Пришвин Михаил. Зеленый шум

ромашки. Свойство ее породы - исключительная вежливость и понятливость, и
хорошо было, что она самка: сучка всегда умней. Все, что называется
комнатной дрессировкой, я проделал с ней почти что в один день. Я положил на
пол белый хлеб, и, когда собака сунулась было к нему, я с громким криком
"тубо" угостил ее щелчком.
- Это тебе, - говорю, - не на диване лежать.
В четверть часа я не только научил ее не хватать пищи без позволения, а
даже не трогать кусочек, если он лежал на носу.
Потом я выучил ее вперед и назад, действуя исключительно только
повышением голоса, ищи, сюда, тише, к ноге. На другой день я учил собаку в
густом орешнике, где не было никакой дичи: я прятался в кустах, она меня
разыскивала, и так в один день я научил ее короткому лесному поиску. В поле,
конечно, не сразу далось: я ходил, как яхта против ветра, галсами, движением
руки или легким посвистыванием заставлял ее делать то же самое. Дня три я
так ходил, и, наконец, все необходимое для начала натаски по живой дичи было
сделано.
Я повел Кэт в натаску на болото, когда бекасы и дупеля еще не высыпали
из крепких мест в открытые, и там были только молодые чибисы. Написано
совершенно неверно в охотничьих руководствах, что будто бы чибис плохой
материал для натаски: я не знаю лучшего. Правда, горячих собак старые чибисы
несколько волнуют, но их легко разогнать выстрелами, зато уж молодой лежит
рыжей лепешкой до того крепко, что очень легко ногой наступить.
Кэт поначалу не чуяла этих лепешек, я нашел сам, сковырнул, лепешка
сделалась чибисом, и он, не умея еще летать, заковылял между кочками. Сказав
умри, я уложил собаку, но позволил ей провожать глазами чибиса, пока он
опять не залег между кочками лепешкой.
- Тихо, вперед!
И Кэт пошла, ужимаясь. Стойки не сделала, а только понюхала, и тот
опять тронулся в ход. Я повернул голову собаки в другую сторону, чтобы она
не видела, где снова заляжет чибис, сам же заметил и пустил искать против
ветра галсами.
Ветру она не взяла, но нижним чутьем прихватила и принялась строчить,
как на швейной машинке, пока не нашла. Стойки опять не было, опять она
спихнула чибиса носом. Я проделал то же сто раз и ничего не добился:
причуять по воздуху и остановиться собака не могла. Я ушел с болота в
раздумье: очень может быть, что собака за два года комнатной жизни в Москве
потеряла природное чутье. Но, может быть, в новых условиях чутье возродится.
Ляхово болото, где я проделывал опыты с чибисами, от меня восемь верст.
Мне невозможно было ходить туда часто и следить, когда появятся на чистых
местах бекасы и дупеля. Но зато возле озера, в зарослях, я нашел болотинку
десятины в две, и Кэт сковырнула тут двух старых бекасов. По этим двум
бекасам я и стал ежедневно натаскивать собаку. Все-таки и эта прогулка у
меня отнимала утром часа два, и притом каждый раз необходимо было
переодеваться, потому что пролезать на болотинку надо было по очень топким
местам. И досадно же было возвращаться всегда с одним и тем же результатом:
Кэт, ковыряя в болоте, спугивала бекасов без всякой для себя пользы.
Однажды я взял с собой на болото ружье и убил одного из бекасов. Он
свалился в крепь. Кэт его там разыскала, но совершенно так же, как молодого
чибиса: крутилась до тех пор, пока уставилась в него носом в упор. Все-таки
польза была от этого, что она познакомилась с запахом птицы, так что на
другой день я мог рассчитывать на какое-нибудь новое достижение.
Муки творчества, я думаю, переживают не только поэты, в собачьих делах
муки не меньше, и тоже вдруг ночью приходит в голову иногда ясная мысль, от
которой потом начинаются новые пути в исканиях. Мне вспомнился ночью спор в
журнале "Охотник" о жизни бекасов: одни писали, что самец-бекас после
оплодотворения самки не участвует в дальнейшей жизни семьи, другие,
напротив, говорили, что бекас-самец часто держится возле гнезда. И вот я
подумал о своих двух бекасах, что один был самец, а другая самка и что тут
вблизи должно быть у них непременно гнездо. Утром я с большим интересом иду
на болотце. Кэт ковыряется, бекас вылетает, она добирает и торчит в одной
точке. Раздвигаю болотную траву и нахожу на кочке четыре бекасиных яйца,
поражающих своей величиной относительно тела самого бекаса.
Хорошо, как хорошо! Я теперь буду ежедневно приучать собаку к стойке,
буду непременно подводить на веревочке, разовью постепенно чутье, потом
выведутся молодые бекасы, буду их ловить, прятать...
Как интересно было на другой день прийти на это болото, но того, что
случилось, я не ожидал. Всего от входа в болотце и до гнезда, я думаю, шагов
двести, и вот как только вышла Кэт из кустов, самое большее, может быть,
прошла шагов пятьдесят, значит, уже наверное на полтораста шагов, делает
стойку, ведет, ближе, ближе, да как ведет-то: тяп, тяп своими тонкими
ножками, как балерина. Сапожищи у меня конские, огромные, сделаны так
хозяйственно, что нужно на ногу целый дом тряпья навернуть. Она ступит, и
слышно разве только, что капелька стукнет о воду. Я иду, как мамонт. Из-за
моего шума она останавливается, смотрит на меня страшно строго и только не
говорит:
- Тише, тише, хозяин!
Шагов за пять она остановилась окончательно, я оглаживал ее, поощрял
двинуться еще хоть немножечко, но дальше двинуться было невозможно: как
только я хляпнул своим сапогом, бекасиха вылетела.
Кэт взволновалась, казалось, говорила:
- Ах, ах, что такое случилось?
Но с места не двинулась. Я позволил ей осторожно подойти и понюхать
гнездо.
Я был счастлив, но когда выходил с болота, то заметил начало болотного
сенокоса, и мне сказали, что это болотце тоже будут косить сегодня же
вечером. Нельзя было попросить крестьян не трогать гнезда, их было много, и
один непременно нашелся бы такой, который нарочно бы и разорил, если бы я
попросил. Я вернулся на болото, срезал несколько ивовых веток, воткнул их
возле гнезда, и получился кустик. Я боялся только одного, что бекасиха
испугается веток и бросит гнездо. Нет, на другой день Кэт повела меня по
скошенному болоту совершенно так же, как и вчера, и остановилась возле
окошенного кустика опять на пять шагов, и опять бекасиха вылетела.
Одновременно со мной, конечно, где-то в других местах натаскивали своих
собак художник Борис Иванович и один доктор. У Бориса Ивановича был
французский пойнтер, у Михаила Ивановича ирландская сука. Вот я позвал их к
себе, будто бы просто чаю попить, побеседовать, а потом завел их в болотце и
показал...
Словом, я затрубил в трубу, счастье мое было так велико, что даже
неловко было, и я говорил художнику:
- Вы очень умно сделали, Борис Иванович, что для натаски взяли
пойнтера, видите, мой в три недели готов.
Доктору я говорил:
- Вы очень умно сделали, Михаил Иванович, что выбрали ирландского
сеттера: поработаете, но зато потом уж собаку получите незаменимую.
Конечно, они мгновенно разнесли слух о моих необыкновенных способностях
натаскивать собак, и в своем месте я стал знаменитостью.
Нет, молодые собачники, охотники, молодожены, поэты, не верьте никогда
внезапному счастью, знайте, напротив, что иллюзия эта в самом деле есть
величайший барьер на вашем пути, и вы должны не сидеть на нем, а
перескочить. Неделю, не больше, я наслаждался идеальными стойками
замечательно породистой Кэт.
Болотце, когда сено убрали и прошло еще с неделю времени, еще лучше
позеленело, чем было, и раз, когда я пришел на него в чудесный серенький
день, выглядело страшно аппетитно, казалось, вот-вот должен вылететь бекас.
И он, правда, как только ступила Кэт, вылетел. Она на него не обратила
никакого внимания. Потом вылетел у нее прямо из-под ноги совсем еще молодой
бекасенок. Собака, не обращая внимания, вела к гнезду, как безумная. И
другой молодой вылетел, и третий, и четвертый, пятый. Она все вела и вела. И
так же, как раньше, стала мертво в пяти шагах от гнезда, а, когда я
посмотрел, в гнезде были только скорлупки.
Я подумал, что гнездо пахнет сильнее самих бекасов, и выбросил
скорлупки.
На другой день собака вела по кочке.
Уничтожаю кочку, складываю на месте гнезда сушь, зажигаю костер.
Собака сталкивает ногой молодых бекасов и ведет по кострищу.
Значит, все время с самого начала она работала только по памяти.
Значит, все было только представление.
Значит, собака не чует самую жизнь, а только ее представляет. Это не
собака - друг и помощник охотника, не производительница живых чутьистых
щенков, - это собака-актриса.
Многие охотники в таких случаях щеголяют выстрелом. Я же решил
попробовать уговорить ее прежних хозяев взять ее обратно, намекнув на
обычный конец таких собак у охотников.
В день разрешения охоты я позабавился с ребятами стрельбою уток это не
моя охота.
Через неделю ходил по тетеревиным выводкам - люблю, но не совсем. Я
люблю стрелять самых поздних тетеревов, и когда собака останавливается на
громадном от них расстоянии, сам соображаешь, как бы так зайти, чтобы их
встретить, и когда это удастся, то каждый убитый за десять летних считается.
Рябина все краснеет и краснеет. Стрижи давно улетели. Табунятся и
ласточки. Скосили овсы. Пожелтели сверху донизу липы, а в болотах - осины и
березы. Было уже два легких морозца. Почернела ботва картофеля, и начался
разрыв души у охотника в лесу - интересные черные тетерева, в болоте -
жировые бекасы, в поле - серые куропатки.
Стараюсь все захватить, но сказали:
- Вчера Борис Иванович убил пролетного дупеля.
Тогда тетерева, куропатки - все брошено, и я за восемь верст в Ляховом
болоте стерегу валовой пролет, и если сегодня два убито, а завтра три,
говорю: подсыпают.
Вот однажды в самый разгар дупелиных высыпок мои ужасные сапоги,
наконец-то, растерли так мою ногу, что идти в болото было уже невозможно.
Нанять лошадь во время рабочей поры и дорого и, главное, мне стыдно: такой
уж я уродился, не могу ехать на охоту.
Денек задумался. В больших березах золотые гнезда.
Такая грустная, такая жалкая подходит ко мне Кэт. Как она похудела!
Мне стало жалко хорошенькую собачку. Серые куропатки у нас прямо за
двором на жнивье, и потому, что это так близко, я их за дичь не считаю,
берегу, не стреляю. Но почему же не попробовать на них собаку и парочку не
убить на жаркое?
Выхожу в поле в сандалиях. Ветерок дует как раз на меня. Пускаю Кэт,
как яхту, галсами против ветра. На одном из первых галсов она схватила
воздух, прыгнула в сторону и стала. Она постояла немного и грациозно, как
балерина, прыгнула в другую сторону, опять стала и глядела все в одну точку.
Потом она постояла и начала все это пространство между мной и невидимой
целью, бегая из стороны в сторону, срезать, как сыр, тонкими ломтиками.
Когда, обнюхав, она поняла, что уже недалеко, вдруг повела совершенно так
же, как тогда по пустому бекасиному гнезду.
Стала она, как мотор, вся дрожала, удерживаясь с трудом от искушения
прыгнуть в самую точку запаха.
И вдруг! Знаете, с каким треском вылетает громадный, штук в тридцать,
табунок серых куропаток? Я выстрелил и раз и два. Обе куропатки упали
недалеко.
И она это видела.
Тогда-то, наконец, мне все стало ясно. Я натаскивал собаку в лесном
болотце, окруженном кустами, где не было движения воздуха. Там она не могла
понять, что от нее требуют и тыкалась носом в землю. Тут от сильного ветра у
нее сразу пробудилось забитое Москвой уменье пользоваться чутьем.
Но раз она поняла по куропаткам, то непременно должна в открытом болоте
взять бекасов и дупелей. Я совсем забыл, что вышел в сандалиях, что с собой
у меня нет и корочки хлеба. Да разве можно тут помнить! Прямо, как есть, я
спешу, почти что бегу в Ляхово болото за восемь верст.
Первое испытание было в очень топком месте, так что собаке было по
брюхо. Она повела верхом к темнеющей кругловинке. Это оказалось прошлогодней
остожиной. Там поднялись сразу дупель и бекас. Я успел убить только дупеля.
Но она разыскала и перемещенного бекаса. Я убил и бекаса. А потом все пошло
и пошло.
Ляхово болото тянется на пять верст, а солнце спешит. Я до того дохожу,
что прошу солнце хоть немножечко постоять, но бесчеловечное светило садится.
Темнеет. Я уже и мушки не вижу, стреляю в наброс.
Потом я выхожу из болота на жнивье и чувствую страшную боль в ноге:
жнивье впилось в мои раны, а сандалии давно и совершенно нечувствительно для
меня потонули в болоте.

После больших и прекрасных охот в Ляхове мне случилось однажды зайти на
ту болотинку-сцену, где Кэт когда-то давала свое, чуть не погубившее ее
жизнь, представление. И вот какая у них оказывается память: ведь опять
подобралась и повела было по пустому месту. Но запах настоящего живого
бекаса перебил у нее актерскую страсть, и, бросив фигурничать, она повела в
сторону по живому. Я не успел убить его на взлете, стал вилять за ним
стволом до тех пор, пока в воздухе от этих виляний мне не представилась как
бы трубочка, я ударил в эту трубочку, и бекас упал в крепь. В этот раз я,
наконец, решился послать собаку принести, и скоро она явилась из заросли с
бекасом во рту.

АНЧАР

Люблю гончих, но терпеть не могу накликать в лесу, порскать, лазать по
кустам и самому быть, как собака. У меня было так: пущу, а сам чай кипятить,
не спешу даже когда и подымет: пью чай, слушаю, и как пойму гон,
перехватываю, становлюсь на место - раз! и готово.
Я так люблю.
Была у меня такая собака Анчар. Теперь в Алексеевой сече, откуда лощина
ведет на вырубку, - в этой лощине над его могилой лесная шишига стоит.
Не я выходил Анчара. Привел раз мне один мужичок гончую, был это
рослый, статный кобель и на глазах очки.
Спрашиваю:
- Краденый?
- Краденый, - говорит, - только давно было, зять щенком из питомника
украл, теперь за это ничего не будет. Чистая порода...
- Породу, - говорю, - сам понимаю, а как гоняет?
- Здорово.
Пошли пробовать.
И только вышли из деревни к завору, пустили, поминай, как звали, только
по седой узерке след остался зеленый...
В лесу этот мужичок говорит мне.
- Я что-то озяб, давай грудок разведем.
"Так не бывает, - думаю, - не смеется ли он надо мной?" Нет, не
смеется, собирает дрова, поджигает, садится.
- А как же, - спрашиваю, - собака?
- Ты, - говорит, - молод - я стар, ты не видал такого, я тебя научу: о
собаке не беспокойся, она свое дело знает, ей дано искать, а мы будем чай
пить.
И ухмыляется.
Выпили мы по чашке.
- Бам!
Я так и рванулся.
Мужичок засмеялся и спокойно наливает себе вторую чашку.
- Послушаем, - говорит, - что он поднял.
Слушаем.
Густо лает, редко и хлестко гонит.
Мужичок понял:
- Лисицу мчит.
Мы по чашке выпили, а тот уж версты четыре пролетел. И вдруг скололся.
Мужичок в ту сторону рукой показал, спрашивает:
- Там у вас коров пасут?
И верно, в этой стороне пасут карачуновские.
- Это она его в коровий след завела, теперь он добирать будет. Выпьем
еще по одной.
Но недолго пришлось отдохнуть лисице, опять схватил свежий след и
закружил на малых кругах, - видно, была местная. И как на малых кругах
пошел, мужичок чай пить бросил, грудок залил, раскидал ногами и говорит:
- Ну, теперь надо поспешать.
Бросились перехватывать на полянку перед лисьими норами. Только
расставились, и она тут на поляне, и кобель у нее на хвосте. Трубой она ему
показала в болото, он же не поверил - тяп! за шею, она - вию! и готово:
лисица, - и он рядом ложится лапу зализывать.
Его звали глупо: "Гончар", я же на радости крикнул:
- Анчар!
И так пошло после: Анчар и Анчар.
Сердце охотничье, вы знаете, как раскрывается? Знаете, утро, когда
мороз на траве и перед восходом солнца туман, потом солнце восходит и
мало-помалу туман отдаляется, и то, что было туман, стало синим между
зелеными елями и золотыми березками, да так вот и пошло все дальше и дальше
синеть, золотиться, сверкать. Так суровый октябрьский день открывается, и
точно так открывается сердце охотничье: хлебнул мороза и солнца, чхнул себе
на здоровье, и каждый встречный человек стал тебе другом.
- Друг мой, - говорю мужичку, - по какой беде ты собаку такую славную
за деньги отдаешь в чужие руки?
- Я в хорошие руки отдаю собаку, - сказал мужичок, - а беда моя
крестьянская: корова зеленями морозцу хватила, раздулась и околела: корову
надо купить, без коровы нельзя крестьянину.
- Знаю, что нельзя, жаль мне очень тебя. А что же ты просишь за собаку?
- Корову же и прошу, у тебя две, отдай мне свою пеструю.
Отдал я за Анчара корову.
Эх, и была же у меня осень, в лесу не накликаю, не порскаю, не колю
глаза сучьями, хожу себе тихо по дорожкам, любуюсь, как изо дня в день
золотеют деревья, бывает, рябцами займусь, намну тропок, насвистываю, и они
ко мне по тройкам сами бегут. Так прошло золотое время, в одно крепкое
морозное утро солнце взошло, пригрело, и в полдень весь лист на деревьях
осыпался. Рябчик на манок перестал отзываться. Пошли дожди, запрела листва,
наступил самый печальный месяц - ноябрь.
Вот нет этого у меня, чтобы шайками в лес на охоту ходить, я люблю идти
в лесу тихо, с остановками, с замиранием, и тогда всякая зверюшка меня за
своего принимает, всякую такую живность очень люблю я разглядывать, всему
удивляюсь и бью только, что мне положено. И это мне хуже всего, когда
шайками в лесу идут, гамят и бьют все, что попадается. Но бывает,
какой-нибудь согласный приятель, понимающий охотник явится - люблю проводить
его, другое это удовольствие, а тоже хорошее: хорошему человеку до смерти
рад. Так пишет мне в начале ноября из Москвы один охотник, просится со мной
погонять. Вы все знаете этого охотника, не буду его называть. Конечно, я
очень ему обрадовался, отписал ему, и в ночь под седьмое он ко мне является.
И вот нужно же так: перед этим лег было славный зазимок и как раз под
седьмое растаял: грязно, моросит мелкий холодный дождик. Всю ночь я не спал,
беспокоился, как бы дождик не помешал и не смыл ночные следы. Но счастливо
вызвездило после полуночи, и к утру зайцы славно набегали.
До рассвета, при утренней звезде мы чаю напились, наговорились и, когда
заголубело в окне, вышли с Анчаром на русаков.
Озимый клин в эту осень начинался у самой деревни, была озимь в ту
осень густая, тугая, сочно-зеленая, хоть сам ешь. И русак на этой озими так
наедался, вы не поверите, сало внутри висело, как виноград, и я почти по
фунту с русака надирал. Весело взял Анчар след, покружил, разобрался в
жировке и пошел прямым ходом на лежку. В лесу в это время капель, шорох.
Этого русак очень боится, выбирается и ложится у нас на вырубке против
Алексеевой сечи. И как я понял Анчара, что он с зеленой пошел на вырубку, -
скорей на пустошь к лощине: с вырубки русаки непременно этой лощиной бегут.
На первое место я поставил приятеля, у края оврага, сам же стал по другой
стороне, и ему не видно меня, а мне он весь, как на ладони.
План, конечно, и на охоте необходим, но только редко по плану
приходится. Ждем-пождем - нет гона, и Анчар как провалился.
- Сережа, - кричу я.
Ах, виноват, не хотел я называть вам этого охотника, вы все его знаете,
ну, да ведь, Сергеев у нас много.
- Сережа - кричу я, - потруби Анчара.
Свой охотничий рог я ему отдал он большой мастер трубить и любит. И
только взялся Сережа за рог, гляжу - Анчар к нам бежит по лощине. Сразу я
понял по его походке он тем же самым следом бежит и еще понял, это того
русака лисица или сова перегнали с лежки, он прошел уже лощину, и Анчар его
добирает. Вот когда он поравнялся с моим приятелем, гляжу, тот поднимает
ружье и прицеливается.
И ничего бы не было если бы в ту минуту я вспомнил, что как раз с этого
самого места раз я сам в человеческую голову целился и только вот чуть-чуть
не убил лощиной шел человек в заячьей шапке мне была только шапка видна, и
вот только бы курок спустить, вдруг вся голова показалась Мелькни мне это в
памяти, я понял бы, что сверху видна только шерсточка, крикнул бы и
остановился. Но я подумал - приятель мой балуется, это постоянно бывает у
городских охотников, как у застоялых коней.
Думал, шутит, и вдруг - бац!
Было тихо, дым весь пал в лощину и все застелил.
Обмер я и сразу вспомнил как с того места сам в человеческую голову
чуть-чуть не выстрелил.
Синий дым лег на зеленую лощину. Жду я жду, и мгновенья проходят, как
годы, и нет Анчара, нет из дыма не вышел Анчар. Как рассеялось, вижу, спит
мой Анчар на траве вечным сном, на зеленой траве, как на постели.
С высоких деревьев на малые капают тяжелые осенние капли, с малых - на
кустики, с кустов - на траву, с травы - на землю печальный шепоток стоит в
лесу и стихает только у самой земли тихо принимает в себя земля все слезы.
А я на все сухими глазами смотрю.
"Ну, что же, - думаю, - бывает и хуже, и человека по случаю убивают".
Перегорелый я человек, скоро с собой справился, и уж стало у меня
складываться, как бы лучше мне сделать приятелю, поласковей с ним обойтись,
знаю ведь, не лучше ему, чем мне, и на то мы охотники, чтобы горе умывать
радостью. В Цыганове самогонка живет в каждой избе, так я и решил идти в
Цыганово и все замыть. Сам думаю так, а сам смотрю на приятеля и удивляюсь
сошел вниз поглядел на убитого Анчара, опять стал на место и стоит себе
будто все еще гона ждет.
В чем же тут штука?
- Гоп! - кричу.
Отозвался.
- Ты в кого стрелял?
Помолчал.
- В кого, - кричу, - ты стрелял?
Отвечает:
- В сову.
Оторвалось у меня сердце.
- Убил?
Отвечает:
- Промазал.
Сел я на камень и вдруг все понял.
- Серега! - кричу.
- Ну!
- Потруби Анчара.
Гляжу, схватился Серега за рог и остановился. Сделал шаг в мою сторону
видно, стыдно стало, шагнул другой раз и задумался.
- Ну же, - кричу, - потруби!
Он опять берется за рог.
- Скорей, - кричу, - скорей!
К губам рог приставляет.
- Да ну же, ну.
И затрубил.
Сижу я на камне, слушаю, как приятель трубит, и страшной чепухой
занимаюсь вижу вот, как ворона за ястребом гонится, и думаю, почему же он ей
не даст по затылку, ему бы только раз тюкнуть. С такими думами можно на
камне сколько угодно сидеть. И тут же колом стоит вопрос о самом человеке
почему ему нужен обман? Смерть есть конец, все кончается так просто и
зачем-то всем надо трубить? Вот убита собака, никакой охоты у нас быть не
может, и сам же он собаку застрелил и знает он, - человек я, не безделушка,
с него не взыщу и слова попрека не скажу.
Кого он обманывает?
- Вот, - указываю, - иди ты по той тропинке, она тебя в Цыганово
приведет, мы там с тобой выпьем, иди туда и потрубливай, все потрубливай, я
же буду в лесу ходить и слушать, не викнет ли где-нибудь Анчар на трубу.
- Да ты, - говорит, - возьми рог и сам труби.
- Нет, - отвечаю - не люблю я трубить, у меня от этого в ушах звук
остается, ничего не слышу, а тут надо слушать малейшее.
Оробел он и спрашивает нерешительно:
- А ты сам куда пойдешь?
Я показал в сторону, где Анчар лежит.
"Ну, - думаю, - деваться теперь ему некуда, сейчас признается".
И вот нет же, говорит:
- В ту сторону я тебе идти не советую, там и деревьев нет, на кусту он
не может повеситься.
- Хорошо, - отвечаю, - я вон туда пойду. А ты, пожалуйста, не завывай,
все потрубливай и потрубливай.
Как я сказал, что в другую сторону пойду, очень он обрадовался и
затрубил, и так ему надо версты три все трубить и трубить.
"Нет, - говорю ему вслед, - на живых началах много бывает чудес, а на
мертвых концах чудес не случается: не отзовется Анчар. Оттого настоящий
охотник смотрит прямо в глаза и говорит: выпьем, друг, все кончилось".
Да, кого он обманывает?
У меня за поясом всегда маленький топорик для всякого случая, отрубил я
им конец у сушины, вытесал вроде лопаты и выкопал яму в мягкой земле. Уложил
Анчарушку в яму, холмик насыпал, нарезал дерну, обложил. На гари был у меня
примечен чертик из обгорелого дерева, в сумерках он очень наших баб пугает,
и все зовут его шишигой. Сходил я на гарь, приволок эту шишигу и поставил
Анчару памятник.
Стою, любуюсь на черта, а Сережа все трубит, трубит.
"Кого ты, Сережа, обманываешь?"
Моросит дождик, мелкий, холодный. С высоких деревьев падают тяжелые
капли на малые, с малых - на кусты, с кустов - на траву и с травы - на сырую
землю. Во всем лесу шепоток стоит и выговаривает: мыши, мыши, мыши... Но
тихо принимает в себя мать-земля все слезы и напивается ими, все
напивается...
Стало мне так, будто все дороги на свете в один конец сошлись, и на
самом конце стоит лесной черт на собачьей могиле и с таким уважением на меня
смотрит.
- Слушай, черт, - говорю, - слушай...
И сказал я речь над могилой и что сказал - потаю.
После того стало мне на душе спокойно, прихожу в Цыганово.
- Перестань, - говорю, - Сережа, трубить, все кончено, я все знаю. Кого
ты обманываешь?
Он побледнел.
Выпили мы с ним, заночевали в Цыганове. Охотника этого вы все знаете, у
каждого из нас есть такой Сережа на памяти.

ПРЕДАТЕЛЬСКАЯ КОЛБАСА

Ярик очень подружился с молодым Рябчиком и целый день с ним играл. Так
в игре он провел неделю, а потом я переехал с ним из этого города в
пустынный домик в лесу, в шести верстах от Рябчика. Не успел я устроиться и
как следует осмотреться на новом месте, как вдруг у меня пропадает Ярик.
Весь день я искал его, всю ночь не спал, каждый час выходил на терраску и
свистел. Утром - только собрался было идти в город, в милицию - являются мои
дети с Яриком: он, оказалось, был в гостях у Рябчика. Я ничего не имею
против дружбы собак, но нельзя же допустить, чтобы Ярик без разрешения
оставлял службу у меня.