Страница:
- бух в омут и вместе с Рыбкою.
И скрылась.
- Бух! - в воду.
- Ах! - пастухи.
И только круги на тихой воде да по кругам плавает берестяная трубочка.
Дед Михей лапти плетет, ничего не видит, ничего не слышит, весь в свои
старые годы ушел.
Онемели ребята от страху, стоят и не шевельнутся, и только во все глаза
смотрят на страшное место, где плавает берестяная трубочка. Вдруг из воды
пузыри и целый фонтан, потом пятачок нарыльный свиной, уши, на ушах руки,
спина, и на спине Рыбка.
Взвизгнули от радости все пастухи.
Думали, вот как только свинья до берега доплывет, Рыбка непременно на
сухом месте соскочит. Но вода Матрешке только силы подбавила из воды она как
выскочила, прямо в лес. Рыбка не успела соскочить и вместе с Матрешкой
исчезла в лесу.
Наш лес, говорят, на сто верст раскинулся, но кто говорит на сто - до
ста и считать только может. Куда больше наш лес, и в лесу этом зверья
всякого видимо-невидимо волк, медведь, рысь, всякая всячина. В этот лес и
увезла Матрешка маленькую Рыбку.
Скрылась девочка в темном лесу, и в это время дед Михей поднимает,
наконец, от лаптей свою старую седую голову. Глянул дед да так и обмер все
деревенские свиньи на его же полосе картошку копают, с полдесятины овцы
положили овса, кони от слепней в рожь забрались - высокая рожь, только
головы конские видны.
Старый бросился к пастухам, а те же стоят себе кучкой и все в лес
смотрят за реку.
Оторопел дед:
- Что же, ай вы стеклянные?
Дед Михей показал на коней во ржи, на свиней в картошке.
Пастухи все посмотрели туда и не тронулись, стоят молчат.
Тут дед и заметил - Рыбки нет между ними, спрашивает:
- Где Рыбка?
Все молчат, боятся сказать: Рыбка - дедова внучка.
Тут хорошую выбрал дед Михей прутовинку и на Комара. И все Комар
рассказал, одно утаил, как он берестяную трубочку Матрешке на хвостик надел
и за кончик больно потянул.
Дед больше не стал допытываться, бежит скорее в деревню, сход собирает.
Бросились враз мужики все спасать рожь, овес, картошку, а когда с этим
покончили, скорей за реку в лес и там рассыпались в разные стороны. Так у
них в поисках вся ночь прошла. Солнышко уже высоко было, когда дядя Митрофан
вдруг загукал сбор. Увидал дядя Митрофан белую рубашку на кусту, глянул под
куст, а там голенькая Рыбка в мох закопалась и вот как сладко спит. И какая
оказалась хозяйственная: мокрую рубашонку на куст повесила, и славно она у
нее за ночь высохла. Собрались мужики, веселые пошли домой, горевали только,
что волк свинью съел. Но и то хорошо обошлось: оказалось, Матрешка еще ночью
к своей хозяйке Матрене из лесу прибежала. В тот день постановили на сходе,
чтобы у нас, как и в других деревнях, был настоящий пастух и детей этим
трудным делом больше не мучить.
Оставили детям одно только занятие - приглядывать за гусями. Но гуси
весь день на реке, и за ними глядеть легко. Теперь наши дети без опаски
ездят в Москву.
1925 г.
В Сокольниках, под Москвой, живет один мой приятель, зовут его Петр
Петрович Майорников - большой любитель и первый в Москве ценитель маленьких
певчих птиц. Из окна у него проведена веревочка в сад, к понцам - сетка для
лова. Почти на каждом дереве в саду висит клетка с какой-нибудь певчей
птицей. И так уж всегда у птиц: если какая-нибудь пролетает над садом,
птичка в клетке непременно ей голос подаст, и та сядет на дерево. В это
время Петр Петрович открывает окно, берется за веревочку и, когда
прилетевшая птица станет клевать рассыпанные между понцами семечки, - дернет
за веревку. От этого понцы - две натянутые на рамы сетки - охлопываются и
закрывают, как ладони, птичку. Пойманную птичку Петр Петрович сажает в
клетку и выслушивает, хорошо ли она поет, - хороших оставляет себе или
продает таким же любителям, плохих выпускает. Мы с вами, не зная этого дела,
ничего не поймем ни в пении птиц, ни даже о чем говорят между собой
птицеловы: у них и язык свой.
Раз я был на "Трубе"* и услыхал, как из-за бочки насвистывает разными
коленцами и в птичьих лавочках насвистыванию отвечают подобные голоса. Скоро
я понял, что за бочкой не на один голос, а на голоса разных птиц кто-то
насвистывает. Заглянув туда, я увидел своего приятеля Петра Петровича
Майорникова.
______________
* "Труба" - охотничий рынок, что был на Трубной площади в Москве.
- Что вы тут делаете? - спросил я.
- Птиц выслушиваю, - сказал Петр Петрович, - кажется, есть недурной
чиж.
И засвистел чижом.
В лавочках похоже ответили.
- Так и есть, - обрадовался Петр Петрович, - как он овсянку стегнул.
Проверили еще раз, и чиж действительно спел одно коленце, подобно
птичке овсянке.
Мы пошли, купили чижа, и оказалось, - он не только был с овсянкой, но
еще и с копейкой на голове.
- Конечно, - сказал Петр Петрович, - бывают чижи и получше...
- Какой же этот, самый-то лучший? - спросил я.
- Самый лучший чиж, - сказал Петр Петрович, - бывает с овсянкой и с
двумя копейками, но и то не самый первый.
- А первый?
- Тот должен быть и с овсянкой, и с двумя копейками, и еще с касаткой.
Мы пересмотрели, переслушали разных птиц: были тут клесты, кривоносы,
лубоносы, снегири, юрки, зяблики, овсянки, реполовы, чечетки, синицы,
глушки, московки...
Но среди всех этих птиц не хватало любимого мной щегла, птички
изумительной по красоте своего оперения. Один торговец предложил было нам
плохонького щегла и назвал его турлуканом...
Петр Петрович засмеялся:
- Слышал, брат, ты звон, а лучше никому не говори.
- Отчего?
- Оттого, что у твоего щегла лысинка на голове велика, с такой лысинкой
не может быть турлукана.
- Как так?
- Очень просто, - сказал Петр Петрович, - настоящий турлукан у нас тут
есть только один, он у меня и в руках был, да я собственноручно ему хвост
оторвал...
Вокруг нас собрались охотники и стали упрашивать Петра Петровича
рассказать, как он оторвал хвост турлукану.
- Бейте меня, - начал свой рассказ Петр Петрович. - Бейте, кто хочет, я
того заслужил, да, я собственной рукой оторвал хвост турлукану. Конечно, вы
знаете, не мной это начато, это у всех охотников водится, рвать негодным
певцам хвосты, чтобы знать потом, и больше его не ловить, и не кормить, и
людей не обманывать. Но чтобы турлукану хвост вырвать, - за это надо бить и
бить... Прошлой осенью я наловил себе двадцать девять щеглов, рассадил их по
разным клеткам, кормлю, ухаживаю, выслушиваю, и нет мне за это ничего: до
рождества ни один даже не пикнул. Потом скоро и свету прибавилось, и в
полднях капель началась - тут же непременно бы должны птицы начинать, а они
все молчат.
И вот уж и снег подтаивает, слышу легонькое обыкновенное "цибить-бить",
и то без всякой заркости. На пасхе показалось, будто один из них пик-пикнул
синицу, но как потом ни слушал, не повторилось. И так у меня за всю зиму не
только турлуканья не было, но даже ни один из двадцати девяти не циперекнул.
Весь я издержался на корм птицам, вижу, ничего больше не остается делать,
как только рвать хвосты и выпускать на волю. Выхожу я за этим делом в сад,
день самый лучший, весенний, и стало мне жалко немного рвать птицам хвосты,
но очень уж я на них досадовал, и не хотелось тоже, чтобы другие охотники
ловили их и расходовались или бы обманывали других. И вот оборвал я первому
хвост, он полетел, сел сначала на мою грушу, обобрался, очистился и летит в
сад к соседу, а сосед мой такой же щеглятник, как и я Ваня-Шапочка камнем
гонит его дальше, потому что по хвосту видит - щегол был в руках. Так и
другой, и третий, и все двадцать восемь бесхвостых разлетелись. Наконец,
вырываю последнему, двадцать девятому, и вот видите ли что... вот как только
он сел на мою грушу, обчистился, оправился, да как запоет. Дух у меня
захватило, стою, как истукан. Он и турлуканит, и трещит, и циперекает, а как
из-под ципереканья турлукана пустит - тут у меня коленки затряслись, из-под
пяток дрожь по ногам побежала, выше и выше, по животу, и вдруг изо рта вроде
как бы сельтерской водой шибануло. Сыграл все двенадцать колен, под конец
еще пик-пикнул синицу и смолк. Сидит, молчит, я на него смотрю, а он
помолчал, помолчал, да как хватит на заркость: "цибить-бить". Со всех
сторон, вижу, слетаются мои бесхвостые. Собрав всех своих друзей, турлукан
ударил в последний раз "цибить-бить". И вся стая махнула в сад к
Ване-Шапочке. Тот, видно, не слыхал турлукана, - бац камнем в бесхвостых, и
все улетели.
Прыг я тогда через забор к Ване-Шапочке, кричу:
- Бей меня, бей, подлеца!
Он сначала было подумал, - с ума сошел, а потом, когда я все рассказал,
темный весь сделался и спрашивает:
- Зачем же тебе нужно было рвать хвосты всем подряд?
- Но ты же не понимаешь, Ваня... - бормочу я.
И так сурово отвечает мне Ваня-Шапочка:
- Нет, брат, не понимаю я тебя и всех вас таких безжалостных охотников,
я о каждой птице отдельно думаю и никогда не рву хвосты, и, особенно, чтобы
всем подряд, безжалостные вы охотники, оборвете хвосты всем подряд, а после
оказывается, что среди бесхвостых есть турлукан.
Однажды колхозный мальчик Миша прочитал книгу о разных животных;
особенно понравился ему рассказ об утятах, и ему самому захотелось написать
рассказ о гусях. Недалеко был один колхоз, где на речке всегда бывает много
гусей.
- Попробую! - сказал он.
И отправился по лесной зеленой дорожке к гусям.
Скоро нагнал его колхозник Осип.
- Хочу рассказ написать о гусях, - сказал ему Миша, - подвези меня к
речке.
- Садись, - ответил Осип, - только не зевай, не забывай рук на грядке:
в лесу едем, о дерево можно руку повредить.
И, подумав немного, сказал:
- О гусях написать можно много. Вот я тебе расскажу, случай был на
реке. Пропало у Якова четыре гуся, а были у него гуси меченые, с лиловыми
шеями. Яков был нечист на руку: он отбил четырех гусей на реке и загнал к
себе на двор. Дома он разломал лиловый чернильный карандаш, сделал краску и
намазал шеи гусям. Тогда четыре чужих гуся стали тоже с лиловыми шеями. Три
дня Яков за ними ухаживал, кормил, поил и купал в корыте. Гуси делали вид,
что привыкли, а когда Яков их выпустил, они пошли к тетке Анне. Раз и два -
все так, гуси идут к тетке Анне. В третий раз люди заметили и не дали Якову
загонять гусей к себе обратно.
- Если гуси идут на двор к тетке Анне, - сказали колхозники, - значит,
это гуси ее.
- Добрые люди, - сказал им Яков, - у тетки Анны все гуси белые,
немеченые, а мои гуси с лиловыми шеями.
- Разве вот что с лиловыми шеями, - задумались добрые люди. И отпустили
Якова.
- Все? - спросил Миша.
- Чего тебе еще? - ответил Осип. - Так это было - рассказ об умном воре
и о недогадливых людях: на то щука в море, чтобы карась не дремал.
- Никуда не годный рассказ! - сказал Миша.
И так возмутился, так взволновался неправдой, что забыл наказ Осипа не
класть руку на грядку телеги. Мишин безымянный палец на левой руке попал
между грядкой и деревом.
- Скажи еще хорошо, что не всю руку размяло, - сказал Осип.
Он вымыл раздавленный палец в ручье, перевязал тряпочкой и велел Мише
бежать скорей обратно в колхоз.
Бедная Мишина мать! Как она испугалась, когда увидала Мишу в крови! Но
хорошо, что в аптечке колхозной нашлась свинцовая примочка. Она сделала Мише
компресс, перевязала палец чистым бинтом и велела ложиться в постель.
- Нет, - ответил Миша, - я буду сейчас писать рассказ о гусях.
И передал матери все, что слышал от Осипа.
- Так это было, - сказал Миша, - но разве можно писать о такой гадости?
Я хочу написать, как надо.
- Правда, - ответила мать, - глупого и так у нас довольно, не надо об
этом писать. Напиши, если можешь, как надо, я же прилягу сейчас, и ты потом
меня разбуди: я сделаю на ночь тебе перевязку.
Миша писал рассказ, не обращая никакого внимания на боль. И когда
кончил, то мать не стал будить. Довольный, улыбаясь, он сам перевязал себе
очень хорошо палец и крепко уснул.
- Написал? - спросила его утром мать.
- Написал, - ответил Миша, - я написал как надо, а не как рассказывал
Осип. Помнишь то место, когда добрые люди хотели остановить вора? "Раз гуси
идут к Анне, - значит, это ее гуси", - сказали добрые люди. "Добрые люди, -
ответил им Яков, - у тетки Анны все гуси белые, немеченые, а мои гуси с
лиловыми шеями". - "Разве вот что с лиловыми шеями", - сказали добрые люди.
И только хотели было отпустить Якова, вдруг вдали, на реке, показываются
какие-то четыре гуся с темными шеями, ближе, ближе плывут, и, наконец, все
видят: гуси эти неведомые тоже с лиловыми шеями. И они так важно по-гусиному
выходят на берег, стряхивают с себя воду, оправляются и, вытянув вперед
лиловые шеи, направляются ко двору Якова.
Яков остолбенел и опустил хворостину, и гуси Анны, тоже важно,
по-гусиному вытянув вперед лиловые шеи, пошли на двор к своей любимой
хозяйке. И все стало ясно. "Вор! Вор! Вор!" - закричали колхозники. И
выгнали вора из колхоза, и с тех пор нет в колхозе воров.
- Вот как надо! - с гордостью сказал Миша. - А Осип хочет, чтобы у нас
в колхозе было, как в море: "На то и щука в море, чтобы карась не дремал".
Но мать не слышала конца рассказа Миши и не могла радоваться.
Испуганно, изумленно глядела она на его руку. Совершенно черный, страшный
ноготь с сочащейся из-под него кровью был на его безымянном пальце, а
указательный хорошо, туго был перевязан бинтом.
С таким волнением Миша писал свой рассказ, что боль свою забыл и
сгоряча даже палец перевязал не тот. Ничего не помня от радости, он вместо
больного, безымянного пальца перевязал указательный.
Так написал Миша свой первый рассказ.
Соболь - небольшой, меньше кошки, зверек. Водится он только у нас, в
СССР, в сибирской тайге. В старину шкурки соболя были деньгами, и на них,
как на золото, можно было покупать всякие товары. Да и теперь соболий мех -
один из самых драгоценных в мире, и оттого охотники преследовали и
уничтожали зверька, не заботясь о будущем. Даже на далекой Камчатке соболь
начал исчезать и скоро, наверно, исчез бы навсегда с лица земли, как исчезло
немало зверей, которых теперь мы знаем только по скелетам и чучелам в
музеях.
К счастью, наука в советское время успела взять в свои руки соболиное
дело. Соболей стали разводить в неволе. Теперь уже и под Москвой, на
Пушкинской зооферме, соболи растут и размножаются сотнями.
И в Соловках, и в Пушкине, и на Урале я наблюдал с интересом жизнь
соболей, и самое первое, на что я обратил свое внимание, была их внутренняя,
страстно-хищная кровожадность и внешняя пушистость, гибкость и грация. Этот
зверек вполне отвечает пословице: "Мягко стелет - жестко спать".
Однажды, наблюдая кормление соболей в Соловецком питомнике, я сказал
заведующему питомником, ученому-звероводу:
- Если бы соболи хотя бы наполовину были так велики и сильны, как
тигры, то благодаря своей ловкости, гибкости и хищности они бы всех тигров
поели, как кроликов.
На эти слова зверовод ответил:
- Да, соболь - хищник примерный, но у нас был необыкновенный случай в
питомнике, он доказывает, что даже у таких хищников бывает в жизни так, что
они могут быть очень добрыми и нежными к зверям другой породы.
И он рассказал действительно необыкновенный случай.
Было это у них в Соловецком питомнике, кажется, в 1929 году. Там жила в
то время старая, но очень красивая соболюшка Муся. У нее должны были
родиться соболята, и все служащие в питомнике волновались.
И как было не волноваться!
У соболей часто бывает, что старая самка родит и тут же сама кончается,
истратив на эти последние роды все силы. Опасность гибели дорогой старушки
или ее потомства увеличивалась еще тем, что наблюдать и помогать, когда
надо, при рождении соболей невозможно: соболи посторонних не выносят.
И вот придумали установить в клетке микрофон и отвести все звуки из
клетки в кабинет ученого-зверовода точно так же, как отводят звуки со сцены
в квартиры.
Перед письменным столом был установлен громкоговоритель, и, когда
наступил день родов, зверовод сел за стол и стал дежурить.
В одиннадцать ночи из клетки Муси послышался первый стон, и в ту же
минуту из другой комнаты, взволнованные, настороженные, с навостренными
ушами, явились кормилицы: собаки и кошки. У таких собак и кошек в
зверопитомнике отнимают детей, отчего у них собирается много молока, и
животному очень хочется освободиться от него: хоть бы кого-нибудь покормить.
В питомнике собаки-кормилицы кормят лисят, кошки - соболей. Собаки и кошки -
кормилицы - бесшумно прокрались в комнату зверовода и, навострив уши, сели
против громкоговорителя. Всю ночь, до восьми утра, все кормилицы, не
стронувшись с места, слушали, как Муся долго облизывала новорожденных и как
они пищали.
Зверовод все время записывал в журнал, отмечая каждый звук по часам.
Все кончилось благополучно для матери, но молодые, четыре соболенка,
все погибли. Первое время после родов Муся была очень слаба, за жизнь ее
сильно боялись и кормили только живыми новорожденными кроликами.
Когда прошло значительное время, Муся поправилась, стала есть даже
рубленую конину с рисом и день ото дня становилась все веселей. Вот тут
наблюдатели заметили, что молоко у соболюшки почему-то не исчезает. Об этом
странном явлении сказали звероводу, и тот без всякого колебания решил, что
раз молоко столько времени у матери не пропадает, значит, она кормит
кого-то, значит, четырех мертвых соболят выбросили в свое время, а пятого
проглядели, и он затаился где-нибудь в подстилке. Подняли крышку клетки и с
изумлением увидели, что Муся не соболенка кормила, а кролика, и он теперь
был уже довольно большой. Как, почему из множества съеденных Мусей живых
кроликов она избрала себе одного, - было непонятно. Скорее всего маленькому
счастливцу, пока хищница ела другого, удалось попить соболиного молока.
Таким образом, хищница-соболюшка выкормила и воспитала кролика-грызуна.
Многих ученых-натуралистов я потом спрашивал как могло это случиться,
как это возможно?
Все они пожимали плечами и отвечали:
- Да, соболь - хищник самый ужасный, и случай в Соловецком питомнике
необыкновенный: он показывает, что даже и у таких страшных хищников бывает,
что они могут быть очень добрыми и нежными к зверушкам, им вовсе чужим.
Курица непобедима, когда она, пренебрегая опасностью, бросается
защищать своего птенца. Моему Трубачу стоило только слегка пожать челюстями,
чтобы уничтожить ее, но громадный гонец, умеющий постоять за себя в борьбе и
с волками, поджав хвост, бежит в свою конуру от обыкновенной курицы.
Мы зовем нашу черную наседку за необычайную ее родительскую злобу при
защите детей, за ее клюв - пику на голове - Пиковой Дамой. Каждую весну мы
сажаем ее на яйца диких уток (охотничьих), и она высиживает и выхаживает нам
утят вместо цыплят. В нынешнем году, случилось, мы не досмотрели: выведенные
утята преждевременно попали на холодную росу, подмочили пупки и погибли,
кроме единственного. Все наши заметили, что в нынешнем году Пиковая Дама
была во сто раз злей, чем всегда.
Как это понять?
Не думаю, что курица способна обидеться на то, что получились утята
вместо цыплят. И раз уж села курица на яйца, не доглядев, то ей приходится
сидеть, и надо высидеть, и надо потом выхаживать птенцов, надо защищать от
врагов, и надо все довести до конца. Так она и водит их и не позволяет себе
их даже разглядывать с сомнением: "Да цыплята ли это?"
Нет, я думаю, этой весной Пиковая Дама была раздражена не обманом, а
гибелью утят, и особенное беспокойство ее за жизнь единственного утенка
понятно: везде родители беспокоятся о ребенке больше, когда он единственный.
Но бедный, бедный мой Грашка!
Это - грач, с отломанным крылом он пришел ко мне на огород и стал
привыкать к этой ужасной для птицы бескрылой жизни на земле и уже стал
подбегать на мой зов "Грашка", как вдруг однажды в мое отсутствие Пиковая
Дама заподозрила его в покушении на своего утенка и прогнала за пределы
моего огорода, и он больше ко мне после того не пришел.
Что грач! Добродушная, уже пожилая теперь, моя лягавая Лада часами
выглядывает из дверей, выбирает местечко, где ей можно было бы безопасно от
курицы до ветру сходить. А Трубач, умеющий бороться с волками! Никогда он не
выйдет из конуры, не проверив острым глазом своим, свободен ли путь, нет ли
вблизи где-нибудь страшной черной курицы.
Но что тут говорить о собаках - хорош и я сам! На днях вывел из дому
погулять своего шестимесячного щенка Травку и, только завернул за овин,
гляжу: передо мною утенок стоит. Курицы возле не было, но я себе ее
вообразил и в ужасе, что она выклюнет прекраснейший глаз у Травки, бросился
бежать, и как потом радовался - подумать только! - я радовался, что спасся
от курицы!
Было вот тоже в прошлом году замечательное происшествие с этой сердитой
курицей. В то время, когда у нас прохладными, светло-сумеречными ночами
стали сено косить на лугах, я вздумал немного промять своего Трубача и дать
погонять ему лисичку или зайца в лесу. В густом ельнике, на перекрестке двух
зеленых дорожек, я дал волю Трубачу, и он сразу же ткнулся в куст, вытурил
молодого русака и с ужасным ревом погнал его по зеленой дорожке. В это время
зайцев нельзя убивать, я был без ружья и готовился на несколько часов
отдаться наслаждению любезнейшей для охотника музыкой. Но вдруг где-то около
деревни собака скололась, гон прекратился, и очень скоро возвратился Трубач,
очень смущенный, с опущенным хвостом, и на светлых пятнах его была кровь
(масти он желто-пегой в румянах).
Всякий знает, что волк не будет трогать собаки, когда можно всюду в
поле подхватить овцу. А если не волк, то почему же Трубач в крови и в таком
необычайном смущении?
Смешная мысль мне пришла в голову. Мне представилось, что из всех
зайцев, столь робких всюду, нашелся единственный в мире, настоящий и
действительно храбрый, которому стыдно стало бежать от собаки. "Лучше умру!"
- подумал мой заяц. И, завернув себе прямо в пяту, бросился на Трубача. И
когда огромный пес увидал, что заяц бежит на него, то в ужасе бросился назад
и бежал, не помня себя, чащей и обдирал до крови спину. Так заяц и пригнал
ко мне Трубача.
Возможно ли это?
Нет!
Я знал одного робкого человека: его смертельно оскорбили, он поднялся и
вмиг уничтожил своего врага. Но... то был человек. У зайцев так не бывает.
По той самой зеленой дорожке, где бежал русак от Трубача, я спустился
из лесу на луг и тут увидел, что косцы, смеясь, оживленно беседовали и,
завидев меня, стали звать скорее к себе, как все люди зовут, когда душа
переполнена и хочется облегчить ее.
- Ну и дела!
- Да какие же такие дела?
- Ой-ой, ой!
И пошло, и пошло в двадцать голосов, одна и та же история, ничего не
поймешь, и только вылетает из гомона колхозного:
- Ну и дела! Ну и дела!
И вот какие это вышли дела. Молодой русак, вылетев из лесу, покатил по
дороге к овинам, и вслед за ним вылетел и помчался врастяжку Трубач.
Случалось, на чистом месте Трубач у нас догонял и старого зайца (поратая
англо-русская порода), а молодого-то догнать ему было очень легко. Русаки
любят от гончих укрываться возле деревень, в ометах соломы, в овинах. И
Трубач настиг русака возле овина. Косцы видели, как на повороте к овину
Трубач раскрыл уже и пасть свою, чтобы схватить зайчика...
Так бывает часто в борьбе, что все карты биты и остается какая-то одна,
и уже тянет сонливая слабость стать жертвой и отдаться врагу: становится
так, будто игра не стоит свеч, и надо сдаваться и делаться жертвой. Бывает,
враг все рассчитал, он знает даже три карты победы: вот тройка.
Тройка!
И тройка взяла.
Семерка!
Семерка взяла.
Туз!
И нет: вместо туза дама пик.
Это было на глазах у всех косцов.
Трубачу бы только хватить, но вдруг на него из овина вылетает большая
черная курица - и прямо в глаза ему. И он повертывается назад и бежит. А
Пиковая Дама ему на спину - и клюет и клюет его своей пикой.
Ну и дела!
И вот отчего у желто-пегого в румянах на светлых пятнах была кровь:
гонца расклевала обыкновенная курица.
Понадобилась мне однажды на кадушку черемуха, пошел я в лес. В тридцать
первом квартале нашел я черемуху, и с ней рядом стояла елка с подлупью.
Вокруг этой елки были птичьи косточки, перья, беличий мех, шерстка.
Тогда я глянул наверх и увидел бурак*, и на бураке сидит куница с
птичкой в зубах.
______________
* Бурак - небольшой улей для ловли диких пчел.
В летнее время мех дешевый, она мне не надобна. Я ей говорю:
- Ну, барыня, стало быть, ты тут живешь с семейством.
От моих слов куница мызгнула на другое дерево и сгинула. Я же полез
наверх, поглядел на гнездо и прочитал всю подлость кунью. Бурак был
поставлен для диких пчел и забыт. Прилетел рой, устроился, натаскал меду и
зимою уснул. Пришла куница, прогрызла внизу дырку, мороз пожал пчел кверху,
а снизу мед стала подъедать куница. Когда мороз добрался до пчел и заморозил
их, куница доела мед и улей бросила.
Летом явилась белка, облюбовала улей на гнездо. Осенью мох натаскала,
все вычистила и устроилась жить. Тут опять куница пришла, съела белку и
стала жить в ее теплом гнезде барыней и завела семейство. А после пчел,
белки, куницы я пришел. В гнезде оказались четыре молодых Поклал я молодежь
в фартук, принес домой, посадил в погреб. Дня через два поднялся из погреба
тяжелый дух от куниц, и женщины - все на меня. Стало невыносимо в избе от
куньего духа. А в саду у меня был амбарчик. Я заделал в нем все дырки и
И скрылась.
- Бух! - в воду.
- Ах! - пастухи.
И только круги на тихой воде да по кругам плавает берестяная трубочка.
Дед Михей лапти плетет, ничего не видит, ничего не слышит, весь в свои
старые годы ушел.
Онемели ребята от страху, стоят и не шевельнутся, и только во все глаза
смотрят на страшное место, где плавает берестяная трубочка. Вдруг из воды
пузыри и целый фонтан, потом пятачок нарыльный свиной, уши, на ушах руки,
спина, и на спине Рыбка.
Взвизгнули от радости все пастухи.
Думали, вот как только свинья до берега доплывет, Рыбка непременно на
сухом месте соскочит. Но вода Матрешке только силы подбавила из воды она как
выскочила, прямо в лес. Рыбка не успела соскочить и вместе с Матрешкой
исчезла в лесу.
Наш лес, говорят, на сто верст раскинулся, но кто говорит на сто - до
ста и считать только может. Куда больше наш лес, и в лесу этом зверья
всякого видимо-невидимо волк, медведь, рысь, всякая всячина. В этот лес и
увезла Матрешка маленькую Рыбку.
Скрылась девочка в темном лесу, и в это время дед Михей поднимает,
наконец, от лаптей свою старую седую голову. Глянул дед да так и обмер все
деревенские свиньи на его же полосе картошку копают, с полдесятины овцы
положили овса, кони от слепней в рожь забрались - высокая рожь, только
головы конские видны.
Старый бросился к пастухам, а те же стоят себе кучкой и все в лес
смотрят за реку.
Оторопел дед:
- Что же, ай вы стеклянные?
Дед Михей показал на коней во ржи, на свиней в картошке.
Пастухи все посмотрели туда и не тронулись, стоят молчат.
Тут дед и заметил - Рыбки нет между ними, спрашивает:
- Где Рыбка?
Все молчат, боятся сказать: Рыбка - дедова внучка.
Тут хорошую выбрал дед Михей прутовинку и на Комара. И все Комар
рассказал, одно утаил, как он берестяную трубочку Матрешке на хвостик надел
и за кончик больно потянул.
Дед больше не стал допытываться, бежит скорее в деревню, сход собирает.
Бросились враз мужики все спасать рожь, овес, картошку, а когда с этим
покончили, скорей за реку в лес и там рассыпались в разные стороны. Так у
них в поисках вся ночь прошла. Солнышко уже высоко было, когда дядя Митрофан
вдруг загукал сбор. Увидал дядя Митрофан белую рубашку на кусту, глянул под
куст, а там голенькая Рыбка в мох закопалась и вот как сладко спит. И какая
оказалась хозяйственная: мокрую рубашонку на куст повесила, и славно она у
нее за ночь высохла. Собрались мужики, веселые пошли домой, горевали только,
что волк свинью съел. Но и то хорошо обошлось: оказалось, Матрешка еще ночью
к своей хозяйке Матрене из лесу прибежала. В тот день постановили на сходе,
чтобы у нас, как и в других деревнях, был настоящий пастух и детей этим
трудным делом больше не мучить.
Оставили детям одно только занятие - приглядывать за гусями. Но гуси
весь день на реке, и за ними глядеть легко. Теперь наши дети без опаски
ездят в Москву.
1925 г.
В Сокольниках, под Москвой, живет один мой приятель, зовут его Петр
Петрович Майорников - большой любитель и первый в Москве ценитель маленьких
певчих птиц. Из окна у него проведена веревочка в сад, к понцам - сетка для
лова. Почти на каждом дереве в саду висит клетка с какой-нибудь певчей
птицей. И так уж всегда у птиц: если какая-нибудь пролетает над садом,
птичка в клетке непременно ей голос подаст, и та сядет на дерево. В это
время Петр Петрович открывает окно, берется за веревочку и, когда
прилетевшая птица станет клевать рассыпанные между понцами семечки, - дернет
за веревку. От этого понцы - две натянутые на рамы сетки - охлопываются и
закрывают, как ладони, птичку. Пойманную птичку Петр Петрович сажает в
клетку и выслушивает, хорошо ли она поет, - хороших оставляет себе или
продает таким же любителям, плохих выпускает. Мы с вами, не зная этого дела,
ничего не поймем ни в пении птиц, ни даже о чем говорят между собой
птицеловы: у них и язык свой.
Раз я был на "Трубе"* и услыхал, как из-за бочки насвистывает разными
коленцами и в птичьих лавочках насвистыванию отвечают подобные голоса. Скоро
я понял, что за бочкой не на один голос, а на голоса разных птиц кто-то
насвистывает. Заглянув туда, я увидел своего приятеля Петра Петровича
Майорникова.
______________
* "Труба" - охотничий рынок, что был на Трубной площади в Москве.
- Что вы тут делаете? - спросил я.
- Птиц выслушиваю, - сказал Петр Петрович, - кажется, есть недурной
чиж.
И засвистел чижом.
В лавочках похоже ответили.
- Так и есть, - обрадовался Петр Петрович, - как он овсянку стегнул.
Проверили еще раз, и чиж действительно спел одно коленце, подобно
птичке овсянке.
Мы пошли, купили чижа, и оказалось, - он не только был с овсянкой, но
еще и с копейкой на голове.
- Конечно, - сказал Петр Петрович, - бывают чижи и получше...
- Какой же этот, самый-то лучший? - спросил я.
- Самый лучший чиж, - сказал Петр Петрович, - бывает с овсянкой и с
двумя копейками, но и то не самый первый.
- А первый?
- Тот должен быть и с овсянкой, и с двумя копейками, и еще с касаткой.
Мы пересмотрели, переслушали разных птиц: были тут клесты, кривоносы,
лубоносы, снегири, юрки, зяблики, овсянки, реполовы, чечетки, синицы,
глушки, московки...
Но среди всех этих птиц не хватало любимого мной щегла, птички
изумительной по красоте своего оперения. Один торговец предложил было нам
плохонького щегла и назвал его турлуканом...
Петр Петрович засмеялся:
- Слышал, брат, ты звон, а лучше никому не говори.
- Отчего?
- Оттого, что у твоего щегла лысинка на голове велика, с такой лысинкой
не может быть турлукана.
- Как так?
- Очень просто, - сказал Петр Петрович, - настоящий турлукан у нас тут
есть только один, он у меня и в руках был, да я собственноручно ему хвост
оторвал...
Вокруг нас собрались охотники и стали упрашивать Петра Петровича
рассказать, как он оторвал хвост турлукану.
- Бейте меня, - начал свой рассказ Петр Петрович. - Бейте, кто хочет, я
того заслужил, да, я собственной рукой оторвал хвост турлукану. Конечно, вы
знаете, не мной это начато, это у всех охотников водится, рвать негодным
певцам хвосты, чтобы знать потом, и больше его не ловить, и не кормить, и
людей не обманывать. Но чтобы турлукану хвост вырвать, - за это надо бить и
бить... Прошлой осенью я наловил себе двадцать девять щеглов, рассадил их по
разным клеткам, кормлю, ухаживаю, выслушиваю, и нет мне за это ничего: до
рождества ни один даже не пикнул. Потом скоро и свету прибавилось, и в
полднях капель началась - тут же непременно бы должны птицы начинать, а они
все молчат.
И вот уж и снег подтаивает, слышу легонькое обыкновенное "цибить-бить",
и то без всякой заркости. На пасхе показалось, будто один из них пик-пикнул
синицу, но как потом ни слушал, не повторилось. И так у меня за всю зиму не
только турлуканья не было, но даже ни один из двадцати девяти не циперекнул.
Весь я издержался на корм птицам, вижу, ничего больше не остается делать,
как только рвать хвосты и выпускать на волю. Выхожу я за этим делом в сад,
день самый лучший, весенний, и стало мне жалко немного рвать птицам хвосты,
но очень уж я на них досадовал, и не хотелось тоже, чтобы другие охотники
ловили их и расходовались или бы обманывали других. И вот оборвал я первому
хвост, он полетел, сел сначала на мою грушу, обобрался, очистился и летит в
сад к соседу, а сосед мой такой же щеглятник, как и я Ваня-Шапочка камнем
гонит его дальше, потому что по хвосту видит - щегол был в руках. Так и
другой, и третий, и все двадцать восемь бесхвостых разлетелись. Наконец,
вырываю последнему, двадцать девятому, и вот видите ли что... вот как только
он сел на мою грушу, обчистился, оправился, да как запоет. Дух у меня
захватило, стою, как истукан. Он и турлуканит, и трещит, и циперекает, а как
из-под ципереканья турлукана пустит - тут у меня коленки затряслись, из-под
пяток дрожь по ногам побежала, выше и выше, по животу, и вдруг изо рта вроде
как бы сельтерской водой шибануло. Сыграл все двенадцать колен, под конец
еще пик-пикнул синицу и смолк. Сидит, молчит, я на него смотрю, а он
помолчал, помолчал, да как хватит на заркость: "цибить-бить". Со всех
сторон, вижу, слетаются мои бесхвостые. Собрав всех своих друзей, турлукан
ударил в последний раз "цибить-бить". И вся стая махнула в сад к
Ване-Шапочке. Тот, видно, не слыхал турлукана, - бац камнем в бесхвостых, и
все улетели.
Прыг я тогда через забор к Ване-Шапочке, кричу:
- Бей меня, бей, подлеца!
Он сначала было подумал, - с ума сошел, а потом, когда я все рассказал,
темный весь сделался и спрашивает:
- Зачем же тебе нужно было рвать хвосты всем подряд?
- Но ты же не понимаешь, Ваня... - бормочу я.
И так сурово отвечает мне Ваня-Шапочка:
- Нет, брат, не понимаю я тебя и всех вас таких безжалостных охотников,
я о каждой птице отдельно думаю и никогда не рву хвосты, и, особенно, чтобы
всем подряд, безжалостные вы охотники, оборвете хвосты всем подряд, а после
оказывается, что среди бесхвостых есть турлукан.
Однажды колхозный мальчик Миша прочитал книгу о разных животных;
особенно понравился ему рассказ об утятах, и ему самому захотелось написать
рассказ о гусях. Недалеко был один колхоз, где на речке всегда бывает много
гусей.
- Попробую! - сказал он.
И отправился по лесной зеленой дорожке к гусям.
Скоро нагнал его колхозник Осип.
- Хочу рассказ написать о гусях, - сказал ему Миша, - подвези меня к
речке.
- Садись, - ответил Осип, - только не зевай, не забывай рук на грядке:
в лесу едем, о дерево можно руку повредить.
И, подумав немного, сказал:
- О гусях написать можно много. Вот я тебе расскажу, случай был на
реке. Пропало у Якова четыре гуся, а были у него гуси меченые, с лиловыми
шеями. Яков был нечист на руку: он отбил четырех гусей на реке и загнал к
себе на двор. Дома он разломал лиловый чернильный карандаш, сделал краску и
намазал шеи гусям. Тогда четыре чужих гуся стали тоже с лиловыми шеями. Три
дня Яков за ними ухаживал, кормил, поил и купал в корыте. Гуси делали вид,
что привыкли, а когда Яков их выпустил, они пошли к тетке Анне. Раз и два -
все так, гуси идут к тетке Анне. В третий раз люди заметили и не дали Якову
загонять гусей к себе обратно.
- Если гуси идут на двор к тетке Анне, - сказали колхозники, - значит,
это гуси ее.
- Добрые люди, - сказал им Яков, - у тетки Анны все гуси белые,
немеченые, а мои гуси с лиловыми шеями.
- Разве вот что с лиловыми шеями, - задумались добрые люди. И отпустили
Якова.
- Все? - спросил Миша.
- Чего тебе еще? - ответил Осип. - Так это было - рассказ об умном воре
и о недогадливых людях: на то щука в море, чтобы карась не дремал.
- Никуда не годный рассказ! - сказал Миша.
И так возмутился, так взволновался неправдой, что забыл наказ Осипа не
класть руку на грядку телеги. Мишин безымянный палец на левой руке попал
между грядкой и деревом.
- Скажи еще хорошо, что не всю руку размяло, - сказал Осип.
Он вымыл раздавленный палец в ручье, перевязал тряпочкой и велел Мише
бежать скорей обратно в колхоз.
Бедная Мишина мать! Как она испугалась, когда увидала Мишу в крови! Но
хорошо, что в аптечке колхозной нашлась свинцовая примочка. Она сделала Мише
компресс, перевязала палец чистым бинтом и велела ложиться в постель.
- Нет, - ответил Миша, - я буду сейчас писать рассказ о гусях.
И передал матери все, что слышал от Осипа.
- Так это было, - сказал Миша, - но разве можно писать о такой гадости?
Я хочу написать, как надо.
- Правда, - ответила мать, - глупого и так у нас довольно, не надо об
этом писать. Напиши, если можешь, как надо, я же прилягу сейчас, и ты потом
меня разбуди: я сделаю на ночь тебе перевязку.
Миша писал рассказ, не обращая никакого внимания на боль. И когда
кончил, то мать не стал будить. Довольный, улыбаясь, он сам перевязал себе
очень хорошо палец и крепко уснул.
- Написал? - спросила его утром мать.
- Написал, - ответил Миша, - я написал как надо, а не как рассказывал
Осип. Помнишь то место, когда добрые люди хотели остановить вора? "Раз гуси
идут к Анне, - значит, это ее гуси", - сказали добрые люди. "Добрые люди, -
ответил им Яков, - у тетки Анны все гуси белые, немеченые, а мои гуси с
лиловыми шеями". - "Разве вот что с лиловыми шеями", - сказали добрые люди.
И только хотели было отпустить Якова, вдруг вдали, на реке, показываются
какие-то четыре гуся с темными шеями, ближе, ближе плывут, и, наконец, все
видят: гуси эти неведомые тоже с лиловыми шеями. И они так важно по-гусиному
выходят на берег, стряхивают с себя воду, оправляются и, вытянув вперед
лиловые шеи, направляются ко двору Якова.
Яков остолбенел и опустил хворостину, и гуси Анны, тоже важно,
по-гусиному вытянув вперед лиловые шеи, пошли на двор к своей любимой
хозяйке. И все стало ясно. "Вор! Вор! Вор!" - закричали колхозники. И
выгнали вора из колхоза, и с тех пор нет в колхозе воров.
- Вот как надо! - с гордостью сказал Миша. - А Осип хочет, чтобы у нас
в колхозе было, как в море: "На то и щука в море, чтобы карась не дремал".
Но мать не слышала конца рассказа Миши и не могла радоваться.
Испуганно, изумленно глядела она на его руку. Совершенно черный, страшный
ноготь с сочащейся из-под него кровью был на его безымянном пальце, а
указательный хорошо, туго был перевязан бинтом.
С таким волнением Миша писал свой рассказ, что боль свою забыл и
сгоряча даже палец перевязал не тот. Ничего не помня от радости, он вместо
больного, безымянного пальца перевязал указательный.
Так написал Миша свой первый рассказ.
Соболь - небольшой, меньше кошки, зверек. Водится он только у нас, в
СССР, в сибирской тайге. В старину шкурки соболя были деньгами, и на них,
как на золото, можно было покупать всякие товары. Да и теперь соболий мех -
один из самых драгоценных в мире, и оттого охотники преследовали и
уничтожали зверька, не заботясь о будущем. Даже на далекой Камчатке соболь
начал исчезать и скоро, наверно, исчез бы навсегда с лица земли, как исчезло
немало зверей, которых теперь мы знаем только по скелетам и чучелам в
музеях.
К счастью, наука в советское время успела взять в свои руки соболиное
дело. Соболей стали разводить в неволе. Теперь уже и под Москвой, на
Пушкинской зооферме, соболи растут и размножаются сотнями.
И в Соловках, и в Пушкине, и на Урале я наблюдал с интересом жизнь
соболей, и самое первое, на что я обратил свое внимание, была их внутренняя,
страстно-хищная кровожадность и внешняя пушистость, гибкость и грация. Этот
зверек вполне отвечает пословице: "Мягко стелет - жестко спать".
Однажды, наблюдая кормление соболей в Соловецком питомнике, я сказал
заведующему питомником, ученому-звероводу:
- Если бы соболи хотя бы наполовину были так велики и сильны, как
тигры, то благодаря своей ловкости, гибкости и хищности они бы всех тигров
поели, как кроликов.
На эти слова зверовод ответил:
- Да, соболь - хищник примерный, но у нас был необыкновенный случай в
питомнике, он доказывает, что даже у таких хищников бывает в жизни так, что
они могут быть очень добрыми и нежными к зверям другой породы.
И он рассказал действительно необыкновенный случай.
Было это у них в Соловецком питомнике, кажется, в 1929 году. Там жила в
то время старая, но очень красивая соболюшка Муся. У нее должны были
родиться соболята, и все служащие в питомнике волновались.
И как было не волноваться!
У соболей часто бывает, что старая самка родит и тут же сама кончается,
истратив на эти последние роды все силы. Опасность гибели дорогой старушки
или ее потомства увеличивалась еще тем, что наблюдать и помогать, когда
надо, при рождении соболей невозможно: соболи посторонних не выносят.
И вот придумали установить в клетке микрофон и отвести все звуки из
клетки в кабинет ученого-зверовода точно так же, как отводят звуки со сцены
в квартиры.
Перед письменным столом был установлен громкоговоритель, и, когда
наступил день родов, зверовод сел за стол и стал дежурить.
В одиннадцать ночи из клетки Муси послышался первый стон, и в ту же
минуту из другой комнаты, взволнованные, настороженные, с навостренными
ушами, явились кормилицы: собаки и кошки. У таких собак и кошек в
зверопитомнике отнимают детей, отчего у них собирается много молока, и
животному очень хочется освободиться от него: хоть бы кого-нибудь покормить.
В питомнике собаки-кормилицы кормят лисят, кошки - соболей. Собаки и кошки -
кормилицы - бесшумно прокрались в комнату зверовода и, навострив уши, сели
против громкоговорителя. Всю ночь, до восьми утра, все кормилицы, не
стронувшись с места, слушали, как Муся долго облизывала новорожденных и как
они пищали.
Зверовод все время записывал в журнал, отмечая каждый звук по часам.
Все кончилось благополучно для матери, но молодые, четыре соболенка,
все погибли. Первое время после родов Муся была очень слаба, за жизнь ее
сильно боялись и кормили только живыми новорожденными кроликами.
Когда прошло значительное время, Муся поправилась, стала есть даже
рубленую конину с рисом и день ото дня становилась все веселей. Вот тут
наблюдатели заметили, что молоко у соболюшки почему-то не исчезает. Об этом
странном явлении сказали звероводу, и тот без всякого колебания решил, что
раз молоко столько времени у матери не пропадает, значит, она кормит
кого-то, значит, четырех мертвых соболят выбросили в свое время, а пятого
проглядели, и он затаился где-нибудь в подстилке. Подняли крышку клетки и с
изумлением увидели, что Муся не соболенка кормила, а кролика, и он теперь
был уже довольно большой. Как, почему из множества съеденных Мусей живых
кроликов она избрала себе одного, - было непонятно. Скорее всего маленькому
счастливцу, пока хищница ела другого, удалось попить соболиного молока.
Таким образом, хищница-соболюшка выкормила и воспитала кролика-грызуна.
Многих ученых-натуралистов я потом спрашивал как могло это случиться,
как это возможно?
Все они пожимали плечами и отвечали:
- Да, соболь - хищник самый ужасный, и случай в Соловецком питомнике
необыкновенный: он показывает, что даже и у таких страшных хищников бывает,
что они могут быть очень добрыми и нежными к зверушкам, им вовсе чужим.
Курица непобедима, когда она, пренебрегая опасностью, бросается
защищать своего птенца. Моему Трубачу стоило только слегка пожать челюстями,
чтобы уничтожить ее, но громадный гонец, умеющий постоять за себя в борьбе и
с волками, поджав хвост, бежит в свою конуру от обыкновенной курицы.
Мы зовем нашу черную наседку за необычайную ее родительскую злобу при
защите детей, за ее клюв - пику на голове - Пиковой Дамой. Каждую весну мы
сажаем ее на яйца диких уток (охотничьих), и она высиживает и выхаживает нам
утят вместо цыплят. В нынешнем году, случилось, мы не досмотрели: выведенные
утята преждевременно попали на холодную росу, подмочили пупки и погибли,
кроме единственного. Все наши заметили, что в нынешнем году Пиковая Дама
была во сто раз злей, чем всегда.
Как это понять?
Не думаю, что курица способна обидеться на то, что получились утята
вместо цыплят. И раз уж села курица на яйца, не доглядев, то ей приходится
сидеть, и надо высидеть, и надо потом выхаживать птенцов, надо защищать от
врагов, и надо все довести до конца. Так она и водит их и не позволяет себе
их даже разглядывать с сомнением: "Да цыплята ли это?"
Нет, я думаю, этой весной Пиковая Дама была раздражена не обманом, а
гибелью утят, и особенное беспокойство ее за жизнь единственного утенка
понятно: везде родители беспокоятся о ребенке больше, когда он единственный.
Но бедный, бедный мой Грашка!
Это - грач, с отломанным крылом он пришел ко мне на огород и стал
привыкать к этой ужасной для птицы бескрылой жизни на земле и уже стал
подбегать на мой зов "Грашка", как вдруг однажды в мое отсутствие Пиковая
Дама заподозрила его в покушении на своего утенка и прогнала за пределы
моего огорода, и он больше ко мне после того не пришел.
Что грач! Добродушная, уже пожилая теперь, моя лягавая Лада часами
выглядывает из дверей, выбирает местечко, где ей можно было бы безопасно от
курицы до ветру сходить. А Трубач, умеющий бороться с волками! Никогда он не
выйдет из конуры, не проверив острым глазом своим, свободен ли путь, нет ли
вблизи где-нибудь страшной черной курицы.
Но что тут говорить о собаках - хорош и я сам! На днях вывел из дому
погулять своего шестимесячного щенка Травку и, только завернул за овин,
гляжу: передо мною утенок стоит. Курицы возле не было, но я себе ее
вообразил и в ужасе, что она выклюнет прекраснейший глаз у Травки, бросился
бежать, и как потом радовался - подумать только! - я радовался, что спасся
от курицы!
Было вот тоже в прошлом году замечательное происшествие с этой сердитой
курицей. В то время, когда у нас прохладными, светло-сумеречными ночами
стали сено косить на лугах, я вздумал немного промять своего Трубача и дать
погонять ему лисичку или зайца в лесу. В густом ельнике, на перекрестке двух
зеленых дорожек, я дал волю Трубачу, и он сразу же ткнулся в куст, вытурил
молодого русака и с ужасным ревом погнал его по зеленой дорожке. В это время
зайцев нельзя убивать, я был без ружья и готовился на несколько часов
отдаться наслаждению любезнейшей для охотника музыкой. Но вдруг где-то около
деревни собака скололась, гон прекратился, и очень скоро возвратился Трубач,
очень смущенный, с опущенным хвостом, и на светлых пятнах его была кровь
(масти он желто-пегой в румянах).
Всякий знает, что волк не будет трогать собаки, когда можно всюду в
поле подхватить овцу. А если не волк, то почему же Трубач в крови и в таком
необычайном смущении?
Смешная мысль мне пришла в голову. Мне представилось, что из всех
зайцев, столь робких всюду, нашелся единственный в мире, настоящий и
действительно храбрый, которому стыдно стало бежать от собаки. "Лучше умру!"
- подумал мой заяц. И, завернув себе прямо в пяту, бросился на Трубача. И
когда огромный пес увидал, что заяц бежит на него, то в ужасе бросился назад
и бежал, не помня себя, чащей и обдирал до крови спину. Так заяц и пригнал
ко мне Трубача.
Возможно ли это?
Нет!
Я знал одного робкого человека: его смертельно оскорбили, он поднялся и
вмиг уничтожил своего врага. Но... то был человек. У зайцев так не бывает.
По той самой зеленой дорожке, где бежал русак от Трубача, я спустился
из лесу на луг и тут увидел, что косцы, смеясь, оживленно беседовали и,
завидев меня, стали звать скорее к себе, как все люди зовут, когда душа
переполнена и хочется облегчить ее.
- Ну и дела!
- Да какие же такие дела?
- Ой-ой, ой!
И пошло, и пошло в двадцать голосов, одна и та же история, ничего не
поймешь, и только вылетает из гомона колхозного:
- Ну и дела! Ну и дела!
И вот какие это вышли дела. Молодой русак, вылетев из лесу, покатил по
дороге к овинам, и вслед за ним вылетел и помчался врастяжку Трубач.
Случалось, на чистом месте Трубач у нас догонял и старого зайца (поратая
англо-русская порода), а молодого-то догнать ему было очень легко. Русаки
любят от гончих укрываться возле деревень, в ометах соломы, в овинах. И
Трубач настиг русака возле овина. Косцы видели, как на повороте к овину
Трубач раскрыл уже и пасть свою, чтобы схватить зайчика...
Так бывает часто в борьбе, что все карты биты и остается какая-то одна,
и уже тянет сонливая слабость стать жертвой и отдаться врагу: становится
так, будто игра не стоит свеч, и надо сдаваться и делаться жертвой. Бывает,
враг все рассчитал, он знает даже три карты победы: вот тройка.
Тройка!
И тройка взяла.
Семерка!
Семерка взяла.
Туз!
И нет: вместо туза дама пик.
Это было на глазах у всех косцов.
Трубачу бы только хватить, но вдруг на него из овина вылетает большая
черная курица - и прямо в глаза ему. И он повертывается назад и бежит. А
Пиковая Дама ему на спину - и клюет и клюет его своей пикой.
Ну и дела!
И вот отчего у желто-пегого в румянах на светлых пятнах была кровь:
гонца расклевала обыкновенная курица.
Понадобилась мне однажды на кадушку черемуха, пошел я в лес. В тридцать
первом квартале нашел я черемуху, и с ней рядом стояла елка с подлупью.
Вокруг этой елки были птичьи косточки, перья, беличий мех, шерстка.
Тогда я глянул наверх и увидел бурак*, и на бураке сидит куница с
птичкой в зубах.
______________
* Бурак - небольшой улей для ловли диких пчел.
В летнее время мех дешевый, она мне не надобна. Я ей говорю:
- Ну, барыня, стало быть, ты тут живешь с семейством.
От моих слов куница мызгнула на другое дерево и сгинула. Я же полез
наверх, поглядел на гнездо и прочитал всю подлость кунью. Бурак был
поставлен для диких пчел и забыт. Прилетел рой, устроился, натаскал меду и
зимою уснул. Пришла куница, прогрызла внизу дырку, мороз пожал пчел кверху,
а снизу мед стала подъедать куница. Когда мороз добрался до пчел и заморозил
их, куница доела мед и улей бросила.
Летом явилась белка, облюбовала улей на гнездо. Осенью мох натаскала,
все вычистила и устроилась жить. Тут опять куница пришла, съела белку и
стала жить в ее теплом гнезде барыней и завела семейство. А после пчел,
белки, куницы я пришел. В гнезде оказались четыре молодых Поклал я молодежь
в фартук, принес домой, посадил в погреб. Дня через два поднялся из погреба
тяжелый дух от куниц, и женщины - все на меня. Стало невыносимо в избе от
куньего духа. А в саду у меня был амбарчик. Я заделал в нем все дырки и