Страница:
шаром.
Иволги очень любят переменную, неспокойную погоду им нужно, чтобы
солнце то закрывалось, то открывалось и ветер играл листвой, как волнами.
Иволги, ласточки, чайки, стрижи с ветром в родстве.
Темно было с утра. Потом душно, и сюда пошла на нас большая туча.
Поднялся ветер, и под флейту иволги и визг стрижей туча свалила, казалось,
совсем куда-то в Зазерье, в леса, но скоро там усилилась и против нашего
ветра пошла сюда черная, в огромной белой шапке Смутилось озеро ветер на
ветер, волна на волну, и черные пятна, как тени крыльев, быстро мчались по
озеру из конца в конец. Молния распахнула тот берег, гром ударил. Иволга
петь перестала, унялись стрижи. А соловей пел до самого конца, пока,
наверно, сто по затылку не ударила громадная теплая капля. И полилось, как
из ведра.
Кончились майские холода, стало тепло, и зажухла черемуха. Зато
наметились бутоны рябины и расцветает сирень. Зацветет рябина, и кончится
весна, а когда рябина покраснеет, кончится лето, и тогда осенью мы откроем
охоту и до самой зимы будем на охоте встречаться с красными ягодами рябины.
Сказать, какой именно запах у черемухи, невозможно не с чем сравнить, и
не скажешь. В первый раз, когда весной я понюхаю, мне вспоминается детство,
мои родные, и я думаю о них, что ведь и они тоже нюхали черемуху и не могли,
как и я, сказать, чем она пахнет. И деды, и прадеды, и те, что жили в то
время, когда пелась былина о полку Игореве, и много еще раньше, в совсем
забытые времена - все была черемуха, и пел соловей, и было множество разных
трав, и цветов, и певчих птиц, и связанных с ними разных чувств и
переживаний, составляющих наше чувство родины. В запахе одной только
черемухи соединяешься со всем прошлым. И вот она отцветает. В последний раз
я хочу поднести цветы к себе - в последней и напрасной надежде понять
наконец-то, чем все-таки пахнет черемуха. С удивлением чувствую, что цветы
пахнут медом. Да, вот я вспомнил, перед самым концом своим, цветы черемухи
пахнут не собой, как мы привыкли, а медом, и это говорит мне, что недаром
были цветы. Пусть они теперь падают, но зато сколько же собрано меду!
Утром лежал вчерашний снег. Потом выглянуло солнце, и при северном
холодном ветре весь день носились тяжелые облака, то открывая солнце, то
опять закрывая и угрожая...
В лесу же, в заветрии, как ни в чем не бывало продолжалась весенняя
жизнь... Какая восхитительная сказка бывает в лесу, когда со всех этажей
леса свешиваются, сходятся, переплетаются ветви, еще не одетые, но с
цветами-сережками или с зелеными длинными напряженными почками. Жгутики
зеленые черемухи, в бузине - красная кашица с волосками, в ранней иве,
из-под ее прежнего волосатого вербного одеяльца, выбиваются мельчайшие
желтенькие цветочки, составляющие потом в целом как бы желтого, только что
выбившегося из яичной скорлупы цыпленка.
Даже стволы нестарых елей покрылись, как шерстью, зелеными хвоинками, а
на самом верхнем пальце самой верхней мутовки явно показывается новый узел
новой будущей мутовки...
Не о том я говорю, чтобы мы, взрослые, сложные люди, возвращались к
детству, а к тому, чтобы в себе самих хранили каждый своего младенца, не
забывали о нем никогда и строили жизнь свою, как дерево: эта младенческая
первая мутовка у дерева всегда наверху, на свету, а ствол - это его сила,
это мы, взрослые.
Наблюдал я с восхищением начало потока. На одном холме стояло дерево -
очень высокая елка. Капли дождя собирались с ветвей на ствол, укрупнялись,
перескакивали на изгибах ствола и часто погасали в густых светло-зеленых
лишайниках, одевающих ствол. В самом низу дерево было изогнуто, и капли
из-под лишайников тут брали прямую линию вниз в спокойную лужу с пузырями.
Кроме этого, и прямо с веток падали разные капли, по-разному звучали.
На моих глазах маленькое озеро под деревом прорвало, поток под снегом
понесся к дороге, ставшей теперь плотиной. Новорожденный поток был такой
силы, что дорогу-плотину прорвало, и вода помчалась вниз по сорочьему
царству к речке. Ольшаник у берега речки был затоплен, с каждой ветки в
заводь падали капли и давали множество пузырей. И все эти пузыри, медленно
двигаясь по заводи к потоку, вдруг там срывались и неслись по реке вместе с
пеной.
В тумане то и дело показывались, пролетая, какие-то птички, но я не мог
определить, какие это. Птички на лету пищали, но за гулом реки я не мог
понять их писка. Они садились вдали на группу стоявших возле реки деревьев.
Туда я направился узнать, какие это к нам гости так рано пожаловали из
теплых краев.
Под гул потока и музыку звонких капель я, как бывает это и при
настоящей человеческой музыке, завертелся мыслью о себе, вокруг своего
больного места, которое столько лет не может зажить...
Я очнулся, услыхав песнь зяблика. Ушам своим не поверил, но скоро
понял, что те птички, летевшие из тумана, те ранние гости - были все
зяблики. Тысячи зябликов все летели, все пели, садились на деревья и во
множестве рассыпались по зяби, и я в первый раз понял, что слово "зяблик"
происходит от "зяби". Но самое главное при встрече с этими желанными
птичками был страх, - что, будь их поменьше, я, думая о себе, очень
возможно, и вовсе бы их пропустил.
Так вот, - раздумывал я, - сегодня я пропущу зябликов, а завтра пропущу
хорошего живого человека, и он погибнет без моего внимания. Я понял, что в
этой моей отвлеченности было начало какого-то основного большого
заблуждения.
Солнечно-росистое это утро, как неоткрытая земля, неизведанный слой
небес, утро такое единственное, никто еще не вставал, ничего никто не видал,
и ты сам видишь впервые.
Допевают свои весенние песни соловьи, еще сохранились в затишных местах
одуванчики, и, может быть, где-нибудь в сырости черной тени белеет ландыш.
Соловьям помогать взялись бойкие летние птички - подкрапивники, и особенно
хороша флейта иволги. Всюду беспокойная трескотня дроздов, и дятел очень
устал искать живой корм для своих маленьких, присел вдали от них на суку
просто отдохнуть.
Вставай же, друг мой! Собери в пучок лучи своего счастья, будь смелей,
начинай борьбу, помогай солнцу! Вот слушай, и кукушка взялась тебе помогать.
Гляди, лунь плывет над водой: это же не простой лунь, в это утро он первый и
единственный, и вот сороки, сверкая росой, вышли на дорожку, - завтра так
точно сверкать они уже не будут, и день-то будет не тот, - и эти сороки
выйдут где-нибудь в другом месте. Это утро единственное, ни один человек его
еще не видел на всем земном шаре: только видишь ты и твой неведомый друг.
И десятки тысяч лет жили на земле люди, копили, передавая друг другу,
радость, чтобы ты пришел, поднял ее, собрал в пучки ее стрелы и обрадовался.
Смелей же, смелей!
И опять расширится душа: елки, березки, - и не могу оторвать своих глаз
от зеленых свечей на соснах и от молодых красных шишек на елках. Елки,
березки, до чего хорошо!
Ночью мы сели в шалаш с круговой уткой. На заре хватил мороз, вода
замерзла, я совершенно продрог, день ходил сам не свой, к вечеру стало
трепать. И еще день я провел в постели, как бы отсутствуя сам и предоставляя
себя делу борьбы живота и смерти. На рассвете третьего дня мне привиделся
узорчатый берег Плещеева озера и у частых мысков льда на голубой воде белые
чайки. Было и в жизни точно так, как виделось во сне. И до того хороши были
эти белые чайки на голубой воде и так впереди много было всего прекрасного:
я увижу еще и все озеро освобожденным ото льда, и земля покроется зеленой
травой, березы оденутся, услышим первый зеленый шум.
Еще вчера повернуло на тепло и был слышен легкий раскат отдаленного
грома.
Я, слабый от борьбы за жизнь, но счастливый победой, встал с постели и
увидел в окно, что вся лужайка перед домом покрыта разными мелкими птицами:
много было зябликов, все виды певчих дроздов, серых и черных, рябинники,
белобровики, - все бегали по лужайке в огромном числе, перепархивали,
купались в большой луже. Был валовой прилет певчих птиц.
Собаки наши, привязанные к деревьям, вдруг почему-то залаяли и как-то
глупо смотрели на землю.
- Что гром-то наделал, - сказал сосед и указал нам в то место, куда
смотрели собаки.
Сверкая мокрой спиной, лягушка скакала прямо на собак и, вот только бы
им хватить, разминулась и направилась к большой луже.
Лягушки ожили, и это как будто наделал гром: жизнь лягушек связана с
громом, - ударил гром - и лягушки ожили и уже прыгали, сверкая на солнце
мокрыми спинами, и все туда - в эту большую лужу. Я подошел к ним, все они
из воды высунулись посмотреть на меня: страшно любопытные!
На припеке много летает насекомых и сколько птиц на лужайке! Но
сегодня, встав с постели, я не хочу вспоминать их названия. Сегодня я
чувствую жизнь природы всю целиком, и мне не нужно отдельных названий. Со
всей этой летающей, плавающей, бегающей тварью я чувствую родственную связь,
и для каждой в душе есть образ-памятка, всплывающий теперь в моей крови
через миллионы лет: все это было во мне, гляди только - и узнавай.
Просто, вырастая из чувства жизни, складываются сегодня мои мысли: на
короткое время я расстался по болезни с жизнью, утратил что-то и вот теперь
восстанавливаю. Так миллионы лет тому назад нами были утрачены крылья, такие
же прекрасные, как у чаек, и оттого, что это было очень давно, мы ими теперь
так сильно любуемся.
Мы потеряли способность плавать, как рыба, и качаться на черенке,
прикрепленном к могучему стволу дерева, и носиться из края в край семенными
летучками, и все это нам нравится, потому что это все наше, только было
очень, очень давно. Мы в родстве со всем миром, мы теперь восстанавливаем
связь силой родственного внимания и тем самым открываем свое же личное в
людях другого образа жизни, даже в животных, даже в растениях.
К полудню, когда, как и вчера, слегка прогремело, полил теплый дождь. В
один час лед на озере из белого сделался прозрачным, принял в себя, как вода
заберегов, синеву неба, так что все стало похоже на цельное озеро.
В лесу на дорожках после заката поднимался туман, и через каждые десять
шагов взлетала пара рябчиков. Тетерева бормотали всей силой, весь лес
бормотал и шипел. Потянули и вальдшнепы.
В темноте, в стороне от города, были тройные огни: наверху голубые
звезды, на горизонте более крупные желтые жилые городские огни и на озере
огромные, почти красные лучи рыбаков. Когда некоторые из этих огней
приблизились к нашему берегу, то показался и дым и люди с острогами,
напоминающие фигуры с драконами на вазах Оливии и Пантикапеи.
При выезде из реки в озеро, в этом уреве, в лозиновых кустах вдруг
рявкнул водяной бык, эта большая серая птица - выпь, ревущая, как животное с
телом, по крайней мере, гиппопотама. Озеро опять было совершенно тихое и
вода чистая - оттого, что за день ветерок успел уже все эти воды умыть.
Малейший звук на воде был далеко слышен.
Водяной бык вбирал в себя воду, это было отчетливо слышно, и потом
"ух!" на всю тишину ревом, раз, два и три; помолчит минут десять и опять
"ух"; бывает до трех раз, до четырех - больше шести мы не слыхали.
Напуганный рассказом в Усолье, как один рыбак носился по озеру, обняв
дно своей перевернутой волнами вверх дном долбленки, я правил вдоль тени
берега, и мне казалось - там пел соловей. Где-то далеко, засыпая,
прогомонили журавли, и малейший звук на озере был слышен у нас на лодке: там
посвистывали свиязи, у чернетей была война, и потом был общий гомон всех
утиных пород, где-то совсем близко топтал и душил свою самку кряковой
селезень. Там и тут, как обманчивые вехи, вскакивали на воде шеи гагар и
нырков. Показалось на розовом всплеске воды белое брюхо малой щуки и черная
голова схватившей ее большой.
Потом все небо покрылось облаками, я не находил ни одной точки, чтобы
верно держаться, и правил куда-то все влево, едва различая темнеющий берег.
Каждый раз, как ухал водяной бык, мы принимались считать, дивясь этому звуку
и загадывая, сколько раз ухнет. Было удивительно слышать эти звуки очень
отчетливо за две версты, потом за три, и так все время не прекращалось и за
семь верст, когда уже слышалось отчетливо пение бесчисленных соловьев
Гремячей горы.
Еще не отцвела черемуха, и ранние ивы еще не совсем рассеяли свои
семена, а уж и рябина цветет, и яблоня, и желтая акация, - все догоняет друг
друга, все разом цветет этой весной.
Начался массовый вылет майских жуков.
Тихое озеро по раннему утру все засыпано семенами цветущих деревьев и
трав. Я плыву, и след моей лодки далеко виден, как дорога по озеру. Там, где
утка сидела, - кружок, где рыба голову показала из воды, - дырочка.
Лес и вода обнялись.
Я вышел на берег насладиться ароматом смолистых листьев. Лежала большая
сосна, очищенная от сучьев до самой вершины, и сучья тут же валялись, на них
еще лежали сучья осины и ольхи с повялыми листьями, и все это вместе, все
эти поврежденные члены деревьев, тлея, издавали приятнейший аромат на диво
животным тварям, не понимающим, как можно жить и даже умирать, благоухая.
К обеду поднялся очень сильный ветер, и в частом осиннике, еще не
покрытом листьями, стволики стучали друг о друга, и это было тревожно
слушать. Вечером началась гроза довольно сильная Лада от страха забралась ко
мне под кровать. Она вовсе обезумела, и это продолжалось у нее всю ночь,
хотя гроза уже и прошла. Только утром в шесть часов я вытащил ее на двор и
показал, какая хорошая, свежая утренняя погода. Тогда она быстро пришла в
себя.
По лопухам, по крапиве, по всякой зеленой траве рассыпались белые
лепестки: отцветает черемуха. Зато расцвела бузина и под нею внизу
земляника. Некоторые бутоны ландышей тоже раскрылись, бурые листья осин
стали неясно-зелеными, взошедший овес зелеными солдатиками расставился по
черному полю. В болотах поднялась высоко осока, дала в темную бездну зеленую
тень, по черной воде завертелись жучки-вертунки, полетели от одного зеленого
острова осоки к другому голубые стрекозы.
Иду белой тропой по крапивной заросли, так сильно пахнет крапивой, что
все тело начинает чесаться. С тревожным криком семейные дрозды гонят дальше
и дальше от своих гнезд хищную ворону. Все интересно: каждая мелочь в жизни
бесчисленных тварей рассказывает о брачном движении всей жизни на земле.
Пыльца цветущих растений так засыпала лесную речку, что в ней перестали
отражаться береговые высокие деревья и облака. Весенний переход с берега на
берег по суковатому бревну висит так высоко, что упадешь и расшибешься.
Никому он не нужен теперь, этот переход, речку можно переходить просто
по камешкам. Но белка идет там и во рту несет что-то длинное. Остановится,
поработает над этим длинным, может быть, поест - и дальше. В конце перехода
я пугнул ее в надежде, что она выронит добычу, и я рассмотрю, что это такое,
или, может быть, она вскочит на осину. Белка, вспугнутая, действительно
бросилась вверх по осине вместе с добычей, но не задержалась, а большим
полетом с самой верхушки перелетела вместе с добычей на елку и там
спряталась в густоте.
Снимал жгутики с осины, распускающие пух. Против ветра, солнца, как
пушинки, летели пчелы, не разберешь даже - пух или пчела, семя ли растения
летит для прорастания или насекомое летит за добычей.
Так тихо, что за ночь летающий осиновый пух осел на дороги, на заводи,
и все это словно снегом покрыто. Вспомнилась осиновая роща, где пух в ней
лежал толстым слоем. Мы его подожгли, огонь метнулся по роще, и стало все
черным.
Осиновый пух - это большое событие весны. В это время поют соловьи,
поют кукушки и иволги. Но тут же поют уже и летние подкрапивнички.
Время вылета осинового пуха меня каждый раз, каждую весну чем-то
огорчает: растрата семян тут, кажется, больше даже, чем у рыб во время
икрометания, и это подавляет меня и тревожит.
В то время, когда со старых осин летит пух, молодые переодеваются из
своей коричневой младенческой одежды в зеленую, как деревенские девушки в
годовой праздник показываются на гулянье то в одном наряде, то в другом.
После дождя горячее солнце создало в лесу парник с одуряющим ароматом
роста и тления: роста березовых почек и молодой травы и тоже ароматного, но
по-другому, тления прошлогодних листьев. Старое сено, соломины,
мочально-желтые кочки - все поростает зеленой травой. Позеленели и березовые
сережки. С осин летят семена-гусеницы и виснут на всем. Вот совсем недавно
торчала высоко прошлогодняя высокая густая метелка белоуса; раскачиваясь,
сколько раз, наверное, она спугивала и зайца и птичку. Осиновая гусеница
упала на нее и сломила ее навсегда, и новая зеленая трава сделает ее
невидимой, но это еще нескоро, еще долго будет старый желтый скелет
одеваться, обрастать зеленым телом новой весны.
Третий день уже сеет ветер осиной, а земля без устали требует все
больше и больше семян. Поднялся ветерок, и еще больше полетело семян
осиновых. Вся земля закрыта осиновыми червяками. Миллионы семян ложатся, и
только немного из миллиона прорастет, и все-таки осинник вырастет вначале
такой густой, что заяц, встретив его на пути, обежит.
Между маленькими осинками скоро начнется борьба корнями за землю и
ветвями за свет. Осинник начинает прореживаться, и когда достигнет высоты
роста человека, заяц тут начнет ходить глодать кору. Когда поднимется
светолюбивый осиновый лес, под его пологом, прижимаясь робко к осинкам,
пойдут теневыносливые елки, мало-помалу они обгонят осины, задушат своей
тенью светолюбивое дерево с вечно трепещущими листьями...
Когда погибнет весь осиновый лес и на его месте завоет сибирский ветер
в еловой тайге, одна осина где-нибудь в стороне на поляне уцелеет, в ней
будет много дупел, узлов, дятлы начнут долбить ее, скворцы поселятся в
дуплах дятлов, дикие голуби, синичка, белка побывает, куница. И, когда
упадет это большое дерево, местные зайцы придут зимой глодать кору, за этими
зайцами - лисицы: тут будет звериный клуб. И так, подобно этой осине, надо
изобразить весь связанный чем-то лесной мир.
Даже вода взволновалась, - вот до чего взыгрались лягушки. Потом они
вышли из воды и разбрелись по земле: вечером было, - что ни шаг, то лягушка.
В эту теплую ночь все лягушки тихонечко урчали и даже те урчали, кто
был недоволен судьбой: в такую-то ночь стало хорошо и недовольной лягушке, и
она вышла из себя и, как все, заурчала.
Гремел гром и шел дождь, и сквозь дождь лучило солнце и раскидывалась
широкая радуга от края до края. В это время распускалась черемуха, и кусты
дикой смородины над самой водой позеленели. Тогда из какой-то рачьей печуры
высунул голову и шевельнул усом своим первый рак.
Звонкое, радостное утро. Первая настоящая роса. Рыба прыгала. На горе
токовали два раздутых петуха, и с ними было шесть тетерок. Один петух
обходил всех вокруг, как у оленей ирвас обходит своих важенок. Встретив на
пути другого петуха, он отгонял его и опять обходил и опять дрался.
Вспыхнули в серых лесах ранние ивы - дерево, на котором цвет, как желтые
пуховые цыплята, и пахнет все медом.
Там, где тогда мчались весенние потоки, теперь везде потоки цветов.
И мне так хорошо было пройтись по этому лугу; я думал: "Значит недаром
неслись весной мутные потоки".
На рассвете дня и на рассвете года все равно: опушка леса является
убежищем жизни.
Солнце встает, и куда только ни попадет луч, - везде все просыпается, а
там внизу, в темных глубоких овражных местах, наверное, спят часов до семи.
У края опушки лен с вершок ростом и во льну - хвощ. Что это за диво
восточное - хвощ-минарет, в росе, в лучах восходящего солнца!
Когда обсохли хвощи, стрекозы стали сторожкими и особенно тени
боятся...
Если хочешь понять душу леса, найди лесной ручей и отправляйся берегом
его вверх или вниз.
Я иду берегом своего любимого ручья самой ранней весной. И вот что я
тут вижу, и слышу, и думаю.
Вижу я, как на мелком месте текущая вода встречает преграду в корнях
елей, и от этого журчит о корни и распускает пузыри. Рождаясь, эти пузыри
быстро мчатся и тут же лопаются, но большая часть их сбивается дальше у
нового препятствия в далеко видный белоснежный ком.
Новые и новые препятствия встречает вода, и ничего ей от этого не
делается, только собирается в струйки, будто сжимает мускулы в неизбежной
борьбе.
Водная дрожь от солнца бросается тенью на ствол елки, на травы, и тени
бегут по стволам по травам, и в дрожи этой рождается звук, и чудится, будто
травы растут под музыку, и видишь согласие теней.
С мелкоширокого плеса вода устремляется в узкую приглубь, и от этой
бесшумной устремленности вот и кажется будто вода мускулы сжала, а солнце
это подхватывает, и напряженные тени струй бегут по стволам и по травкам.
А то вот большой завал, и вода как бы ропщет, и далеко слышен этот
ропот и переплеск. Но это не слабость, и не жалоба, не отчаяние, вода этих
человеческих чувств вовсе не знает, каждый ручей уверен в том, что добежит
до свободной воды, и далее если встретится гора, пусть и такая, как Эльбрус,
он разрежет пополам Эльбрус, а рано ли, поздно ли добежит...
Рябь же на воде, схваченная солнцем, и тень, как дымок, перебегает
вечно по деревьям и травам, и под звуки ручья раскрываются смолистые почки,
и травы поднимаются из-под воды и на берегах.
А вот тихий омут с поваленным внутрь его деревом; тут блестящие
жучки-вертунки распускают рябь на тихой воде.
Под сдержанный ропот воды струи катятся уверенно и на радости не могут
не перекликнуться: сходятся могучие струи в одну большую и, встречаясь,
сливаются, говорят и перекликаются: это перекличка всех приходящих и
расходящихся струй.
Вода задевает бутоны новорожденных желтых цветов, и так рождается
водная дрожь от цветов. Так жизнь ручья проходит то пузырями и пеной, а то в
радостной перекличке среди цветов и танцующих теней.
Дерево давно и плотно легло на ручей и даже позеленело от времени, но
ручей нашел себе выход под деревом и быстриком, с трепетными тенями бьет и
журчит.
Некоторые травы уже давно вышли из-под воды и теперь на струе постоянно
кланяются и отвечают вместе и трепету теней и ходу ручья.
Пусть завал на пути, пусть! Препятствия делают жизнь: не будь их, вода
бы безжизненно сразу ушла в океан, как из безжизненного тела уходит
непонятная жизнь.
На пути явилась широкая, приглубная низина. Ручей, не жалея воды,
наполнил ее и побежал дальше, оставляя эту заводь жить своей собственной
жизнью.
Согнулся широкий куст под напором зимних снегов и теперь опустил в
ручей множество веток, как паук, и, еще серый, насел на ручей и шевелит
всеми своими длинными ножками.
Семена елей плывут и осин.
Весь проход ручья через лес - это путь длительной борьбы, и так
создается тут время.
И так длится борьба, и в этой длительности успевает зародиться жизнь и
мое сознание.
Да, не будь этих препятствий на каждом шагу, вода бы сразу ушла и вовсе
бы не было жизни-времени.
В борьбе своей у ручья есть усилие, струи, как мускулы, скручиваются,
но нет никакого сомнения в том, что рано ли, поздно ли он попадет в океан к
свободной воде, и вот это "рано ли, поздно ли" и есть самое-самое время,
самая-самая жизнь.
Перекликаются струи, напрягаясь у сжатых берегов, выговаривают свое:
"рано ли", "поздно ли". И так весь день и всю ночь журчит это "рано ли,
поздно ли". И пока не убежит последняя капля, пока не пересохнет весенний
ручей, вода без устали будет твердить: "Рано ли, поздно ли мы попадем в
океан".
По заберегам отрезана весенняя вода круглой лагункой, и в ней осталась
от разлива щучка в плену.
А то вдруг придешь к такому тихому месту ручья, что слышишь, как на
весь-то лес урчит снегирь и зяблик шуршит старой листвой.
А то мощные струи, весь ручей в две струи под косым углом сходится и
всей силой своей ударяет в кручь, укрепленную множеством могучих корней
вековой ели.
Так хорошо было, что я сел на корни и, отдыхая, слышал, как там внизу,
под кручей, перекликались уверенно могучие струи, они пе-ре-кли-кались в
своем "рано ли, поздно ли".
В осиновой мелочи расплескалась вода, как целое озеро, и, собравшись в
одном углу, стала падать с обрыва высотой в метр, и от этого стало бубнить
далеко. Так Бубнило бубнит, а на озерке тихая дрожь, мелкая дрожь, и тесные
осинки, опрокинутые там под водой, змейками убегают вниз беспрерывно и не
могут убежать от самих себя.
Привязал меня ручей к себе, и не могу я отойти в сторону, скучно
становится.
Вышел на какую-то лесную дорогу, и тут теперь самая низенькая трава,
такая зеленая, сказать - почти ядовитая, и по бокам две колеи, переполненные
водой.
На самых молодых березках зеленеют и ярко сияют ароматной смолой почки,
но лес еще не одет, и на этот еще голый лес в нынешнем году прилетела
кукушка: кукушка на голый лес - считается нехорошо.
Вот уже двенадцатый год, как я рано, неодетой весной, когда цветет
Иволги очень любят переменную, неспокойную погоду им нужно, чтобы
солнце то закрывалось, то открывалось и ветер играл листвой, как волнами.
Иволги, ласточки, чайки, стрижи с ветром в родстве.
Темно было с утра. Потом душно, и сюда пошла на нас большая туча.
Поднялся ветер, и под флейту иволги и визг стрижей туча свалила, казалось,
совсем куда-то в Зазерье, в леса, но скоро там усилилась и против нашего
ветра пошла сюда черная, в огромной белой шапке Смутилось озеро ветер на
ветер, волна на волну, и черные пятна, как тени крыльев, быстро мчались по
озеру из конца в конец. Молния распахнула тот берег, гром ударил. Иволга
петь перестала, унялись стрижи. А соловей пел до самого конца, пока,
наверно, сто по затылку не ударила громадная теплая капля. И полилось, как
из ведра.
Кончились майские холода, стало тепло, и зажухла черемуха. Зато
наметились бутоны рябины и расцветает сирень. Зацветет рябина, и кончится
весна, а когда рябина покраснеет, кончится лето, и тогда осенью мы откроем
охоту и до самой зимы будем на охоте встречаться с красными ягодами рябины.
Сказать, какой именно запах у черемухи, невозможно не с чем сравнить, и
не скажешь. В первый раз, когда весной я понюхаю, мне вспоминается детство,
мои родные, и я думаю о них, что ведь и они тоже нюхали черемуху и не могли,
как и я, сказать, чем она пахнет. И деды, и прадеды, и те, что жили в то
время, когда пелась былина о полку Игореве, и много еще раньше, в совсем
забытые времена - все была черемуха, и пел соловей, и было множество разных
трав, и цветов, и певчих птиц, и связанных с ними разных чувств и
переживаний, составляющих наше чувство родины. В запахе одной только
черемухи соединяешься со всем прошлым. И вот она отцветает. В последний раз
я хочу поднести цветы к себе - в последней и напрасной надежде понять
наконец-то, чем все-таки пахнет черемуха. С удивлением чувствую, что цветы
пахнут медом. Да, вот я вспомнил, перед самым концом своим, цветы черемухи
пахнут не собой, как мы привыкли, а медом, и это говорит мне, что недаром
были цветы. Пусть они теперь падают, но зато сколько же собрано меду!
Утром лежал вчерашний снег. Потом выглянуло солнце, и при северном
холодном ветре весь день носились тяжелые облака, то открывая солнце, то
опять закрывая и угрожая...
В лесу же, в заветрии, как ни в чем не бывало продолжалась весенняя
жизнь... Какая восхитительная сказка бывает в лесу, когда со всех этажей
леса свешиваются, сходятся, переплетаются ветви, еще не одетые, но с
цветами-сережками или с зелеными длинными напряженными почками. Жгутики
зеленые черемухи, в бузине - красная кашица с волосками, в ранней иве,
из-под ее прежнего волосатого вербного одеяльца, выбиваются мельчайшие
желтенькие цветочки, составляющие потом в целом как бы желтого, только что
выбившегося из яичной скорлупы цыпленка.
Даже стволы нестарых елей покрылись, как шерстью, зелеными хвоинками, а
на самом верхнем пальце самой верхней мутовки явно показывается новый узел
новой будущей мутовки...
Не о том я говорю, чтобы мы, взрослые, сложные люди, возвращались к
детству, а к тому, чтобы в себе самих хранили каждый своего младенца, не
забывали о нем никогда и строили жизнь свою, как дерево: эта младенческая
первая мутовка у дерева всегда наверху, на свету, а ствол - это его сила,
это мы, взрослые.
Наблюдал я с восхищением начало потока. На одном холме стояло дерево -
очень высокая елка. Капли дождя собирались с ветвей на ствол, укрупнялись,
перескакивали на изгибах ствола и часто погасали в густых светло-зеленых
лишайниках, одевающих ствол. В самом низу дерево было изогнуто, и капли
из-под лишайников тут брали прямую линию вниз в спокойную лужу с пузырями.
Кроме этого, и прямо с веток падали разные капли, по-разному звучали.
На моих глазах маленькое озеро под деревом прорвало, поток под снегом
понесся к дороге, ставшей теперь плотиной. Новорожденный поток был такой
силы, что дорогу-плотину прорвало, и вода помчалась вниз по сорочьему
царству к речке. Ольшаник у берега речки был затоплен, с каждой ветки в
заводь падали капли и давали множество пузырей. И все эти пузыри, медленно
двигаясь по заводи к потоку, вдруг там срывались и неслись по реке вместе с
пеной.
В тумане то и дело показывались, пролетая, какие-то птички, но я не мог
определить, какие это. Птички на лету пищали, но за гулом реки я не мог
понять их писка. Они садились вдали на группу стоявших возле реки деревьев.
Туда я направился узнать, какие это к нам гости так рано пожаловали из
теплых краев.
Под гул потока и музыку звонких капель я, как бывает это и при
настоящей человеческой музыке, завертелся мыслью о себе, вокруг своего
больного места, которое столько лет не может зажить...
Я очнулся, услыхав песнь зяблика. Ушам своим не поверил, но скоро
понял, что те птички, летевшие из тумана, те ранние гости - были все
зяблики. Тысячи зябликов все летели, все пели, садились на деревья и во
множестве рассыпались по зяби, и я в первый раз понял, что слово "зяблик"
происходит от "зяби". Но самое главное при встрече с этими желанными
птичками был страх, - что, будь их поменьше, я, думая о себе, очень
возможно, и вовсе бы их пропустил.
Так вот, - раздумывал я, - сегодня я пропущу зябликов, а завтра пропущу
хорошего живого человека, и он погибнет без моего внимания. Я понял, что в
этой моей отвлеченности было начало какого-то основного большого
заблуждения.
Солнечно-росистое это утро, как неоткрытая земля, неизведанный слой
небес, утро такое единственное, никто еще не вставал, ничего никто не видал,
и ты сам видишь впервые.
Допевают свои весенние песни соловьи, еще сохранились в затишных местах
одуванчики, и, может быть, где-нибудь в сырости черной тени белеет ландыш.
Соловьям помогать взялись бойкие летние птички - подкрапивники, и особенно
хороша флейта иволги. Всюду беспокойная трескотня дроздов, и дятел очень
устал искать живой корм для своих маленьких, присел вдали от них на суку
просто отдохнуть.
Вставай же, друг мой! Собери в пучок лучи своего счастья, будь смелей,
начинай борьбу, помогай солнцу! Вот слушай, и кукушка взялась тебе помогать.
Гляди, лунь плывет над водой: это же не простой лунь, в это утро он первый и
единственный, и вот сороки, сверкая росой, вышли на дорожку, - завтра так
точно сверкать они уже не будут, и день-то будет не тот, - и эти сороки
выйдут где-нибудь в другом месте. Это утро единственное, ни один человек его
еще не видел на всем земном шаре: только видишь ты и твой неведомый друг.
И десятки тысяч лет жили на земле люди, копили, передавая друг другу,
радость, чтобы ты пришел, поднял ее, собрал в пучки ее стрелы и обрадовался.
Смелей же, смелей!
И опять расширится душа: елки, березки, - и не могу оторвать своих глаз
от зеленых свечей на соснах и от молодых красных шишек на елках. Елки,
березки, до чего хорошо!
Ночью мы сели в шалаш с круговой уткой. На заре хватил мороз, вода
замерзла, я совершенно продрог, день ходил сам не свой, к вечеру стало
трепать. И еще день я провел в постели, как бы отсутствуя сам и предоставляя
себя делу борьбы живота и смерти. На рассвете третьего дня мне привиделся
узорчатый берег Плещеева озера и у частых мысков льда на голубой воде белые
чайки. Было и в жизни точно так, как виделось во сне. И до того хороши были
эти белые чайки на голубой воде и так впереди много было всего прекрасного:
я увижу еще и все озеро освобожденным ото льда, и земля покроется зеленой
травой, березы оденутся, услышим первый зеленый шум.
Еще вчера повернуло на тепло и был слышен легкий раскат отдаленного
грома.
Я, слабый от борьбы за жизнь, но счастливый победой, встал с постели и
увидел в окно, что вся лужайка перед домом покрыта разными мелкими птицами:
много было зябликов, все виды певчих дроздов, серых и черных, рябинники,
белобровики, - все бегали по лужайке в огромном числе, перепархивали,
купались в большой луже. Был валовой прилет певчих птиц.
Собаки наши, привязанные к деревьям, вдруг почему-то залаяли и как-то
глупо смотрели на землю.
- Что гром-то наделал, - сказал сосед и указал нам в то место, куда
смотрели собаки.
Сверкая мокрой спиной, лягушка скакала прямо на собак и, вот только бы
им хватить, разминулась и направилась к большой луже.
Лягушки ожили, и это как будто наделал гром: жизнь лягушек связана с
громом, - ударил гром - и лягушки ожили и уже прыгали, сверкая на солнце
мокрыми спинами, и все туда - в эту большую лужу. Я подошел к ним, все они
из воды высунулись посмотреть на меня: страшно любопытные!
На припеке много летает насекомых и сколько птиц на лужайке! Но
сегодня, встав с постели, я не хочу вспоминать их названия. Сегодня я
чувствую жизнь природы всю целиком, и мне не нужно отдельных названий. Со
всей этой летающей, плавающей, бегающей тварью я чувствую родственную связь,
и для каждой в душе есть образ-памятка, всплывающий теперь в моей крови
через миллионы лет: все это было во мне, гляди только - и узнавай.
Просто, вырастая из чувства жизни, складываются сегодня мои мысли: на
короткое время я расстался по болезни с жизнью, утратил что-то и вот теперь
восстанавливаю. Так миллионы лет тому назад нами были утрачены крылья, такие
же прекрасные, как у чаек, и оттого, что это было очень давно, мы ими теперь
так сильно любуемся.
Мы потеряли способность плавать, как рыба, и качаться на черенке,
прикрепленном к могучему стволу дерева, и носиться из края в край семенными
летучками, и все это нам нравится, потому что это все наше, только было
очень, очень давно. Мы в родстве со всем миром, мы теперь восстанавливаем
связь силой родственного внимания и тем самым открываем свое же личное в
людях другого образа жизни, даже в животных, даже в растениях.
К полудню, когда, как и вчера, слегка прогремело, полил теплый дождь. В
один час лед на озере из белого сделался прозрачным, принял в себя, как вода
заберегов, синеву неба, так что все стало похоже на цельное озеро.
В лесу на дорожках после заката поднимался туман, и через каждые десять
шагов взлетала пара рябчиков. Тетерева бормотали всей силой, весь лес
бормотал и шипел. Потянули и вальдшнепы.
В темноте, в стороне от города, были тройные огни: наверху голубые
звезды, на горизонте более крупные желтые жилые городские огни и на озере
огромные, почти красные лучи рыбаков. Когда некоторые из этих огней
приблизились к нашему берегу, то показался и дым и люди с острогами,
напоминающие фигуры с драконами на вазах Оливии и Пантикапеи.
При выезде из реки в озеро, в этом уреве, в лозиновых кустах вдруг
рявкнул водяной бык, эта большая серая птица - выпь, ревущая, как животное с
телом, по крайней мере, гиппопотама. Озеро опять было совершенно тихое и
вода чистая - оттого, что за день ветерок успел уже все эти воды умыть.
Малейший звук на воде был далеко слышен.
Водяной бык вбирал в себя воду, это было отчетливо слышно, и потом
"ух!" на всю тишину ревом, раз, два и три; помолчит минут десять и опять
"ух"; бывает до трех раз, до четырех - больше шести мы не слыхали.
Напуганный рассказом в Усолье, как один рыбак носился по озеру, обняв
дно своей перевернутой волнами вверх дном долбленки, я правил вдоль тени
берега, и мне казалось - там пел соловей. Где-то далеко, засыпая,
прогомонили журавли, и малейший звук на озере был слышен у нас на лодке: там
посвистывали свиязи, у чернетей была война, и потом был общий гомон всех
утиных пород, где-то совсем близко топтал и душил свою самку кряковой
селезень. Там и тут, как обманчивые вехи, вскакивали на воде шеи гагар и
нырков. Показалось на розовом всплеске воды белое брюхо малой щуки и черная
голова схватившей ее большой.
Потом все небо покрылось облаками, я не находил ни одной точки, чтобы
верно держаться, и правил куда-то все влево, едва различая темнеющий берег.
Каждый раз, как ухал водяной бык, мы принимались считать, дивясь этому звуку
и загадывая, сколько раз ухнет. Было удивительно слышать эти звуки очень
отчетливо за две версты, потом за три, и так все время не прекращалось и за
семь верст, когда уже слышалось отчетливо пение бесчисленных соловьев
Гремячей горы.
Еще не отцвела черемуха, и ранние ивы еще не совсем рассеяли свои
семена, а уж и рябина цветет, и яблоня, и желтая акация, - все догоняет друг
друга, все разом цветет этой весной.
Начался массовый вылет майских жуков.
Тихое озеро по раннему утру все засыпано семенами цветущих деревьев и
трав. Я плыву, и след моей лодки далеко виден, как дорога по озеру. Там, где
утка сидела, - кружок, где рыба голову показала из воды, - дырочка.
Лес и вода обнялись.
Я вышел на берег насладиться ароматом смолистых листьев. Лежала большая
сосна, очищенная от сучьев до самой вершины, и сучья тут же валялись, на них
еще лежали сучья осины и ольхи с повялыми листьями, и все это вместе, все
эти поврежденные члены деревьев, тлея, издавали приятнейший аромат на диво
животным тварям, не понимающим, как можно жить и даже умирать, благоухая.
К обеду поднялся очень сильный ветер, и в частом осиннике, еще не
покрытом листьями, стволики стучали друг о друга, и это было тревожно
слушать. Вечером началась гроза довольно сильная Лада от страха забралась ко
мне под кровать. Она вовсе обезумела, и это продолжалось у нее всю ночь,
хотя гроза уже и прошла. Только утром в шесть часов я вытащил ее на двор и
показал, какая хорошая, свежая утренняя погода. Тогда она быстро пришла в
себя.
По лопухам, по крапиве, по всякой зеленой траве рассыпались белые
лепестки: отцветает черемуха. Зато расцвела бузина и под нею внизу
земляника. Некоторые бутоны ландышей тоже раскрылись, бурые листья осин
стали неясно-зелеными, взошедший овес зелеными солдатиками расставился по
черному полю. В болотах поднялась высоко осока, дала в темную бездну зеленую
тень, по черной воде завертелись жучки-вертунки, полетели от одного зеленого
острова осоки к другому голубые стрекозы.
Иду белой тропой по крапивной заросли, так сильно пахнет крапивой, что
все тело начинает чесаться. С тревожным криком семейные дрозды гонят дальше
и дальше от своих гнезд хищную ворону. Все интересно: каждая мелочь в жизни
бесчисленных тварей рассказывает о брачном движении всей жизни на земле.
Пыльца цветущих растений так засыпала лесную речку, что в ней перестали
отражаться береговые высокие деревья и облака. Весенний переход с берега на
берег по суковатому бревну висит так высоко, что упадешь и расшибешься.
Никому он не нужен теперь, этот переход, речку можно переходить просто
по камешкам. Но белка идет там и во рту несет что-то длинное. Остановится,
поработает над этим длинным, может быть, поест - и дальше. В конце перехода
я пугнул ее в надежде, что она выронит добычу, и я рассмотрю, что это такое,
или, может быть, она вскочит на осину. Белка, вспугнутая, действительно
бросилась вверх по осине вместе с добычей, но не задержалась, а большим
полетом с самой верхушки перелетела вместе с добычей на елку и там
спряталась в густоте.
Снимал жгутики с осины, распускающие пух. Против ветра, солнца, как
пушинки, летели пчелы, не разберешь даже - пух или пчела, семя ли растения
летит для прорастания или насекомое летит за добычей.
Так тихо, что за ночь летающий осиновый пух осел на дороги, на заводи,
и все это словно снегом покрыто. Вспомнилась осиновая роща, где пух в ней
лежал толстым слоем. Мы его подожгли, огонь метнулся по роще, и стало все
черным.
Осиновый пух - это большое событие весны. В это время поют соловьи,
поют кукушки и иволги. Но тут же поют уже и летние подкрапивнички.
Время вылета осинового пуха меня каждый раз, каждую весну чем-то
огорчает: растрата семян тут, кажется, больше даже, чем у рыб во время
икрометания, и это подавляет меня и тревожит.
В то время, когда со старых осин летит пух, молодые переодеваются из
своей коричневой младенческой одежды в зеленую, как деревенские девушки в
годовой праздник показываются на гулянье то в одном наряде, то в другом.
После дождя горячее солнце создало в лесу парник с одуряющим ароматом
роста и тления: роста березовых почек и молодой травы и тоже ароматного, но
по-другому, тления прошлогодних листьев. Старое сено, соломины,
мочально-желтые кочки - все поростает зеленой травой. Позеленели и березовые
сережки. С осин летят семена-гусеницы и виснут на всем. Вот совсем недавно
торчала высоко прошлогодняя высокая густая метелка белоуса; раскачиваясь,
сколько раз, наверное, она спугивала и зайца и птичку. Осиновая гусеница
упала на нее и сломила ее навсегда, и новая зеленая трава сделает ее
невидимой, но это еще нескоро, еще долго будет старый желтый скелет
одеваться, обрастать зеленым телом новой весны.
Третий день уже сеет ветер осиной, а земля без устали требует все
больше и больше семян. Поднялся ветерок, и еще больше полетело семян
осиновых. Вся земля закрыта осиновыми червяками. Миллионы семян ложатся, и
только немного из миллиона прорастет, и все-таки осинник вырастет вначале
такой густой, что заяц, встретив его на пути, обежит.
Между маленькими осинками скоро начнется борьба корнями за землю и
ветвями за свет. Осинник начинает прореживаться, и когда достигнет высоты
роста человека, заяц тут начнет ходить глодать кору. Когда поднимется
светолюбивый осиновый лес, под его пологом, прижимаясь робко к осинкам,
пойдут теневыносливые елки, мало-помалу они обгонят осины, задушат своей
тенью светолюбивое дерево с вечно трепещущими листьями...
Когда погибнет весь осиновый лес и на его месте завоет сибирский ветер
в еловой тайге, одна осина где-нибудь в стороне на поляне уцелеет, в ней
будет много дупел, узлов, дятлы начнут долбить ее, скворцы поселятся в
дуплах дятлов, дикие голуби, синичка, белка побывает, куница. И, когда
упадет это большое дерево, местные зайцы придут зимой глодать кору, за этими
зайцами - лисицы: тут будет звериный клуб. И так, подобно этой осине, надо
изобразить весь связанный чем-то лесной мир.
Даже вода взволновалась, - вот до чего взыгрались лягушки. Потом они
вышли из воды и разбрелись по земле: вечером было, - что ни шаг, то лягушка.
В эту теплую ночь все лягушки тихонечко урчали и даже те урчали, кто
был недоволен судьбой: в такую-то ночь стало хорошо и недовольной лягушке, и
она вышла из себя и, как все, заурчала.
Гремел гром и шел дождь, и сквозь дождь лучило солнце и раскидывалась
широкая радуга от края до края. В это время распускалась черемуха, и кусты
дикой смородины над самой водой позеленели. Тогда из какой-то рачьей печуры
высунул голову и шевельнул усом своим первый рак.
Звонкое, радостное утро. Первая настоящая роса. Рыба прыгала. На горе
токовали два раздутых петуха, и с ними было шесть тетерок. Один петух
обходил всех вокруг, как у оленей ирвас обходит своих важенок. Встретив на
пути другого петуха, он отгонял его и опять обходил и опять дрался.
Вспыхнули в серых лесах ранние ивы - дерево, на котором цвет, как желтые
пуховые цыплята, и пахнет все медом.
Там, где тогда мчались весенние потоки, теперь везде потоки цветов.
И мне так хорошо было пройтись по этому лугу; я думал: "Значит недаром
неслись весной мутные потоки".
На рассвете дня и на рассвете года все равно: опушка леса является
убежищем жизни.
Солнце встает, и куда только ни попадет луч, - везде все просыпается, а
там внизу, в темных глубоких овражных местах, наверное, спят часов до семи.
У края опушки лен с вершок ростом и во льну - хвощ. Что это за диво
восточное - хвощ-минарет, в росе, в лучах восходящего солнца!
Когда обсохли хвощи, стрекозы стали сторожкими и особенно тени
боятся...
Если хочешь понять душу леса, найди лесной ручей и отправляйся берегом
его вверх или вниз.
Я иду берегом своего любимого ручья самой ранней весной. И вот что я
тут вижу, и слышу, и думаю.
Вижу я, как на мелком месте текущая вода встречает преграду в корнях
елей, и от этого журчит о корни и распускает пузыри. Рождаясь, эти пузыри
быстро мчатся и тут же лопаются, но большая часть их сбивается дальше у
нового препятствия в далеко видный белоснежный ком.
Новые и новые препятствия встречает вода, и ничего ей от этого не
делается, только собирается в струйки, будто сжимает мускулы в неизбежной
борьбе.
Водная дрожь от солнца бросается тенью на ствол елки, на травы, и тени
бегут по стволам по травам, и в дрожи этой рождается звук, и чудится, будто
травы растут под музыку, и видишь согласие теней.
С мелкоширокого плеса вода устремляется в узкую приглубь, и от этой
бесшумной устремленности вот и кажется будто вода мускулы сжала, а солнце
это подхватывает, и напряженные тени струй бегут по стволам и по травкам.
А то вот большой завал, и вода как бы ропщет, и далеко слышен этот
ропот и переплеск. Но это не слабость, и не жалоба, не отчаяние, вода этих
человеческих чувств вовсе не знает, каждый ручей уверен в том, что добежит
до свободной воды, и далее если встретится гора, пусть и такая, как Эльбрус,
он разрежет пополам Эльбрус, а рано ли, поздно ли добежит...
Рябь же на воде, схваченная солнцем, и тень, как дымок, перебегает
вечно по деревьям и травам, и под звуки ручья раскрываются смолистые почки,
и травы поднимаются из-под воды и на берегах.
А вот тихий омут с поваленным внутрь его деревом; тут блестящие
жучки-вертунки распускают рябь на тихой воде.
Под сдержанный ропот воды струи катятся уверенно и на радости не могут
не перекликнуться: сходятся могучие струи в одну большую и, встречаясь,
сливаются, говорят и перекликаются: это перекличка всех приходящих и
расходящихся струй.
Вода задевает бутоны новорожденных желтых цветов, и так рождается
водная дрожь от цветов. Так жизнь ручья проходит то пузырями и пеной, а то в
радостной перекличке среди цветов и танцующих теней.
Дерево давно и плотно легло на ручей и даже позеленело от времени, но
ручей нашел себе выход под деревом и быстриком, с трепетными тенями бьет и
журчит.
Некоторые травы уже давно вышли из-под воды и теперь на струе постоянно
кланяются и отвечают вместе и трепету теней и ходу ручья.
Пусть завал на пути, пусть! Препятствия делают жизнь: не будь их, вода
бы безжизненно сразу ушла в океан, как из безжизненного тела уходит
непонятная жизнь.
На пути явилась широкая, приглубная низина. Ручей, не жалея воды,
наполнил ее и побежал дальше, оставляя эту заводь жить своей собственной
жизнью.
Согнулся широкий куст под напором зимних снегов и теперь опустил в
ручей множество веток, как паук, и, еще серый, насел на ручей и шевелит
всеми своими длинными ножками.
Семена елей плывут и осин.
Весь проход ручья через лес - это путь длительной борьбы, и так
создается тут время.
И так длится борьба, и в этой длительности успевает зародиться жизнь и
мое сознание.
Да, не будь этих препятствий на каждом шагу, вода бы сразу ушла и вовсе
бы не было жизни-времени.
В борьбе своей у ручья есть усилие, струи, как мускулы, скручиваются,
но нет никакого сомнения в том, что рано ли, поздно ли он попадет в океан к
свободной воде, и вот это "рано ли, поздно ли" и есть самое-самое время,
самая-самая жизнь.
Перекликаются струи, напрягаясь у сжатых берегов, выговаривают свое:
"рано ли", "поздно ли". И так весь день и всю ночь журчит это "рано ли,
поздно ли". И пока не убежит последняя капля, пока не пересохнет весенний
ручей, вода без устали будет твердить: "Рано ли, поздно ли мы попадем в
океан".
По заберегам отрезана весенняя вода круглой лагункой, и в ней осталась
от разлива щучка в плену.
А то вдруг придешь к такому тихому месту ручья, что слышишь, как на
весь-то лес урчит снегирь и зяблик шуршит старой листвой.
А то мощные струи, весь ручей в две струи под косым углом сходится и
всей силой своей ударяет в кручь, укрепленную множеством могучих корней
вековой ели.
Так хорошо было, что я сел на корни и, отдыхая, слышал, как там внизу,
под кручей, перекликались уверенно могучие струи, они пе-ре-кли-кались в
своем "рано ли, поздно ли".
В осиновой мелочи расплескалась вода, как целое озеро, и, собравшись в
одном углу, стала падать с обрыва высотой в метр, и от этого стало бубнить
далеко. Так Бубнило бубнит, а на озерке тихая дрожь, мелкая дрожь, и тесные
осинки, опрокинутые там под водой, змейками убегают вниз беспрерывно и не
могут убежать от самих себя.
Привязал меня ручей к себе, и не могу я отойти в сторону, скучно
становится.
Вышел на какую-то лесную дорогу, и тут теперь самая низенькая трава,
такая зеленая, сказать - почти ядовитая, и по бокам две колеи, переполненные
водой.
На самых молодых березках зеленеют и ярко сияют ароматной смолой почки,
но лес еще не одет, и на этот еще голый лес в нынешнем году прилетела
кукушка: кукушка на голый лес - считается нехорошо.
Вот уже двенадцатый год, как я рано, неодетой весной, когда цветет