к Рому, как только они вновь появились на экране.
-- Все же, как ты думаешь, создание Анаукс, сама эта идея -- утопична
или идея вполне реалистична, но в этой Державе просто не было условий для ее
реализации?
-- Я долго думал над этим, но не пришел еще к заключительному ответу. Я
могу с тобой поделиться лишь своими рассуждениями. -- Ром немного передохнул
и продолжил: -- Ну давай представим, что такую Анаукс решили бы создать в
какойнибудь другой традиционно демократической благополучной богатой
Державе...
-- Я полагаю, что там это вообще нереально, даже немыслимо, -- сказал
Леафар, -- ибо в демократической стране никто бы не согласился с такой
формой материального вознаграждения за труд, какая существует в Анаукс, не
согласился бы с тем чтоб ему кто-то определял размер жилища, условия
приобретения продуктов питания и так далее, чтобы ограничивали какую-либо
свободу...
-- Я понимаю, -- сказал Ром, -- но, согласись, что, с точки зрения
организации научных исследований, сотрудничества ученых, создание такого
комплексного центра, где ученые разных направлений науки имели такую
уникальную возможность совместно...
-- Извини, любезный друг, может, тогда, в той Державе это и имело
какойто смысл... Хотя я не совсем уверен, что это столь значимо для создания
комплексных проектов, взаимодействия и так далее, ибо в таких случаях для
ученых, очевидно, не так уж принципиально: перейдет он дорогу для встречи с
коллегой либо доберется до коллег каким-то транспортом. К тому ж я не думаю,
что все научные взаимосвязи каждой Лаборатории Анаукс замыкались только на
Лабораториях самой Анаукс. Очевидно, что они распространялись и на другие
города, как Державы, так и за ее пределами. Так что эта географическая
близость не так уж принципиальна. А если говорить о современности, то при
нынешних средствах коммуникации это уже вообще не имеет смысла. Сейчас
можно, не выходя из кабинета, ощущать себя связанным со всем миром и
получать какую угодно информацию...
-- Ты, конечно прав, но ничто не заменит людям сам факт
непосредственного общения...
-- Я согласен, мой друг, но для этого и устраиваются такие симпозиумы,
где мы с тобой сейчас пребываем.
-- Но мы, любезный коллега, -- сказал запальчиво Ром, -- говорим о
разных предметах. Когда я говорю о непосред ственном общении, то имею в виду
ту интеллектуальную ауру, интеллектуальный воздух, которым была наполнена
Анаукс. Это трудно передать словами, но, поверь, что у анауксов даже лица
были особенные, одухотворенные.
Снова возникает экран в экране. Седовласый мужчина неопределенного
возраста, подтянутый, в голубых джинсах и белой футболке, стоя у дерева,
говорит:
-- Понимаете, вот говорят, что мы -- жители Городка. Но нет, это
неверно. Не мы жили в Городке, а Городок жил в нас... Городковцы создавали
эту маленькую страну для себя. Поэтому их не страшили никакие трудности. И
если б не в Сибири, то где-то что-то подобное бы появилось на свет. Ведь это
же не случайно, что Кукин написал свою знаменитую песню "Город"... Это само
по себе поразительное доказательство того, что что-то подобное Городку было
уже спроектировано в сознании тех, кто нес в себе искры романтики того
времени... Сюжет на экране меняется, и в кадре появляется пустой
конференцзал Дома ученых. За кадром звучит голос Кукина:
-- Я написал эту песню до того, как узнал, что на свете есть
Академгородок. Однажды я туда попал. Я понял, что эту песню можно как раз
посвятить Академгородку.
Горы далекие, горы, туманные горы...
И улетающий и убегающий снег.
Если вы знаете где-то есть город, город
Если вы помните, он не для всех, не для всех.
Странные люди заполнили весь этот город:
Мысли у них поперек и слова поперек.
И в разговорах они признают только споры,
И никуда не выходит оттуда дорог.
Поездом -- нет, поездом мне не доехать
И самолетом тем белее не долететь.
Он задрожит миражом и откликнется эхом,
И я найду, я хочу, и мне надо хотеть.
Снова на экране смена сюжета, и на скамейке сидят Ром и Леафар.
-- Если б ты знал, мой друг, -- говорит крайне эмоционально, даже
сентиментально Ром, -- как сильна ностальгия у меня по тому времени. Это
трудно передать, но я бы отдал многое, чтоб мои дети имели счастье
окунуться, пожить в этой атмосфере...
-- Мой любезнейший друг, если б ты задумывался, то понял, что
невозможно ту "неповторимую" атмосферу начала жизни Анаукс повторить ,
потому что ты сам сказал, что она неповторима . Правильно говорят, что не
вы жили в Анаукс, а Анаукс жила в вас. В другом поколении уже будет жить
другая республика, и она не может не отличаться от той, которая жила в вас,
потому что это поколение отличается от вашего. Анаукс была прекрасна тем
первым мигом своей жизни. Это одноразовое с очень ограниченным временным
периодом жизни создание. Такова жизнь, которую нельзя остановить в ее вечном
движении. В этом и была, очевидно, утопичность Анаукс, что ее основатели
просто не задумывались над этим. Они жили как бы сегодняшним днем.
-- Но их мечты были устремлены в будущее, -- вставил Ром.
-- Вот в этом и парадокс, -- сказал Леафар, -- абстрактно они грезили о
будущем, а конкретно ... Беседа прерывается появлением Анатолия Бурштейна и
Замиры Ибрагимовой. Попивая чай, они о чем-то вспоминают.
-- Да, -- говорит Анатолий Израилевич, -- во всем, что мы делали,
конечно, было немало романтики, характерной для того времени. Будущее
представлялось только лучшим, а в Академгородке и вовсе прекрасным.
-- Очень грустно, -- говорит Замира, устремляя куда-то -- то ли в
прошлое, то ли в будущее свои жгучие пронзительные прекрасные очи.
-- Потому что не мне бы сидеть перед этим объективом. Были люди
подостойнее, поярче, поинтереснее меня. Они могли рассказывать, чего хотели,
что делали и оценивать получившееся...
Мороз проникал во все щели окон и дверей автобуса, и холод сковал все
тело. Эта нудная поездка продолжалась уже около получаса, и Инге казалось,
что ей не будет конца. Зато закутанная в тяжелую клетчатую шаль поверх шубки
и валенок разрумянившаяся Анюта, вертясь на коленях у папы, громко
распевала: "Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама, пусть всегда
будет небо, пусть всегда буду я!". Вскоре за окнами в темноте, разжиженной
густыми снежинками, сквозь деревья замелькали огоньки окон, и через короткое
время автобус остановился.
-- Вот и приехали, -- сказал весело Александр и, выждав, пока выйдут с
трудом поднимающиеся с передних мест замерзшие, как и он, пассажиры,
проскочил вперед с Анютой и, подав руку жене, помог ей сойти со ступенек. --
Это совем близко. Буквально несколько шагов, -- сказал бодрым тоном Саша,
желая хоть "морально" обогреть оцепеневшую от мороза жену. Это "совсем
близко" оказалось труднодоступным. Пришлось плутать долго на пятачке
микрорайона с однотипными домами в поисках того из них, в котором живут
Максимовы. -- Я здесь был всего раз, правда, в дневное время, -- словно
извиняясь, говорил Саша. -- И ейбогу, был убежден, что найду сразу же. Видно
было, что он и сам в отчаянье от жалости к своим замерзающим "женщинам". --
Судя по всему, вы по тому же адресу, что и я, -- услышали они за спиной
мужской голос. -- К Максимовым?
-- Да, да, -- сказал обрадованно Саша. -- Так вы уже у цели. Вот их
подъезд, заходите и прямо на четвертый этаж. -- Он ловко придержал дверь. --
А там вам уже не нужно будет искать, по шумугаму распознаете нашу компанию,
-- сказал он. Уже не помня себя от холода, Инга переступила порог подъезда,
теплый воздух которого принес ощущение подобное сбывшемуся счастью.
-- Меня зовут Юра Федоров. А вы откуда такие накутанные? -- спросил он
весело, догоняя устремившегося вверх с Анютой на руках Сашу. -- А мы из
города. Долго ждали автобуса в городе, плутали здесь, вот мои "дамы" и
замерзли совсем. Ну как ты, отходишь? -- спросил тут же Саша, обернувшись к
Инге. -- Да, ничего страшного, все нормально, -- ответила она, уже в который
раз убедившись в том, что самое большое блаженство из всех возможных -- это
замерзшему человеку оказаться в тепле. Как только они нажали кнопку звонка,
открылась дверь и радостная орава таких же, как они, молодых людей окружила
их дружелюбными возгласами приветствий.
Высокая, стройная, с густой копной вьющихся волос женшина с сверкающей
радостью улыбкой, протянув руку, представилась:
Я -- Мария. Пожалуйста раздевайтесь, располагайтесь. Сапоги можете
оставить здесь, прямо под вешалкой, -- указала она на протянувшиеся вдоль
коридорчика крючки. Затем присела на корточки, обращаясь к Анюте: -- А тебя
как зовут? -- Анюта, -- довольная собой произнесла девочка. -- А сколько
тебе лет? -- Два годика, -- с самодовольством ответила малютка. -- Уже два
годика! Ты совсем взрослая! Скоро мы тебя отведем туда, где много друзей. Вы
не беспокойтесь, -- обратилась Мария к Инге, уловив ее вопросительный
взгляд, -- это у нас такой порядок. Мы всегда во время больших сборищ
отводим всех детишек в одно какоето место. Сегодня -- это будет у Зелинских,
которые живут прямо под нами. Они скоро зайдут.
-- А кто же за ними смотрит? -- спросил Инга, ощущая какое-то недоверие
к такому способу избавления от детей во имя собственного удовольствия.
-- А вот пройдемте, -- сказала Мария, выражая искреннее желание
расположить к себе новую знакомую. Едва засунув еще не отошедшие от мороза
ноги в туфли, которые взяла с собой на смену не очень новым и не очень
красивым сапогам, Инга медленно последовала за хозяйкой. Из крошечного
коридорчика хрущевской трехкомнатной "распашонки" они, сделав два шага,
оказались в кухне, заполненной запахом салата "Оливье". На стекле той
стороны кухонной двери, которая обращена к комнатам, висел список фамилий,
среди которых Инга увидела и их.
-- Вот это -- список, следуя которому наши папы будут, сменяя друг
друга, смотреть за детишками. Их в сумме немало и разных возрастов: от
одного года до восьми лет. Папы попеременно будут читать им книжки, играть в
игры, а потом уложат спать. Но при этом все равно они по очереди будут с
детьми. Поскольку нас много, то каждому придется быть с ними полчаса. Так
что никто из папаш и не почувствует неудобств. -- Интересно, -- сказала
Инга, глядя на список как на диковинку. -- Ведь у нас здесь почти ни у кого
нет родителей, бабушек и дедушек. Мы здесь, чтоб жить самостоятельно, ни на
кого не возлагая своих забот. Поэтому мы таким образом освобождаем себя от
неудобств присутствия детей и в то же время освобождаем детей от тягот
томления на взрослых вечеринках, которые -- важнейшая часть нашего образа
жизни. -- А как же вы обходитесь, если, например, ребенок заболел и его
нельзя отправить в сад или в ясли, кто вам помогает? -- спросила Инга. -- О,
это -- просто. Никаких проблем. У нас в институтах нет строгого режима дня.
Ведь в науке все равно все работают по двадцать четыре часа в сутки, и нас
никто не гоняет палкой отсиживать часы. Поэтому когда нужно посидеть с
ребенком дома, мы ходим в институт по очереди. Например, утром муж, после
обеда -- жена, или наоборот. В это время подошел высокий, стройный, подстать
супруге, хозяин и с искренней доброжелательностью представился, слегка
поклонившись, как акткер перед публикой: -- Павел! Рад что вы добрались
благополучно. Я понимаю, что это нелегко в такую погоду. Но все же
замечательно, что вы с нами в этот вечер. У нас здесь сегодня в основном
химики и некоторые примкнувшие к ним математики, -- при этом он, слегка
подмигнув, положил руку на плечо Саше, дав понять, что именно его он имеет в
виду. А лириком, очевидно, придется быть вам, Инга... Ведь, насколько мне
известно, вы гуманитарий и будете единственной среди нас, людей сухих и
зацикленных на формулах, -- он улыбнулся, не разжимая губ. -- Мне также
известно из достоверных источников, -- продолжал Павел, -- что Саше уже
выделили квартиру и вы скоро будете жить по соседству. Это прекрасно! Вот с
наступлением весны сразу же отправимся в лес за медунками. Ну что ж, пора
представить вас нашей компании. Инга дружелюбно улыбнулась, и они, свернув
налево, за кухонную дверь, оказались в средней, самой большой, примерно 17
кв. м комнате. Здесь стоял диван, рядом, у окна -- маленький треугольный
неполированный журнальный столик с двуям креслами, напоминающими большие
круглые пьялы на тонких металлических подставкахножках. В противоположном от
дивана углу на другом журнальном столике стоял небольшой телевизор "Рекорд"
с антеннойусиками. Дощатый пол с большими щелями был покрыт
светлокоричневой, уже вытершейся краской. Стены были увешаны стенгазетами,
посвященными торжеству, фотографии хозяина -- виновника торжества -- были
вмонтированы в картинки, вырезанные из журналов и газет. В результате Павел
представал то королем, то дворником, то на лошадях, то на верблюдах, и т. д.
Все сопровождалось смешными надписями и ремарками. Из-за малого количества
мебели комната казалась большой и вмещала, человек сорок гостей. Все они
говорили на профессиональные темы. Громкое звучание научной терминологии в
перемешку с модными здесь словечками вроде: "старик" в обращении друг к
другу, выражениями типа "раскрутил проблему на всю катушку" и непрерывный
хохот от шуток создавали атмосферу какой-то праздничной феерии. Бросалось в
глаза, что все присутствующие очень симпатичные, даже красивые внешне -- как
будто их отбирали не только по научным успехам, а и по внешним данным.
Женщины красиво одетые, подтянутые, свежие, готовые расхохотаться,
поддержать шутку по любому поводу, что иллюстрировало их психологический
комфорт и удовлетворенность жизнью. Все тут же окружили новых гостей и,
представившись, дали волю своему доброжелательному, какому-то особенному,
солидарному любопытству: откуда приехали, какой вуз, аспирантуру кончали,
кто научный руководитель, какие научные планы после защиты диссертации, в
каких походах бывали, о горах, о лыжах, -- обо всем, что не имело никакого
отношения к Инге и ее жизни. И потому, где всерьез, а где со свойственным
ему юмором на все вопросы отвечал Саша. Инга, с одной строны, испытывала
ощущение восторга от всей атмосферы дружелюбия и какойто авансированной
любви, исходящей от этих людей, о которых она ничего не знала и которые еще
ничего не знали о ней. С другой стороны, ее охватывала тревога от ощущения
присутствия на чужом празднике, ощущения ущербности рядом с этими ее
ровесниками, зажженными наукой, осознанием своей нужности и ясностью в
творческих перспективах. Это была какая-то концентрация всего того, что было
не ее: и профессия этих людей, и предмет их разговоров, и планы -- все было
далекое, незнакомое, недосягаемое.
Она никогда ранее не знала такого состояния глубокого объективного
несоответствия между собой и средой. Везде в разных коллективах и компаниях,
где ей приходилось быть, она была в худшем случае на равных, но в
большинстве случаев ее выделяли. Здесь ей казалось во всем были такие
критерии, которым она ни в чем не соответствовала. Здесь человек виделся
только в единстве со степенью его включенности в науку, причем науку точную
(математику) и т. п. И эта наука ради которой они здесь, не является для них
работой. Это был образ жизни, в который она никогда не сможет включиться,
потому что у нее другая работа, другая профессия, которая здесь, в
Академгородке, судя по репликам, да и той скудной информации, которая у нее
была, -- нечто вспомогательное, второсортное. Чтоб как-то скрыть тягостные
чувства, все более овладевавшие ею и усиливающиеся незнанием, о чем говорить
с этими улыбающимися ей людьми, она стала заниматься с Анютой, которую
вотвот должны были отвести к Зелинским. Вскоре пришли сами Зелинские.
Довольно упитанная, но с изумительной фигурой блондинка, сопровождая каждое
слово легким смешком, сначала подошла к Анюте и, спросив ее имя, сообщила,
что у нее тоже двое детишек: дочка Светланка -- полтора года, и трехлетний
сын Степка. Они вместе со всеми детишками очень ждут Анюту у них дома, где
ей будет очень весело. Затем, повернувшись к Инге с Сашей, в той же
смешливой манере сказала: -- Я -- Каля Зелинская, а это -- Коля Зелинский --
мой муж. Видите у нас почти одинаковые имена, потому меня часто называют
Колей, а его Калей. Ему это, кстати, нравится, потому что он часто ходит