Страница:
последующего присоединения к тем самым разнообразным вещам, из которых был
сложен ею вал, вдоль которого она ходила из своего жилища к ванне. Некоторые
вещи - например, кочергу, жестяную банку, железный капкан - она расставляла
на определенных местах, и, если их передвигали, она переносила их обратно, и
сколько бы раз ни убирали, столько же раз она их возвращала обратно.
Осуществляя какой-нибудь свой проект, она работала с таким увлечением, что
забывала все другое и делала перерывы только для еды и чтобы расчесывать
себе шубу своими гибкими лапами.
Проказливость мартышки у нее соединялась с капризами ребенка, а
неуклюжие шаловливые приветствия очень оживляли Серую Сову при его
возвращении домой после утомительной дороги. Невероятно своевольная, она
имела сильный собственнический инстинкт, вполне естественный для существ,
строящих себе жилища и окружающих себя предметами, сделанными собственными
руками. Весь лагерь, несомненно, она считала личной своей собственностью, и,
когда кто-нибудь приходил даже издалека для того только, чтобы на нее
поглядеть, она не всякого желающего пропускала в лагерь. Подвергнув
длительному, внимательному осмотру, некоторых она безоговорочно пропускала,
но если кто ей не нравился, она становилась против него на задние лапы и
старалась вытолкнуть вон из лагеря. Это среди гостей производило сенсацию, и
они стали ее называть кто Хозяйкой, кто Госпожой озера, а кто Королевой. Из
всех этих кличек удержался только царственный титул. И нужно сказать, что
Королева правила своим маленьким государством не мягкой рукой.
Замечательна та перемена, которую внесла Королева в строй мыслей такого
человека, как Серая Сова. Возможно, что именно вследствие отшельнического
образа жизни встреча с людьми для Серой Совы всегда имела особенно сильное
значение. Но до появления Анахарео встречи эти были случайны и редки. Место
людей тогда в его сердце занимали вещи, которыми он себя окружал. Это были:
каноэ, проверенное во всякую погоду, пара легких лыж, топор с тонким, хорошо
закаленным стальным лезвием, прочные ремни для ношения груза, меткие ружья,
искусно сделанный для метания нож. Все эти вещи для Серой Совы были как
живые существа, даже целое общество живых существ, от которых зависели его
жизнь и благополучие.
После отъезда Анахарео, казалось бы, Серая Сова должен был в своем
одиночестве снова вернуться к прежнему своему благоговейному очеловечиванию
своих дорогих вещей, но оказалось - нет их место заступила целиком одна
Королева. И немудрено! В этом существе жизнь была создана не рукой самого
человека оно само возникло в лесу, в этом существе было свое понимание, оно
говорило, отвечало человеку, двигалось, - сколько во всем этом было
действительно близкого, общего с человеком! И вот это общительное,
домолюбивое животное, игривое, трудолюбивое, сознательное, утолило жажду
дружбы одинокого человека, да так, как никто бы другой не мог сделать, кроме
человека, и притом человека именно той же самой духовной природы, каким был
сам Серая Сова.
Собака, несмотря на свою привязанность и верность, мало имеет средств
для выражения своей личности, и ее деятельная жизнь слишком далека от
человеческой, собака часто бывает слишком покорна Джелли, напротив, вела
себя как существо, единственное в своем роде, как личность, и занималась тем
самым, чем и человек стал бы заниматься в ее положении, если бы не захотел
потерять своего достоинства она строила хижину, приносила запасы, задумывала
и осуществляла разные собственные планы, стояла твердо и решительно на своих
собственных ногах, имела независимость духа, близкую к человеческой,
смотрела на человека как на сожителя, принимала как равного и не больше
Серая Сова действительно находил в своей Джелли такое существо и никогда и
ни в чем не хотел ставить себя выше, кроме случаев ее разрушительной
деятельности.
Попытки установить какое-то общение с человеком, подчас забавные,
подчас вызывающие сострадание, - вот эти попытки, думал Серая Сова, и ставят
бобра значительно выше уровня обыкновенных животных. К этому надо прибавить
еще общность интересов в сохранении вещей в порядке, в поддержании дома в
чистоте.
Скоро снег сделался достаточно глубоким для хорошего лыжного пути и дал
возможность Серой Сове начать систематические передвижения по стране с целью
окончательно установить, живы ли Мак-Джиннис и Мак-Джинти, или их больше
нет. Зимой, даже самой снежной, для охотника определить местожительство
бобров не так уж трудно, как это кажется. И Серая Сова так решил, что зимой
он определит, по возможности, все хижины бобров, а после, в летнее время,
проверит, кто именно в них живет. Вскоре Серая Сова, таким образом, нашел в
нескольких милях от хижины, в тех же водах, еще три семьи. Это открытие не
принесло много радости Серой Сове, потому что мысли свои - устраивать
заповедник в стране, где так дешево ценили жизнь животных, - он совершенно
оставил. Конечно, потерянные бобрята могли найти приют в любой из колоний,
но решение этого вопроса откладывалось до позднего лета.
Серая Сова начал составлять план книги, но писать самую книгу
чувствовал себя не в состоянии. Он никак не мог себе представить, как это
можно такое множество всего связать в одну книгу. Вспомнив о захваченном
вместо поваренной книги "Письмовнике", он извлек его из приданого Анахарео и
погрузился в такие вопросы, как Форма, Диалог, Точка зрения, Единство
впечатления, Стиль. Из всего этого Серой Сове более понятным было только
Единство впечатления, и он стал сводить все свои тропинки воспоминаний,
думая постоянно об этом Единстве впечатления. Что же особенно трудно было -
это чтобы все продуманное входило в план; рассказы Серой Совы, напротив,
имели способность сами собой писаться, вопреки всяким продуманным планам, и
к концу убегать совсем в другом направлении.
Обдумывать книгу очень мешало беспокойство за судьбу Анахарео; правда,
хотя она была и хорошо снаряжена и находилась на попечении человека, равного
которому не было по знанию леса, все же она отправилась в страну громадных
озер, суровых бурь и с таким климатом, в котором здешняя зима, в
Темискауате, как раз соответствует тамошней поздней осени.
Чтобы хоть как-нибудь отделаться от таких мешающих работе тревожных
мыслей, Серая Сова придумал совершить паломничество в те места, где
зародились его первые литературные устремления, где так много было пережито.
Не удастся ли на том месте целиком сосредоточиться на книге? Недолго
раздумывая, Серая Сова поручил лагерь одному из своих новых хороших и
надежных знакомых, нагрузил тобогган снаряжением и отправился на Березовое
озеро.
Печально изменилось старое гнездо человека. Хотя в крыше и появились
отверстия и в стенах трещины, в общем хижина имела вид почти такой же, как и
была, когда ее оставили. Но вот бобровая плотина без починки своих покойных
хозяев сдала, и озеро ушло, и настолько, что, не будь снега, тут были бы
только камни и тростники. Бобровый домик, никем не населенный, теперь высоко
возвышался над пустым бассейном, и отчетливо виднелся даже и самый вход.
После ухода воды, конечно, и ондатры должны были переселиться. Птицы
улетели, и чужая белка быстро бросилась бежать, завидев Серую Сову. Только
громадные сосны все еще стояли возвышаясь, могучие в своем молчании.
Войдя в хижину, Серая Сова почувствовал себя, как в храме. Все реликвии
были на своих местах, но протекавшая крыша плохо их защищала. Знаменитый
военный головной убор из перьев висел безжизненно; веселые орлиные перья
упали в грязь; с лица воина сошли знаки приветствия, и сам он превратился в
чурбан. Милые рисунки, когда-то столь похожие на бусы, потеряли форму, а то
и вовсе были смыты. В углу лежало высохшее рождественское дерево.
Подрезанные ножки стола, выщипанные оленьи шкуры, тарелка для питья на полу,
вся с пометками от бобровых зубов, занавески на окнах, сделанные руками
Анахарео, - все сохранилось. Крепость, выстроенная столь трудолюбиво,
осталась нетронутой, и только не выглядывали пытливо из ее отверстий черные
глазки бобрят, не слышно было тоненьких дрожащих голосков.
С грустью сел Серая Сова на свое обычное место на скамье, раскаиваясь,
что пришел на старое пепелище. И так, пока он сидел в задумчивости в
избушке, наступили сумерки. Но снаружи небо еще алело от заката, и через
щели и отверстия печной трубы пол и стены были покрыты красными пятнами. От
этого волшебного света закоптелая пустая хижина преобразилась и опять
получила обаяние прежних дней, опять стала Домом Мак-Джинниса и Мак-Джинти
во всей его прежней славе. Все зашевелилось в этом доме Серая Сова зажег
свет и тут же начал писать.
Две ночи писал Серая Сова, обманывая себя и читателей в том, что его
маленькие друзья Мак-Джинти и Мак-Джиннис еще были живы. Но почему же обман
непременно? Возможно, они и жили тут где-нибудь, даже и недалеко. Как бы там
ни было, во всяком случае, Мак-Джинти и Мак-Джиннис живут теперь и
путешествуют по всему свету, переходя с книжных страниц в сердца людей самых
разнообразных.
Об этом своем творчестве в домике у пересохшего Березового озера Серая
Сова так записал:
"Неделю я неистово писал, а в ушах у меня звучали и нежный смех женщины
и тоненькие голоса, столь похожие на детские. Призраки сидели возле меня,
двигались, играли, и действующие лица рассказов жили опять. Эти привидения
вовсе не были печальны, - напротив, они радостно проходили возле меня, когда
я писал. И, наконец, я оказался в силах справиться с мыслями, ранее
недоступными мне для выражения. Тут, наконец, я понял, почему эти маленькие
звери производили на нас такое впечатление. Они были по своим привычкам
Маленькими Индейцами, символом расы, живой связью между нами и средой, живым
дыханием и проявлением неуловимого нечто, этого духа опустошенных земель:
леса вырублены, звери истреблены, как будто с виду и нет ничего, а вот,
оказывается, остается все-таки какое-то нечто. В каком-то вполне реальном
отношении эти бобрята, их природа типически представляют собою основу всей
природы. Это высшее животное леса есть воплощение Дикой Природы, говорящей
Природы, всего Первобытного, бывшего нашим родным домом и живой основой.
Через них я получил новое понимание природы. Я много размышлял об этом
душевном перевороте, перемене всего моего отношения к природе, полученной
через бобра. И я думаю, что и каждое другое животное, а может быть, даже и
вещи в соответствии со своим местом и употреблением в той же мере могли бы
выполнить подобную миссию, хотя, может быть, и не так очевидно. Я всю жизнь
свою жил с природой, но я никогда не чувствовал ее так близко, как теперь,
потому что раньше я имел всегда дело лишь с частью ее, а не с целым. И это
близкое понимание существа природы породило во мне благодетельную силу
самоограничения, теперь я уже ясно понимал свою неспособность толковать это
или описывать, и если бы я стал это делать, то это было бы равносильно
попытке написать историю творения. Нет, я должен был в силу этой
необходимости самоограничения придерживаться темы, оставаясь в границах
личных наблюдений и опыта.
Ритм бега индейца на лыжах, качающаяся, свободная походка медведя,
волнообразное движение быстрого каноэ, жуткое, стремительное падение
водопада, тихое колыхание верхушек деревьев - все это слова из одной
рукописи, мазки одной и той же кисти, отражение неизменного ритма,
убаюкивающего Вселенную. Это не благоговение перед языческой мифологией, не
учение о почитании животных и природы, а отчетливое понимание всепроникающей
связи всего живого на свете, того, что заставило одного путешественника в
экстазе воскликнуть: "Индеец, животные, горы движутся в одном музыкальном
ритме!"
Чувство всепроникающей связи всего живого породило и мои писания как
элемент связи. Дерево падает и питает другое. Из смерти восстает жизнь таков
закон связи. Эти писания перестали быть моими, и я теперь смотрю на них, как
на отражение эха. Не как на горделивое творчество, а как на подхваченное при
моем убожестве эхо тех сущностей, которые раньше меня обходили.
Я почувствовал наконец, что создан был для понимания этого. И Дом
Мак-Джинниса и Мак-Джинти, когда я покидал его при звездном небе, больше не
казался мне камнем над могилой потерянных надежд и вообще был не концом, а
началом. Перед уходом я взял две ободранные палочки, несколько стружек,
коричневых волосков, ветку рождественского дерева и туго завернул их в кусок
оленьей кожи, чтобы они были моим лекарством, моим счастьем, символом.
Я попрощался с духами и ушел, оставив их всех у себя за спиной. И когда
я шел вперед памятным путем, на котором теперь не было ничьих следов, кроме
моих собственных, я чувствовал, что там где-то сзади меня, в хижине у печки
сидела женщина с двумя бобрятами.
По возвращении домой Серая Сова нашел у себя второе письмо Анахарео.
Писала она, что оба они с Давидом живы, здоровы, но все золотые надежды на
скорое обогащение рухнули. За двадцать восемь дней до их приезда участок
Давида был закреплен за другим, и он действительно оказался богатейшим
участком в краю. Обоим искателям золотого счастья пришлось работать на
жалованье на том самом месте, которое считали за свою собственность. Пропало
последнее Эльдорадо Давида, и он сразу же сделался стариком. Потрясенный
горем, вовсе разбитый, он теперь ушел назад, в свою страну Оттаву, чтобы
сложить свои кости рядом с предками под поющими соснами. Анахарео теперь
ждала только вскрытия реки, чтобы самой вернуться, - ранее июля этого быть
не могло.
Итак, книга теперь для Серой Совы была не одним развлечением, а самым
серьезным делом; от успеха этого рискованного предприятия зависел самый
отъезд его с Джелли из этого чужого края. И, конечно, работа пошла горячая -
как у хозяина, так и у его Джелли. Он работал над книгой теперь непрерывно,
писал по целым ночам, выходя только за тем, чтобы пополнить запасы дров.
"Я, - говорит Серая Сова, - не претендовал и не претендую на высокие
литературные достоинства - они недоступны мне - и ограничивался правильным
распределением красок в словесной картине. Я чувствовал тогда, и теперь это
чувствую, что если я при моих слабых знаниях буду обращать внимание на
технические красоты, то мои мысли облекутся в железо, а не в мягкие одеяния,
которыми природа покрывает даже самую мрачную действительность. Если я
считал, что, поставив на первое место слово, которое должно бы стоять сзади,
я лучше выражу мысль, то я делал это по тому же принципу, по которому часто
удобнее рыть снег лыжей, а не лопатой, и выгодней бывает прокладывать себе
путь через поросль ручкой топора, а не лезвием. Я, конечно, всегда с
презрением смотрел на свой искусственный английский язык, но теперь,
оказывалось, его можно было употреблять. Я извлек его из холодных складов,
где он попусту у меня лежал три десятилетия, и, рассмотрев его при свете
новых нужд, признал его до ужаса ограниченным в отношении количества слов.
Нужно было его улучшить, и я часами воевал со справочниками по английскому
языку. Из сборника стихов, из "Гайаваты" Лонгфелло*, из "Песни Сурду"
Сервиса** я выкапывал стихи, подходящие к главам, предварять которые они
должны были. Это мне сказали, давно вышло из моды, но мне нужно было
высказаться, а до моды мне дела не было.
______________
* Лонгфелло Г. (1807-1882) - американский поэт, автор известной поэмы
"Песнь о Гайавате".
** Сервис Р. - англо-канадский поэт.
Груда рукописей выросла до внушительных и довольно угрожающих размеров.
Я часто просыпался, чтобы внести изменения, постоянно делал заметки, и,
чтобы добиться нужного эффекта в трудных местах, я читал их вслух Джелли,
которая, обрадовавшись вниманию к ней и шороху бумаги, кружилась и
кувыркалась в восторге. Я соорудил стол около койки, так что я мог, сидя
там, добраться в любой момент до рукописи, набросать любую мысль, пришедшую
в голову.
Когда я писал, Джелли преследовала свои цели и занималась чрезвычайно
важными делами, как, например, перетаскиванием и перемещением предметов и
мелкой домашней работой, вроде заделывания щелей под дверью или
реорганизации кучи дров. Часто она садилась, выпрямившись, рядом со мной на
койке и с напряженным вниманием смотрела вверх, на мое лицо, как будто
пытаясь проникнуть в глубину тайны, для чего я могу заниматься странным
царапаньем? Она была любительницей бумаги, и ее внимание очень привлекал
шорох страниц. Она постоянно воровала оберточную бумагу, журналы и книги,
утаскивая их к себе в дом. Сидя на койке со мной, она то и дело добиралась
до записной книжки и других бумаг, и мы по временам оживленно препирались,
причем не всегда я выходил победителем. Однажды она достигла успеха,
превышавшего, я думаю, всякие ее или мои ожидания. Я забыл поставить барьер
между койкой и столом и, вернувшись с рубки дров, нашел все перевернутым,
включая аппарат, лампу, посуду и книги. Она засвидетельствовала свое полное
одобрение моим литературным опытам, утащив всю рукопись целиком. Только
немногие листы моей работы валялись на полу: остального не было видно. Я
посетил для обыска жилище преступницы, встреченный визгом страха и протеста.
Однако я выставил ее вон и извлек рукопись вместе с закоптелой деревянной
кочергой и куском проволоки, несмотря на безнадежные старания этой чертовки
восстановить свои права на владение. К счастью, все, кроме одной страницы,
нашлось. Джелли, несомненно, схватила всю стопку бумаги сразу мощной своей
пастью, и потому она мало была повреждена. Зато все так перепуталось!
Представьте себе около четырехсот перепутанных листов, убористо исписанных
карандашом с обеих сторон, со вставками, приписками и заметками, вложенными
в разных местах, с черточками, стрелками и другими каббалистическими
обозначениями того, что за чем шло, а главное - непронумерованных, и вы
только тогда поймете всю беду по-настоящему. У меня пропало три дня на
приведение в порядок, а иногда и на переписывание рукописи. На этот раз я
тщательно пронумеровал страницы.
Так мы двигали вперед книгу - Джелли и я, - и дело стало приближаться к
концу.
Неуклонно моя мысль возвращалась на Миссисогу, ревущую между горами,
увенчанными кленами, к громоподобному реву водопада Обри, падающему на
красные скалы, к Гросс Кэпу с его отвесными гранитными стенами, с
сучковатыми, скрюченными, убогими соснами, растущими на неустойчивых
выступах, к темным пещеристым сосновым лесам, запаху увядающих березовых,
ясеневых, тополевых листьев, ритмичному, заглушенному стуку весел о борт
каноэ, голубому дыму, поднимающемуся от тлеющих углей слабых костров, к
спокойным наблюдательным индейцам, расположившимся лагерем под красными
соснами около быстрого потока...
И все время в душе моей жила болезненная тоска по простом добром
народе, товарищах и учителях юных дней, чьи пути стали моими путями и чьи
боги - моими богами; народ, ныне умирающий с голоду терпеливо, спокойно и
безнадежно, в дымных жилищах, на обнаженных, ограбленных пустошах, которые
им Прогресс определил для жизни. Я думал о маленьких детях, так жалостно
умирающих, в то время как родители с окаменевшими лицами бодрствуют над
ними, отгоняя мух, пока они, как маленькие бобры, не улетят на серых крыльях
рассвета, которые уносят так много душ в Великое Неизвестное. И я вспомнил,
что их положение, несмотря на весь мой ропот, бесконечно хуже моего, и
почувствовал, что мое место - быть с ними, страдать, как они страдают, что я
должен разделить их несчастья, как разделял когда-то их жизнь в счастливые
времена.
Пришло рождество, которое мы провели вместе. Я думаю, Джелли получила
удовольствие, потому что она так наелась, что на следующий день явно
чувствовала себя плохо. Но мое одинокое празднование было пусто и
несчастливо. Как бы там ни было, а я повесил бумажный фонарь под потолок, и,
когда зажег свечу в нем, Джелли много раз смотрела на него, и потому я не
чувствовал себя так уж вяло и нелепо, в конце концов. Я получил приглашение
на Новый год и, оставив Джелли хорошо запертой с едой и водой в нагретой
хижине, провел вечер и ночь в Кобано.
У всего города был такой праздничный вид, что он не мог не оказать
влияния даже на самого кислого наблюдателя. Улицы были полны народу, одетого
в лучшие свои платья. Звонили церковные колокола, люди ежечасно прибывали из
лесов, распевая на улицах, и весь город был полон такой доброжелательной
атмосферы, что никакая погода, даже самая бурная и свирепая, не могла бы
проникнуть или заглушить ее. Музыка неслась со всех сторон, начиная с
организованного разгула радио и до рева граммофона, и на морозный воздух
летели пронзительные звуки скрипок, наигрывавших дикие ритмы жиги и
"восьмерок"*, а также и искусные и запутанные танцы с разными па, в которых
этот народ нашел выражение и выход для своих чувств.
______________
* Шотландский танец (Прим. Серой Совы.)
Что-то мне показалось таким напоминающим внутренний общинный дух
индейской деревни, что волна тоски по дому захлестнула меня, когда я
проходил по узким улицам, обрамленным рядами деревьев. Но она скоро прошла,
потому что меня приветствовали со всех сторон, пожимали руку, звали в дома,
где я никогда не бывал раньше, и заставили принять участие в веселье,
которым они наслаждались. Все это делалось безыскусственно, искренне и
просто, и я совершенно забыл, что был мрачный полукровка, и в ответ отдал
должное веселью.
Каждый дом был полон музыки, игр и смеха. Здесь не было заунывных,
отупляющих "ритмов" или эротических, сентиментальных нелепостей, а были
веселые кадрили, чудесные старые вальсы, живые фокстроты. Каково бы ни было
материальное положение хозяина, - давал ли он торжественный званый пир, или
мог предложить не больше, чем жареную свинину или оленину и прекрасный
французский хлеб, - гостя всегда спешили накормить доотвала и с добрыми
пожеланиями подкрепляли на дорогу, пожалуй, еще и несколькими стаканами
красного вина. Церемонным людям, если были такие, не было нужды рисоваться
или принимать позы, потому что ничьи глаза на них долго не останавливались в
этом здоровом, сердечном веселье, и многие солидные граждане теряли свое
достоинство в эту ночь, возвращая его себе только утром.
На одном из этих вечеров присутствовал старый джентльмен, занимающий
довольно видное положение в городе. Он под конец забыл свой возраст и сказал
во всеуслышание, что он мог бы, как уверен, перепрыгнуть даже через дом
(конечно, не через слишком большой), и рассказал, какой удалью он отличался
в молодые годы. Он поведал, как однажды, попав в засаду хулиганов, прорвался
через целый нападавший отряд и перешел сам в наступление из-за их же
прикрытий, нанося удары направо и налево так энергично и ловко (в этой части
рассказа, оказалось, ему было необходимо несколько раз наклонить голову, как
бы уклоняясь от удара), что враг обратился в бегство в ужасе и
замешательстве, оставляя на месте упавших товарищей. Он так увлекся,
воспроизводя доблестные деяния былых славных дней, что, покидая дом, надел
чужое пальто и, будучи невысоким человеком, величественно шествовал по
улицам в одеянии, слишком большом для него, с рукавами, доходившими почти до
колен, и полами, волочившимися сзади него по снегу.
В другом доме был гость, тоже не здешний, как и я. У него был маленький
грузовой форд, на котором он разъезжал с места на место, нигде не селясь
надолго, и, объезжая деревни, продавал швейные машины, сигары, поваренные
книги и даже хорошие рецепты самогона. Лицо его было в шрамах; будучи
близоруким, он носил очки с необычайно толстыми стеклами. Он надевал
ковбойскую шляпу. На правой руке у него остался только один палец. Он и не
думал скрывать свои физические недостатки или уменьшать их, как сделало бы
большинство из нас, но щеголял ими, как счастливыми дарами. Судьбы,
дававшими ему возможность оказывать удовольствие другим, не столь одаренным.
При помощи этих недостатков он представлял, пел комические песни, играл на
рояле шестью пальцами, изображая великих музыкантов, и танцевал на проворных
ногах. Потому дамы были рады запечатлеть новогодний поцелуй на его
несчастном, обезображенном лице, а мужчины - пожать изуродованную руку этого
благородного, приятного в обхождении клоуна и все бывали огорчены, когда он
уезжал, и желали успеха.
В полночь раздалась стрельба из всех видов огнестрельного оружия.
Стреляли после каждого удара часов, а так как часы шли вперед или отставали,
то залпы раздавались несколько минут. Хотя пули летали над озером во всех
направлениях, никто особенно не тревожился, куда они упадут, потому что ни у
одного доброго гражданина не могло быть причин оставаться вне города в эту
ночь.
В разгар празднования и веселья я вдруг вспомнил о маленькой коричневой
крошке, одиноко ожидающей меня в темной пустой хижине. И я ускользнул, не
прощаясь, на лыжах по полуночному лесу домой, за Слоновую гору. За пакетом с
земляными орехами, яблоками и конфетами Джелли также отпраздновала Новый год
и наслаждалась, как я, а пожалуй, больше, - ведь у нее не было воспоминаний.
Где бы и в каких бы условиях я ни находился, я никогда не забывал о своей
сложен ею вал, вдоль которого она ходила из своего жилища к ванне. Некоторые
вещи - например, кочергу, жестяную банку, железный капкан - она расставляла
на определенных местах, и, если их передвигали, она переносила их обратно, и
сколько бы раз ни убирали, столько же раз она их возвращала обратно.
Осуществляя какой-нибудь свой проект, она работала с таким увлечением, что
забывала все другое и делала перерывы только для еды и чтобы расчесывать
себе шубу своими гибкими лапами.
Проказливость мартышки у нее соединялась с капризами ребенка, а
неуклюжие шаловливые приветствия очень оживляли Серую Сову при его
возвращении домой после утомительной дороги. Невероятно своевольная, она
имела сильный собственнический инстинкт, вполне естественный для существ,
строящих себе жилища и окружающих себя предметами, сделанными собственными
руками. Весь лагерь, несомненно, она считала личной своей собственностью, и,
когда кто-нибудь приходил даже издалека для того только, чтобы на нее
поглядеть, она не всякого желающего пропускала в лагерь. Подвергнув
длительному, внимательному осмотру, некоторых она безоговорочно пропускала,
но если кто ей не нравился, она становилась против него на задние лапы и
старалась вытолкнуть вон из лагеря. Это среди гостей производило сенсацию, и
они стали ее называть кто Хозяйкой, кто Госпожой озера, а кто Королевой. Из
всех этих кличек удержался только царственный титул. И нужно сказать, что
Королева правила своим маленьким государством не мягкой рукой.
Замечательна та перемена, которую внесла Королева в строй мыслей такого
человека, как Серая Сова. Возможно, что именно вследствие отшельнического
образа жизни встреча с людьми для Серой Совы всегда имела особенно сильное
значение. Но до появления Анахарео встречи эти были случайны и редки. Место
людей тогда в его сердце занимали вещи, которыми он себя окружал. Это были:
каноэ, проверенное во всякую погоду, пара легких лыж, топор с тонким, хорошо
закаленным стальным лезвием, прочные ремни для ношения груза, меткие ружья,
искусно сделанный для метания нож. Все эти вещи для Серой Совы были как
живые существа, даже целое общество живых существ, от которых зависели его
жизнь и благополучие.
После отъезда Анахарео, казалось бы, Серая Сова должен был в своем
одиночестве снова вернуться к прежнему своему благоговейному очеловечиванию
своих дорогих вещей, но оказалось - нет их место заступила целиком одна
Королева. И немудрено! В этом существе жизнь была создана не рукой самого
человека оно само возникло в лесу, в этом существе было свое понимание, оно
говорило, отвечало человеку, двигалось, - сколько во всем этом было
действительно близкого, общего с человеком! И вот это общительное,
домолюбивое животное, игривое, трудолюбивое, сознательное, утолило жажду
дружбы одинокого человека, да так, как никто бы другой не мог сделать, кроме
человека, и притом человека именно той же самой духовной природы, каким был
сам Серая Сова.
Собака, несмотря на свою привязанность и верность, мало имеет средств
для выражения своей личности, и ее деятельная жизнь слишком далека от
человеческой, собака часто бывает слишком покорна Джелли, напротив, вела
себя как существо, единственное в своем роде, как личность, и занималась тем
самым, чем и человек стал бы заниматься в ее положении, если бы не захотел
потерять своего достоинства она строила хижину, приносила запасы, задумывала
и осуществляла разные собственные планы, стояла твердо и решительно на своих
собственных ногах, имела независимость духа, близкую к человеческой,
смотрела на человека как на сожителя, принимала как равного и не больше
Серая Сова действительно находил в своей Джелли такое существо и никогда и
ни в чем не хотел ставить себя выше, кроме случаев ее разрушительной
деятельности.
Попытки установить какое-то общение с человеком, подчас забавные,
подчас вызывающие сострадание, - вот эти попытки, думал Серая Сова, и ставят
бобра значительно выше уровня обыкновенных животных. К этому надо прибавить
еще общность интересов в сохранении вещей в порядке, в поддержании дома в
чистоте.
Скоро снег сделался достаточно глубоким для хорошего лыжного пути и дал
возможность Серой Сове начать систематические передвижения по стране с целью
окончательно установить, живы ли Мак-Джиннис и Мак-Джинти, или их больше
нет. Зимой, даже самой снежной, для охотника определить местожительство
бобров не так уж трудно, как это кажется. И Серая Сова так решил, что зимой
он определит, по возможности, все хижины бобров, а после, в летнее время,
проверит, кто именно в них живет. Вскоре Серая Сова, таким образом, нашел в
нескольких милях от хижины, в тех же водах, еще три семьи. Это открытие не
принесло много радости Серой Сове, потому что мысли свои - устраивать
заповедник в стране, где так дешево ценили жизнь животных, - он совершенно
оставил. Конечно, потерянные бобрята могли найти приют в любой из колоний,
но решение этого вопроса откладывалось до позднего лета.
Серая Сова начал составлять план книги, но писать самую книгу
чувствовал себя не в состоянии. Он никак не мог себе представить, как это
можно такое множество всего связать в одну книгу. Вспомнив о захваченном
вместо поваренной книги "Письмовнике", он извлек его из приданого Анахарео и
погрузился в такие вопросы, как Форма, Диалог, Точка зрения, Единство
впечатления, Стиль. Из всего этого Серой Сове более понятным было только
Единство впечатления, и он стал сводить все свои тропинки воспоминаний,
думая постоянно об этом Единстве впечатления. Что же особенно трудно было -
это чтобы все продуманное входило в план; рассказы Серой Совы, напротив,
имели способность сами собой писаться, вопреки всяким продуманным планам, и
к концу убегать совсем в другом направлении.
Обдумывать книгу очень мешало беспокойство за судьбу Анахарео; правда,
хотя она была и хорошо снаряжена и находилась на попечении человека, равного
которому не было по знанию леса, все же она отправилась в страну громадных
озер, суровых бурь и с таким климатом, в котором здешняя зима, в
Темискауате, как раз соответствует тамошней поздней осени.
Чтобы хоть как-нибудь отделаться от таких мешающих работе тревожных
мыслей, Серая Сова придумал совершить паломничество в те места, где
зародились его первые литературные устремления, где так много было пережито.
Не удастся ли на том месте целиком сосредоточиться на книге? Недолго
раздумывая, Серая Сова поручил лагерь одному из своих новых хороших и
надежных знакомых, нагрузил тобогган снаряжением и отправился на Березовое
озеро.
Печально изменилось старое гнездо человека. Хотя в крыше и появились
отверстия и в стенах трещины, в общем хижина имела вид почти такой же, как и
была, когда ее оставили. Но вот бобровая плотина без починки своих покойных
хозяев сдала, и озеро ушло, и настолько, что, не будь снега, тут были бы
только камни и тростники. Бобровый домик, никем не населенный, теперь высоко
возвышался над пустым бассейном, и отчетливо виднелся даже и самый вход.
После ухода воды, конечно, и ондатры должны были переселиться. Птицы
улетели, и чужая белка быстро бросилась бежать, завидев Серую Сову. Только
громадные сосны все еще стояли возвышаясь, могучие в своем молчании.
Войдя в хижину, Серая Сова почувствовал себя, как в храме. Все реликвии
были на своих местах, но протекавшая крыша плохо их защищала. Знаменитый
военный головной убор из перьев висел безжизненно; веселые орлиные перья
упали в грязь; с лица воина сошли знаки приветствия, и сам он превратился в
чурбан. Милые рисунки, когда-то столь похожие на бусы, потеряли форму, а то
и вовсе были смыты. В углу лежало высохшее рождественское дерево.
Подрезанные ножки стола, выщипанные оленьи шкуры, тарелка для питья на полу,
вся с пометками от бобровых зубов, занавески на окнах, сделанные руками
Анахарео, - все сохранилось. Крепость, выстроенная столь трудолюбиво,
осталась нетронутой, и только не выглядывали пытливо из ее отверстий черные
глазки бобрят, не слышно было тоненьких дрожащих голосков.
С грустью сел Серая Сова на свое обычное место на скамье, раскаиваясь,
что пришел на старое пепелище. И так, пока он сидел в задумчивости в
избушке, наступили сумерки. Но снаружи небо еще алело от заката, и через
щели и отверстия печной трубы пол и стены были покрыты красными пятнами. От
этого волшебного света закоптелая пустая хижина преобразилась и опять
получила обаяние прежних дней, опять стала Домом Мак-Джинниса и Мак-Джинти
во всей его прежней славе. Все зашевелилось в этом доме Серая Сова зажег
свет и тут же начал писать.
Две ночи писал Серая Сова, обманывая себя и читателей в том, что его
маленькие друзья Мак-Джинти и Мак-Джиннис еще были живы. Но почему же обман
непременно? Возможно, они и жили тут где-нибудь, даже и недалеко. Как бы там
ни было, во всяком случае, Мак-Джинти и Мак-Джиннис живут теперь и
путешествуют по всему свету, переходя с книжных страниц в сердца людей самых
разнообразных.
Об этом своем творчестве в домике у пересохшего Березового озера Серая
Сова так записал:
"Неделю я неистово писал, а в ушах у меня звучали и нежный смех женщины
и тоненькие голоса, столь похожие на детские. Призраки сидели возле меня,
двигались, играли, и действующие лица рассказов жили опять. Эти привидения
вовсе не были печальны, - напротив, они радостно проходили возле меня, когда
я писал. И, наконец, я оказался в силах справиться с мыслями, ранее
недоступными мне для выражения. Тут, наконец, я понял, почему эти маленькие
звери производили на нас такое впечатление. Они были по своим привычкам
Маленькими Индейцами, символом расы, живой связью между нами и средой, живым
дыханием и проявлением неуловимого нечто, этого духа опустошенных земель:
леса вырублены, звери истреблены, как будто с виду и нет ничего, а вот,
оказывается, остается все-таки какое-то нечто. В каком-то вполне реальном
отношении эти бобрята, их природа типически представляют собою основу всей
природы. Это высшее животное леса есть воплощение Дикой Природы, говорящей
Природы, всего Первобытного, бывшего нашим родным домом и живой основой.
Через них я получил новое понимание природы. Я много размышлял об этом
душевном перевороте, перемене всего моего отношения к природе, полученной
через бобра. И я думаю, что и каждое другое животное, а может быть, даже и
вещи в соответствии со своим местом и употреблением в той же мере могли бы
выполнить подобную миссию, хотя, может быть, и не так очевидно. Я всю жизнь
свою жил с природой, но я никогда не чувствовал ее так близко, как теперь,
потому что раньше я имел всегда дело лишь с частью ее, а не с целым. И это
близкое понимание существа природы породило во мне благодетельную силу
самоограничения, теперь я уже ясно понимал свою неспособность толковать это
или описывать, и если бы я стал это делать, то это было бы равносильно
попытке написать историю творения. Нет, я должен был в силу этой
необходимости самоограничения придерживаться темы, оставаясь в границах
личных наблюдений и опыта.
Ритм бега индейца на лыжах, качающаяся, свободная походка медведя,
волнообразное движение быстрого каноэ, жуткое, стремительное падение
водопада, тихое колыхание верхушек деревьев - все это слова из одной
рукописи, мазки одной и той же кисти, отражение неизменного ритма,
убаюкивающего Вселенную. Это не благоговение перед языческой мифологией, не
учение о почитании животных и природы, а отчетливое понимание всепроникающей
связи всего живого на свете, того, что заставило одного путешественника в
экстазе воскликнуть: "Индеец, животные, горы движутся в одном музыкальном
ритме!"
Чувство всепроникающей связи всего живого породило и мои писания как
элемент связи. Дерево падает и питает другое. Из смерти восстает жизнь таков
закон связи. Эти писания перестали быть моими, и я теперь смотрю на них, как
на отражение эха. Не как на горделивое творчество, а как на подхваченное при
моем убожестве эхо тех сущностей, которые раньше меня обходили.
Я почувствовал наконец, что создан был для понимания этого. И Дом
Мак-Джинниса и Мак-Джинти, когда я покидал его при звездном небе, больше не
казался мне камнем над могилой потерянных надежд и вообще был не концом, а
началом. Перед уходом я взял две ободранные палочки, несколько стружек,
коричневых волосков, ветку рождественского дерева и туго завернул их в кусок
оленьей кожи, чтобы они были моим лекарством, моим счастьем, символом.
Я попрощался с духами и ушел, оставив их всех у себя за спиной. И когда
я шел вперед памятным путем, на котором теперь не было ничьих следов, кроме
моих собственных, я чувствовал, что там где-то сзади меня, в хижине у печки
сидела женщина с двумя бобрятами.
По возвращении домой Серая Сова нашел у себя второе письмо Анахарео.
Писала она, что оба они с Давидом живы, здоровы, но все золотые надежды на
скорое обогащение рухнули. За двадцать восемь дней до их приезда участок
Давида был закреплен за другим, и он действительно оказался богатейшим
участком в краю. Обоим искателям золотого счастья пришлось работать на
жалованье на том самом месте, которое считали за свою собственность. Пропало
последнее Эльдорадо Давида, и он сразу же сделался стариком. Потрясенный
горем, вовсе разбитый, он теперь ушел назад, в свою страну Оттаву, чтобы
сложить свои кости рядом с предками под поющими соснами. Анахарео теперь
ждала только вскрытия реки, чтобы самой вернуться, - ранее июля этого быть
не могло.
Итак, книга теперь для Серой Совы была не одним развлечением, а самым
серьезным делом; от успеха этого рискованного предприятия зависел самый
отъезд его с Джелли из этого чужого края. И, конечно, работа пошла горячая -
как у хозяина, так и у его Джелли. Он работал над книгой теперь непрерывно,
писал по целым ночам, выходя только за тем, чтобы пополнить запасы дров.
"Я, - говорит Серая Сова, - не претендовал и не претендую на высокие
литературные достоинства - они недоступны мне - и ограничивался правильным
распределением красок в словесной картине. Я чувствовал тогда, и теперь это
чувствую, что если я при моих слабых знаниях буду обращать внимание на
технические красоты, то мои мысли облекутся в железо, а не в мягкие одеяния,
которыми природа покрывает даже самую мрачную действительность. Если я
считал, что, поставив на первое место слово, которое должно бы стоять сзади,
я лучше выражу мысль, то я делал это по тому же принципу, по которому часто
удобнее рыть снег лыжей, а не лопатой, и выгодней бывает прокладывать себе
путь через поросль ручкой топора, а не лезвием. Я, конечно, всегда с
презрением смотрел на свой искусственный английский язык, но теперь,
оказывалось, его можно было употреблять. Я извлек его из холодных складов,
где он попусту у меня лежал три десятилетия, и, рассмотрев его при свете
новых нужд, признал его до ужаса ограниченным в отношении количества слов.
Нужно было его улучшить, и я часами воевал со справочниками по английскому
языку. Из сборника стихов, из "Гайаваты" Лонгфелло*, из "Песни Сурду"
Сервиса** я выкапывал стихи, подходящие к главам, предварять которые они
должны были. Это мне сказали, давно вышло из моды, но мне нужно было
высказаться, а до моды мне дела не было.
______________
* Лонгфелло Г. (1807-1882) - американский поэт, автор известной поэмы
"Песнь о Гайавате".
** Сервис Р. - англо-канадский поэт.
Груда рукописей выросла до внушительных и довольно угрожающих размеров.
Я часто просыпался, чтобы внести изменения, постоянно делал заметки, и,
чтобы добиться нужного эффекта в трудных местах, я читал их вслух Джелли,
которая, обрадовавшись вниманию к ней и шороху бумаги, кружилась и
кувыркалась в восторге. Я соорудил стол около койки, так что я мог, сидя
там, добраться в любой момент до рукописи, набросать любую мысль, пришедшую
в голову.
Когда я писал, Джелли преследовала свои цели и занималась чрезвычайно
важными делами, как, например, перетаскиванием и перемещением предметов и
мелкой домашней работой, вроде заделывания щелей под дверью или
реорганизации кучи дров. Часто она садилась, выпрямившись, рядом со мной на
койке и с напряженным вниманием смотрела вверх, на мое лицо, как будто
пытаясь проникнуть в глубину тайны, для чего я могу заниматься странным
царапаньем? Она была любительницей бумаги, и ее внимание очень привлекал
шорох страниц. Она постоянно воровала оберточную бумагу, журналы и книги,
утаскивая их к себе в дом. Сидя на койке со мной, она то и дело добиралась
до записной книжки и других бумаг, и мы по временам оживленно препирались,
причем не всегда я выходил победителем. Однажды она достигла успеха,
превышавшего, я думаю, всякие ее или мои ожидания. Я забыл поставить барьер
между койкой и столом и, вернувшись с рубки дров, нашел все перевернутым,
включая аппарат, лампу, посуду и книги. Она засвидетельствовала свое полное
одобрение моим литературным опытам, утащив всю рукопись целиком. Только
немногие листы моей работы валялись на полу: остального не было видно. Я
посетил для обыска жилище преступницы, встреченный визгом страха и протеста.
Однако я выставил ее вон и извлек рукопись вместе с закоптелой деревянной
кочергой и куском проволоки, несмотря на безнадежные старания этой чертовки
восстановить свои права на владение. К счастью, все, кроме одной страницы,
нашлось. Джелли, несомненно, схватила всю стопку бумаги сразу мощной своей
пастью, и потому она мало была повреждена. Зато все так перепуталось!
Представьте себе около четырехсот перепутанных листов, убористо исписанных
карандашом с обеих сторон, со вставками, приписками и заметками, вложенными
в разных местах, с черточками, стрелками и другими каббалистическими
обозначениями того, что за чем шло, а главное - непронумерованных, и вы
только тогда поймете всю беду по-настоящему. У меня пропало три дня на
приведение в порядок, а иногда и на переписывание рукописи. На этот раз я
тщательно пронумеровал страницы.
Так мы двигали вперед книгу - Джелли и я, - и дело стало приближаться к
концу.
Неуклонно моя мысль возвращалась на Миссисогу, ревущую между горами,
увенчанными кленами, к громоподобному реву водопада Обри, падающему на
красные скалы, к Гросс Кэпу с его отвесными гранитными стенами, с
сучковатыми, скрюченными, убогими соснами, растущими на неустойчивых
выступах, к темным пещеристым сосновым лесам, запаху увядающих березовых,
ясеневых, тополевых листьев, ритмичному, заглушенному стуку весел о борт
каноэ, голубому дыму, поднимающемуся от тлеющих углей слабых костров, к
спокойным наблюдательным индейцам, расположившимся лагерем под красными
соснами около быстрого потока...
И все время в душе моей жила болезненная тоска по простом добром
народе, товарищах и учителях юных дней, чьи пути стали моими путями и чьи
боги - моими богами; народ, ныне умирающий с голоду терпеливо, спокойно и
безнадежно, в дымных жилищах, на обнаженных, ограбленных пустошах, которые
им Прогресс определил для жизни. Я думал о маленьких детях, так жалостно
умирающих, в то время как родители с окаменевшими лицами бодрствуют над
ними, отгоняя мух, пока они, как маленькие бобры, не улетят на серых крыльях
рассвета, которые уносят так много душ в Великое Неизвестное. И я вспомнил,
что их положение, несмотря на весь мой ропот, бесконечно хуже моего, и
почувствовал, что мое место - быть с ними, страдать, как они страдают, что я
должен разделить их несчастья, как разделял когда-то их жизнь в счастливые
времена.
Пришло рождество, которое мы провели вместе. Я думаю, Джелли получила
удовольствие, потому что она так наелась, что на следующий день явно
чувствовала себя плохо. Но мое одинокое празднование было пусто и
несчастливо. Как бы там ни было, а я повесил бумажный фонарь под потолок, и,
когда зажег свечу в нем, Джелли много раз смотрела на него, и потому я не
чувствовал себя так уж вяло и нелепо, в конце концов. Я получил приглашение
на Новый год и, оставив Джелли хорошо запертой с едой и водой в нагретой
хижине, провел вечер и ночь в Кобано.
У всего города был такой праздничный вид, что он не мог не оказать
влияния даже на самого кислого наблюдателя. Улицы были полны народу, одетого
в лучшие свои платья. Звонили церковные колокола, люди ежечасно прибывали из
лесов, распевая на улицах, и весь город был полон такой доброжелательной
атмосферы, что никакая погода, даже самая бурная и свирепая, не могла бы
проникнуть или заглушить ее. Музыка неслась со всех сторон, начиная с
организованного разгула радио и до рева граммофона, и на морозный воздух
летели пронзительные звуки скрипок, наигрывавших дикие ритмы жиги и
"восьмерок"*, а также и искусные и запутанные танцы с разными па, в которых
этот народ нашел выражение и выход для своих чувств.
______________
* Шотландский танец (Прим. Серой Совы.)
Что-то мне показалось таким напоминающим внутренний общинный дух
индейской деревни, что волна тоски по дому захлестнула меня, когда я
проходил по узким улицам, обрамленным рядами деревьев. Но она скоро прошла,
потому что меня приветствовали со всех сторон, пожимали руку, звали в дома,
где я никогда не бывал раньше, и заставили принять участие в веселье,
которым они наслаждались. Все это делалось безыскусственно, искренне и
просто, и я совершенно забыл, что был мрачный полукровка, и в ответ отдал
должное веселью.
Каждый дом был полон музыки, игр и смеха. Здесь не было заунывных,
отупляющих "ритмов" или эротических, сентиментальных нелепостей, а были
веселые кадрили, чудесные старые вальсы, живые фокстроты. Каково бы ни было
материальное положение хозяина, - давал ли он торжественный званый пир, или
мог предложить не больше, чем жареную свинину или оленину и прекрасный
французский хлеб, - гостя всегда спешили накормить доотвала и с добрыми
пожеланиями подкрепляли на дорогу, пожалуй, еще и несколькими стаканами
красного вина. Церемонным людям, если были такие, не было нужды рисоваться
или принимать позы, потому что ничьи глаза на них долго не останавливались в
этом здоровом, сердечном веселье, и многие солидные граждане теряли свое
достоинство в эту ночь, возвращая его себе только утром.
На одном из этих вечеров присутствовал старый джентльмен, занимающий
довольно видное положение в городе. Он под конец забыл свой возраст и сказал
во всеуслышание, что он мог бы, как уверен, перепрыгнуть даже через дом
(конечно, не через слишком большой), и рассказал, какой удалью он отличался
в молодые годы. Он поведал, как однажды, попав в засаду хулиганов, прорвался
через целый нападавший отряд и перешел сам в наступление из-за их же
прикрытий, нанося удары направо и налево так энергично и ловко (в этой части
рассказа, оказалось, ему было необходимо несколько раз наклонить голову, как
бы уклоняясь от удара), что враг обратился в бегство в ужасе и
замешательстве, оставляя на месте упавших товарищей. Он так увлекся,
воспроизводя доблестные деяния былых славных дней, что, покидая дом, надел
чужое пальто и, будучи невысоким человеком, величественно шествовал по
улицам в одеянии, слишком большом для него, с рукавами, доходившими почти до
колен, и полами, волочившимися сзади него по снегу.
В другом доме был гость, тоже не здешний, как и я. У него был маленький
грузовой форд, на котором он разъезжал с места на место, нигде не селясь
надолго, и, объезжая деревни, продавал швейные машины, сигары, поваренные
книги и даже хорошие рецепты самогона. Лицо его было в шрамах; будучи
близоруким, он носил очки с необычайно толстыми стеклами. Он надевал
ковбойскую шляпу. На правой руке у него остался только один палец. Он и не
думал скрывать свои физические недостатки или уменьшать их, как сделало бы
большинство из нас, но щеголял ими, как счастливыми дарами. Судьбы,
дававшими ему возможность оказывать удовольствие другим, не столь одаренным.
При помощи этих недостатков он представлял, пел комические песни, играл на
рояле шестью пальцами, изображая великих музыкантов, и танцевал на проворных
ногах. Потому дамы были рады запечатлеть новогодний поцелуй на его
несчастном, обезображенном лице, а мужчины - пожать изуродованную руку этого
благородного, приятного в обхождении клоуна и все бывали огорчены, когда он
уезжал, и желали успеха.
В полночь раздалась стрельба из всех видов огнестрельного оружия.
Стреляли после каждого удара часов, а так как часы шли вперед или отставали,
то залпы раздавались несколько минут. Хотя пули летали над озером во всех
направлениях, никто особенно не тревожился, куда они упадут, потому что ни у
одного доброго гражданина не могло быть причин оставаться вне города в эту
ночь.
В разгар празднования и веселья я вдруг вспомнил о маленькой коричневой
крошке, одиноко ожидающей меня в темной пустой хижине. И я ускользнул, не
прощаясь, на лыжах по полуночному лесу домой, за Слоновую гору. За пакетом с
земляными орехами, яблоками и конфетами Джелли также отпраздновала Новый год
и наслаждалась, как я, а пожалуй, больше, - ведь у нее не было воспоминаний.
Где бы и в каких бы условиях я ни находился, я никогда не забывал о своей