Матрос Лариса. Презумпция виновности

скандирует: "Ельцин, Ельцин!".) -- Церковь православная русская была всегда
со своим народом в трудные годы, -- произносит следующий оратор (священник).
-- В трудные годы, которые переживало наше отечество, и сейчас мы с вами
должны быть внимательными, помнить слова, которые сказал Спаситель (он
переводит произнесенное им церковнославянское выражение) : "Смотрите, как вы
опасно стоите". И мы сейчас призываем вас к благоразумию, призываем к
выдержке, призываем к тому, чтобы не происходило непоправимых эксцессов,
чтобы не пролилась человеческая кровь... -- То, что сделано, -- сделано с
величайшим оскорблением достоинства народа, -- говорит крайне эмоционально
сменившая священника пожилая женщина (точный стереотип революционерки), -- с
величайшим неуважением к нему, потому что народ это не шлюха, который можно
употреблять когда угодно, кому угодно и как угодно. Вы -- сами народ... -- Я
хотел обратиться именно к тем офицерам, -- сменяет женщину офицер
военноморского флота, -- которые носят эту форму, которую дали нам вы. Она
дана для одногоединственного дела -- вас защищать. Далее в кадре появляется
заставка Новосибирской вечерней программы "Панорама" и ее ведущий
произносит: "Ну что ж, надо сказать, что я этот выпуск вижу впервые, так же
как и вы, и поражен его"... -- запись обрывается.
Инга Сергеевна вспомнила то впечатление, которое произвели эти
неожиданные кадры по телевизору в тот жуткий августовский день, когда уже
была потеряна всякая надежда на получение какой-либо информации о том, что
же происходит в стране 19 августа 1991 года. "Вот эти преисполненные
решимости и ясности массы людей на этих площадях -- это и есть Россия, это и
есть наша страна, -- думала Инга Сергеевна, глядя на экран. -- Ее могучий
талант и энергия способны горы сворочивать, когда она точно знает, "что
делать". Но ее драма, наверное, в том, что она все время ищет новые
неведомые пути, где всегда перед ней возникает этот вечный для России
вопрос: "Что делать?". Что делать не в экстремальной ситуации противостояни
злу, а в мирной, повседневной жизни, когда требуется выработать конкретные
пути решения задач для организации достойной жизни. Интеллигенция --
интеллектуальный слой общества, который должен нести ответственность за
ответ на этот вопрос, всегда раздираема личными амбициями,
непоследовательностью и не способна дать полноценный ответ даже тогда, когда
этот ответ имеет судьбоносное значение для страны и для самой же
интеллигенции. Так, может, Ленин не так уж ошибался, затиснув интеллигенцию
в своей теории о социальной структуре в прослойку , не удостоив ее титула
"класса"? А после очередного тупика, когда возникает второй вечный
российский вопрос: "Кто виноват?" -- страдает в первую очередь она сама же
-- интеллигенция, и презумпция невиновности ей не помогает". Между тем в
экран врезается новый кадр. И голос репортера произносит: "19 августа 1991
года. Нимб великомученика возник над головой Михаила Горбачева,
отстраненного от власти в результате переворота, совершенного его недавними
сподвижниками. В то время как в Успенском соборе Кремля патриарх Всея Руси
Алексей Второй совершал богослужение по случаю великого праздника и
открывающегося в этот день первого Конгресса соотечест венников, колонны
танков и бронетранспортеров вошли в Москву. За этим сюжетом на экране
телевизора возникает Елена Боннер. Яркая, красивая, с идущим к ее лицу
красным шарфом на темном платье. В ее прекрасных глазах и боль, и тревога, и
неукротимая энергия. Своим низким, грудным, преисполненным решимости голосом
она говорит репортеру: "Мы, только мы (!) можем решать: плох он или хорош,
чем он плох или хорош, а не эта шайка. Это наше дело, наше всенародное дело.
Плохо он выбран был, недемократически он выбран был, и всетаки он законный
президент... И еще одна вещь: если он не жив, то это пятно на всех нас". На
экране новый кадр: улицы Москвы в дни путча. Высокий молодой человек из
огромной толпы держит огромного размера российское знамя. И в отснятом
оператором кадре появляется преисполненная глубокого социальнополитического
смысла надпись: "Мы сегодня народ". Вслед за этим в кадре возникает Олесь
Адамович сидящий за столом, заваленным книгами, журналами, бумагами. --
Сегодня, -- начинает он свое выступление, -- звездный день Михаила
Горбачева, как это ни дико кажется звучит. Когда я был сегодня на Манежной
площади, потом возле Белого Дома, я впервые вот уже за сколько месяцев,
впервые услышал слова, звучащие в народе: "Как там Михаил Сергеевич, что там
с Михаилом Сергеевичем". Историческая справедливость возвращается, но какой
ценой?! Ценой военного переворота, о котором столько месяцев твердили
демократы и от которого столько месяцев открещивались большевики. На
Четвертом съезде я помню, когда Шеварднадзе вышел, этот седой человек сказал
то, о том... сказал, что грядет диктатура и... я, выйдя на трибуну и
чувствуя за спиной Михаила Сергеевича Горбачева, сказал ему вот так
(зачитывает текст): "Хотел бы сделать упрек Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Мы
хорошо помним, как свалили Хрущева, а именно, уведя от него, оттолкнув от
него, забрав и вытолкнув с политической арены самых преданных ему и его
реформам людей. Терять таких людей, как Шеварднадзе, как Яковлев, значит
терять собственное лицо, собственную силу, собственный авторитет. Если так
пойдет дальше, мы скоро, глядя в сторону президента, не будем видеть
президента, а только мундиры, спины, головы генералов и полковников,
военных. Они возьмут в кольцо президента, они возьмут его в заложники.
Горбачев -- единственный в советской истории лидер, который не замарал себя
кровью, и как бы хотелось, чтобы он остался человеком, не замаравшим себя
кровью. Но будет момент, когда они будут толкать его в эту сторону, а потом
о вашу же одежду, Михаил Сергеевич, вытрут свои руки и сделают вас виноватым
во всем. Вас на Западе называют "политическим гением", и очень хотелось бы,
чтобы вы проявили это качество еще раз, но так, чтобы не потерять
перестройку. Здесь говорят: чья диктатура возможна?.. Могу предложить один
сценарий. Горбачев всегда стоял против диктатуры, и на этот раз будет
сделано так, что, я думаю, не будет никакого военного переворота. Мы дадим
права, сверхвласть Горбачеву, они выберут ему вицепрезидента, и вот этот
вицепрезидент и будет пользоваться властью, перехватит ее". Это говорилось,
-- замечает Олесь Адамович по завершении чтения текста, -- 20 декабря 1990
года. -- Далее писатель, глядя с экрана прямо на зрителя, продолжает
взволнованно: -- Где вы, Михаил Сергеевич, сейчас? Народ вернулся к вам! Ваш
друг Янаев, вот только что по телевизору на прессконференции сообщил нам,
что вы АРЕСТОВАНЫ по состоянию здоровья. К вам народ вернулся, Михаил
Сергеевич, возвращайтесь и вы к нему. -- Инге Сергеевне показалось, что на
глазах Адамовича блеснули слезы. -- Теперь-то мы все будем умнее: и мы и вы.
После этого появляется новый кадр, схваченный оператором. На экране среди
толпы ночной улицы в дни путча известный кинорежиссер Станислав Говорухин,
полюбившийся своими фильмами с участием Высоцкого и потрясший всех своим
документальным фильмом "Так жить нельзя". На вопрос репортера: "А что
завтра?" -- он отвечает: "Завтра то же самое. До победы!" Этот сюжет в
видеозаписи сменяется новым: в кадре появляются запруженные гражданскими и
военными людьми улицы Москвы. Взволнованный голос диктора за кадром
поясняет: "Мы, конечно, не претендуем на отражение всей полноты картины,
сложившейся в Москве. Но даже то, что вы увидите в этом репортаже, кажется,
передает главные краски сегодняшнего тревожного дня столицы. Как нам
показалось, солдаты, заняв предписанные им позиции, перевели свои действия в
режим ожидания. -- Тут камера высвечивает высокого полноватого блондина в
бордовом свитере, который с протестом в голосе обращается к солдату: -- Вот
тебе сейчас прикажут -- ты будешь стрелять?!
-- Не буду я стрелять, -- отвечает дружелюбно солдат. -- Вот показываю:
нет у меня патронов... -- Так зачем же танки в Москве, -- не унимается
блондин. Но тут худощавый, среднего возраста, с элегантной черной бородкой
клинышком мужчина, глядя в камеру, решительно, но без злобствования
произносит: "Мы солдат не дадим в обиду! Не дадим в обиду никого, не дай
боже. Мы смотрим тут, чтоб не было провокации никакой"... "Подобные диалоги,
-- почеркивает журналист, -- шли везде. Но не везде гладко, конечно. Не
каждый день приходится москвичам видеть танки под окнами. Однако, кажется,
стороны понимали друг друга: и мороженое солдаты ели, которое приносили им
москвичи, и хлеб. И все же... и все же с занятых позиций не уходили". И
экран снова являет на фоне Белого Дома Бориса Ельцина -- огромного,
охваченного какой-то победоносной энергией, которая несет всесильную
уверенность в правоте дела тех, кого он олицетворяет. "...Радио не дают,
телевидение не дают... я зачитываю, -- говорит Ельцин, обращаясь к стоящим
вокруг репортерам, и затем зачитывает громко: "К гражданам России! В ночь с
18го на 19е..." А тем временем голос ведущего репортаж продолжает:
"Президент призвал обеспечить возможность Горбачеву выступить перед народом.
Он сейчас, как он сказал, заперт на даче в Форосе. Созвать чрезвычайный
съезд народных депутатов Союза. Ну и всем принять участие во всеобщей
политической забастовке! (Камера крупным планом показывает лист с текстом
указа.) Тем временем звучит голос репортера: "Началась подготовка к защите
здания Верховного совета России от возможного нападения... 19 августа 17
часов 20 минут, мы находимся на Краснопресненской набережной. Включили свою
камеру без особой надежды попасть сегодня в эфир. Вы видите, -- комментирует
репортер кадры, зафиксированные камерой, -- как ведутся работы по построению
баррикад. Эта набережная была последней, которая оставалась
незабаррикадированной. Сейчас все подступы к зданию Верховного совета
перекрыты"... -- Я так понимаю, что и ночью будете здесь? -- спрашивает
репортер столпившихся людей. -- Да, конечно, будем, -- отвечают журналисту
окружившие его люди. -- Хлеба запасли? -- спрашивает журналист. -- Все есть,
-- отвечает человек среднего возраста. -- Ничего, мы без хлеба продержимся,
-- дополнил кто-то из толпы. -- Да, мы и без хлеба проживем, -- вставляет
молодой, мужественного вида блондин в красной клетчатой рубашке. -- Откуда
вы узнали, что нужно здесь собираться, что нужно баррикады строить? --
спрашивае т журналист. -- Вильнюс научил, -- отвечает колоритный с очень
выразительными огромными жгучими глазами седовласый брюнет с бородой и
усами. -- Они сделали там репетицию и, в принципе, можно было ожидать... --
Я сегодня работаю на ЗИЛе, -- заикаясь и взволнованно жестикулируя вставил
немолодой мужчина с зонтом. -- Сердце просто подсказало, что идти сюда. Я
пришел на Манеж, а оттуда уже с ребятами пришел сюда и останусь на ночь,
позвоню на работу, чтоб меня отпустили... -- Это народная, избранная нами
власть, -- заявил протиснувшийся к репортеру седой мужчина в темной рубашке,
-- поэтому у нас есть что защищать... -- У нас есть, что защищать, --
вторили ему люди из окружающей репортера толпы. На экране возникли кадры
ночных улиц Москвы. "На завтра намечен штурм Белого Дома, -- говорит голос
репортера за кадром, -- но это завтра, наверное, а может, и нет, кто сейчас
это знает. Мы ждем не уходим. Мы вместе!" Эти кадры наряду с драматичной
тревожностью сообщали какую-то торжественность, которую испытывает обычно
человек перед самым трудным и ответственным экзаменом. Ощущался какой-то
прилив общественной и индивидуальной энергии. Эта важнейшая из важнейших
энергий, рожденная потребностью человека быть хозяином своей судьбы,
притупленная, задавленная, загнанная в годы тоталитаризма и застоя и
начавшая активизироваться с приходом Горбачева, теперь стремилась к
максимальной реализации. Носители этой энергии -- отдельные личности и
сообщества, уже не хотели и не могли укрощать ее, возвращающую им
самоуважение, достоинство и способность противостояния диктату извне. -- Я
депутат районного совета, Севастопольского района, Олейникова Светлана
Михайловна. И вот сегодня меня разбудили, можно сказать, мои избиратели, все
перепуганы, все спрашивают что происходит, все говорят, что военный
переворот... -- И далее на какой-то неслышимый с видеозаписи вопрос
репортера, продолжает: -- Это я вот в последний момент отскочила, а мой сын
вытаскивал молодого человека, можно сказать изпод танка, он уже наезжал на
него... За кадром голос репортера сообщает: "На Манежной площади и у
гостиницы "Москва" с самого утра начались стихийные митинги. Милиция не
препятствовала стягиванию манифестантов к центру города, как это было 28
марта в печально известный день". В памяти пронеслись события того дня,
проводы дочери, страх, отчаянье и встреча с Останговым... А на экране
репортер, продолжая свою работу, спрашивает стоящую в толпе полноватую,
просто одетую женщину: -- А вы почему здесь? -- Для того, чтобы отстоять
свою свободу. Вот кадры на телеэкране показывают, как журналистка, ведущая
репортаж с улиц Москвы, останавливает весьма подтянутого и, кажется,
неуместно элегантного в этой ситуции прохожего. -- Я родился уже за
границей. Я сын белого офицера. Я никогда в России не жил, -- отвечает он на
ее неслышимый в записи вопрос. -- Вам не страшно? -- спрашивает журналистка.
-- Конечно, страшно! -- отвечает он после небольшой паузы. И тут на
экране появляется Мстислав Ростропович.
-- Я не мог бороться с ощущением, что я должен быть здесь... -- говорит
музыкант, расположившись на каком-то сиденье в Белом Доме в самые
драматические часы тех дней. Инга Сергеевна вспомнила, что в одной из
немногих прочитанных в те дни газет ктото назвал эти события "Революцией с
лицом Ростроповича".
В кадре великий музыкант, весь облик которого есть олицетворение музыки
-- и необычайно длинные, тонкие, пластичные пальцы, и утонченные черты лица,
и одухотворенный взгляд, -- продолжает свой рассказ: -- И поэтому я должен
был, я дожен был привести свои дела в порядок за одну ночь. Я их привел в
полный порядок и уехал по секрету от своей семьи. Сюда приехал. Но я привел
все дела в порядок, так что если б со мной что-то случилось, я б уже знал,
что мои распоряжения отданы все дома.
-- Скажите, -- спрашивает Ростроповича репортер, -- если б у вас была
такая возможность выступить перед многомиллионной советской аудиторией, что
бы вы сказали сейчас людям: -- Я бы сказал, что я горжусь своей страной. И
это со мной, к сожалению, не бывало часто. Потому что я знал, что эта страна
изгнала таких людей, как... -- Музыкант делает невольную паузу в своем
рассказе -- что-то со стороны отвлекает его внимание. Он с любопытством
поворачивает голову и слышит слова репортера: -- Я прошу прощения, давайте
договорим быстро. Простите, там, по всей видимости, начинается штурм здания,
но я вас хочу дослушать". Сейчас, глядя на эти кадры уже трудно было
представить, что все это происходило на самом деле, что это не спектакль, не
розыгрыш: великий музыкант XX века слышит слова о возможном начале штурма
здания, грозящем гибелью ему и тем, кого он приехал поддержать!.. В нем нет
ни тени растерянности и тревоги. Он продолжает свои откровения, которые
снова прерываются объявлениями по радио о том, что нужно соблюдать
спокойствие и бдительность тем, кто "у восьмого подъезда". Выслушав
сосредоточенно объявление по радио, музыкант иронично произносит, как бы
отвечая невидимому диктору: -- Бдительность с нами, мы недалеко от восьмого
подъезда, -- и продолжает: -- Дело в том, что, когда я был изгнан из своей
Родины, вы знаете, я вам должен сказать откровенно, я был поражен, как мало
людей в общем меня поддержали здесь, на Родине. Даже мои ученики, когда были
организованы собрания в Московской консерватории, говорили, что они
чувствуют себя покрытыми позором, что они у меня занимались. Вы знаете, это
оставляет след. Все это, конечно, делало такую ржавчину на сердце, что думаю
и с любовью и со слезами, понимаете, со слезами страдания о своей стране. И
вот сегодняшняя ночь и вчерашняя ночь, которую я видел, вернули мне веру по
настоящему в людей, в народ, который дал Прокофьева и Шостаковича, и
Пушкина, и Лермонтова, и Достоевского. Эта ночь была для меня очень
значительной ночью. Я счастлив, что я сюда приехал. Я счастлив, что провел
ночь в Белом Доме... Ну не будем скрывать, что я приготовился к тому, что я
могу не вернуться. Правда, потому что я видел все это. Но я ничего не
боялся... И горд за свою страну сегодня, как никогда... Тут кадр фиксирует в
руках музыканта ружье, которое он с брезгливым выражением лица и со словами:
"А... мне противно его держать, ну его к черту" -- возвращает одному из
окружающих его людей. -- А скажите, -- спрашивает его журналист, -- вот этот
инструмент и виолончель имеют что-то общее? -- Вы знате, нет, имеют что-то
противоположное, -- отвечает маэстро, у которого уже в руках вместо ружья
цветы. -- Мне кажется, что виолончель дает жизнь, а ЭТО ее отнимает, так что
противоположное имеют. Правда, нужно сказать тоже, что нужно быть реалистом:
и тогда, когда в жизни еще есть такие люди, которые вот... чьи физиономии я
вижу, которые меня преследуют все время, просто визуально преследуют, и они
посылают танки на народ, тогда, конечно, нам нужно тоже научиться как-то
этому отвечать. Нам нужно добиться того, чтоб эти люди не имели возможности
посылать танки. Вот это то, к чему все должны стремиться. И должны все
чувствовать, что эта опасность еще существует, и я еще раз повторяю, что
опасность будет существовать до тех пор, пока коммунисты будут пытаться
продолжать строить свой эксперимент на самых идиотских античеловеческих
лозунгах... На этом записи на первой кассете оборвались, и Инга Сергеевна,
принеся с кухни очередную чашку черного кофе и вставив новую кассету,
расположилась снова на диване под пледом. Вдруг на экране, зафиксировавшем
фрагмент концерта "Песня 1991", появляется Маша Распутина. Ее точеная фигура
виртуозно движется по сцене, залитой праздничными огнями, а песня заряжает
зал энергией.

Отпустите меня в Гималаи в первозданной побыть тишине.
Там раздеться могу догола я, и никто не пристанет ко мне!
Отпустите меня в Гималаи, отпустите меня насовсем!
А не то я завою, а не то я залаю, а не то я кого-нибудь съем.

Там все забуду и из мира выйду,
Где стадо терпеливых дураков.
Страдает от инфляции и СПИДа
И верит до сих пор в большевиков.

Хоть родом я из скромного поселка,
Где нас учили жить по Ильичу,
Быть не желаю безотказной телкой
И дойной быть коровой не хочу!..

Затем певица спускается в зал к публике и завершает песню под всеобщее
подпевание и подхлопывание зала, в котором, камера высвечивает, не только
молодежь, а лица людей вполне почтенного возраста. Есть понятие
"опустившийся человек", которое определяет такое состояние человека, когда
его уже не беспокоит, как на него смотрят другие, когда он не стремится
избавиться от своих пороков, слабостей и скрыть их от окружающих. Когда же
такие песни поются не в маленьком "кабаке" (ресторане), а в транслируемом на
всю страну самом популярном, самом престижном для эстрадного исполнителя
концерте под всеобщее подпевание многотысячной публики, можно понятие
"опустилась" применить к целой стране, где такое возможно. Но всетаки не
сидят же там в огромном зале и у телевизоров все пошляки... Конечно же,
нет!.. А смотрят и подпевают потому, что это -- хоть и пошлое, но проявление
долгожданнолй свободы, и сама песня символизирует здесь эту свободу, и
сейчас никто не хочет думать об интеллектуальном и культурном уровне
проявления этой свободы, главное -- быть при ней, пощупать своими
собственными руками эту свободу, ринуться защищать ее спустя восемь месяцев.
Инга Сергеевна решила сменить кассету, которую, как ей показалось, она
вставила по ошибке, но тут, прервав Машу Распутину, новый кадр представил
"звездную" тройку -- символ перестройки, явившую с первых ее дней смелый и
объективный ВЗГЛЯД на проблемы и события. Есть вечные ценности в подходах к
красоте человека. Но каждое время откладывает свой отпечаток на критериях в
ее оценке. Влад Листьев, Александр Любимов, Александр Политковский словно
вобрали в себя и классические и ультрасовременные признаки красоты, которая
сочетает в себе традиционный аристократизм и современную "хипповость", как в
одежде, так и в манере поведения. И их "Взгляд" с первого своего выпуска
ставший явлением общественной жизни, набирал все большую популярность не
только своим содержанием, но и обаянием своих ведущих. Сейчас на экране они
появились в компании Никиты Михалкова. -- Здесь, в этой радиорубке сегодня
перебывало множество людей. Это не только народные депутаты, но и деятели
культуры, науки, которые выражают свой взгляд на события в нашей стране уже
в течение двух дней. Никита Сергеевич, -- спрашивает Влад Листьев
знаменитого кинорежиссера и актера, -- что вас заставило прийти сюда
сегодня. -- Меня ничто не заставляло прийти сюда, -- отвечает взволнованный
Михалков, на ходу надевая курткуштормовку. -- Я пришел сюда сам, как русский
человек, как гражданин, как советник премьерминистра по вопросам культуры и
связям с зарубежными странами. -- Что вы сейчас сказали этим людям, что
окружают это здание? -- спрашивает журналист -- Ну, понимаете, я попытался
сказать, что те, кто меня знают, знают, что я никогда не был ни крайним, ни
левым, ни правым. Я никогда не выступал на митингах и считаю, что каждый
человек должен делать свое дело, на своем месте... Но сегодня я здесь
потому, что я считаю, что: да, в стране происходят безобразия; да, нужно
наводить порядок; да, развалена экономика; да, действительно абсолютно
пошлость завладела экраном и телевидением во многих программах, радио,
театром, кино и так далее, и так далее; да, полное непонимание слова
"демократия", потому что демократия понимается превратно, понимается как
вседозволенность. Когда можно делать все, -- это демократия... Да, нужно
наводить порядок! Но кому и как?! Вот это вопрос серьезный... Мы должны
сейчас абсолютно сознательно для себя решить: дадим мы право обращаться с
собой так, или не дадим... дадим мы возможность обращаться с нами с позиции
силы, как это было многие годы... И снова на экране улицы Москвы и голос за
кадром: "Москва, 20е августа, второй день переворота, на улицах попрежнему
танки, БТРы, заметно увеличилось число баррикад... На лицах прохожих
напряженность и тревога, которую творцы чрезвычайного положения пытаются
выдать за вздох облегчения". На фоне Белого Дома репортер с микрофоном в
руках констатирует: "На смену страху и растерянности пришла апатия. Но, к
счастью, это не сказывается на политической активности россиян. Люди будут
бороться. Люди верят российскому правительству. Именно поэтому вторые сутки
вокруг здания парламента России стоят баррикады". И опять на экране
"взглядовцы". Влад Листьев. На фоне белого свитера особенно эффектно
смотрится огромная грива его роскошных вьющихся волос. -- Вы знаете, --
говорит он, обращаясь к телезрителям, -- когда я думаю о событиях,
происшедших в Москве, я понимаю, что редко удается кому-то пережить чужую
боль, не испытав ее самому. И многие москвичи после событий в Сумгаите, в
Тбилиси, Риге, Вильнюсе, Карабахе, Баку... они переживали, они волновались,
но волновались как-то отстраненно, потому что это было там, далеко... Но вот
и на улицах Москвы пролилась кровь... На экране улица. На земле цветы, свеча
и приколотый к бетонной ограде самодельный плакат, на котором крупными
буквами: "РОССИЯ ЭТОГО НЕ ПРОСТИТ ". Опять новый кадр. Опять трое: Листьев
Любимов, Политковский. Политковский объявляет: "В эфире программа "Взгляд".
Мы работаем в прямом эфире. Поступи ли уже звонки, люди просто не верят, что
мы работаем в прямом эфире... получена информация об отбытии членов
незабвенного ГКЧП в южном направлении. По поручению сессии, Руцкой, Силаев
и группа офицеров внутренней службы улетают а аэропорт Бельбек. Задача одна
-- привезти президента". Но тут на экране, вопреки всякой хронологии,
возникает знаменитая прессконференция с облетевшими весь мир кадрами Янаева
с трясущимися руками. Запись выхватывает выступление Янаева, где он говорит:
"...Поправившись, вернется к исполнению своих обязанностей. По крайней мере,
тот курс, который начинал Михаил Сергеевич Горбачев в 1985 году. Этому курсу
мы будем следовать и дальше". В кадре появляется моложавый, элегантный
мужчина (надпись о котором сообщает, что он Виталий Уражцев, председатель
Союза "Щит"), который возбужденно говорит: -- Я сказал о том, что бессмыслен
этот путч, тем более под руководством Пуго, Язова и Крючкова и тем более
Янаева. Я их всех знаю по комсомольской работе в главном военнополитическом
управлении. Я работал с 73го по 79й год и знаю, кто такой Борис Карлович
Пуго -- комсомольский функционер, у которого ни одна комсомольская стройка
не получалась: все разбегались комсомольцы, потому что есть было нечего.
Знаю, кто такой товарищ Янаев -- председатель комитета молодежных
организаций... то есть я знаю их лично. И когда сказали, что Янаев Гена стал
руководителем путча, я долго смеялся, потому что таких людей сегодня ставить