Пришвин Михаил. Зеленый шум

В этот раз мы утром проснулись, глянули на двор - и обмерли: возле
будки Соловья лежала неподвижная цепь с расстегнутым ошейником.
Вот только этим, одним только этим и тягостна бывает охота с гончим
мастером. Самые хорошие мастера не позывисты, они до тех пор не бросят гон,
пока ты не убьешь зверя. А сколько раз случается, что до вечера не постоишь,
и потом, уходя, потихоньку все оглядываешься, все ждешь, трубишь, трубишь,
губы обморозишь, горло высушишь, и все нет и нет. А наутро встанешь рано,
выйдешь в поле, глянешь через поле в лес, и вот заметишь, бывает, там
вдалеке сорока, тоненькая как спичка, на березе сидит, и голова у нее вниз,
а хвост вверх. Это значит, что там внизу падаль лежит и кто-то на падали
сидит и не пускает сороку, и она дожидается, когда этот кто-то наестся и
освободит место.
- Не волк ли?
И направишься туда. Но поле большое, идти не хочется. Возьмешься тогда
за трубу: если это волк, то он от трубы убежит, а сорока слетит вниз. И
трублю, вот трублю! Сорока же сидит и глядит вниз. Значит, не волк, и
является надежда.
А еще потрубишь - и вот из овражка показывается самая дорогая для
охотника, самая милая на свете и такая знакомая голова. Сорока же стрелой
летит вниз...
Раз было еще и так, что пришли мы в лес на другой день после гона и
слышим: кто-то глухо и странно отзывается на трубу. Прислушиваемся лучше и
не понимаем: это не вдали отзывается, а тут же где-то близко, и вроде как бы
даже и под землей. Вскоре затем разобрались хорошенько, и вдруг поняли: это
возле лисьих нор отзывается. Пришли к лисьим норам, и вот какая вышла беда:
лиса вчера влетела в барсучью нору, и Соловей за ней, и сгоряча залез в
отнорок, и так залез, что ни вперед, ни назад.
Понемногу он все-таки, очевидно, подавался вперед, а то бы, наверное,
замерз. И так, согреваясь, за ночь он продвинулся, и всего оставалось до
выхода каких-нибудь полметра, но тут выход преградили корни березы.
Лиса прошмыгнула, а Соловей застрял, и так бы скоро погиб, если бы мы
не услыхали его хрип, стон и вой в ответ на трубу...
Возвращаюсь к нашему рассказу.
Вот, как только мы увидали, что возле будки Соловья лежит неподвижная
цепь с расстегнутым ошейником, сразу же мы кто куда: кто в лес, кто в
милицию, надо же где-то собаку искать.
Так проходит день, а на другой день, когда в городе о пропаже собаки -
моего знаменитого во всей округе Соловья - всем стало известно, у нас дверь
на петлях не стоит, то и дело слышим: "Идите скорей, ваш Соловей на улице
ходит". Поглядишь, а это совсем не Соловей.
Так и работа остановлена, и есть не хочется, и сон отлетает, и одна
только мысль о собаке, и жизнь без такой собаки как-то даже и вовсе не
нравится.
И вдруг нежданно-негаданно приходит из Васильевского Илья Старов и
ведет на поводке Соловья.
Вот тут-то и приходится мне просить поверить невероятному.
Только единственный раз, год тому назад, был я у этого Старова на охоте
за русаками, от Загорска это село верст восемнадцать.
Мы убили в Васильевском за день двух русаков и ночевали у Старова.
Хорошо помню, что железка горела, и ребятишки лежали возле железки, и
Соловей растянулся рядом с ребятишками.
И после с тех пор мы не бывали в Васильевском. А через год Соловей за
лисой прибежал в окрестности Васильевского и, когда ночью опомнился или,
может быть, просто загнал лисицу в нору, вспомнил Васильевское, разыскал в
нем дом Старова и лег на сено в сарае. Утром Старов и нашел его в сарае и не
повел его ко мне в тот же день только потому, что Соловей на ноги не мог
наступить.

ПЕРВАЯ СТОЙКА

Мой легавый щенок называется Ромул, но я больше зову его Ромой, или
просто Ромкой, а изредка величаю его Романом Василичем.
У этого Ромки скорее всего растут лапы и уши. Такие длинные у него
выросли угли, что когда вниз посмотрит, так и глаза закрывают, а лапами он
часто что-нибудь задевает и сам кувыркается.
Сегодня был такой случай: поднимался он по каменной лестнице из
подвала, зацепил своей лапиной полкирпича, и тот покатился вниз, считая
ступеньки. Ромушка этому очень удивился и стоял наверху, спустив уши на
глаза. Долго он смотрел вниз, повертывая голову то на один бок, то на
другой, чтобы ухо отклонилось от глаза и можно было смотреть.
- Вот штука-то, Роман Василич, - сказал я, - кирпич-то вроде как живой,
ведь скачет!
Рома поглядел на меня умно.
- Не очень-то заглядывайся на меня, - сказал я, - не считай галок, а то
он соберется с духом, да вверх поскачет, да тебе даст прямо в нос.
Рома перевел глаза. Ему, наверное, очень хотелось побежать и проверить,
отчего это мертвый кирпич вдруг ожил и покатился. Но спуститься туда было
очень опасно: что если там кирпич схватит его и утянет вниз навсегда в
темный подвал?
- Что же делать-то, - спросил я, - разве удрать?
Рома взглянул на меня только на одно мгновение, и я хорошо его понял,
он хотел мне сказать.
- Я и сам подумываю, как бы удрать, а ну как я повернусь, а он меня
схватит за прутик?*
______________
* Хвост у пойнтера называется по-охотничьи прутом.

Нет, и это оказывается невозможным, и так Рома долго стоял, и это была
его первая стойка по мертвому кирпичу, как большие собаки постоянно делают,
когда носом почуют в траве живую дичь.
Чем дольше стоял Ромка, тем ему становилось опасней и страшней: по
собачьим чувствам выходит так, что чем мертвее затаится враг, тем ужаснее
будет, когда он вдруг оживет и прыгнет.
- Перестою, - твердит про себя Ромка.
И чудится ему, будто кирпич шепчет:
- Перележу.
Но кирпичу можно хоть и сто лет лежать, а живому песику трудно, устал и
дрожит.
Я спрашиваю:
- Что же делать-то, Роман Василич?
Рома ответил по-своему:
- Разве брехнуть?
- Вали, - говорю, - лай!
Ромка брехнул и отпрыгнул. Верно со страху ему показалось, будто он
разбудил кирпич и тот чуть-чуть шевельнулся. Стоит, смотрит издали, - нет,
не вылезает кирпич. Тихонечко подкрадывается, глядит осторожно вниз: лежит.
- Разве еще раз брехнуть?
Брехнул и отпрыгнул.
Тогда на лай прибежала Кэт, Ромина мать, впилась глазами в то место,
куда лаял сын, и медленно, с лесенки на лесенку стала спускаться. На это
время Ромка, конечно, перестал лаять, доверил это дело матери и сам глядел
вниз много смелее.
Кэт узнала по запаху Роминой лапы след на страшном кирпиче, понюхала
его: кирпич был совершенно мертвый и безопасный. Потом, на случай, она
постепенно обнюхала все, ничего не нашла подозрительного и, повернув голову
вверх, глазами сказала сыну:
- Мне кажется, здесь все благополучно.
После того Ромул успокоился и завилял прутиком. Кэт стала подыматься,
он нагнал мать и принялся теребить ее за ухо.

УЖАСНАЯ ВСТРЕЧА

Это известно всем охотникам, как трудно выучить собаку не гоняться за
зверями, кошками и зайцами, а разыскивать только птицу.
Однажды во время моего урока Ромке мы вышли на полянку. На ту же
полянку вышел тигровый кот. Ромка был с левой руки от меня, а кот - с
правой, и так произошла эта ужасная встреча. В одно мгновенье кот обернулся,
пустился наутек, а за ним ринулся Ромка. Я не успел ни свистнуть, ни
крикнуть "тубо"*.
______________
* Тубо - нельзя.

Вокруг на большом пространстве не было ни одного дерева, на которое кот
мог бы взобраться и спастись от собаки, - кусты и полянки без конца. Я иду
медленно, как черепаха, разбирая следы Ромкиных лап на влажной земле, на
грязи, по краям луж и на песке ручьев. Много перешел я полянок, мокрых и
сухих, перебрел два ручейка, два болотца, и, наконец, вдруг все открылось:
Ромка стоит на поляне неподвижный, с налитыми кровью глазами; против него,
очень близко, тигровый кот - спина горбатым деревенским пирогом, хвост
медленно поднимается и опускается. Нетрудно мне было догадаться, о чем они
думали.
Тигровый кот говорит:
- Ты, конечно, можешь на меня броситься, но помни, собака, за меня
тигры стоят! Попробуй-ка, сунься, пес, и я дам тебе тигра в глаза.
Ромку же я понимал так:
- Знаю, мышатница, что ты дашь мне тигра в глаза, а все-таки я тебя
разорву пополам! Вот только позволь мне еще немного подумать, как лучше бы
взять тебя.
Думал и я: "Ежели мне к ним подойти, кот пустится наутек, за ним
пустится и Ромка. Если попробовать Ромку позвать..."
Долго раздумывать, однако, было мне некогда. Я решил начать усмирение
зверей с разговора по-хорошему. Самым нежным голосом, как дома в комнате во
время нашей игры, я назвал Ромку по имени и отчеству:
- Роман Василич!
Он покосился. Кот завыл.
Тогда я крикнул тверже:
- Роман, не дури!
Ромка оробел и сильное покосился. Кот сильнее провыл.
Я воспользовался моментом, когда Ромка покосился, успел поднять руку
над своей головой и так сделать, будто рублю головы и ему, и коту.
Увидев это, Ромка подался назад, а кот, полагая, будто Ромка струсил, и
втайне, конечно, радуясь этому, провыл с переливом обыкновенную котовую
победную песню.
Это задело самолюбие Ромки. Он, пятясь задом, вдруг остановился и
посмотрел на меня, спрашивая.
- Не дать ли ему?
Тогда я еще раз рукой в воздухе отрубил ему голову и во все горло
выкрикнул бесповоротное свое решение:
- Тубо!
Он подался еще к кустам, обходом явился ко мне. Так я сломил дикую волю
собаки.
А кот убежал.

ШКОЛА В КУСТАХ

Необходимо научить молодую легавую собаку, чтобы она бегала в поле
вокруг охотника не далее ружейного выстрела, на пятьдесят шагов, а в лесу
еще ближе, и главное всегда бы помнила о хозяине и не увлекалась своими
делами. Вот это все вместе - ходить правильными кругами в поле и не терять
хозяина в лесу - называется правильным поиском.
Я пошел на холм, покрытый кустарником, и прихватил с собой Ромку. Этот
кустарник отводят жителям слободы для вырубки на топливо, и потому он
называется отводом. Конечно, тут все поделено на участки, и каждый берет со
своей полосы, сколько ему понадобится. Иной вовсе не берет, и его густой
участок стоит островком. Иной вырубает что покрупнее, а мелочь продолжает
расти. А бывает и все вырубят дочиста, на такой полосе остается только ворох
гниющего хвороста. Вот почему весь этот большой холм похож на голову,
остриженную слепым парикмахером.
Трудно было думать, чтобы на таком месте вблизи города могла водиться
какая-нибудь дичь, а учителю молодой собаки такое пустое место на первых
порах бывает гораздо дороже, чем богатое дичью. На пустом месте собака
учится одному делу: правильно бегать, ни на минуту не забывая хозяина.
Я отстегнул поводок, погладил Ромку. Он и не почувствовал, когда я
отстегнул, стоял возле меня, как привязанный.
Махнув рукой вперед, я сказал:
- Ищи!
Он понял и рванулся. В один миг он исчез было в кустах, но, потеряв
меня из виду, испугался и вернулся. Несколько секунд он стоял и странно
смотрел на меня, - казалось, он фотографировал, чтобы унести с собой
отпечаток моей фигуры и потом постоянно держать его в памяти среди кустов и
пней, не имеющих человеческой формы. Окончив эту свою таинственную работу,
он показал мне свой вечно виляющий прут и убежал.
В кустах - не в поле, где всегда видно собаку. В лесу надо учить, чтобы
собака, исчезнув с левой руки, сделала невидимый круг и показалась на правой
руке, вертелась волчком.
И я должен знать, что если собака не вернулась с правой руки, значит,
где-нибудь она вблизи почуяла дичь и стала по ней. Особенно хорошо бывает
следить за собакой, когда идешь просекой, собака то и дело пересекает тропу.
Вот мой Ромка исчез в кустах и не вернулся. Я очень рад, его чувство
свободы оказалось на первых порах сильнее привязанности к хозяину. Пусть
будет так, я его понимаю: я охотник и тоже это люблю. Я только научу его
пользоваться свободой согласно со мной, так и мне и ему будет лучше.
Большими скачками, чтобы не оставлять за собой частых следов, по которым
легко было бы ему меня разыскать, я перебегаю через кусты на другую полянку.
Там на середине стоит большой куст можжевельника. Я разбежался, сделал
огромный скачок в середину куста и затаился.
По мокрой земле не был слышен топот собачьих лап, но зато издали
донесся до меня треск кустов и частое ха-ха-нье. Я понимаю хорошо это
ха-ха-нье, он хватился меня, бросился со всех ног искать и сразу от сильного
волнения задыхался. Однако он довольно верно рассчитал место моего
нахождения: проносится по первой поляне, откуда я начал скакать.
Когда все снова затихло, я даю сигнал своим резким свистком. Очень
похоже на игру в жмурки.
Мой свист достиг его слуха, вероятно, как раз в то время, когда он в
недоумении стоял где-нибудь на полянке и прислушивался. Он верно определил
исходную точку звука, пустился во весь дух с паровозным ха-ха-ньем и стал в
начале полянки с кустом можжевельника.
Я замер в кусту.
От быстрого бега и ужасного волнения у него висел язык на боку челюсти.
В таком состоянии, конечно, он ничего чуять не мог, и расчет его был только
на слух: уши переполовинил, одна половина стоит, другая, обламываясь,
свисает и все-таки закрывает ушное отверстие. Пробует склонить голову на
сторону, - не слышно, на другую - тоже не слышно. И, наконец, понял, в чем
дело: он не слышит потому, что заглушает хозяйский звук своим дыханием,
исходящим из открытого рта. Закрывает рот, второпях одну губу прихватил и
так слушает с подобранной губой.
Чтобы не расхохотаться при виде такой смешной рожи с поджатой губой, я
зажимаю себе рот рукой.
Но ему не слышно. Природа без хозяина ему кажется теперь как пустыня,
где бродят одни только волки, его предки. Они ему не простят за измену
волчьему делу, за любовь к человеку, за его теплый угол, за его хлеб-соль.
Они его разорвут на клочки и съедят. С волками жить, надо по-волчьи выть.
И он пробует. Он высоко поднимает голову вверх и воет.
Этого звука я у него никогда еще не слыхал. Он действительно почуял
волчью пустыню без человека. Совершенно так же воют молодые волки в лесу,
когда мать ушла за добычей и долго не возвращается...
Да оно так и бывает. Волчья матка схватила овцу и несет ее к детям. Но
охотник проследил ее путь и притаился в засаде. Волчица убита. Человек
приходит к волчатам, берет их к себе и кормит. Неизмеримы запасы нежности в
природе, свои чувства к матери волчата переносят на человека, лижут ему
руки, прыгают на грудь. Они не знают, что этот человек застрелил их
настоящую мать. Но дикие волки все знают, они смертельные враги человеку и
этой изменнице волчьему делу, собаке.
Ромка так жалобно воет, что у меня сжимается сердце. Но жалеть мне
нельзя: я учитель.
Я не дышу.
Он повертывается задом ко мне и слушает в другой стороне. Может быть,
где-нибудь в поднебесье свистнул пролетающий кулик?
Не туда ли забрался хозяин и не он ли зовет к себе на небеса?
А вот это, наверно, в ближайшем болотце корова спугнула чибиса, и он,
взлетая, высвистывал свое обыкновенное: "Чьи вы?" Это уж и не так высоко и
не так далеко, очень возможно, это свистнул хозяин.
Ромка со всего маху ринулся на это "Чьи вы?", а я вслед ему резко в
свисток: "Вот я!"
Он вернулся.
В какие-нибудь пятнадцать минут я измучил его и на всю жизнь напугал
лесом пустым, без человека, поселил в нем ужас к жизни его предков, диких
волков. И когда, наконец-то, я нарочно шевельнулся в кусту и он услыхал это,
и я закурил трубку, а он почуял запах табаку и узнал, то уши его опустились,
голова стала гладкой, как арбуз. Я встал. Он лег виноватый. Я вышел из
куста, погладил его, и он бросился в безумной радости с визгом скакать.

ЯРИК

Однажды я лишился своей легавой собаки и я охотился по бродкам, значит,
росистым утром находил следы птиц на траве и по ним добирал, как собака, и
не могу наверно сказать, но мне кажется, я немного и чуял.
В то время верст за тридцать от нас ветеринарному фельдшеру удалось
повязать свою замечательную ирландскую суку с кобелем той же породы, та и
другая собаки были из одного разгромленного богатого имения. И вот однажды в
тот самый момент, когда жить стило особенно трудно, один мой приятель
доставил мне шестинедельного щенка-ирландца. Я не отказался от подарка и
выходил себе друга. Натаска без ружья мне доставляет иногда наслаждение не
меньшее, чем настоящая охота с ружьем.
Помню, раз было... На вырубке вокруг старых черных пней было множество
высоких, елочкой, красных цветов, и от них вся вырубка казалась красной,
хотя гораздо больше тут было Иван-да-Марьи, цветов наполовину синих,
наполовину желтых, во множестве тут были тоже и белые ромашки с желтой
пуговкой в сердце, звонцы, синие колокольчики, лиловое кукушкино платье, -
каких, каких цветов не было, но от красных елочек, казалось, вся вырубка
была красная. А возле черных пней еще можно было найти переспелую и очень
сладкую землянику. Летним временем дождик совсем не мешает, я пересидел его
под елкой, сюда же в сухое место собрались от дождя комары, и как ни дымил я
на них из своей трубки - собаку мою, Ярика, они очень мучили. Пришлось
развести грудок, как у нас называют костер, дым от еловых шишек повалил
очень густой, и скоро мы выжили комаров и выгнали их на дождик. Но не успели
мы с комарами расправиться, дождик перестал. Летний дождик - одно только
удовольствие.
Пришлось все-таки под елкой просидеть еще с полчаса и дождаться, пока
птицы выйдут кормиться и дадут по росе свежие следы. Когда по расчету это
время прошло, мы вышли на красную вырубку, и, сказав:
- Ищи, друг! - я пустил своего Ярика.
Ярику теперь пошло третье поле. Он проходит под моим руководством
высший курс ирландского сеттера, третье поле - конец ученью, и если все
будет благополучно, в конце этого лета у меня будет лучшая в мире охотничья
собака, выученный мной ирландский сеттер, неутомимый и с чутьем на громадное
расстояние.
Часто я с завистью смотрю на нос своего Ярика и думаю: "Вот, если бы
мне такой аппарат, вот побежал бы я на ветерок по цветущей красной вырубке и
ловил бы и ловил интересные мне запахи".
Но не чуткие мы и лишены громадного удовольствия. Мы постоянно
спрашиваем: "Как ваше зрение, хорошо ли вы слышите?", но никто из нас не
спросит: "Как вы чуете, как у вас дела с носом?" Много лет я учу охотничьих
собак. Всегда, если собака причует дичь и поведет, испытываю большое
радостное волнение и часто думаю: "Что же это было бы, если бы не Ярик, а я
сам чуял дичь?"
- Ну, ищи, гражданин! - повторил я своему другу.
И он пустился кругами по красной вырубке.
Скоро на опушке Ярик остановился под деревьями, крепко обнюхал место,
искоса, очень серьезно посмотрев на меня, пригласил следовать: мы понимаем
друг друга без слов. Он повел меня за собой очень медленно, сам же
уменьшился на ногах и очень стал похож на лисицу.
Так мы пришли к густой заросли, в которую пролезть мог только Ярик, но
одного его пустить туда я бы не решился: один он мог увлечься птицами,
кинуться на них, мокрых от дождя, и погубить все мои труды по обучению. С
сожалением хотел было я его отозвать, но вдруг он вильнул своим
великолепным, похожим на крыло, хвостом, взглянул на меня; я понял, он
говорил:
- Они тут ночевали, а кормились на поляне с красными цветами.
- Как же быть? - спросил я.
Он понюхал цветы: следов не было. И все стало понятно: дождик смыл все
следы, а те, по которым мы шли, сохранились, потому что были под деревьями.
Оставалось сделать новый круг по вырубке до встречи с новыми следами
после дождя. Но Ярик и полукруга не сделал, остановился возле небольшого, но
очень густого куста. Запах тетеревов пахнул ему на всем ходу, и потому он
стал в очень странной позе, весь кольцом изогнулся и, если бы хотел, мог во
все удовольствие любоваться своим великолепным хвостом. Я поспешил к нему,
огладил и шепотом сказал:
- Иди, если можно!
Он распрямился, попробовал шагнуть вперед, и это оказалось возможно,
только очень тихо. Так, обойдя весь куст кругом, он дал мне понять: "Они тут
были во время дождя".
И уже по самому свежему следу, по роске, по видимому глазом зеленому
бродку на седой от капель дождя траве повел, касаясь своим длинным пером на
хвосте самой земли.
Вероятно, они услышали нас и тоже пошли вперед, я это понял по Ярику,
он мне по-своему доложил:
- Идут впереди нас и очень близко.
Они все вошли в большой куст можжевельника, и тут Ярик сделал свою
последнюю мертвую стойку. До сих пор ему еще можно было время от времени
раскрывать рот и хахать, выпуская свой длинный розовый язык, теперь же
челюсти были крепко стиснуты, и только маленький кончик языка, не успевший
вовремя вобраться в рот, торчал из-под губы, как розовый лепесток. Комар сел
на розовый кончик, впился, стал наливаться, и видно было, как
темно-коричневая, словно клеенчатая, тюпка на носу Ярика волновалась от боли
и танцевала от запаха, но убрать язык было невозможно: если открыть рот, то
оттуда может сильно хахнуть и птиц испугать.
Но я не так волновался, как Ярик, осторожно подошел, ловким щелчком
скинул комара и полюбовался на Ярика сбоку: как изваянный, стоял он с
вытянутым в линию спины хвостом-крылом, а зато в глазах собралась в двух
точках вся жизнь.
Тихонько я обошел куст и стал против Ярика, чтобы птицы не улетели за
куст невидимо, а поднялись вверх.
Мы так довольно долго стояли, и, конечно, они в кусту хорошо знали, что
мы стоим с двух сторон.
Я сделал шаг к кусту и услышал голос тетеревиной матки, она квохнула и
этим сказала детям.
- Лечу, посмотрю, а вы пока посидите.
И со страшным треском вылетела.
Если бы на меня она полетела, то Ярик бы не тронулся, и если бы даже
просто полетела над ним, он не забыл бы, что главная добыча сидит в кусту, и
какое это страшное преступление бежать за взлетевшей птицей. Но большая
серая, почти в курицу, птица вдруг кувыркнулась в воздухе, подлетела почти к
самому Ярикову носу и над самой землей тихонько полетела, маня его криком:
- Догоняй же, я летать не умею!
И, как убитая, в десяти шагах упала на траву и по ней побежала, шевеля
высокие красные цветы.
Этого Ярик не выдержал и, забыв годы моей науки, ринулся.
Фокус удался, она отманила зверя от выводка и, крикнув в кусты детям.
- Летите, летите все в разные стороны, - сама вдруг взмыла над лесом и
была такова.
Молодые тетерева разлетелись в разные стороны, и как будто слышалось
издали Ярику:
- Дурак, дурак!
- Назад! - крикнул я своему одураченному другу.
Он опомнился и виноватый медленно стал подходить.
Особенным, жалким голосом я спрашиваю:
- Что ты сделал?
Он лег.
- Ну, иди же, иди!
Ползет виноватый, кладет мне на коленку голову, очень просит простить.
- Ладно, - говорю я, усаживаясь в куст, - лезь за мной, смирно сиди, не
хахай: мы сейчас с тобой одурачим всю эту публику.
Минут через десять я тихонько свищу, как тетеревята:
- Фиу, фиу!
Значит:
- Где ты, мама?
- Квох, квох, - отвечает она, и это значит:
- Иду!
Тогда с разных сторон засвистело, как я:
- Где ты, мама?
- Иду, иду, - всем отвечает она.
Один цыпленок свистит очень близко от меня, я ему отвечаю, он бежит, и
вот я вижу у меня возле самой коленки шевелится трава.
Посмотрев Ярику в глаза, погрозив ему кулаком, я быстро накрываю
ладонью шевелящееся место и вытаскиваю серого, величиною с голубя, цыпленка.
- Ну, понюхай, - тихонько говорю Ярику.
Он отвертывает нос: боится хамкнуть.
- Нет, брат, нет, - жалким голосом прошу я, - поню-хай-ка!
Нюхает, а сам, как паровоз.
Самое сильное наказание.
Вот теперь я уже смело свищу и знаю, непременно прибежит ко мне матка:
всех соберет, одного не хватит - и прибежит за последним.
Их всех, кроме моего, семь; слышу, как один за другим, отыскав мать,
смолкают, и когда все семь смолкли, я, восьмой, спрашиваю:
- Где ты, мама?
- Иди к нам, - отвечает она.
- Фиу, фиу: нет, ты веди всех ко мне.
Идет, бежит, вижу, как из травы то тут, то там, как горлышко бутылки,
высунется ее шея, а за ней везде шевелит траву и весь ее выводок.
Все они сидят от меня в двух шагах, теперь я говорю Ярику глазами:
- Ну, не будь дураком!
И пускаю своего тетеревенка.
Он хлопает крыльями о куст, и все хлопают, все вздымаются. А мы из
куста с Яриком смотрим вслед улетающим, смеемся:
- Вот как мы вас одурачили, граждане!

КЭТ

Кэт - собака от премированных родителей, хорошо известных всем знатокам
собак. Порода ее современная, легавая континенталь. Рубашка у Кэт
двухцветная, на спине два седла, остальное все по белому как бы кофейные
зерна рассыпаны.
Это я переименовал ее в Кэт, а у хозяев она звалась Китти. Владельцы
собаки были интеллигентные молодожены. Первые два года у них не было детей,
и Китти заменяла им ребеночка. Все два года она лежала у них на диване в
Москве. Еще бы немного, и охотничья собака прекрасной породы превратилась бы
в бесполезную изнеженную фаворитку. Но к концу второго года молодой женщине
стало трудно спускаться и подниматься с собакой на пятый этане, а муж весь
день был на службе. В это время у меня случилось несчастье с Верным - его
искусала бешеная собака, и мне было бы теперь слишком тяжело рассказывать,
как пришлось с ним расстаться. Узнав о легавой, я, все-таки недовольный
своим слишком горячим Яриком, решил заняться этой собакой, уговорил хозяев,
они недорого мне ее продали и, всплакнув, просили никогда не бить.
Я слышал от опытных дрессировщиков, что двухлетний возраст для натаски
не беда, лишь бы только собака была не тронута неумелой рукой. А Кэт была до
того не испорчена, что даже за птичками не гонялась, охотилась вначале
только за цветами: на ходу очень любила скусить и высоко подбросить венчик