Страница:
между тем запомнилась еще и незапрограммированным выступлением в перерыве
одного из вечерних заседаний гостя из Москвы. Встававшие уже со своих мест и
настроенные на ожидавший их в фойе ароматный кофе, участники конференции,
казалось, вначале не могли "врубиться" в содержание того, о чем он
взволнованно говорт. Цель его выступления состояла в том, чтоб известить
общественность о том, что взбудоражило всех, -- о письме никому дотоле не
известной Нины Андреевой, опубликованном 13 марта 1988 года в "Советской
России", о том, что оно не является директивным, а есть продукт деятельности
антиперестроечных сил. Москвич подчеркнул, что прогрессивные силы общества
называют это письмо "антиперестроечным манифестом" и призывают всех
сторонников перестройки игнорировать его. Он сказал, что опасность этого
документа состоит в том, что он не только иллюстрирует наличие воинственной
оппозиции перестройке, но и вводит в заблуждение многих, поскольку
преподносится автором и его сторонниками как директива. В подтверждение он
приводил факты того, как в ряде парторганизаций это письмо уже
"прорабатывают" как установочную, директивную статью и что многие обкомы
перепечатали его, а в Ленинграде готовится теоретический семинар,
посвященный идеологическим ошибкам Горбачева. Это выступление взбудоражило
присутствующих, большинство которых были представителями (уже, увы, ставшими
старше на тридцать лет) тех самых шестидесятников, которые когда-то
откликнулись на хрущевскую перестройку, а ныне были из тех, кто первым
откликнулся на горбачевскую.
Сейчас, анализируя начальные этапы деятельности Горбачева на пути
реформ, Инга Сергеевна все более убеждалась, что суть драмы определялась
неготовностью к ним общественной жизни ни в теоретическом, ни в практическом
плане. У самого Горбачева, хоть и не было четко "расписанной" теории
перестройки, в чем он сам не стеснялся признаться, но, бесспорно то, что,
назвав начатые им перемены "революцией", он имел в виду коренные
преобразования страны, которые бы обеспечили ее развитие на уровне
стандартов высокоразвитых стран. Но, понимая, сколь сложен этот путь, как на
уровне общественного сознания, так и на уровне практических действий,
Горбачев призывал к осторожности.
"Политика, -- пишет Горбачев в своей книге "Перестройка и новое
мышление", вышедшей в 1987 году, -- искусство возможного. За пределами
возможного начинается авантюра. Именно поэтому мы тщательно, трезво
оцениваем возможности, с учетом этого намечаем свои задачи. Наученные
горьким опытом, не забегаем вперед на избранном пути, учитываем очевидные
реалии своей страны". Именно, исходя из "реалий своей страны", Горбачев
крайне осторожно формулировал свои идеи. При этом он исходил из того, что
стране, издерганной, прошедшей через кровопролития путь строительства того,
чему еще трудно дать точное название, но что называлось "социализмом", еще
труднее будет проделать путь от него туда, куда он тоже, как и никто, не
знал, как назвать , потому что история человечества не знала такого
эксперимента, а теоретическая мысль страны, раздираемая противоречиями, не
способна была проложить ту единственно правильную дорогу, которая бы стала
кратчайшим и безболезненным путем к всеобщему благоденствию и процветанию.
Анализ первых шагов Горбачева являл то, что он тогда намеревался идти
по пути конвергенции. Идею конвергенции впервые выдвинул известный классик
социологии (тот самый, которого Ленин выслал из страны) Питирим Сорокин в
1943 году в работе "Россия и США". В дальнейшем социологи А. Тойнби, А.
Тоффлер, Дж. Гелбрейт и другие обогатили эту теорию новыми вариантами и
оттенками, которые, однако, сохраняли ее суть, состоящую в необходимости
сближения двух общественных систем при сохранении положительных черт
социализма и капитализма с отсечением их отрицательных сторон. Сейчас, думая
об этом, Инга Сергеевна вспомнила, сколько ей самой приходилось повторять
вслед за "законодателями" идеологии критику этой ненавидимой научным
коммунизмом теории, ибо согласно всем учебникам, по научному коммунизму
теорию конвергенции "идеологи антикоммунизма" "выдвигают" с целью разложения
социализма изнутри". "Если при капилизме постоянно углубляется и обостряется
социальное неравенство, и потому все рассуждения об идеалах свободы,
демократии и прав человека остаются лишь пустыми декларациями и носят сугубо
формальный характер, то при социализме, -- перечитывала Инга Сергеевна
фрагмент из много раз читанной ранее книги "Закономерности развития
социализма", выпущенной издательством "Мысль" в 1983 году, -- осуществлена
подлинная демократия и права граждан закреплены в конституции, охраняются
государством". И поскольку все это в совокупности свидетельствует о движении
социализма к высшей фазе -- коммунизму, то, по утверждению советских
идеологов, ни о каком его сближении с "загнивающим" капитализмом не может
быть и речи. Отрицание теории конвергенции было основано также на
идеологической концепции, согласно которой мирное сосуществование
определялось как "специфическая форма международной классовой борьбы", --
отметила для себя Инга Сергеевна. А между тем Горбачев свои самые первые
шаги начал с отрицания этого основного постулата советской идеологии,
осуществляя по существу революцию в стратегии взаимоотношений СССР с внешним
миром. И в этом состоял первый элемент его революции . Инга Сергеевна снова
открыла книгу "Перестройка и новое мышление", где прочитала: "Ядром нового
мышления является признание приоритета общечеловеческих ценностей и еще
точнее -- выживание человечества. Кому-то может показаться странным, что
такой упор на общечеловеческие интересы и ценности делают коммунисты.
Действительно, классовый подход ко всем явлениям общественной жизни -- это
азбука марксизма". И далее (спустя год, лишь год после XXVII съезда) генсек
в этой же своей книге подчеркивает: "В духе нового мышления были внесены
изменения в новую редакцию программы КПСС, принятую XXVII съездом партии, в
частности, мы сочли далее невозможным оставить в ней определение мирного
сосуществования государств с различным строем как "специфической формы
классовой борьбы" ". Выписывая эту цитату, Инга Сергеевна подчеркнула
последние строчки как ярко иллюстративные.
Революционный подход к формированию концепции внутренней политики СССР
также иллюстрирует самые первые шаги Горбачева на посту генсека, которые
тоже не были поняты многими, даже теми, на кого он опирался, -- записывала
Инга Сергеевна. -- Сколько досталось ему за это "побольше социализма"...
Общеизвестно принятое советской политической наукой определение
социализма: "Это общество, основывающееся на общественной собственности на
средства производства при планомерном развитии всего народного хозяйства...
Политическая власть (диктатура пролетариата в переходный к социализму период
и общенародное государство в условиях победившего социализма и перехода к
коммунизму) принадлежит трудящимся при руководящей роли рабочего класса.
Социализм -- это общество, возникновение и развитие которого неразрывно
связано с руководящей, направляющей деятельностью марксистсколенинских,
коммунистических партий, идущих в авангарде социального прогресса". "Если
правы те, кто нападал на Горбачева за его "побольше социализма", --
записывала Инга Сергеевна свои рассуждения, -- то в его расшифровке этой
формулы должно было бы быть указание на необходимость все большего
укрепления названных выше составляющих социализма, то есть укрепление
общественной собственности, построение коммунизма, укрепление руководящей
роли партии и т. п.". Но уже в своем докладе на XXVII съезде КПСС, определяя
критерии -- экономического развития, Горбачев, говоря об актуальности
проблем социалистической собственности, поднимает проблему воспитания
чувства хозяина у каждого члена общества, ставит вопрос о всемерной
поддержке формирования и разития кооперативных предприятий, призывает
"преодолеть предубеждение относительно товарноденежных отношений". И в этом
уже проявились первые основополагающие элементы концепции следующей
составляющей его революции -- осуществление радикальной экономической
реформы в стране. Скольким нападкам он подвергался за медлительность,
непоследовательность и нежелание отказаться от старых догм... Инга Сергеевна
открыла вышедшую в 1989 году в издательстве "Прогресс" книгу "Пульс реформ.
Юристы и политологи размышляют", где на странице 35 утверждается: "Если
необходимость советского социалистического государства и права в современных
условиях не ставится уже больше под сомнение, если история подтвердила, что
они не "умерли", если их дальнейшее развитие соответствует интересам
индивидов"... Захлопнув эту книгу, не дочитав и одной страницы Из-за ясности
содержания, Инга Сергеевна раскрыла следующую (из лежавших столбиком на
столе), стремясь там найти что-то адекватное тому уровню изложения реформ,
который определил Горбачев. Ею оказалась вышедшая в этой же серии в том же
издательстве и тоже в 1989 году книга под названием "Постижение. Социология,
социальная политика, экономическая реформа", где на странице 222 в статье Т.
Заславской она прочитала: "...При определении социализма на первый план
следует выдвинуть прежде всего такие его черты, которые делают этот строй
более прогрессивным и социально привлекательным, чем капитализм. Это прежде
всего то, что главную ценность социализма составляет человек -- его
развитие, благосостояние и счастье". На следующей странице среди прочего
было написано: "Нашей науке следует постоянно сверять ход перестройки
общественных отношений с критериями укрепления социализма, чтобы
своевременно информировать общество о возникающих отклонениях и
трудностях...".
И эти постулаты утверждались в 1989 году, тогда, когда уже все, кому не
лень, упрекали Горбачева за его "социализм с человеческим лицом". Размышляя
над этим, Инга Сергеевна вспоминала то время, когда первые слова о рыночной
экономике и все связанные с ней атрибуты -- "частная собственность", свобода
предпринимательства (самые основные антитезы социалистической теории), а
также приватизация, свобода перемещений и прочее -- вызывали протесты со
стороны блюстителей "принципов". Поэтому, когда необратимые процессы в
становлении и развитии рыночных отношений вынуждали идеологов искать
какие-то СВОИ, не похожие на капиталистические терминологию и понятия,
тогда-то и рождались такие из них, как "управляемый социалистический рынок",
"частнотрудовая собственность" и многие другие. Но ступень за ступенью,
конференции и совещания, мирные дебаты и митинговая ругань, рождение
кооперативов и первые ростки предпринимательства привели все же к тому, что
эти понятия уже не только перестали быть "яблоком реаздора", а "поселялись"
в качестве главных пунктов в законы и решения. И уже на проводимой Академией
общественных наук при ЦК КПСС (!) конференции "Через перестройку к новому
облику социализма" академик Абалкин, излагая свою позицию в отношении
реформ, подчеркнул, что ничего более гениального, чем рынок, мировая
цивилизация не придумала. И понятный (!) контингент, который составлял
преобладающее большинство сидящих в зале этого учреждения, однако, уже
воспринял эти слова как должное. А в сентябре 1990 года премьерминистр
Рыжков выступил на сессии Верховного Совета Союза с докладом о программе
перехода к рынку. Говоря о ситуации с принятием программ экономических
реформ, Собчак пишет: "...В самый трудный и драматический момент
окончательного выбора, когда от президента зависело буквально все и -- я в
этом уверен -- гражданское мужество одного человека спасло бы на Верховном
Совете СССР программу "500 дней", именно этого мужества мы не увидели...
Вместо плана экономической реформы было принято нечто несуразное вроде
гибрида бегемота с крокодилом, и называлось это чудо "Основными
направлениями"...". И далее Анатолий Александрович делает такую ремарку:
"Сейчас трудно говорить, почему это произошло, но не секрет, чье
нечеловеческое давление сломило волю руководителя страны. Имя этой силе --
номенклатура".
Инга Сергеевна снова раскрыла 47й номер "Огонька" за 1990 год, где она
ранее перечитала интервью с Ципко. Здесь, наряду с этим интервью, закладкой
была заложена статья Игоря Клямкина, дающая весьма емкое описание тогдашних
драматических событий. Названная "Октябрьский выбор президента", где
политолог (как он отмечает в подзаголовке) "пробует разобраться в том, что
происходило и произошло на нашей политической сцене с июля по октябрь 1990
года", статья являла не только не "сломление воли руководителя страны, а,
наоборот, поразительную стойкость, собранность и мудрость Горбачева в крайне
драматической ситуации, сложившейся при выборе экономической стратегии в
условиях "противоборства" двух во многом взаимоисключающих программ. "Во
всех этих программах, -- пишет Клямкин, -- при всех их достоинствах по
сравнению с правительственной было, как и многие считали, немало уязвимого.
Их авторы общедоступно не объяснили, как им удастся нынешние бумажки,
которые мы по привычке называем деньгами, заменить на настоящие деньги, не
вводя свободные цены; как они намерены, не имея настоящих денег, стабили
зировать экономику и заставить производителей и потребителей искать и
свободно выбирать друг друга; как они добьются, чтобы прекращение
центрального финансиро вания не привело к закрытию предприятий, продукция
которых нам с вами больше всего нужна, как они уговорят производителей,
выпускающих товары первой необходимости, продавать их по замороженным цена,
если другие предприятия смогут устанавливать цены по своему усмотрению.
Вопросы были, а убедительные ответы не всегда"... И далее статья Клямкина
дает еще один ответ на вопрос Собчака "Почему?". "К лету этого года, когда
начался нескончаемый парад суверенитетов, стало ясно, что республики не
будут больше послушно и безропотно следовать предписаниям центра. Поэтому,
-- отмечает Клямкин, -- нужно было готовиться к тому, что "парад
суверенитетов" станет парадом шестнадцати программ, пятнадцать из которых
начнут выполняться, а одна, принятая центром, останется на бумаге и станет
выразительным подтверждением его бессилия и безвластия. Горбачев, похоже,
все это понял". Инга Сергеевна, выписала эту цитату для иллюстрации своих
рассуждений. "Он понял, наверное, что правительство, не желающее поступаться
принципами, которыми уже поступилась жизнь, -- пишет Клямкин, -- ведет
страну к тому самому распаду, от которого оно хочет ее предотвратить. Вот
почему он пошел в августе на союз с Ельциным и создал группу для разработки
совершенно новой программы, которая, с одной стороны, устроила бы
республики, а с другой -- не оставила бы без работы центр. И вот почему, мне
кажется, -- продолжает Клямкин, -- он согласился с этой программой, которая,
хоть и ущемляла свободу Кремля, увеличивая свободу республиканских столиц,
но представителей этих столиц вроде бы устраивала. Но это не устроило
правительство и стоящие за ним силы... Центральные ведомства не могли
отказаться от своих притязаний на собственность республик, которая от них
уплывала, а вместе с нею уплывала и власть". И далее Клямким подчеркивает:
"Так Горбачев оказался перед выбором: или согласиться на правительственную
программу, которая не будет выполняться, или настаивать на своей программе,
пробивать ее через сопротивляющийся парламент, объявив войну всей
центральной бюрократии, всему правящему слою, то есть превратив себя из
реформатора... в революционного президента, но без и помимо народной
революции. Решив, очевидно, -- подчеркивает Клямкин, -- что между нелепостью
и чудом для политика выбора нет, он (Горбачев) попросил время, чтобы
попробовать соединить одно с другим. Ему говорили, что это невозможно,
однако ему ничего не оставалось, как взяться доказывать, что невозможное
возможно. Но еще до продумывания и предоставления доказательств президент
попросил взаймы у Верховного совета часть его полномочий, чтобы самому
принимать решения по важнейшим хозяйственным вопросам. Мне кажется, --
заключает политолог, -- что этот шаг не был должным образом понят и
оценен".(!) Инга Сергеевна поставила восклицательный знак, записав на полях
своего текста: "И опять Горбачев оказался загадкой, и снова он не был
"должным образом понят" и потому не имел необходимой поддержки". В одной из
своих ремарок о Горбачеве Собчак пишет: "Журналисты подметили, что у всех
побед Горбачева схожий сценарий. Его победы -- это взлеты после весьма
ощутимых снижений, когда противникам кажется, что дело сделано и Горбачев
уже политический полутруп, тут и следует его решительный, необыкновенно
мощный бросок". Если это действительно так, -- рассуждала Инга Сергеевна, --
если окружение Горбачева оценивало его способность на "необыкновенный мощный
бросок" в критических ситуациях, это должно было обеспечивать ему
определенный кредит доверия у его сторонников. Но (увы) ему нередко
приходилось сталкиваться с ситуациями подобными тем, которые описывает
Собчак о своей реакции на запрос Горбачева о тех самых дополнительных
полномочиях, которые упоминает Клямкин. Он, в частности пишет: "В начале
осени 1990 года в Верховном Совете встал вопрос о предоставлении президенту
дополнительных -- чрезвычайных полномочий. Я спросил, зачем они
понадобились, если президент СССР не использует имеющихся, чем навлек на
себя гнев Горбачева. Он либо не понял, либо не хотел понять мою позицию, как
личную обиду воспринял мои слова о диктаторских полномочиях и стал уличать
меня в политических играх: мол, Собчак на словах ратовал за усиление
исполнительной власти, но дошло до дела, и он показал подлинное лицо". Этими
рассуждениями Собчак сам демонстрирует, как неимоверно трудно было
Горбачеву. Так что "гражданское мужество одного человека" даже если этот
один и президент, вряд ли могло спасти программу "500 дней"! Инга Сергеевна
снова стала перелистывать свои прежние наброски, а также отложенную с
закладками стопку книг и журналов, решив наметить тот концептуальный
стержень, вокруг которого она будет строить свои рассуждения. "Следующий
элемент революции Горбачева, -- записывала она, -- формирование доверия и
уважения к народу, выразившееся, в первую очередь, в начатом им и
возглавляемом им процессе гласности . При реализации этой своей концепции
Горбачев столкнулся с тем, что общество не было готово к лидеру, который
относится к нему с уважением. Потому от Горбачева люди все время ждали
чего-то более привычного, то есть фактов неуважения, пренебрежения к себе.
Какие только слухи не ходили о предполагаемой судьбе Ельцина после его
выступления на пленуме ЦК КПСС, где он, вопреки предварительной "джентльмен
ской" договоренности с Горбачевым, поставил вопрос о своей отставке. Шутка
ли! Осмелился выступить против самого генсека! "Его уже и убили, и в
психушку отправили. Он уже никогда не выйдет на политическую арену", -- так
формулировал народ, хрянящий в своей отягощенной трагедиями памяти,
последствия "подвига" героясмельчака, как никто до того из власть имущих
приблизившегося к народу своим "хождением" по очередям и ездой в
троллейбусах, "как все". В книге "Исповедь на заданную тему" Ельцин сам
пишет об этом следующее: "7 ноября стоял у Мавзолея В. И. Ленина и был
уверен, что здесь я последний раз". Далее в книге после описания известных
злоключений, связанных с этим его выступлением на пленуме, Борис Николаевич
так описывает свою первую после этого пленума встречу с генсеком, которая
демонстриует не только политические, но чисто человеческие качества
Горбачева: "С Горбачевым мы не встречались и не разговаривали. Один раз
только столкнулись в перерыве работы пленума ЦК партии. Он шел по проходу, а
я стоял рядом, так что пройти меня и не заметить было нельзя. Он
остановился, повернулся ко мне, сделал шаг: "Здравствуйте, Борис
Николаевич". Я решил поддерживать тональность, которая будет у него.
Ответил: "Здравствуйте, Михаил Сергеевич"... А дальнейшее продолжение
разговора, -- пишет Борис Николаевич, -- надо вязать с тем, что произошло
буквально за несколько дней до этого". А произошло, как описывает Ельцин,
следующее. Борис Николаевич был приглашен на "очень острую встречу в Высшую
комсомольскую школу, где он в соответствии со "своими принципами" стремился
отвечать на "самыесамые неудобные вопросы", даже "на вопросы, какие
недостатки у товарища Горбачева". А между тем, когда у Бориса Николаевича
позже произошла названная выше случайная встреча с Горбачевым, у них после
описанного выше приветствия состоялся такой разговор, как его описывает сам
Ельцин. Горбачев спросил: "Что, с комсомольцами встречался?" -- "Да была
встреча, и очень бурная, интересная". -- "Но ты там критиковал нас, говорил,
что мы недостаточно занимаемся комсомолом?" -- говорит Горбачев. -- "Нет, не
совсем точно вам передали. Я говорил не "недостаточно", я говорил "плохо"
занимаются".
Горбачев "постоял, -- замечает Ельцин, -- видимо, не нашел, что
ответить. Несколько шагов прошли рядом. Я сказал ему, что вообще, наверное,
надо бы встретиться, появляются вопросы... Он ответил: "Пожалуй, да". Так,
по описанию самого Ельцина, повел себя генеральный секретарь ЦК КПСС
Горбачев в 1987 году, когда, как подчеркивает сам Борис Николаевич,
разговоры о недостатках руководителя страны и представить себе было
невозможно. "Мне часто задавали вопрос, -- пишет Ельцин, -- да потом я сам
себя спрашивал: почему все же он решил не расправляться со мной
окончательно. Вообще, с политическими противниками у нас боролись всегда
успешно... Мне кажется, если бы у Горбачева не было Ельцина, ему пришлось бы
его выдумать. Несмотря на его в последнее время негативное отношение ко мне,
он понимал, что такой человек -- острый, колючий, не дающий спокойно жить
забюрокраченному партийному аппарату, -- необходим, надо его держать
рядышком, поблизости"... Излагая эту мысль, Ельцин выявляет суть еще одного
элемента революции Горбачева -- формирование оппозиции . Поведение Ельцина с
самых первых дней его появления на политической арене являло первые ростки
оппозиции, которую Горбачев сам создавал, видя в этом путь преодоления
единовластия партноменклатуры, из заложников которой он сам хотел выйти.
Поэтому не случайно (как было известно по слухам "из достоверных
источников") Горбачев сам подбрасывал Ельцину "спасательные круги" на том
знаменитом пленуме. Особенно отчетливо это проявилось на ХIХ
партконференции, когда обсуждалась вызвавшая острые дебаты резолюция о
гласности, которая должна была дать "права гражданства" этому новому
явлению. Вся конференция с подачи Горбачева транслировалась по телевидению и
публиковалась в печати. В памяти всплыли эти смущенные, ошеломленные лица
партийных функционеров, всякого рода начальников и привилегированных особ,
не привыкших к открытому общению с народом и к беспощадности телекамер. И
конечно же, беспрецедентное выступление Ельцина, которое, по замечанию
Горбачева, предоставившего ему слово, должно было снять тайну с "истории,
связанной с его нашумевшим выступлением на пленуме ЦК". Выступая на этой
конференции, актер Михаил Ульянов сказал: "Это был действительно рубеж
истории нашей жизни". Однако истинным скачком на качественно иной рубеж
жизни страны явился Первый съезд народных депутатов. О значении этого съезда
и роли Горбачева нельзя сказать лучше, чем это сделал Ельцин в своей книге:
"Горбачев принял принципиально важное решение о прямой трансляции по
телевидению работы съезда. Те десять дней, которые почти вся страна, не
отрываясь следила за отчаянными съездовскими дискуссиями, дали людям в
политическом отношении гораздо больше, чем семьдесят лет, умноженные на
миллионы марксистсколенинских политиков, выброшенных на оболванивание
народа. В день открытия съезда это были одни люди, в день закрытия они стали
уже другими". Приведенная выше оценка Ельциным заслуг Горбачева в изменении
общественной жизни излагается им на стр. 171, но уже через несколдько
страниц (на 182й) утверждается: "Я помню, как Юрий Афанасьев на Первом
съезде народных депутатов остро и образно оценил только что избранный
Верховный совет, назвав его сталинскобрежневским. При всем моем уважении к
автору сравнения всетаки не соглашусь с его оценкой. Наш Верховный совет не
сталинскобрежневский -- это, скорее, завышенная, а может, и заниженная
оценка. Он -- горбачевский. Полностью отражающий непоследовательность,
боязливость, любовь к полумерам и полурешениям нашего председателя. Все
действия Верховный совет предпринимает гораздо позже, чем надо. Он все время
запаздывает за уходящими событиями, как и наш председатель"...
"Но в том-то и дело, -- рассуждала Инга Сергеевна, словно полемизируя с
теми, кто придерживался такого же взгляда на роль Горбачева на этом съезде,
одного из вечерних заседаний гостя из Москвы. Встававшие уже со своих мест и
настроенные на ожидавший их в фойе ароматный кофе, участники конференции,
казалось, вначале не могли "врубиться" в содержание того, о чем он
взволнованно говорт. Цель его выступления состояла в том, чтоб известить
общественность о том, что взбудоражило всех, -- о письме никому дотоле не
известной Нины Андреевой, опубликованном 13 марта 1988 года в "Советской
России", о том, что оно не является директивным, а есть продукт деятельности
антиперестроечных сил. Москвич подчеркнул, что прогрессивные силы общества
называют это письмо "антиперестроечным манифестом" и призывают всех
сторонников перестройки игнорировать его. Он сказал, что опасность этого
документа состоит в том, что он не только иллюстрирует наличие воинственной
оппозиции перестройке, но и вводит в заблуждение многих, поскольку
преподносится автором и его сторонниками как директива. В подтверждение он
приводил факты того, как в ряде парторганизаций это письмо уже
"прорабатывают" как установочную, директивную статью и что многие обкомы
перепечатали его, а в Ленинграде готовится теоретический семинар,
посвященный идеологическим ошибкам Горбачева. Это выступление взбудоражило
присутствующих, большинство которых были представителями (уже, увы, ставшими
старше на тридцать лет) тех самых шестидесятников, которые когда-то
откликнулись на хрущевскую перестройку, а ныне были из тех, кто первым
откликнулся на горбачевскую.
Сейчас, анализируя начальные этапы деятельности Горбачева на пути
реформ, Инга Сергеевна все более убеждалась, что суть драмы определялась
неготовностью к ним общественной жизни ни в теоретическом, ни в практическом
плане. У самого Горбачева, хоть и не было четко "расписанной" теории
перестройки, в чем он сам не стеснялся признаться, но, бесспорно то, что,
назвав начатые им перемены "революцией", он имел в виду коренные
преобразования страны, которые бы обеспечили ее развитие на уровне
стандартов высокоразвитых стран. Но, понимая, сколь сложен этот путь, как на
уровне общественного сознания, так и на уровне практических действий,
Горбачев призывал к осторожности.
"Политика, -- пишет Горбачев в своей книге "Перестройка и новое
мышление", вышедшей в 1987 году, -- искусство возможного. За пределами
возможного начинается авантюра. Именно поэтому мы тщательно, трезво
оцениваем возможности, с учетом этого намечаем свои задачи. Наученные
горьким опытом, не забегаем вперед на избранном пути, учитываем очевидные
реалии своей страны". Именно, исходя из "реалий своей страны", Горбачев
крайне осторожно формулировал свои идеи. При этом он исходил из того, что
стране, издерганной, прошедшей через кровопролития путь строительства того,
чему еще трудно дать точное название, но что называлось "социализмом", еще
труднее будет проделать путь от него туда, куда он тоже, как и никто, не
знал, как назвать , потому что история человечества не знала такого
эксперимента, а теоретическая мысль страны, раздираемая противоречиями, не
способна была проложить ту единственно правильную дорогу, которая бы стала
кратчайшим и безболезненным путем к всеобщему благоденствию и процветанию.
Анализ первых шагов Горбачева являл то, что он тогда намеревался идти
по пути конвергенции. Идею конвергенции впервые выдвинул известный классик
социологии (тот самый, которого Ленин выслал из страны) Питирим Сорокин в
1943 году в работе "Россия и США". В дальнейшем социологи А. Тойнби, А.
Тоффлер, Дж. Гелбрейт и другие обогатили эту теорию новыми вариантами и
оттенками, которые, однако, сохраняли ее суть, состоящую в необходимости
сближения двух общественных систем при сохранении положительных черт
социализма и капитализма с отсечением их отрицательных сторон. Сейчас, думая
об этом, Инга Сергеевна вспомнила, сколько ей самой приходилось повторять
вслед за "законодателями" идеологии критику этой ненавидимой научным
коммунизмом теории, ибо согласно всем учебникам, по научному коммунизму
теорию конвергенции "идеологи антикоммунизма" "выдвигают" с целью разложения
социализма изнутри". "Если при капилизме постоянно углубляется и обостряется
социальное неравенство, и потому все рассуждения об идеалах свободы,
демократии и прав человека остаются лишь пустыми декларациями и носят сугубо
формальный характер, то при социализме, -- перечитывала Инга Сергеевна
фрагмент из много раз читанной ранее книги "Закономерности развития
социализма", выпущенной издательством "Мысль" в 1983 году, -- осуществлена
подлинная демократия и права граждан закреплены в конституции, охраняются
государством". И поскольку все это в совокупности свидетельствует о движении
социализма к высшей фазе -- коммунизму, то, по утверждению советских
идеологов, ни о каком его сближении с "загнивающим" капитализмом не может
быть и речи. Отрицание теории конвергенции было основано также на
идеологической концепции, согласно которой мирное сосуществование
определялось как "специфическая форма международной классовой борьбы", --
отметила для себя Инга Сергеевна. А между тем Горбачев свои самые первые
шаги начал с отрицания этого основного постулата советской идеологии,
осуществляя по существу революцию в стратегии взаимоотношений СССР с внешним
миром. И в этом состоял первый элемент его революции . Инга Сергеевна снова
открыла книгу "Перестройка и новое мышление", где прочитала: "Ядром нового
мышления является признание приоритета общечеловеческих ценностей и еще
точнее -- выживание человечества. Кому-то может показаться странным, что
такой упор на общечеловеческие интересы и ценности делают коммунисты.
Действительно, классовый подход ко всем явлениям общественной жизни -- это
азбука марксизма". И далее (спустя год, лишь год после XXVII съезда) генсек
в этой же своей книге подчеркивает: "В духе нового мышления были внесены
изменения в новую редакцию программы КПСС, принятую XXVII съездом партии, в
частности, мы сочли далее невозможным оставить в ней определение мирного
сосуществования государств с различным строем как "специфической формы
классовой борьбы" ". Выписывая эту цитату, Инга Сергеевна подчеркнула
последние строчки как ярко иллюстративные.
Революционный подход к формированию концепции внутренней политики СССР
также иллюстрирует самые первые шаги Горбачева на посту генсека, которые
тоже не были поняты многими, даже теми, на кого он опирался, -- записывала
Инга Сергеевна. -- Сколько досталось ему за это "побольше социализма"...
Общеизвестно принятое советской политической наукой определение
социализма: "Это общество, основывающееся на общественной собственности на
средства производства при планомерном развитии всего народного хозяйства...
Политическая власть (диктатура пролетариата в переходный к социализму период
и общенародное государство в условиях победившего социализма и перехода к
коммунизму) принадлежит трудящимся при руководящей роли рабочего класса.
Социализм -- это общество, возникновение и развитие которого неразрывно
связано с руководящей, направляющей деятельностью марксистсколенинских,
коммунистических партий, идущих в авангарде социального прогресса". "Если
правы те, кто нападал на Горбачева за его "побольше социализма", --
записывала Инга Сергеевна свои рассуждения, -- то в его расшифровке этой
формулы должно было бы быть указание на необходимость все большего
укрепления названных выше составляющих социализма, то есть укрепление
общественной собственности, построение коммунизма, укрепление руководящей
роли партии и т. п.". Но уже в своем докладе на XXVII съезде КПСС, определяя
критерии -- экономического развития, Горбачев, говоря об актуальности
проблем социалистической собственности, поднимает проблему воспитания
чувства хозяина у каждого члена общества, ставит вопрос о всемерной
поддержке формирования и разития кооперативных предприятий, призывает
"преодолеть предубеждение относительно товарноденежных отношений". И в этом
уже проявились первые основополагающие элементы концепции следующей
составляющей его революции -- осуществление радикальной экономической
реформы в стране. Скольким нападкам он подвергался за медлительность,
непоследовательность и нежелание отказаться от старых догм... Инга Сергеевна
открыла вышедшую в 1989 году в издательстве "Прогресс" книгу "Пульс реформ.
Юристы и политологи размышляют", где на странице 35 утверждается: "Если
необходимость советского социалистического государства и права в современных
условиях не ставится уже больше под сомнение, если история подтвердила, что
они не "умерли", если их дальнейшее развитие соответствует интересам
индивидов"... Захлопнув эту книгу, не дочитав и одной страницы Из-за ясности
содержания, Инга Сергеевна раскрыла следующую (из лежавших столбиком на
столе), стремясь там найти что-то адекватное тому уровню изложения реформ,
который определил Горбачев. Ею оказалась вышедшая в этой же серии в том же
издательстве и тоже в 1989 году книга под названием "Постижение. Социология,
социальная политика, экономическая реформа", где на странице 222 в статье Т.
Заславской она прочитала: "...При определении социализма на первый план
следует выдвинуть прежде всего такие его черты, которые делают этот строй
более прогрессивным и социально привлекательным, чем капитализм. Это прежде
всего то, что главную ценность социализма составляет человек -- его
развитие, благосостояние и счастье". На следующей странице среди прочего
было написано: "Нашей науке следует постоянно сверять ход перестройки
общественных отношений с критериями укрепления социализма, чтобы
своевременно информировать общество о возникающих отклонениях и
трудностях...".
И эти постулаты утверждались в 1989 году, тогда, когда уже все, кому не
лень, упрекали Горбачева за его "социализм с человеческим лицом". Размышляя
над этим, Инга Сергеевна вспоминала то время, когда первые слова о рыночной
экономике и все связанные с ней атрибуты -- "частная собственность", свобода
предпринимательства (самые основные антитезы социалистической теории), а
также приватизация, свобода перемещений и прочее -- вызывали протесты со
стороны блюстителей "принципов". Поэтому, когда необратимые процессы в
становлении и развитии рыночных отношений вынуждали идеологов искать
какие-то СВОИ, не похожие на капиталистические терминологию и понятия,
тогда-то и рождались такие из них, как "управляемый социалистический рынок",
"частнотрудовая собственность" и многие другие. Но ступень за ступенью,
конференции и совещания, мирные дебаты и митинговая ругань, рождение
кооперативов и первые ростки предпринимательства привели все же к тому, что
эти понятия уже не только перестали быть "яблоком реаздора", а "поселялись"
в качестве главных пунктов в законы и решения. И уже на проводимой Академией
общественных наук при ЦК КПСС (!) конференции "Через перестройку к новому
облику социализма" академик Абалкин, излагая свою позицию в отношении
реформ, подчеркнул, что ничего более гениального, чем рынок, мировая
цивилизация не придумала. И понятный (!) контингент, который составлял
преобладающее большинство сидящих в зале этого учреждения, однако, уже
воспринял эти слова как должное. А в сентябре 1990 года премьерминистр
Рыжков выступил на сессии Верховного Совета Союза с докладом о программе
перехода к рынку. Говоря о ситуации с принятием программ экономических
реформ, Собчак пишет: "...В самый трудный и драматический момент
окончательного выбора, когда от президента зависело буквально все и -- я в
этом уверен -- гражданское мужество одного человека спасло бы на Верховном
Совете СССР программу "500 дней", именно этого мужества мы не увидели...
Вместо плана экономической реформы было принято нечто несуразное вроде
гибрида бегемота с крокодилом, и называлось это чудо "Основными
направлениями"...". И далее Анатолий Александрович делает такую ремарку:
"Сейчас трудно говорить, почему это произошло, но не секрет, чье
нечеловеческое давление сломило волю руководителя страны. Имя этой силе --
номенклатура".
Инга Сергеевна снова раскрыла 47й номер "Огонька" за 1990 год, где она
ранее перечитала интервью с Ципко. Здесь, наряду с этим интервью, закладкой
была заложена статья Игоря Клямкина, дающая весьма емкое описание тогдашних
драматических событий. Названная "Октябрьский выбор президента", где
политолог (как он отмечает в подзаголовке) "пробует разобраться в том, что
происходило и произошло на нашей политической сцене с июля по октябрь 1990
года", статья являла не только не "сломление воли руководителя страны, а,
наоборот, поразительную стойкость, собранность и мудрость Горбачева в крайне
драматической ситуации, сложившейся при выборе экономической стратегии в
условиях "противоборства" двух во многом взаимоисключающих программ. "Во
всех этих программах, -- пишет Клямкин, -- при всех их достоинствах по
сравнению с правительственной было, как и многие считали, немало уязвимого.
Их авторы общедоступно не объяснили, как им удастся нынешние бумажки,
которые мы по привычке называем деньгами, заменить на настоящие деньги, не
вводя свободные цены; как они намерены, не имея настоящих денег, стабили
зировать экономику и заставить производителей и потребителей искать и
свободно выбирать друг друга; как они добьются, чтобы прекращение
центрального финансиро вания не привело к закрытию предприятий, продукция
которых нам с вами больше всего нужна, как они уговорят производителей,
выпускающих товары первой необходимости, продавать их по замороженным цена,
если другие предприятия смогут устанавливать цены по своему усмотрению.
Вопросы были, а убедительные ответы не всегда"... И далее статья Клямкина
дает еще один ответ на вопрос Собчака "Почему?". "К лету этого года, когда
начался нескончаемый парад суверенитетов, стало ясно, что республики не
будут больше послушно и безропотно следовать предписаниям центра. Поэтому,
-- отмечает Клямкин, -- нужно было готовиться к тому, что "парад
суверенитетов" станет парадом шестнадцати программ, пятнадцать из которых
начнут выполняться, а одна, принятая центром, останется на бумаге и станет
выразительным подтверждением его бессилия и безвластия. Горбачев, похоже,
все это понял". Инга Сергеевна, выписала эту цитату для иллюстрации своих
рассуждений. "Он понял, наверное, что правительство, не желающее поступаться
принципами, которыми уже поступилась жизнь, -- пишет Клямкин, -- ведет
страну к тому самому распаду, от которого оно хочет ее предотвратить. Вот
почему он пошел в августе на союз с Ельциным и создал группу для разработки
совершенно новой программы, которая, с одной стороны, устроила бы
республики, а с другой -- не оставила бы без работы центр. И вот почему, мне
кажется, -- продолжает Клямкин, -- он согласился с этой программой, которая,
хоть и ущемляла свободу Кремля, увеличивая свободу республиканских столиц,
но представителей этих столиц вроде бы устраивала. Но это не устроило
правительство и стоящие за ним силы... Центральные ведомства не могли
отказаться от своих притязаний на собственность республик, которая от них
уплывала, а вместе с нею уплывала и власть". И далее Клямким подчеркивает:
"Так Горбачев оказался перед выбором: или согласиться на правительственную
программу, которая не будет выполняться, или настаивать на своей программе,
пробивать ее через сопротивляющийся парламент, объявив войну всей
центральной бюрократии, всему правящему слою, то есть превратив себя из
реформатора... в революционного президента, но без и помимо народной
революции. Решив, очевидно, -- подчеркивает Клямкин, -- что между нелепостью
и чудом для политика выбора нет, он (Горбачев) попросил время, чтобы
попробовать соединить одно с другим. Ему говорили, что это невозможно,
однако ему ничего не оставалось, как взяться доказывать, что невозможное
возможно. Но еще до продумывания и предоставления доказательств президент
попросил взаймы у Верховного совета часть его полномочий, чтобы самому
принимать решения по важнейшим хозяйственным вопросам. Мне кажется, --
заключает политолог, -- что этот шаг не был должным образом понят и
оценен".(!) Инга Сергеевна поставила восклицательный знак, записав на полях
своего текста: "И опять Горбачев оказался загадкой, и снова он не был
"должным образом понят" и потому не имел необходимой поддержки". В одной из
своих ремарок о Горбачеве Собчак пишет: "Журналисты подметили, что у всех
побед Горбачева схожий сценарий. Его победы -- это взлеты после весьма
ощутимых снижений, когда противникам кажется, что дело сделано и Горбачев
уже политический полутруп, тут и следует его решительный, необыкновенно
мощный бросок". Если это действительно так, -- рассуждала Инга Сергеевна, --
если окружение Горбачева оценивало его способность на "необыкновенный мощный
бросок" в критических ситуациях, это должно было обеспечивать ему
определенный кредит доверия у его сторонников. Но (увы) ему нередко
приходилось сталкиваться с ситуациями подобными тем, которые описывает
Собчак о своей реакции на запрос Горбачева о тех самых дополнительных
полномочиях, которые упоминает Клямкин. Он, в частности пишет: "В начале
осени 1990 года в Верховном Совете встал вопрос о предоставлении президенту
дополнительных -- чрезвычайных полномочий. Я спросил, зачем они
понадобились, если президент СССР не использует имеющихся, чем навлек на
себя гнев Горбачева. Он либо не понял, либо не хотел понять мою позицию, как
личную обиду воспринял мои слова о диктаторских полномочиях и стал уличать
меня в политических играх: мол, Собчак на словах ратовал за усиление
исполнительной власти, но дошло до дела, и он показал подлинное лицо". Этими
рассуждениями Собчак сам демонстрирует, как неимоверно трудно было
Горбачеву. Так что "гражданское мужество одного человека" даже если этот
один и президент, вряд ли могло спасти программу "500 дней"! Инга Сергеевна
снова стала перелистывать свои прежние наброски, а также отложенную с
закладками стопку книг и журналов, решив наметить тот концептуальный
стержень, вокруг которого она будет строить свои рассуждения. "Следующий
элемент революции Горбачева, -- записывала она, -- формирование доверия и
уважения к народу, выразившееся, в первую очередь, в начатом им и
возглавляемом им процессе гласности . При реализации этой своей концепции
Горбачев столкнулся с тем, что общество не было готово к лидеру, который
относится к нему с уважением. Потому от Горбачева люди все время ждали
чего-то более привычного, то есть фактов неуважения, пренебрежения к себе.
Какие только слухи не ходили о предполагаемой судьбе Ельцина после его
выступления на пленуме ЦК КПСС, где он, вопреки предварительной "джентльмен
ской" договоренности с Горбачевым, поставил вопрос о своей отставке. Шутка
ли! Осмелился выступить против самого генсека! "Его уже и убили, и в
психушку отправили. Он уже никогда не выйдет на политическую арену", -- так
формулировал народ, хрянящий в своей отягощенной трагедиями памяти,
последствия "подвига" героясмельчака, как никто до того из власть имущих
приблизившегося к народу своим "хождением" по очередям и ездой в
троллейбусах, "как все". В книге "Исповедь на заданную тему" Ельцин сам
пишет об этом следующее: "7 ноября стоял у Мавзолея В. И. Ленина и был
уверен, что здесь я последний раз". Далее в книге после описания известных
злоключений, связанных с этим его выступлением на пленуме, Борис Николаевич
так описывает свою первую после этого пленума встречу с генсеком, которая
демонстриует не только политические, но чисто человеческие качества
Горбачева: "С Горбачевым мы не встречались и не разговаривали. Один раз
только столкнулись в перерыве работы пленума ЦК партии. Он шел по проходу, а
я стоял рядом, так что пройти меня и не заметить было нельзя. Он
остановился, повернулся ко мне, сделал шаг: "Здравствуйте, Борис
Николаевич". Я решил поддерживать тональность, которая будет у него.
Ответил: "Здравствуйте, Михаил Сергеевич"... А дальнейшее продолжение
разговора, -- пишет Борис Николаевич, -- надо вязать с тем, что произошло
буквально за несколько дней до этого". А произошло, как описывает Ельцин,
следующее. Борис Николаевич был приглашен на "очень острую встречу в Высшую
комсомольскую школу, где он в соответствии со "своими принципами" стремился
отвечать на "самыесамые неудобные вопросы", даже "на вопросы, какие
недостатки у товарища Горбачева". А между тем, когда у Бориса Николаевича
позже произошла названная выше случайная встреча с Горбачевым, у них после
описанного выше приветствия состоялся такой разговор, как его описывает сам
Ельцин. Горбачев спросил: "Что, с комсомольцами встречался?" -- "Да была
встреча, и очень бурная, интересная". -- "Но ты там критиковал нас, говорил,
что мы недостаточно занимаемся комсомолом?" -- говорит Горбачев. -- "Нет, не
совсем точно вам передали. Я говорил не "недостаточно", я говорил "плохо"
занимаются".
Горбачев "постоял, -- замечает Ельцин, -- видимо, не нашел, что
ответить. Несколько шагов прошли рядом. Я сказал ему, что вообще, наверное,
надо бы встретиться, появляются вопросы... Он ответил: "Пожалуй, да". Так,
по описанию самого Ельцина, повел себя генеральный секретарь ЦК КПСС
Горбачев в 1987 году, когда, как подчеркивает сам Борис Николаевич,
разговоры о недостатках руководителя страны и представить себе было
невозможно. "Мне часто задавали вопрос, -- пишет Ельцин, -- да потом я сам
себя спрашивал: почему все же он решил не расправляться со мной
окончательно. Вообще, с политическими противниками у нас боролись всегда
успешно... Мне кажется, если бы у Горбачева не было Ельцина, ему пришлось бы
его выдумать. Несмотря на его в последнее время негативное отношение ко мне,
он понимал, что такой человек -- острый, колючий, не дающий спокойно жить
забюрокраченному партийному аппарату, -- необходим, надо его держать
рядышком, поблизости"... Излагая эту мысль, Ельцин выявляет суть еще одного
элемента революции Горбачева -- формирование оппозиции . Поведение Ельцина с
самых первых дней его появления на политической арене являло первые ростки
оппозиции, которую Горбачев сам создавал, видя в этом путь преодоления
единовластия партноменклатуры, из заложников которой он сам хотел выйти.
Поэтому не случайно (как было известно по слухам "из достоверных
источников") Горбачев сам подбрасывал Ельцину "спасательные круги" на том
знаменитом пленуме. Особенно отчетливо это проявилось на ХIХ
партконференции, когда обсуждалась вызвавшая острые дебаты резолюция о
гласности, которая должна была дать "права гражданства" этому новому
явлению. Вся конференция с подачи Горбачева транслировалась по телевидению и
публиковалась в печати. В памяти всплыли эти смущенные, ошеломленные лица
партийных функционеров, всякого рода начальников и привилегированных особ,
не привыкших к открытому общению с народом и к беспощадности телекамер. И
конечно же, беспрецедентное выступление Ельцина, которое, по замечанию
Горбачева, предоставившего ему слово, должно было снять тайну с "истории,
связанной с его нашумевшим выступлением на пленуме ЦК". Выступая на этой
конференции, актер Михаил Ульянов сказал: "Это был действительно рубеж
истории нашей жизни". Однако истинным скачком на качественно иной рубеж
жизни страны явился Первый съезд народных депутатов. О значении этого съезда
и роли Горбачева нельзя сказать лучше, чем это сделал Ельцин в своей книге:
"Горбачев принял принципиально важное решение о прямой трансляции по
телевидению работы съезда. Те десять дней, которые почти вся страна, не
отрываясь следила за отчаянными съездовскими дискуссиями, дали людям в
политическом отношении гораздо больше, чем семьдесят лет, умноженные на
миллионы марксистсколенинских политиков, выброшенных на оболванивание
народа. В день открытия съезда это были одни люди, в день закрытия они стали
уже другими". Приведенная выше оценка Ельциным заслуг Горбачева в изменении
общественной жизни излагается им на стр. 171, но уже через несколдько
страниц (на 182й) утверждается: "Я помню, как Юрий Афанасьев на Первом
съезде народных депутатов остро и образно оценил только что избранный
Верховный совет, назвав его сталинскобрежневским. При всем моем уважении к
автору сравнения всетаки не соглашусь с его оценкой. Наш Верховный совет не
сталинскобрежневский -- это, скорее, завышенная, а может, и заниженная
оценка. Он -- горбачевский. Полностью отражающий непоследовательность,
боязливость, любовь к полумерам и полурешениям нашего председателя. Все
действия Верховный совет предпринимает гораздо позже, чем надо. Он все время
запаздывает за уходящими событиями, как и наш председатель"...
"Но в том-то и дело, -- рассуждала Инга Сергеевна, словно полемизируя с
теми, кто придерживался такого же взгляда на роль Горбачева на этом съезде,