Пришвин Михаил. Зеленый шум

узнать, повидать своими глазами новый, особенный мир где-то там, за горами.
Гертруда, жена Серой Совы, или, как он звал ее по-индейски, Анахарео
(что значит "пони"), не была очень образованна, но она обладала в высокой
степени благородным сердцем. Происходила она от ирокезских вождей. Отец ее
был один из тех, которые создавали историю Оттавы*.
______________
* Оттава - столица Канады.

Анахарео принадлежала к гордой расе и умела отлично держаться в
обществе, была искусной танцовщицей, носила хорошие платья. Ухаживая за
такой девушкой, Серая Сова тоже подтягивался. У него были длинные,
заплетенные в косы волосы, на штанах из оленьей кожи была длинная бахрома, и
шарф свешивался сзади в виде хвостика. На груди как украшение было заколото
в порядке рядами направо и налево множество английских булавок. И почему бы,
казалось, Серой Сове не украшать себя булавками, которые в то же самое время
могли быть очень полезными: днем как украшение, ночью же при помощи их можно
развешивать и просушивать свою одежду. К этому внешнему облику Серой Совы
надо еще прибавить, что у него было много закоренелых, не совсем салонных
привычек. На воде, во время гребли, он никак не мог разговаривать, а на
суше, в лесу, до того привык ходить по тропам гуськом, что если шел рядом с
человеком по улице, непременно его так или иначе подталкивал. Месяц,
проведенный молодыми на охоте в лесу, был наполнен прелестными и
разнообразными приключениями.
Скоро в лесу на охоте оказалось, что Анахарео владела топором ничуть не
хуже, чем Серая Сова. И можно было любоваться устройством ее походной
палатки. Несмотря на то, что в то время еще очень косо глядели на женщину в
мужском костюме, Анахарео стала ходить в удобных мужских штанах, носила
высокие охотничьи сапоги и макинаканскую рубашку. К свадьбе Серая Сова купил
ей несколько метров саржи или чего-то вроде этого, но когда увидал ее на
охоте, то подумал, что не материю бы ей надо было покупать, а топор или
оружие. Увидев подарок, Анахарео развернула материю, взяла ножницы, карандаш
и принялась тут же что-то кроить. Боязливо, со стесненным сердцем смотрел
Серая Сова, как гибла хорошая и дорогая материя. Но сравнительно в очень
короткое время жалкая куча лоскутиков превратилась в безупречные и даже
прямо элегантные брюки-бриджи. Конечно, на чисто мужской работе ей многого
не хватало, но уж по части портновской она оказалась мастерицей прекрасной.
Ее приданое состояло из большого сундука с платьями, мешка с бельем,
одной огромнейшей книги под заглавием "Сила воли" и пяти маленьких
зачитанных тетрадей "Письмовника" Ирвинга, захваченных нечаянно вместо
руководства домашней хозяйки. Кроме того, в этом приданом была еще
превосходная фетровая шляпа, которую Серая Сова присвоил себе и в особенных
случаях носит ее и до сих пор "Письмовник" Ирвинга, захваченный, как
сказано, совершенно случайно, принадлежал сестре Анахарео, муж которой имел
слабость к писательству. Лесные супруги собирались при первой возможности
отослать эти тетрадки, но так и не собрались и, как будет ниже рассказано,
хорошо сделали.
Временами Анахарео очень и очень тосковала, но виду никогда не
показывала. Только раз она было попросила своего мужа купить ей
радиоприемник. Но Серая Сова в то время разделял тот предрассудок, что будто
бы электрические токи, пробегая в атмосфере, влияли на погоду. И ему было
неловко от мысли, что где-нибудь в Монреале или Лос-Анджелесе поет какой-то
юноша, а в лесу из-за этого какому-нибудь достойному рабочему человеку
бывает невозможно на лыжах идти. Вот почему Серая Сова с большим тактом
отклонял всякую мысль, всякий разговор о радиоприемнике. Вместо этого у них
было постоянное развлечение - смотреть в единственное окошко хижины и каждый
день провожать солнце: это было всегда прекрасно! Много шутили за едой.
Вставали до восхода солнца, а то даже целые ночи проводили в лесу. За
санками, лыжами, каноэ ухаживали, как за кровными рысаками, и маленькая
женщина часто должна была пропускать обеденное время. Мало-помалу она стала
ревновать Серую Сову к лесу. А он все шептал ей о каком-то лесном участке,
населенном бесчисленными куницами, и поискам этого заповедного края
непуганых зверей отдавал все свое свободное время Анахарео начала ненавидеть
этот край непуганых птиц и зверей. А Серая Сова в своем ослеплении вообще в
ней не замечал никаких перемен.
Так они ели, спали, видели во сне все те же ловушки, охотились;
вечерами, склонившись над картой, обдумывали новые пути или делали
приготовления к новым странствованиям. Работа поглощала все время Серой
Совы, так что ни о чем другом не могло быть и речи. Охота была религией
Серой Совы, и, как всякий фанатик, он стремился навязать свою веру другому.

ПЕРЕВОРОТ

Жизнь в напряженном труде, вечные отлучки из дому, вызываемые
охотничьей профессией, не давали возможности сглаживать неровности семейной
жизни интимными объяснениями, - до того ли уж тут! Такая была спешка, такая
гонка с установкой и осмотром ловушек в осенний и предзимний сезон, - язык
высунешь. И вот однажды перед самым рождеством, вернувшись домой после
кратковременной отлучки, Серая Сова увидел свою гордую индеянку в жалком
виде: растрепанная, лежала Анахарео в кровати, с глазами, опухшими от слез.
Вот тогда-то мало-помалу и стала показываться во всех подробностях
сокровенная жизнь. Вначале муж никак не мог понять, в чем тут дело.
Казалось, ведь так же все отлично шло! Не был же он вовсе никогда тем
равнодушным и невнимательным супругом, как это бывает у индейцев, совсем
даже нет: он так уважал, так ценил свою жену, так ею восхищался! Да и как не
уважать, как не восхищаться такой женщиной среди таких невозможных лишений?!
- Уважение! - получил в ответ Серая Сова. - Но ведь это больше всего
относится к покойникам. Восхищение! Какой толк из этого? Можно восхищаться
спектаклем. А где же тут сам живой человек?
И в конце концов.
- Мы живем, как упряжные собаки греем печку, равнодушно пожираем свою
пищу...
С великим изумлением теперь выслушивал Серая Сова горькие жалобы на
отсутствие чопорной церемонии во время еды той самой женщины, которая могла
с улыбкой на лице спать под дождем на открытом воздухе.
- А дальше, а дальше-то что!
- Вечные мечты и думы над тем, где бы получше и побольше можно было
наставить ловушек. А после того, как это удается, мы еще и хвастаемся: "Мы
набили, намучили больше других!"
Последним обвинением Серая Сова был огорчен и возмущен.
"Чем же я-то виноват? - думал он. - Ведь я же старался просто
заработать для нашего существования, а то как же иначе? Вот сейчас падает
цена на мех, значит, надо убивать все больше и больше для добывания
средств... При чем же тут я?"
И тем не менее Серая Сова, несмотря на все свои совершенно правильные
рассуждения, чувствовал, что какая-то непрошеная правда мерцала в ее
жалобах...
Несколько задетый, в замешательстве, но совсем не рассерженный,
выслушал все это Серая Сова и отправился из дому на свой любимый холм. Там
он развел костер, сидел, курил, раздумывал о всем случившемся, привычной
рукой снимая шкурку с убитой куницы. В то самое глубокое раздумье погрузился
он и переживал ту самую борьбу с собой, какую до сих пор в своем одиночестве
переживала Анахарео. И он постарался тут сам с собой довести спор свой с ней
до конца.
И вот внезапно, как при свете молнии, увидел он весь свой эгоизм,
развившийся во время скитаний. Стало понятно, как узка была дорожка, по
которой он шел. Уважение, внимание, восхищение! Да ведь это были только
крохи от его настоящих переживаний. И эти крохи он подносил женщине,
вручившей ему свое сердце!
Поняв это все, Серая Сова отбросил всю свою мужскую самоуверенность и
свои мужские права и на лыжах узкой горной тропою ринулся вниз, к лагерю.
"Не опоздать бы! Вот только бы не опоздать!"
В этот знаменательный вечер, когда Серая Сова впервые только глубоко
заглянул в себя, и начинается его медленное внутреннее продвижение в
действительную страну непуганых птиц и зверей, в ту страну, которую создает
человек своим творчеством, а не в ту, о которой он только мечтает по-детски.
В этот вечер зародился тот самый переворот, который потом переменил всю его
жизнь.

ОХОТА ЗА БОБРАМИ

Не нужно думать, что душевный переворот у охотника на бобров произошел
внезапно: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Да если и
случаются иногда под давлением обстоятельств такие внезапные перемены, то
это бывает обыкновенно на короткое время. Нет, в этом случае речь идет о
перевороте как длительном процессе чередующихся умственных сдвигов,
самоанализа, порывов вперед, возвращения к исходным позициям и опять вперед,
к новым достижениям. Такой переворот требует самодисциплины и, само собой,
сразу совершиться не может.
Во всяком случае, грозные тучи, висевшие над семейной жизнью Серой
Совы, в тот знаменательный вечер совершенно рассеялись. Супруги по-прежнему
усердно работали на промысле, но зато уж когда возвращались домой, то
прекращали всякий разговор о своей профессии. У них даже появилась
потребность в домашнем уюте, хижину свою они стали украшать и разговоры вели
о таких вещах, о каких раньше и помину не было. Если же днем, смотря по ходу
промысла, нужно было расходиться в разные стороны, то обоих тянуло поскорее
снова сойтись. Бывало при лыжных пробегах путь раздваивался, - тогда тот,
кто первый выходил на общий путь, писал на снегу шаловливые послания. Так
мало-помалу счастье снова вернулось, и Анахарео стала такой же деятельной и
жизнерадостной, какой была раньше. Вот только для Серой Совы полученный им
жизненный урок не прошел даром и привел в конце концов к самым невероятным
последствиям.
Анахарео при новом отношении к ней мужа стала неизменно сопровождать
его во всех охотничьих предприятиях. И хотя охотой она занялась
по-настоящему только теперь, в эту последнюю зиму, но, тем не менее, быстро
овладела техникой, научилась отлично расставлять ловушки и следить за ними.
Часто она даже первая прокладывала лыжный след и пользы приносила Серой Сове
даже больше, чем в прежнее время его компаньоны-охотники. Но сильная и
закаленная женщина, работая на промыслах, не закрывала себе глаза на
жестокости своей новой профессии. Глубокое сострадание вызывал у нее вид
окоченевших, искаженных предсмертной агонией, скорченных мертвых существ,
или зрелище добивания животных рукояткой топора, или удушение животных,
умирающих с мольбою в глазах, и после того - новые и новые ловушки для новых
жертв. Хуже всего было, что в ловушки случайно попадало множество ненужных
птиц и белок, и часто при осмотре они были еще живы, некоторые кричали или
слабо стонали в мучениях. И вот странно! Животные как будто отгадывали, что
делалось в душе Анахарео, и в последней своей борьбе за жизнь всегда
обращались к милосердию женщины; так, особенно ярко выделяется случай с
рысью, которая, умирая, подползла к ее ногам.
Все эти случаи делали Анахарео глубоко несчастной. И не раз Серая Сова
дивился, как это кровная индеянка не могла привыкнуть к смерти животных,
убиваемых для существования человека.
Серая Сова, как и все подобного рода бродяги по обширным и безмолвным
пространствам лесной страны, всегда был склонен наделять животных личными
свойствами. В глубине души благодаря этому он, конечно, должен был иметь к
животным какое-то чувство сострадания. Но от этого человеческого чувства
самим животным не было легче. Да и как это можно было думать о каком-нибудь
милосердии в условиях крайней нужды, вечной задолженности у
промышленника-пушника! Единственное, что можно было спрашивать с охотника, -
это чтобы он не мучил животных зря, не убивал без нужды.
И не будь Анахарео, Серая Сова так бы и оставался в пределах обычной
этики канадского охотника и не стал бы беспокоить себя лишними мыслями. Но
необходимость считаться с душой своего товарища заставила его вылезть из
своей скорлупы и открыть глаза на мир непривычных явлений. И оттого,
действительно, он стал обращать внимание на такие вещи, которые при одном
только голом стремлении к наживе должны были бы от него ускользать.
Мало-помалу Серая Сова благодаря этим новым мыслям начал чувствовать
некоторое отвращение к своему кровавому делу.
Конечно, нельзя сказать, что душа охотника была жестокой и все
перерождение Серой Совы совершилось исключительно под влиянием милосердия
женщины. Далее и в те дни суеверного прошлого, когда Серая Сова еще верил,
что будто бы радиоволны как-то влияют в дурную сторону на климат, в
отношении к животным он не лишен был некоторого чувства справедливости, еще
не осознанного и проявлявшегося в странном виде. Тут не обошлось, конечно,
без влияния предков-индейцев, этих примитивных фантастов. Унаследованные от
них правила, доходившие до чистого суеверия, Серая Сова с юности своей
выполнял, не жалея ни времени, ни труда. Со стороны едва ли можно относиться
к этим обрядам сколько-нибудь серьезно, однако для Серой Совы эти ритуальные
торжества значили очень много. Ни одного медведя не убивал он без того,
чтобы какая-нибудь часть его тела - обыкновенно череп или лопатка - не
подвешивалась где-нибудь на видном месте в районе его обитания. Тело
ободранного бобра устраивалось в удобном положении, и рядом складывались
отрезанные "руки", ноги и хвост. Когда было возможно, тело со всеми
указанными частями спускалось в воду через прорубь, часто с трудом
проделанную во льду. Если случалось употреблять бобра в пищу, то его
коленную чашечку, столь необычную для животных, отделяли и предавали
ритуальному сожжению. Все эти обряды выполнялись не только
полуцивилизованными индейцами, но даже и относительно развитыми. И если бы
кто-нибудь спросил о причине этих обрядов, ему бы ответили: "Озаам тапскохе
аницинабе магуин", то есть: "Потому, что они так сильно похожи на индейцев".
К этим обычаям предков Серая Сова присоединял еще и свои собственные и
выполнял эти собственные правила с той же строгостью, как и правила предков.
Так вот, например, провожая в лес туристов-охотников, он никогда не позволял
им фотографировать раненое животное до тех пор, пока оно не умирало. Точно
так же, если приходилось раненое животное донести живым до лагеря, то тут
надо было его непременно выходить и отпустить. Однажды весной Серой Сове
попался маленький, месячный, волчонок, и охотник принес его домой и стал
ухаживать с добрым намерением выходить его и, когда он будет в состоянии сам
добывать себе пищу, отпустить на волю. При самом лучшем уходе маленький
сирота чувствовал себя несчастным. У него было только два развлечения или он
жевал старый мокасин* под кроватью - единственное развлечение, похожее на
игру, или часами, уставившись неподвижно, смотрел на стены хижины своими
косыми непроницаемыми глазами, как будто он сквозь стены видел что-то вдали.
Волчонок не обращал на Серую Сову никакого внимания и замечал его лишь
тогда, когда тот приносил ему корм. Так он все и продолжал глядеть
затуманенными зелеными глазами в свою желанную страну, пока, наконец, не
умер.
______________
* Мокасины - обувь из оленьей шкуры.

СИРОТЫ

Однажды по окончании зимнего охотничьего сезона Серая Сова отправился
продавать свою пушнину, но цены были низкие и падали все ниже и ниже из
недели в неделю. В это время роковые слова о конце первобытных лесных
промыслов уже были написаны в лесной чаще.
За год перед этим участок, на котором теперь работал Серая Сова, был
обловлен хорошим охотником и мало попадалось, и цены были так низки. Что
делать? Всего только около шестисот долларов было заработано - вовсе
ничтожная сумма в сравнении с обычным заработком. После погашения долгов и
закупки летнего провианта не останется от шестисот долларов ни малейшей
основы для возможности двинуться вновь куда-нибудь на поиски девственного,
не видевшего охотника участка, а без этой возможности какой же интерес
томиться ловлей зверей в таких поруганных человеком местах? Чтобы как-нибудь
выйти из трудного положения, Серая Сова решил поохотиться и в весеннее
время, когда мало-мальски смыслящий что-нибудь в своем деле охотник вешает
ружье на стенку бить зверей, когда у них рождаются дети, - это все равно,
что рубить сук, на котором сидишь. Но что же делать! Положение было
безвыходное, а на участке еще оставалась одна семья бобров Серая Сова
успокоил себя тем, чем всякий успокаивает себя в этих случаях если он не
возьмет этих бобров, придет другой и покончит с ними.
Случилось, запоздал один покупатель, и пришлось из-за этого провести
даром целую неделю, а потом длинная дорога на участок, где Серая Сова должен
был сдать пушнину, отняла еще больше времени, и вот к охоте надо было
приступить лишь в конце мая, когда бобрята непременно должны были уже
родиться. Не оставалось в этом никакого сомнения. Но Серая Сова все-таки
пошел на охоту, и, когда ставил свои капканы, из старой, но подновленной
бобровой хатки послышались слабые, тоненькие голоса бобрят. Услыхав эти
знакомые звуки, Серая Сова загремел веслами и тем отвлек внимание Анахарео.
Пойми женщина, в чем дело, она упросила бы снять капканы. Никогда не
приходилось раньше делать этого, поэтому, услыхав писк бобрят, и сам Серая
Сова почувствовал боль.
Но работу свою он продолжал: деньги были очень нужны.
На следующий день Серая Сова вытащил из капканов тела трех бобров, но
четвертого капкана не было: бобровая мать оборвала цепь и ушла в воду вместе
с капканом. Было прощупано все дно в поисках тела бобра, была отчасти
спущена и вода, но ничего не помогло: нигде ничего не находилось. В этом
горе от потери самой ценной шкуры Серая Сова и вовсе забыл о маленьких
беспомощных бобрятах, обреченных теперь, без матери, на голодную смерть.
После целого дня, истраченного на поиски бобра, он уложил свои капканы,
снаряжение и направился в лагерь, не думая возвращаться еще к этому
опустелому месту. Но события иногда вторгаются в нашу жизнь и действуют как
будто по собственной воле. На другой день Серая Сова вдруг почему-то
переменил свое вчерашнее решение не возвращаться больше к пруду, и ему
захотелось проверить, не вернулась ли самка в свою хижину. Вместе с Анахарео
они стали грести к опустелой бобровой хатке. Но никаких признаков жизни там
не было: ни по следам, ни по звукам.
Ничего не оставалось больше делать, как повернуть обратно и покинуть
это место окончательно и навсегда. И только они повернули лодку, вдруг
позади себя Серая Сова услышал плеск, оглянулся и увидел какое-то животное
вроде выхухоля на поверхности воды возле бобрового домика. Хоть чем-нибудь
вознаградить себя за потерянный день! И охотник поднял ружье, стал
прицеливаться. На таком расстоянии промахнуться было невозможно, и палец уже
готов был нажать на спуск, как вдруг это животное издало тихий крик, и ему
ответило другое животное таким же голосом. Они сплылись, и их можно было
убить одним выстрелом; но они опять закричали, и по этому крику вдруг стало
все понятно: то были маленькие бобрята. Тогда Серая Сова медленно опустил
ружье и сказал Анахарео:
- Ну, вот тебе и бобрята!
При виде маленьких сирот у нее сразу же пробудился инстинкт женщины.
- Спасем их! - воскликнула она взволнованно.
И потом более тихо:
- Мы обязаны.
- Да, - ответил смущенно Серая Сова, - мы обязаны. Возьми их.
Однако поймать их оказалось не так-то легко: бобрята были уже не
маленькими и отлично могли плавать. Но, терпеливо преследуя их, охотники
своего добились: странного вида пушистые зверьки были пойманы и спущены в
лодку. Они были каждый около полуфунта весом, с длинными задними ногами и
чешуйчатыми хвостами. По дну лодки оба зверька стали ходить со свойственным
бобрам видом спокойствия, настойчивости и целеустремленности.
Супруги-охотники смотрели на эту парочку несколько смущенно, с трудом
представляя себе, что же дальше-то делать с ними. Однако милосердные люди и
вообразить себе не могли невероятных последствий появления этих животных в
семье человека.

ПРИЕМЫШИ

Молодые супруги, конечно, не представляли себе того, как свяжут их по
рукам и ногам принятые на воспитание дети звериного царства. Бобрята вовсе
не были похожи на дикие существа, как мы их себе представляем: не прятались
они по углам в ужасе, не глядели тоскующими глазами и ни в чем не
заискивали. Совсем напротив: они гораздо более походили на два глубоко
сознательных существа, видевших в людях своих защитников. Правда, они
всецело отдались в человеческие руки, но зато уж, со своей стороны,
требовали к себе непрерывного внимания, напоминая людям о взятой на себя
ответственности, приучая даже и спать-то начеку, с рукой, положенной на
жестянку со сгущенным молоком.
Не так-то легко было найти способ кормления их. Что делать, если они не
хотели пить молоко из тарелки, а бутылки с соской нигде нельзя было скоро
достать? К счастью, осенила мысль погружать веточку, взятую с дерева, в
банку со сгущенным молоком, а потом давать ее в рот бобренку обсосать и
облизать.
После еды эти кроткие существа, полные обезоруживающего дружелюбия,
считающие как бы вполне естественным такое отношение к ним людей, просились
на руки, чтобы их поласкали. А скоро они взяли себе в привычку засыпать за
пазухой, или внутри рукава, или свернувшись калачиком вокруг человеческой
шеи. Переложить их из выбранного ими места в другое было невозможно, - они
немедленно просыпались и решительно, как в свой собственный дом,
возвращались назад. Если же с излюбленного места их перекладывали в ящик, то
они пронзительно кричали, прямо требуя своего возвращения, и стоило
протянуть к ним руку, как они хватались за нее и по руке взбирались и опять
калачиком свертывались вокруг шеи.
Голоса людей они скоро научились различать и, если к ним, как к людям,
обращались со словами, то оба, один перебивая другого, старались криками
своими что-то тоже сказать. Во всякое время им разрешено было выходить и
бродить вокруг палатки, и все было у них хорошо до тех пор, пока они не
теряли друг друга из виду. Неистовый крик поднимался, когда им приходилось
поодиночке заблудиться. Тут они теряли всякую свою самоуверенность,
самообладание и звали на помощь людей. А когда их соединяли, то нужно было
видеть, как они кувыркались, катались, вертелись, визжали от радости и потом
ложились рядышком, вцепившись друг в друга своими цепкими лапками,
чрезвычайно похожими на руки. Часто, когда приемыши спали, им в шутку
что-нибудь говорили, и они слышали и сквозь сон пытались ответить по-своему.
Если же это повторялось слишком часто, бобрята становились беспокойными и
выражали свою досаду, как дети. Действительно, их голоса очень напоминали
крики грудных детей. Смотря по времени дня или ночи, в определенные часы из
глубины ящика слышались соответственно часу и определенные звуки. Легче
всего было людям понять, конечно, громкие, настойчивые и продолжительные
крики, требующие еды и повторяющиеся приблизительно через каждые два часа.
Серая Сова не был сентиментальным человеком, но эти причудливые
маленькие создания сумели привязать к себе охотника до того, что он сам
дивился своим чувствам. Каждый из бобренков сразу же выбрал себе своего шефа
и оставался верен своему первому выбору. Бобрята изливали свою любовь
забавными способами: завидя людей, они опрокидывали свой ящик и мчались
навстречу им или ночью залезали под одеяло и располагались калачиками вокруг
шеи избранного шефа. Если им что-нибудь грозило снаружи, они пугались и тихо
крались, животами почти касаясь земли, к людям; каждый садился возле своего
друга, и так они ждали, пока воображаемая опасность не проходила.
Они постоянно удирали, и в первое время немало было тревоги и хлопот,
чтобы находить таких крошек в кустарниках. Но после вся эта тревога
оказывалась напрасной, потому что, чуть заслышав где-нибудь шаги или зов
своих друзей, они сами со всех ног бросались им навстречу. Мало-помалу
маленькие бродяги вошли в такое доверие, что их хозяева стали забывать о
разных мерах предосторожности и однажды перед отходом ко сну забыли закрыть
ящик, а утром нашли его пустым. В тревоге бросились за бродягами, искали,
плавая в каноэ целый день; всю ночь стерегли в кустах, постоянно проверяя,
не вернулись ли они в палатку. Трудно было вообразить себе, чтобы бобрята,
столь привязанные к людям, могли их по доброй воле покинуть. Но все-таки они
были дикими животными, способными бегать где захочется, самостоятельно
питаться и, может быть, вообще даже обходиться без людей: взбрело что-нибудь
в голову, и вдруг одичали и ушли навсегда. Забиралась в душу еще и худшая
тревога: везде было множество ястребов и сов, а какой-нибудь выдре и вовсе
ничего не стоило расправиться с ними по-своему. Так прошло более тридцати
часов со времени их исчезновения. За это время, думалось, если они только
остались в живых, они должны были удрать так далеко, что поиски вблизи
палатки делались вовсе напрасными. Измученные, с понурыми головами,