Пришвин Михаил. Зеленый шум

потихоньку. Так, ее можно было видеть крадущейся с добычей вдоль стены с
выражением наслаждения страхом быть пойманной. Люди, конечно, и сами
наслаждались ее наслаждением и позволяли ей носить картофель, сколько ей
вздумается. Но противодействие - это дыхание жизни бобров; вся их жизненная
школа связана с преодолением препятствий. И как только Мак-Джинти заметила,
что таскать картофель ей можно, это занятие для нее потеряло всю свою
прелесть.
Вслед за этим преступница начала воровать табак. Однажды ночью раздался
жалобный стон, означавший, как оказалось, настоящую беду: отважного вора
нашли распластанным на полу возле украденного табака, часть которого была
съедена. Бедная зверушка сильно страдала, пыталась подползти к людям, но у
нее не действовали задние ноги: они были будто парализованы. Любимицу
Анахарео осторожно подняли и положили на койку. В серьезной беде бобр очень
льнет к человеку и глядит на него чрезвычайно выразительным умоляющим
взглядом. Мак-Джинти прижалась к Анахарео, уцепилась за ее платье лапками,
потерявшими силу, с немой мольбой ожидая от нее, только от нее, своего
спасения.
Серая Сова впервые в жизни своей видел такую сцену, и она его сильно
растрогала. В своем прошлом опыте он стал искать средство лечения. Рвотное
она не хотела или не могла проглотить. Через короткое время она впала в
оцепенение, сердечная деятельность ее почти прекратилась, и тут Серая Сова
вспомнил один случай отравления опием. Он сказал Анахарео, чтобы она
растирала ее тело покрепче, массировала руки и ноги и ни в каком случае не
давала ей заснуть. Это было несколько жестоко, но вопрос шел о жизни и
смерти. В свою очередь, и Анахарео вспомнила о пользе в таких случаях
горячих горчичных ванн. Когда ванна была готова, бобр был уже без сознания и
настолько обессилен, что, когда его опускали в ванну, голова его безжизненно
погрузилась в жидкость. Не сразу проникла жидкость сквозь мех, но было
достаточно даже того, чтобы ноги и хвост подверглись ее действию, -
результат сказался почти что мгновенно: держа руку под грудью бобра,
Анахарео сказала, что сердечная деятельность возрастает.
Потерявшее сознание животное настолько жило, что стало слабо стонать и
приподнимать голову. Но только вытащили ее из ванны, как бедная зверушка
снова поникла, и сердечные удары были почти неощутимы. Пока Серая Сова
готовил вторую ванну, Анахарео усердно растирала животное и не давала ему
уснуть. Помещенная во вторую ванну, Мак-Джинти пришла в себя: после того ее
опять растирали, опять купали, стараясь всеми силами сохранить маленькому
созданию жизнь. Более десяти часов так работали, чередуя ванны с
растиранием, и временами вовсе теряли надежду: неподвижная, слабеющая, с
закрытыми глазами, она выскальзывала из рук людей... Три раза начинались
конвульсии, но все-таки она при постоянном воздействии людей жила, и время
рассвета, по замечанию Серой Совы, фатальное в споре жизни и смерти,
миновало: рассвело, а Мак-Джинти еще не умерла. При наступлении полного дня
кризис как будто миновал, сердце сильно забилось, она встала, и вдруг тут ее
схватила судорога - она упала и вытянулась.
Серая Сова уронил полотенце: это был, очевидно, конец.
- Ну, Пони... - начал он.
И отвернулся, чтобы положить дрова в печку, и стал там возиться, чтобы
только не глядеть. Сердце разрывалось...
- Ну, Пони... - начал он второй раз.
И вдруг он услышал крик сзади себя - не крик смерти, как ожидал, а
что-то вроде рассуждения, декламации, с получеловеческими звуками...
Серая Сова оглянулся.
Мак-Джинти сидела на задних лапках совершенно прямо и даже делала
попытки причесать свою мокрую, растрепанную шубу.
Анахарео плакала. Серая Сова в первый раз в своей жизни видел ее
плачущей.
Между тем Мак-Джиннис, по свойственному всем животным инстинкту, понял,
почуял беду и все время пытался пробраться на койку к Мак-Джинти. Теперь,
когда она ожила, конечно, прежде всего им позволили встретиться Мак-Джиннис
обнюхал свою подругу очень тщательно, как бы стараясь, после столь долгой
разлуки (одиннадцать часов!) убедиться, действительно ли это она. Он издавал
тихие звуки, похожие на отрывистые стенания, звуки, которых раньше от него
никогда не слыхали. Она же восклицала пронзительным голосом, по своей
обычной привычке. Хнычущие звуки продолжали раздаваться довольно долго и под
койкой, а позднее, когда к ним заглянули, они лежали в обнимку, крепко
вцепившись лапками в мех, как делали, когда были совсем маленькими.
Этот драматический эпизод надолго отбил охоту у Мак-Джинти заниматься
скверными делами: она исправилась. Всякое подлинное несчастье действовало на
них исправительно. То же было и с Мак-Джиннис после той беды, когда он
чуть-чуть не замерз на льду, он до того сделался примерно-порядочным, что
Анахарео стала опасаться за его судьбу: она верила, что хорошие дети долго
никогда не живут.
У бобров были характеры если не сложные, то очень противоречивые, с
резко выраженными индивидуальными особенностями. Мак-Джиннис, если ему
делали выговор, беспрекословно подчинялся, принимался за что-нибудь другое,
а потом, сделав невинную мину забывчивости, принимался опять за то самое,
что ему запрещали. Мак-Джинти не поддавалась никаким увещаниям, и только
насилие могло прекратить ее преступные замыслы. И как только она начинала
понимать, что нехорошие дела ее замечены, она принималась визжать, как бы
авансом протестуя против вмешательства. Но в какую бы форму ни выливалась
борьба людей с их своеволием, в конце концов враждебных чувств она не
вызывала у бобров: привязанность их к людям оставалась прежней. Главное,
неприкосновенным оставался всегда и неизменно тот час их дня, когда все
споры, все неприятности исчезали и тесная дружба их к людям выходила как бы
из какой-то задумчивости: быть может, это чувство приходило от материнской
любви, навеки ими утраченной.
Но как бы ни были разны их характеры, как бы ни менялись
обстоятельства, в одном они были неизменно единодушны, и одно желание у них
никогда не остывало: это была жажда узнать всеми возможными и невозможными
путями, всеми правдами и неправдами, что же там было скрыто, за пределами их
досягаемости, там, на столе.
С самого момента начала жизни в этой хижине стол и то недоступное им,
что было там, на столе, обладали необычайной силой чарующего притяжения для
бобров, и они, казалось, думали, что вот именно там, на столе, находится все
то желанное, чего им не хватало тут, внизу, на полу. Они были особенно
крикливо-требовательны во время еды людей за столом, и хотя им всегда
давалось, сколько они могли съесть, все равно, сколько бы они ни ели, - еда
едой, а территория стола оставалась для них неисследованной. Всеми им
доступными средствами они стремились узнать, что там находится, и однажды им
удалось стащить клеенчатую скатерть. Грохот упавших железных тарелок,
казалось, должен был бы послужить им хорошим уроком, и все-таки нет: этого
урока, оказалось, им было еще недостаточно Серая Сова, наблюдая эту
постоянную тягу бобров к столу, понимал, конечно, что рано или поздно, каким
бы там ни было способом, они своего непременно достигнут, но ему никак не
могло прийти в голову то, что случилось в действительности.
Серая Сова и Анахарео никогда до сих пор в этой хижине не оставляли
бобров одних более чем на несколько часов, потому что было холодно и надо
было поддерживать тепло в хижине. Но однажды случилась большая оттепель, и
супруги предприняли небольшое путешествие, за несколько миль, в
лесозаготовительный лагерь. Ночью возвращаться домой им не захотелось, они
приняли приглашение переночевать. На другой день повар, слыхавший о бобрах,
пожелал их посмотреть, и Серая Сова, расставаясь с ним утром, предложил ему
зайти к концу дня. Повар пообещал зайти и на прощанье дал для угощения
бобров сверток солидных размеров. Это был первый визит в хижину лесных
странников, и, чтобы подготовиться к встрече дорогого гостя, они поспешили
скорее домой.
Так с этой мыслью, чтобы поскорей взяться за дело и не ударить в грязь
лицом перед гостем, Серая Сова и Анахарео подошли к своему дому, но,
взявшись за дверь, отворить ее не могли: дверь была забаррикадирована
изнутри кучей одеял.
Но это были пустяки в сравнении с тем, что открылось хозяевам, когда
они вошли в свое жилище, комната была разгромлена.
Бобры нашли простейший способ опустить пониже недоступный им стол: они
подгрызли ножки, и стол сам опустился. Вещи, лежавшие на столе, то самое,
чего достигнуть им так страстно желалось, оказались не особенно интересными:
посуда. Однако они не пощадили и посуды; большую часть этих вещей позднее
нашли в норе, но некоторые вовсе не были найдены; вероятно, они запрятали их
в самом отдаленном конце тоннеля. Все остальные вещи были разбросаны на полу
и находились в разных стадиях разрушения. Умывальник был опрокинут, и мыло
исчезло. Банка с керосином, емкостью в пять литров, упала на пол, но, к
счастью, удачно: отверстием вверх, так что ничего не вылилось. Сам пол не
пострадал, но был густо покрыт стружками, щепками, обломками разного
изгрызенного имущества. В дальнейшем были нападения гораздо более
разрушительные, но первый разгром произвел потрясающее впечатление и отбил
всякую охоту принимать гостя.
Между тем сами-то бобры по-своему задумали что-то построить. То, что
людям представлялось картиной разрушения, с их, бобровой, точки зрения это
было лишь этапом какого-то, им только известного созидания они не
чувствовали ни малейшей вины и, прерванные в своем строительстве,
разглядывали вошедших через свою бойницу, а когда убедились, что это свои,
то сразу оба выскочили и запрыгали через груды развалин, чтобы радостно
приветствовать своих милых друзей.
Какой смысл был наказывать этих маленьких гномов? Им дали лакомства,
присланные поваром, и они ели среди обломков, наслаждаясь таким чудесным
завершением, быть может, самого прекрасного дня их жизни.

КАК СЕРАЯ СОВА СТАЛ ПИСАТЕЛЕМ

Кто может сказать, где именно кончается инстинкт и начинаются
сознательные умственные процессы? Этот вопрос много раз ставил себе Серая
Сова, наблюдая жизнь своих бобров. Вспомнилась ему однажды виденная где-то в
газете фотография японской железнодорожной станции с надписью: "Точно такая
же, как и у нас". Издатель, очевидно, был изумлен, что японская станция
сделана не из бамбука или бумаги. И Серая Сова, вспомнив наивного издателя,
подумал о себе самом, что его отношение к уму животных было точно такое же:
"У них, как у нас". Но после появления в обстановке его повседневной жизни
маленьких послов, детей животного царства, подобная снисходительная точка
зрения была невозможна, а дальнейшее углубление в этот замечательный мир
обещало волшебные возможности: сфера жизни, совсем не изученная. У бобров их
внутренняя жизнь сказывалась, конечно, эффективнее для наблюдателя; но в
какой-то мере, конечно, и все животные обладают своими, неведомыми людям
свойствами в том же роде, - область неведомая, сулящая целый мир открытий.
Это новое для Серой Совы, как бы родственное внимание ко всему
животному миру настойчиво искало своего применения. К счастью, зима была
очень мягкая; разного рода животные пользовались ею, всюду шныряли, и Серой
Сове захотелось интерес свой, возбужденный бобрами, расширить вообще
интересом к жизни природы. Можно ведь было начать приручение разных животных
- не только бобров. Началось с ондатры, с которой подружилась Анахарео. Это
был жирный курьезного вида самец. За свое толстое брюхо он был прозван
Фальстафом. Очень часто он посещал прорубь, из которой бралась питьевая
вода, и засорял его то травой, то ракушками съеденных им улиток, чем
доставлял поселенцам некоторые неприятности. Он любил сидеть у самой кромки
льда и поедать разные кусочки, которые Анахарео оставляла тут для него. В
конце концов Фальстаф до того привык к людям, что ел прямо из рук. По всей
вероятности, он вообще стал ее подстерегать, потому что сейчас же высовывал
из воды голову, как только Анахарео начинала спускаться вниз. Он даже бежал
по льду к ней навстречу, но уже через несколько метров терял уверенность,
его охватывал страх, и он мчался назад в прорубь и оттуда снова выглядывал.
День за днем, однако, росло его доверие к Анахарео, и путешествия к ней
навстречу по льду удлинялись, отступления становились не столь
стремительными. У Фальстафа был домик на берегу, сделанный из травы и грязи,
у него кто-то там жил, но выходил к поселенцам только один Фальстаф, другие
никогда не показывались.
Удалось так же скоро приручить двух белок: они стали даже приходить на
голос, прыгать людям на плечи, из рук брать кусочки лепешек. Между собой эти
белки ссорились, жестоко дрались, но к людям неизменно выказывали
дружелюбие, - возможно, оно было притворное, возможно, и нет; во всяком
случае, оно было вызвано надеждой получить подачку.
Еще из живых существ возле хижины поселенцев было около дюжины соек,
которые поселились в соседстве с людьми. Как будто они даже в присутствии
людей несколько изменили свой нрав и не болтали, как всегда. Они глаз не
сводили с двери и в то же время старались показать всем своим скромным
поведением, что в подачках они совершенно не заинтересованы. Как только
открывалась дверь, они становились очень оживленными, некоторые даже
начинали и посвистывать. Но все прекращалось, как только закрывалась дверь.
Дружеские отношения между ними, однако, не удерживались при появлении
еды. На них еда оказывала такое же влияние, как деньги на весьма многих
людей. Если бросалась пригоршня крошек, то каждая сойка, не обращая внимания
на другую, стремилась захватить себе как можно больше и улетала. Однако
все-таки при этом они не теряли вовсе ума, и если случалось, что в такой
момент сойка была только одна, то она обыкновенно ходила между кусками и
крошками, спокойно выбирая себе самые большие. Сойки скоро сжились с
поселенцами, так что, какую бы вещь ни выбросили из хижины, они в воздухе
бросались на нее, как атакующие самолеты. Некоторые же сойки на мгновение
садились даже на протянутые пальцы и явно при этом наслаждались новыми, не
испытанными ими переживаниями, а может быть, просто теплом рук.
Сначала все сойки людям казались совершенно одинаковыми, но вскоре люди
стали их различать, открывать в каждой сойке индивидуальную внешность и свой
личный характер. Можно бы назвать такое отношение к животным родственным
вниманием, потому что нужно, конечно же, сознавать себя до некоторой степени
в единстве со всем миром, если находишь возможность открывать личность даже
в таком отдаленном существе, как сойка. Они были легкими птицами, и хотя
полет их и не был особенно быстр, но этот недостаток силы они возмещали
проворством. Они напускали на себя самый мрачный вид, когда были сильно
голодными, хотя, возможно, делали это бессознательно, и вдруг, как только
появлялась еда, становились воинственно-бойкими. Одна из них хитроумную
способность соек притворяться довела до того, что во время перебранок из-за
лакомого куска начинала кататься по снегу со всеми признаками дурноты.
Всегда это среди других птиц производило смятение, пользуясь которым она
прокладывала себе путь к лучшему куску, схватывала его и в полном здоровье
улетала с ним. Почти все добытое сойки упрятывали в укромных уголках и
щелях, где находили его очень деятельные белки. А после кладовые белок, в
свою очередь, ограблялись сойками.
Помимо бесстыдного попрошайничества, эти пернатые подхалимы еще и
отлично мошенничали, так что будь они людьми, то принадлежали бы к категории
тех очаровательных негодяев, которые вытянут у вас последнюю папиросу и
дадут вам почувствовать, что делают вам одолжение.
В свое время Серая Сова десятками ловил соек в ловушки, поставленные
для более крупных хищников. Взятые за ноги, они бились и теряли свою
безобидную жизнь в безнадежной борьбе. Странным казалось теперь Серой Сове
то, что он от любимых бобров пришел в царство животных с тем же чувством
родственного внимания. Теперь это не была сойка вообще, одна и та же сойка
во множестве экземпляров, как номер газеты в своем тираже. Теперь самые
разнообразные существа бежали за ним, всползали по ногам, бросались к рукам
и пальцам, чтобы посидеть на них в полном доверии, заглянуть ему в глаза
своими глазами, в которых сияло радостное чувство бытия...
Анахарео очень гордилась всеми этими животными, окружавшими дом, они
придавали месту какое-то очарование. Поселенцы от этого чувствовали, что на
чужбине они приняты как друзья и сограждане пернатого и пушного народа.
Конечно, такое равновесие в отношениях людей и природы стоило немало забот;
семья поселенцев разрослась до больших размеров, и это была семья дикая и
вечно голодная: нелегко было всех удовлетворить. В конце концов, чтобы жить
с такой семейкой, пришлось выработать правила и расписания...
Несмотря на такие развлечения, часто дни были монотонными и тянулись
долго. К счастью, странники леса оба были большими любителями чтения и в
свое время натащили в лес множество журналов. Эти журналы более чем окупали
труд по своей переноске тем развлечением, которое они доставляли: их
постоянно читали и перечитывали и в одиночку и вслух.
Очень часто припадки тоски по великой, свободной, покинутой ими стране
были так велики, что прямо приходилось изыскивать средства и способы для
успешной борьбы с ними. Анахарео в таких случаях становилась на лыжи,
бродила по лесам или же делала эскизы знакомых по памяти мест, в чем была
большим мастером. В то же время Серая Сова пописывал на блокнотах, или на
полях журналов, или на оберточной бумаге. Он делал комментарии к
несообразностям, какие встречались в рассказах из жизни природы, описывал
достопамятные происшествия собственной жизни, излагал свои краткие
впечатления от необычайных явлений или от личностей, с которыми в жизни
своей встречался. Так, восстанавливая в памяти утраченное, он до некоторой
степени восполнял прежнюю жизнь, вновь переживал ее и получал некоторое
удовлетворение.
Иногда поселенцы тушили свет и, широко открыв дверцу печки, сидели на
полу у огня, и колеблющийся свет тлеющих углей бросал огненно-красные и
малиновые лучи в призрачную мрачную хижину, рисовал странные узоры на
стенах. Снопы света озаряли оловянную посуду, котелки и другую утварь,
начинавшую светиться, как начищенная медь в древнем замке барона, превращая
висевшее на двери одеяло в редкостную драпировку. Из земляного сооружения,
сделанного бобрами, доносилось их бормотанье, как заглушенные далекие голоса
прошлого. Обоим добровольным изгнанникам в чужую страну тогда все казалось
таинственным, они начинали говорить только шепотом; смотрели пристально, как
вспыхивал жар, как он гас, ломался, рассыпался на куски в красной, пламенной
пещере. Тогда являлись лица, образы показывались и уходили, как на сцене.
Призрачные эти образы вызывали из глубины памяти полузабытые истории,
случаи, мысли. Тогда, вспоминая каждый свое, лесные друзья, сидя в маленьком
красном кругу света печи, начинали друг другу рассказывать.
Анахарео любила рассказывать о некоторых из бесчисленных подвигов
Нинно-Боджо, колдуна, который бывал иногда злым, иногда добрым, по временам
святым, - бес на все руки. Это был правдоподобный образ негодяя с удобными,
вследствие гибкости, понятиями о чести; не то бог, воплощенный в жизнь, не
то бес, живущий в фольклоре ирокезов, народа Анахарео.
Серая Сова, в свою очередь, рассказывал о нужде и голоде и о
рискованных приключениях в великих темных лесах по ту сторону Высокой
Страны. Иногда беседа была о войне и давних днях времен Биско. Так в хижине,
около маленькой печки, всплывало многое давным-давно погребенное. Друзья до
того углублялись в свои воспоминания, что действующие лица выходили на сцену
огненного амфитеатра с мельчайшими подробностями. Похоже было, что их
вызывали сюда, в эту избушку, из их могил, и они тут снова селились и жили и
уйти совсем опять в свое темное неизвестное больше уже не могли...
Некоторые из этих рассказов Серая Сова попробовал записывать и получал
от этого величайшее удовлетворение. Мало-помалу он стал возвращаться к этому
занятию: исписанные лоскутки стал собирать, прятать и хранить. Скоро из них
собралась целая большая кипа. Вместе с тем, он писал еще маленькие рассказы
об ондатрах, белках, птицах и читал их вслух Анахарео. Глубокого впечатления
на нее они не производили, хотя Серая Сова втайне на это рассчитывал. Но
рассказы были забавные, - Анахарео потом с удовольствием пересказывала их
бобрам. И они ее слушали и трясли затем головами и катались на спине. Вот и
вся оценка, которую Серая Сова получал за свои рассказы. Но это не мешало
ему продолжать свое дело, и так, занимаясь, он мало-помалу пришел к тому,
что английских слов для писания ему не хватает. Этот недостаток он стал
восполнять, находя такие слова в английских журналах. Занятие писательством,
наконец, дошло до того, что Анахарео намекнула ему, и он понял, он начал
делаться для окружающих надоедливым.
Однажды Серая Сова, не имея какого-нибудь действительно серьезного
намерения, решил критически пересмотреть все написанное и попробовать,
нельзя ли из него извлечь что-нибудь цельное. Он заметил, что многие из
прочитанных им рассказов, несмотря на все мастерство их авторов, если
хорошенько их разобрать, содержат на костях своих мало "мяса". И он решил
взяться написать такой очерк, чтобы в нем была масса "мяса". С этой целью он
начал спаивать все кусочки воедино. Приблизительно через неделю из этих
клочков у него вышло произведение в шесть тысяч слов длиною, очень
"мясистое", в котором рассказывается о северной Канаде, с подробным
описанием эпизодов из жизни большинства животных того края. Было в нем и о
бобрах и о тех иждивенцах, которые сейчас тут жили во дворе и на озере.
Несколько раз перечитывал Серая Сова свое произведение, и каждый раз
ему казалось, что написано хорошо. Исправив замеченные места, он,
лихорадочно работая до глубокой ночи, все окончил, переписал начисто. Еще
раз он теперь прочитал вслух Анахарео и, кажется, охотно прочитал бы бобрам,
если бы они только дали согласие его выслушать. Анахарео прослушала все
терпеливо, но отметила несколько неясных мест. Эти неясности Серая Сова
легко исправил, прибавив длинные и точные объяснения. Над этими неясными
местами Анахарео тоже работала, и до чего не мог додуматься один, давал
другой. Так они часами ломали себе голову, боясь упустить что-нибудь. Эти
дополнения и вставки увеличили первое творение Серой Совы до восьми тысяч
слов, что считал он очень неплохим достижением для первого раза. Анахарео
пробовала осторожно намекнуть, что очерк несколько растянут. Серая Сова,
однако, резко отверг это возмутительное предположение. Он же читал подобный
очерк, и там автор мог из своей темы выжать не восемь тысяч, как он, а
только полторы тысячи слов!
Чем больше мог автор выжать из своей темы слов, тем, казалось Серой
Сове, получалось больше "мяса". Ему тогда и в голову не приходило, что
многословие находится в противоречии с этим "мясом".
"О нет, - думал Серая Сова, - исправлять тут больше нечего. История,
попавшая на бумагу, делается воплощением мечты, зданием, усеянным
драгоценными камнями, и без особенной причины ни один из них не должен быть
сдвинут с места".
Всякое предложение теперь вычеркнуть что-нибудь для улучшения целого
вызывало в нем чувство, похожее на ужас при виде убийства. Нет, конечно,
никаких изменений больше не будет! Он сделал тщательную копию со своего
манускрипта, запечатал его, вложив около пятидесяти фотографий,
иллюстрирующих, как он надеялся, очерк. После того он сделал для отправки
пакета пробег в город за сорок миль.
Он отправил пакет в Англию одному знакомому со времени великой войны в
Европе, полагая, что эта страна, Англия, и есть мировой рынок для подобного
рода материалов. Своему посреднику он дал инструкции в том, что права на
перепечатку в периодических изданиях, переводы, воспроизведения в фильмах,
напечатания в отдельных изданиях удерживаются за автором. Сделал это
распоряжение Серая Сова, конечно, потому, что прочитал в своем журнале, как
распоряжаются относительно своих произведений настоящие авторы. Сам он о
деньгах не думал, ему хотелось только, чтобы его произведение прочло
много-много людей. Впрочем, конечно, если бы дали деньги, то он бы не
отказался, и это было бы хорошо. Но именно только влияние журнала толкнуло
его сделать все по форме. После он немало дивился, какой это демон толкнул
его связаться с журналом фешенебельным, обслуживающим аристократию.
Всякий, кто в жизни боролся за счастье быть самим собой, знает, что
сила и успех этой борьбы зависят от уверенности, с которой идет искатель к
своей цели. Все пораженные потом, истратив веру в себя, не в состоянии
больше "собраться с духом" и снова ринуться в бой. Поступок Серой Совы может
быть исключительно ярким примером. Такой простой вещи, как отказ журнала
напечатать очерк, ему даже и в голову не приходило. Да, конечно, во всем