Матрос Лариса. Презумпция виновности

рассказывает: "Он подошел так широко, сценически и сказал: "Здравствуйте, я
Галич". Я нескромно ответил: "Здравствуйте, я Безносов". После чего он
спросил, есть чегонибудь выпить. Ну в то время что-то было..." Далее на
киноленте зафиксировано мгновенье воспоминаний Григория Яблонского, одного
из активистов тех событий, где он говорит о приезде Галича: "Есть такая
легенда, что, дескать, его встретила группа людей с плакатом "Поэты, вас
ждет Сибирь". Но я лично не знаю, помоему, это легенда". В кадре появляется
любимец этого фестиваля москвич Сергей Чесноков. Хотя он, как и двадцать
пять лет назад, худощав и спортивен, но прошедшие годы не упустили
возможности оставить на его лице свой след. Все, что он говорит, звучит не
как утверждение, а как попытка ответить на вопросы, которые, судя по всему,
не покидают его с тех волнующих дней. И не только его! Эти вопросы,
размышления, очевидно, сидят в каждом, кто был причастен к тем событиям,
относящимся к такой категории моментов истины, которые могут быть подарены
человеку лишь однажды в жизни, ибо не хватит ее кратковременности на еще
что-то подобное по масштабу охвата душевных сил. Больше этого не дано. И не
каждому дано это. А тем, кому дано, -- большего и не надо, ибо и этого
достаточно, чтобы определить всю дальнейшую жизнь, ее шкалу ценностей, ту
планку, ниже которой -- уже предательство самого себя.
"То, что делал Галич -- говорит Сергей, -- это было все по другому
департаменту, как говорится... В том бардовском движении, что делали ребята,
-- это был действительно наивный уход от реальной жизни. Уход в какие-то
чистые пространства, где никто не мешает, где можно спокойно пожить,
спокойно чувствовать себя. Галич -- это был совсем другой ход. Это вот не
то, что Высоцкий пел: "В суету городов и в потоки машин возвращаемся мы --
просто некуда деться". Галич ведь только там и жил, он ведь начал с "Баллады
на смерть Пастернака"...
Затем кинолента являет Анатолия Бурштейна. Ныне известный ученый, с
первых шагов в науке заявивший о своих успехах, в те времена, однако, он
приобрел статус звезды интеллектуалов необыкновенной популярностью как
президент кафе "Под интегралом". Он спокойно сидит в кресле и без особых
эмоций, деловито отвечает на вопросы невидимого в кадре собеседника
(очевидно, репортера). В связи с выступлением Галича он вспоминает: "Когда
кто-то сказал что Визбор не приехал потому, что он не желает петь на "десерт
у академиков", -- правда это или нет, бог знает, но это было сказано, --
Галич отложил гитару и сказал, что это пижонство. Так серьезно в тишине
вдруг прозвучали его слова. "Дали бы петь где угодно, -- он сказал, -- хоть
под забором. Только бы дали". И далее экран, словно перетасовывая события
прошлого и настоящего являет "помолодевшего" Анатолия Бурштейна, стоящего в
фойе какого-то зала в окружении публики, которой он рассказывает:
-- Восьмого марта 1968 года состоялось открытие фестиваля, посвященного
десятилетию Академгородка и пятилетнему юбилею клуба, что не помешало,
впрочем, объявить впоследствии с высоких трибун все эти совпадения не
случайными, а закономерными -- одновременность студенческих волнений,
вспыхнувших в Варшаве и списанных на происки сионистов. Но это случится
через месяц другой. А сейчас мы прослушиваем на пробном концерте всех
участников фестиваля подряд. Завершает программу выступление Галича. Перед
выходом он нервничал, расхаживал за кулисами в обнимку с гитарой, глотал
валидол. А вышел и спел "Памяти Пастернака", "Мы похоронены где-то под
Нарвой" и "Балладу о прибавочной стоимости". Зал встал, аплодируя. Выбор
жюри был предрешен. Галич занял первое место... Затем картина на экране
снова меняется и возвращает сюжет из документальной кинолетны, где
возмужавший Анатолий Израилевич продолжает воспоминания о выступлении
Галича: -- На первой же прессконференции, которая только что пущена в Доме
ученых, секретарь райкома комсомола немедленно сделал политическое заявление
о том, что он считает это крупной ошибкой, политической. Кроме того, обком
комсомола запретил городские концерты. Нужно было вмешательство обкома
партии, который "распретил" их обратно. То есть, что ни день, то приносил
вот такие новости. Мы вообще такого никогда не видели и не слышали, чтобы
противоречия возникали на таком уровне... Тогда мне после этого сказал
контролирующий фестиваль представитель райкома партии, что Галича нужно
отстранить от концертов. Я сообщил ему об этом. Он принял это совершенно
нормально. Он в общем был к этому готов. Я тоже был к этому готов и ясно
совершенно отдавал себе отчет, что номер не пройдет. Потому что при том
буме, который случился, -- имеется в виду первое выступление Галича на
пробном концерте, -- публика наша академическая не потерпела бы, чтобы она
не услышала того, что услышали другие. Поэтому было абсолютно ясно, что на
концерт в Доме ученых (закрытый концерт для членов Дома ученых) его позовут.
Так и случилось. Этот же самый человек подошел ко мне и сказал: "Ну знаешь,
академики хотят всетаки послушать. Придется ему разрешить". Ну я тут сказал:
"Как прикажете. Будет сделано". И мы ему тогда дали все отделение целиком".
И далее в кинокадрах появляется снова Галич в окружении восхищенных молодых
людей, которым он щедро раздает автографы, затем он снова на сцене с
гитарой: Где теперь крикуны и печальники, Отшумели и сгинули смолоду, А
молчальники вышли в начальники Потому, что молчание золото... Пение Галича
прерывается нежным голосом дикторши: "Пресса не обошла молчанием фестиваль в
Академгородке. Среди статей выделялась эта, из "Новосибирской вечерки".
Кинолента являет крупным планом страницу газеты со статьей "Песня -- это
оружие". Под объемным текстом подпись автора: Николай Мейсак, член союза
журналистов СССР, участник обороны Москвы. Затем следует комментарий
Бурштейна к статье и ее автору: "Он был истово верующий солдат партии, и он
принимал директиву за вдохновение. То есть он где-то себя растравил, и вот
это сознание, сознание сороковых годов, самого тяжелого нашего времени
выплеснулось в виде мифов, комплексов в его статье. Понимаете? Вопервых, он
не был на фестивале. Начнем с этого"... Затем в кадре этого же фильма
появляется Александр Дольский -- один из лауреатов того фестиваля. Тогда
совсем юный, стройный худощавый, с густой белобрысой шевелюрой, он буквально
с первой же своей песни стал одним из любимцев фестиваля. Сейчас на
кинопленке раздобревший, но вполне моложавый, он сидит за столом накрытым
для чая и эмоционально комментирует статью Мейсака. "Это совершенно четко
инсперированная партийными органами статья. Это статья фашистского толка. Я
не говорю, что она реакционная. Она просто фашистская. Статья палаческая.
Вот эта статья и ряд других статей, ведь они же сыграли свою роль. Ведь
начался же просто разгром авторской песни. Начались гонения на Галича. Его
выгнали. Меня пытались приспособить и сделать доносителем. Но это им не
удалось... С обыском ко мне приходили, в шесть часов утра меня забирали.
Понимаете. Такие интеллигентные якобы молодые люди. На самом деле им убить
ничего не стоит -- по глазам видно. Запугивали... Я писал свои показания,
что ничего это опасности не представляет... Но что я мог сказать, смешно
даже. Я ведь знаю, что это представляет для них опасность. Конечно. Но не
для народа это представляет опасность, а для власть имущих. Это ужасно, что
началось по всей стране"... На экране снова появляется Гера Безносов со
своей женой Светланой Павловной Рожновой. Известные интеллектуалы и носители
самой светлой духовности, они соединили свои судьбы сравнительно позже
многих их ровесников, создав великолепную семью. Светлана Павловна прошла
путь от секретаря райкома и популярного общественного деятеля Академгородка
до отвергнутого партией ее члена как одна из 46ти "подписантов". Позже она
стала одним из самых неординарных и любимых преподавателей русского языка и
литературы в известной во всей стране академгородковской "английской школе".
Здесь перед кинокамерой Светлана Павловна, печально заглядывая куда-то в
прошлое, говорит: -- "Интегралу" было вменено в вину то, что его активисты
занимаются антисоветской деятельностью. Анатолия Израилевича (имеется в виду
Бурштейн) лишили кафедры в университете, и каждый ходил под прицелом
бдительного ока, так что люди вынуждены были сами собой отойти от всей этой
деятельности "интегральной", которой Городок прославился не только в
Советском Союзе, но и за рубежом. Теперь же это было оценено как гнездо и
рассадник всяческой крамолы и свободомыслия, которое к тому времени уже по
всей стране глушили и пресекали". На экране снова Ром и Леафар. -- И что же,
в одночасье удалось задушить все свободолюбивые начинания в Анаукс? --
спрашивает Леафар. -- В принципе, они хотели это сделать в одночасье. Но
осуществить это было не так просто, потому что еще дышали в Анаукс
инерционные процессы жизни в условиях свободы. В кадре собеседники исчезают,
и вместо них появляется снова прерванный сюжет с более молодым Бурштейном,
который продолжает свой рассказ: -- Нельзя сказать, -- говорит Анатолий, --
что мы не предчувствовали перемен к худшему. "Интеграл" был социальным
барометром той интеллигентной среды, которая нас окружала, и задолго до всех
событий он беспристрастно свидетельствовал: она не созрела для
организованного протеста, тем более для сопротивления.
На смену этому сюжету снова замелькали прежние кадры документальной
кинолеты с Бурштейном. -- А через месяц, -- говорит он, закончив комментарий
к статье Мейсака, -- случится история с "подписантами". То есть люди
подписывали письма протеста против неоправданных политических процессов,
начавшихся в этом и прошлом году. В шестьдесят седьмом они прозвучали по
"Голосу Америки", по Бибиси. Таким образом, представлялось, что они писали в
сущности не в Верховный суд, не в ЦК партии, а прямо за кордон, хотя это
бессмыслица, понимаете. Потом документально было установлено, что это
неправда. Но это были превентивные процессы, это была артподготовка перед
входом войск в Чехословакию. Интеллигенцию спровоцировали по существу на
выступление преждевременное, затем прозвучал удар хлыста, и она быстро
разбежалась по домам... Ром и Леафар снова продолжают свою беседу. -- В
принципе, они, конечно, хотели факел свободы и демократии, зажженный Анаукс,
загасить навсегда. И, учитывая специфику этой республики, о которой мы с
тобой поведем разговор ниже, -- им удавалось охватить немалое число
анауксиев отступничеством, ибо, как выяснилось, они для организованного
противостояния не успели созреть, даже в таких уникальных условиях, каким
была Анаукс. Но все же огоньки этого факела в разное время в разном
количестве продолжали светиться как в Анаукс, так и за ее пределами. И хоть
они не всегда были так ярки, как хотелось, хоть они приглушались
"абажурами", но все же они светились не угасая. Скамейка с собеседниками
исчезает, и на экране появляется Александр Дольский за тем же столом с
чайными приборами. -- Этот фестиваль, -- говорит он, -- дал сразу такую
реакцию обратную, потому что стало ясно, что если они это не задушат в
зародыше, то это просто может быть очень опасно для этих воров, которые там
сидели наверху: Брежнев и иже с ними там -- все эти преступники. Так что...
Ну им удалось... -- опустив грустно голову, говорит Дольский. -- Тогда им
удалось... Но не совсем, -- он лукаво рассмеялся, -- они нас не убили
всетаки... А затем на смену Дольскому в кадре снова появляются супруги
Безносовы за тем же столом и в окружении тех же нескольких собеседников:
-- Филиал "Интеграла" у нас находится теперь, -- говорит Гера. --
Архив, филиал, друзья, -- дополняет Светлана Павловна.
-- Мы считаем, что он как бы продолжает в каком-то смысле жить,
"Интеграл", понимаете, -- говорит Гера, улыбаясь своей застенчивой детской
улыбкой.
Квартира Безносовых с экрана исчезает, и вновь предстают Ром и Леафар.
-- Да, милый друг, -- говорит Леафар, -- ты поведал мне и радостную и в то
же время весьма печальную историю. Радостную тем, что это все же было, что
оно родилось, что оно стало прецедентом. Печальную -- потому, что ты
говоришь об этом в прошедшем времени... -- В том-то и дело, мой друг, --
говорит Ром, -- в том-то и дело. А теперь давай проанализируем, почему
начали расходиться путидорожки того, как была задумана Анаукс, и того что с
ней происходило в рельности. Я уже говорил, что Держава, в состав которой
входила Анаукс, пребывала в состояни стагнации. Это определяло все большие
ограничения во всем: в финансировании науки, в условиях жизнеобеспечения
людей. Со временем стала все более проявляться дифференциация среди
анауксиев. Те из них, кто не проявляли успехов в науке, будь они в другом
месте, ушли бы из этих Лабораторий и стали бы пытаться достичь успехов на
других поприщах. В Анаукс же у них не было никакого выбора. И они вынуждены
были оставаться в Лабораториях.
-- А почему бы им в таком случае вообще не покинуть Анаукс? -- спросил
Леафар. -- Ведь если эта республика создана для науки, а некто, например, в
науках не оправдал надежд своих и окружающих, то поезжай туда, где есть
возможность выбора... -- Ты, безусловно, прав, любезный друг, -- говорит
Ром. -- Ты сказал все правильно, но только есть одно "но". Это "но"
заключено именно в специфике системы жизнеобеспечения Анаукс. А суть ее
состояла в том, что, как я тебе говорил ранее, когда Анаукс только
создавалась, там были самые лучшие жилищные условия. Там каждая молодая
семья получала отдельное жилище и знала перспективу его улучшения. Но жилище
это не принадлежало анауксиям, его получившим. Оно принадлежало только самой
Анаукс. И если кто-либо желал покинуть Анаукс, он должен был оставить
жилище. А во всей Державе в других местах с жилищами было еще хуже. Так что
ему не на что было рассчитывать. А у него семья, дети. Как быть, не на улицу
же? Вот и держался он за это жилище. И, представь себе, в этой маленькой
республике, где все на виду друг у друга, где всем все обо всех известно,
два анауксия, которые приехали в одно и то же время, одного возраста, через
десять -- пятнадцать лет оказываются в совершенно разных условиях труда и
жизни... Но так люди устроены, что они никогда не хотят признавать своих
слабостей и поражений. И немалая доля тех анауксиев, которые не смогли
состояться в науках, оправдывая отсутствие успехов в собственных глазах и в
глазах окружающих, становились на извращенный путь поиска причин своих
неудач. Этим не могла не воспользоваться Верхушка правящего ордена. В
условиях наступления на принципы свободы и демократии правящему Ордену легче
было создавать послушных и ручных членов общества даже в такой ранее
строптивой республике, какой была Анаукс. Поэтому те, кто становился
удобным, получали возможности повышать свой статус и все, что с ним связано,
и без соответствующих успехов. И в Анаукс стали размываться критерии оценки
труда светлоголовых. И это не могло не сказаться и на тех истинно
светлоголовых, которые подавали большие надежды и уже достигали реальных
успехов в науке. -- Что ты имеешь в виду, любезный Ром? -- спросил Леафар.
-- Объясняю. Представь себе молодого анауксия, который действительно начал с
первых шагов достигать успехов в науке. Но для того чтобы получить высокий
статус и связанные с ним блага, ему нужно пройти долгий путь защиты
диссертаций, публикаций работ и так далее, и так далее. А тут представители
верхушки правящего Ордена создали ему более ускоренный и облегченный путь
достижения всего этого, если он будет послушным и к тому же помогать,
участвуя активно во все сторонах угодной им деятельности.
Конечно, немалая доля анауксиев устояла против таких соблазнов во имя
высоких идеалов науки, но далеко не все. А те, кто не устояли, начали
внедрять другую идеологию в научную жизнь. Им нужно было плодить побольше
таких, как они, чтоб иметь взаимную поддержку, круговую поруку. Ведь
известно, что одним из демократических принципов научной жизни является
тайное голосование на научных собраниях по поводу защиты диссертаций,
присуждения ученых степеней и присвоения нового статуса. Вот для этого им и
нужны были везде свои. В этой атмосфере истинным светлоголовым приверженцам
науки и честного пути становилось подчас очень душно в Анаукс. А деваться
опятьтаки было некуда. Вопервых, не хотелось покидать начатые исследования,
круг коллег, с которыми они были связаны научной работой, и опятьтаки к
Анаукс они были привязаны жилищем. Образовывался своего рода замкнутый круг.
И если ранее относительная замкнутость Анаукс была ее достоинством,
преимуществом, позволяющим обеспечивать особую светлоголовую атмосферу
свободы творчества, истинно научных критериев оценки их труда, то теперь эта
же замкнутость Анаукс, превращаясь в свою противоположность, определяла
атмосферу удушья, несвободы. И это в первую очередь коснулось прежнего
предмета гордости Анаукс -- объективных критериев оценки их успехов в науке.
Они во многом начали стираться и смещаться. И Анаукс стала заедать зависть и
вражда. И даже светлоголовые стали приобретать оттенки красных, коричневых и
других не подобающих им цветов. -- Любезный друг, -- объясни мне, какова же
была роль тех романтиков, которые создавали Анаукс, тех "генералов", которые
стояли у ее истоков и окружили себя армией светлоголовых "солдат"? Почему же
они не противостояли этим явлениям.
-- О мой любезный друг, может быть, это самый простой и в то же время
самый сложный вопрос, -- ответил Ром, сжав губы в раздумье. -- Те, кто
стояли у истоков Анаукс, были самоотверженными учеными мужами. И искренне
хотели реализовать идеалы свободы творчества и демократии в Анаукс. В том,
что получилось, конечно, есть доля и их вины... -- Ты, считаешь, любезный
друг, что не они во всем виновны? -- Их нельзя во всем обвинять. Анаукс, как
тебе известно, входила в состав Державы, где правил известный тебе Орден. По
законам, навязанным этим Орденом, большинство из основателей Анаукс были
членами этого Ордена, и они не могли не выполнять его волю и не подчиняться
его законам. Поэтому противостоять открыто сворачиванию свободы и демократии
они не могли. Большинство руководителей Лабораторий пытались противостоять
этому злу тем, что в реальной своей деятельности старались жить по законам
нравственности и по возможности хранили демократические традиции в жизни
своих Лабораторий. Но нередко они не все могли даже в своих Лабораториях,
где были руководителями. Это случалось тогда, когда внутри их Лабораторий
происходило размежевание среди анауксиев, немалая часть которых состояла в
членах Ордена. И это им давало определенную независимость даже от
руководства Лабораторий. Поэтому часто эти "генералы" не могли управлять
своей армией и бывали, например, случаи, когда светлоголового ученика,
руководителя Лаборатории проваливали тайным голосованием при защите
диссертации либо при решении вопроса о присуждении ему более высокого
статуса. И таких примеров становилось все больше по мере усиления процесса
дифференциации в среде анауксиев. Причем, чаще всего самые неприглядные в
этом отношении явления происходили именно в Лабораториях тех руководителей,
которые не состояли членами Ордена. И поэтому в опреденном смысле наших с
тобой "романтиков" -- основателей Анаукс -- можно виновными не считать. --
Конечно, мой друг, -- вставил с иронией в голосе Леафар. -- Но сейчас, --
продолжил Ром, не замечая иронии собеседника, -- я бы хотел изложить тебе
аспекты жизни Анаукс, которые явились прямым следствием недальновидности
наших "генералов". Они в основном представляли точные, естественные и
технические науки. Гуманитарные науки, их выводы и прогнозы они всерьез не
принимали. Например, когда Анаукс только создавалась, экономисты и демографы
в своих прогнозах предупреждали, что Анаукс будет иметь немало трудностей,
когда изменится ее демографическая структура, связанная с увеличением числа
ее жителей, постарением одних, повзрослением других и рождением третьих. И
что малышам, которым сейчас достаточно детской люльки, через какое-то время
нужно будет полноценное жилье и место работы. Но об этом тогда никто не
хотел задумываться.
Анаукс застраивали тогда, когда Правитель, пришедший на смену тирану,
провозгласил, что через двадцать лет вся Держава будет представлять собой
общество, где будет дано "всем все по потребностям". Потому в Анаукс
возводились строения, которым нужно было выстоять ровно до того времени,
когда наступит общество всеобщего благоденствия. Но как ты знаешь, общество
благоденствия, задержавшись, уступило место глубокой стагнации, усугубившей
как бытовые, так и научные аспекты жизни в республике. В это время над
собеседниками возникает экран в экране, и на нем крупным планом академик
Самсон Семенович Кутателадзе утверждает: -- Знаете, чем СО АН неповторимо?
Тем, что здесь начинали битву старые генералы, а продолжают молодые
маршалы... Ром, повернувшись к Леафару, говорит: -- Вот ты имеешь
возможность убедиться сам, сколь романтично и утопично они были настроены. А
на самом деле с "молодыми маршалами" все обстоит гораздо сложнее. Дело в
том, что те молодые солдаты, которые начинали с этими, по выражению Самсона
Семеновича, "старыми генералами" еще сами до генералов не доросли. Они еще в
самом зрелом возрасте, а им уже наступают на пятки их дети, которые сейчас в
таком возрасте, как были их отцы, когда приехали в Анаукс. Тогда у их отцов
никто не стоял на пути между ними самими и генералами. А у их детей стоят на
пути их отцы. А мест не хватает не только для анауксиев с высоким статусом и
связанных с ним привилегий, но и просто мест в Лабораториях недостаточно,
ибо они не расширяются адекватно росту населения. А молодому поколению
куда-то уезжать опять же сложно Из-за жилищных и прочих проблем, -- заключил
Ром и глубоко вздохнул. -- Всех проблем, мой друг, не перечислишь. И все в
целом наряду с тем, о чем я говорил ранее, не могло не сказаться на
результативности всей Анаукс как места, созданного для процветания наук. --
Так что же ты хочешь сказать?.. -- Я не берусь делать обобщения... Конечно,
многие Лаборатории поистине обогатили и державную и мировую науку своими
результатами. Но по тому, как этот эксперимент был задуман, как он
начинался, он мог явить миру значительно больше. В это время над
собеседниками на экране возникает известный в Академгородке интеллектуал,
физик Юрий Иванович Кулаков. -- Так вот, -- говорит он, с выражением
какого-то смущения и неловкости на лице, -- Кембриджа и Геттингена не
получилось у нас в Академгородке. Понимаете, цели, которые стояли у нас
перед Акадегородком, они были конечны. И они были слишком приземлены. Мы
построили самый большой в мире оптический телескоп. Мы построили самый
крупный ускоритель, но при этом мы не сделали ни одного большого открытия ни
в астрономии, ни в астрофизике... То есть можно вкладывать гигантские
средства, но они будут уходить в песок. На этом ускорителе не было найдено
ни одной новой частицы, фактически не сделано ни одного крупного открытия...
В кадре появляется большой, ставший объектом многих легенд кабинет академика
Будкера, директора Института ядерной физики с его известным круглым столом,
за которым по установленной им традиции ежедневно собирался
"интеллектуальный центр" института. В кабинете никого нет, кроме уборщицы,
которая расставляет вокруг стола стулья. А за кадром голос диктора
произносит: "Открытое письмо академика Алексея Абрикосова (не сдышно),
возглавляющего теоретическую группу в национальной лаборатории (какой именно
не слышно) в США. Письмо адресовано коллегам, работающим в России. "Найти
постоянную работу ученому на Западе всегда было сложно. Большинство
российских ученых, перебравшихся на Запад, имеют временную работу. Они, как
цыгане, кочуют по научным лабораториям в разных странах с одним, однако,
непременным условием -- обогнуть особую точку, которой является Россия,
другие государства бывшего СССР. Домой предпочитают не заезжать еще Из-за
боязни преступности, которая начинается сразу же в Шереметьево. Уверен, что
помогать науке там, в России, бессмысленно. Зарплату ученым можно поднять,
но приборы и оборудование не привезешь. Сегодня для сохранения российской
науки может быть только один рецепт: помочь всем талантливым ученым поскорее
уехать из России, а на остальных махнуть рукой. Считают, я излишне резок, со
мной многие спорят, но жизнь показывает, что я прав..." Чтение текста письма
завершается, и на экране появляется стройный, моложавый, но совершенно седой
человек, сидящий за большим письменным столом рабочего кабинета. За спиной
ученого на стене висит портрет академика М. Лаврентьева. Лицо седовласого
человека, отвечающего невидимым на экране репортерам, выражает возбуждение.
Судя по всему, это директор Института гидродинамики, академик Титов. -- Да
это ж позор для государства, дорогие мои, -- говорит он нервно и
взволнованно жестикулируя. -- Ну мне стыдно как русскому человеку за это,
стыдно. В каком государстве я живу?! Ну Абрикосову хорошо, он уехал в