Пришвин Михаил. Зеленый шум

разморились. Им уж теперь не до раков, только бы добраться домой.
- Не перешептались бы раки, - сказала бабушка.
Зиночка прислушалась.
Раки в корзинке шептались за спиной бабушки.
- О чем они шепчутся? - спросила Зиночка.
- Перед смертью, внученька, друг с другом прощаются.
А раки в это время совсем не шептались. Они только терлись друг о друга
шершавыми костяными бочками, клешнями, усиками, шейками, и от этого людям
казалось, будто от них шепот идет. Не умирать раки собирались, а жить
хотели. Каждый рак свои ножки пускал в дело, чтобы хоть где-нибудь найти
дырочку, и дырочка нашлась в корзинке, как раз чтобы самому крупному раку
пролезть. Один рак вылез крупный, за ним более мелкие шутя выбрались, и
пошло и пошло: из корзинки - на бабушкину кацавейку, с кацавейки - на юбку,
с юбки - на дорожку, с дорожки - в траву, а из травы рукой подать речка.
Солнце палит и палит. Бабушка со внучкой идут и идут, а раки ползут и
ползут.
Вот подходят Домна Ивановна с Зиночкой к деревне. Вдруг бабушка
остановилась, слушает, что в корзинке у раков делается, и ничего не слышит.
А что корзинка-то легкая стала, ей и невдомек: не спавши ночь, до того
уходилась старуха, что и плеч не чует.
- Раки-то, внученька, - сказала бабушка, - должно быть, перешептались.
- Померли? - спросила девочка.
- Уснули, - ответила бабушка, - не шепчутся больше.
Пришли к избе. Сняла бабушка корзинку, подняла тряпку:
- Батюшки родимые, да где же раки-то?
Зиночка заглянула - корзинка пустая.
Поглядела бабушка на внучку - и только руками развела.
- Вот они, раки-то, - сказала она, - шептались! Я думала - они это друг
с другом перед смертью, а они это с нами, дураками, прощались!

ТАИНСТВЕННЫЙ ЯЩИК

В Сибири, в местности, где водится очень много волков, я спросил одного
охотника, имеющего большую награду за гражданскую войну:
- Бывают ли у вас случаи, чтобы волки нападали на человека?
- Бывают, - ответил он. - Да что из этого? У человека оружие, человек -
сила, а что волк! Собака - и больше ничего.
- Однако, если эта собака да на безоружного человека...
- И то ничего, - засмеялся партизан. - У человека самое сильное оружие
- ум, находчивость и, в особенности, такая оборотливость, чтобы из всякой
вещи сделать себе оружие. Раз было, один охотник простой ящик превратил в
оружие.
Партизан рассказал случай из очень опасной охоты на волков с
поросенком.
Лунной ночью сели в сани четыре охотника и захватили с собой ящик с
поросенком. Ящик был большой, сшитый из полутеса. В этот ящик без крышки
посадили поросенка и поехали в степь, где волков великое множество. А было
это зимой, когда волки голодные. Вот охотники выехали в поле и начали
поросенка тянуть кто за ухо, кто за ногу, кто за хвост. Поросенок от этого
стал визжать: больше тянут - больше визжит, и все звонче и звонче, и на всю
степь.
Со всех сторон на этот поросячий визг стали собираться волчьи стаи и
настигать охотничьи сани. Когда волки приблизились, вдруг лошадь их почуяла
и как хватит! Так и полетел из саней ящик с поросенком, и, самое скверное,
вывалился один охотник без ружья и даже без шапки.
Часть волков умчалась за взбешенной лошадью, другая же часть
набросилась на поросенка, и в один миг от него ничего не осталось. Когда же
эти волки, закусив поросенком, захотели приступить к безоружному человеку,
вдруг глядят, а человек этот исчез, и на дороге только ящик один лежит вверх
дном.
Вот пришли волки к ящику и видят, ящик-то не простой, ящик движется с
дороги к обочине и с обочины в глубокий снег. Пошли волки осторожно за
ящиком, и как только этот ящик попал на глубокий снег, на глазах волков он
стал нижеть и нижеть.
Волки оробели, но, постояв, справились и со всех сторон ящик окружили.
Стоят волки и думают, а ящик все ниже да ниже. Ближе волки подходят, а ящик
не дремлет: ниже да ниже. Думают волки: "Что за диво? Так будем дожидаться -
ящик и вовсе под снег уйдет".
Старший волк осмелился, подошел к ящику, приставил нос свой к щелке...
И только он свой волчий нос приставил к этой щелке, как дунет на него
из щелки! Сразу все волки бросились в сторону, какой куда попал. А тут же
вскоре охотники вернулись на помощь, и человек живой и здоровый вышел из
ящика.
- Вот и все, - сказал партизан. - А вы говорите, что безоружному нельзя
против волков выходить. На то и ум у человека, чтобы он из всего мог себе
делать защиту.
- Позволь, - сказал я, - ты мне сейчас сказал, что человек из-под ящика
чем-то дунул.
- Чем дунул? - засмеялся партизан. - А словом своим человеческим дунул,
и они разбежались.
- Какое же это слово такое он знал против волков?
- Обыкновенное слово, - сказал партизан. - Какие слова говорят в таких
случаях? "Дураки вы, волки", сказал - и больше ничего.

СИНИЙ ЛАПОТЬ

Через наш большой лес проводят шоссе с отдельными путями для легковых
машин, для грузовиков, для телег и для пешеходов. Сейчас пока для этого
шоссе только лес вырубили коридором. Хорошо смотреть вдоль по вырубке: две
зеленые стены леса, и небо в конце. Когда лес вырубали, то большие деревья
куда-то увозили, мелкий же хворост - грачевник - собирали в огромные кучи.
Хотели увезти и грачевник для отопления фабрики, но не управились, и кучи по
всей широкой вырубке остались зимовать.
Осенью охотники жаловались, что зайцы куда-то пропали, и некоторые
связывали это исчезновение зайцев с вырубкой леса: рубили, стучали, гомонили
и распугали. Когда же налетела пороша и по следам можно было разгадать все
заячьи проделки, пришел следопыт Родионыч и сказал:
- Синий лапоть весь лежит под кучами грачевника.
Родионыч - в отличие от всех охотников - зайца называл не "косым
чертом", а всегда "синим лаптем"; удивляться тут нечему: ведь на черта заяц
не более похож, чем на лапоть, а если скажут, что синих лаптей не бывает на
свете, то я скажу, что ведь и косых чертей тоже не бывает.
Слух о зайцах под кучами мгновенно обежал весь наш городок, и под
выходной день охотники во главе с Родионычем стали стекаться ко мне.
Рано утром, на самом рассвете, вышли мы на охоту без собак: Родионыч
был такой искусник, что лучше всякой гончей мог нагнать зайца на охотника.
Как только стало видно настолько, что можно было отличить следы лисьи от
заячьих, мы взяли заячий след, пошли по нему, и, конечно, он привел нас к
одной куче грачевника, высокой, как наш деревянный дом с мезонином. Под этой
кучей должен был лежать заяц, и мы, приготовив ружья, стали все кругом.
- Давай, - сказали мы Родионычу.
- Вылезай, синий лапоть! - крикнул он и сунул длинной палкой под кучу.
Заяц не выскочил. Родионыч оторопел. И, подумав, с очень серьезным
лицом, оглядывая каждую мелочь на снегу, обошел всю кучу, и еще раз по
большому кругу обошел: нигде не было выходного следа.
- Тут он, - сказал Родионыч уверенно. - Становитесь на места,
ребятушки, он тут. Готовы?
- Давай! - крикнули мы.
- Вылезай, синий лапоть! - крикнул Родионыч и трижды пырнул под
грачевник такой длинной палкой, что конец ее на другой стороне чуть с ног не
сбил одного молодого охотника.
И вот - нет, заяц не выскочил.
Такого конфуза с нашим старейшим следопытом еще в жизни никогда не
бывало; он даже в лице как будто немного опал. У нас же суета пошла, каждый
стал по-своему о чем-то догадываться, во все совать свой нос, туда-сюда
ходить, по снегу и так, затирая все следы, отнимать всякую возможность
разгадать проделку умного зайца.
И вот, вижу, Родионыч вдруг просиял, сел, довольный, на пень поодаль от
охотников, свертывает себе папироску и моргает, вот подмаргивает мне и
подзывает к себе.
Смекнув дело, незаметно для всех подхожу к Родионычу, а он мне
показывает наверх, на самый верх засыпанной снегом высокой кучи грачевника.
- Гляди, - шепчет он, - синий-то лапоть какую с нами штуку играет.
Не сразу на белом снегу разглядел я две черные точки - глаза беляка - и
еще две маленькие точки - черные кончики длинных белых ушей. Это голова
торчала из-под грачевника и повертывалась в разные стороны за охотниками:
куда они, туда и голова...
Стоило мне поднять ружье - и кончилась бы в одно мгновение жизнь умного
зайца. Но мне стало жалко: мало ли их, глупых, лежит под кучами!..
Родионыч без слов понял меня. Он смял себе из снега плотный комочек,
выждал, когда охотники сгрудились на другой стороне кучи, и, хорошо
наметившись, этим комочком пустил в зайца.
Никогда я не думал, что наш обыкновенный заяц-беляк, если он вдруг
встанет на куче, да еще прыгнет вверх аршина на два, да объявится на фоне
неба, - что наш же заяц может показаться гигантом на огромной скале!
А что стало с охотниками! Заяц ведь прямо к ним с неба упал. В одно
мгновение все схватились за ружья - убить-то уж очень было легко. Но каждому
охотнику хотелось раньше другого убить, и каждый, конечно, хватил, вовсе не
целясь, а заяц живехонький пустился в кусты.
- Вот синий лапоть! - восхищенно сказал ему вслед Родионыч.
Охотники еще раз успели хватить по кустам.
- Убит! - закричал один, молодой, горячий.
Но вдруг, как будто в ответ на "убит", в дальних кустах мелькнул
хвостик: этот хвостик охотники почему-то всегда называют "цветком".
Синий лапоть охотникам из далеких кустов только своим "цветком"
помахал.

ДРОВА

Ложится пороша, другая, третья. Санный путь установился. Является с
возом старенький-престаренький мужичок, складывает себе потихоньку полено за
поленом на дворе, а хозяйка моя, славная такая, сердобольная женщина, жалеет
старика, что далеко ему возить, что зябнет он.
Поставила хозяйка самовар, все выложила на стол: сахар, булки, студень,
огурцы.
Пришел старик к нам в дом. Уж он молился-молился в угол, потом стал
отговариваться от угощенья, как это уж всегда полагается у крестьян.
Ссылался и на дальний-то путь, и на волков, что какие-то волки особенные у
них в голоперовских лесах, с гривами, и на людей бросаются; одну старуху
прошлый год в клочки разорвали, и сказывала старуха, что волки эти были
сибирские.
- Как же так она могла сказывать, - спросил я, - когда они ее в клочки
разорвали?
Старик принялся смеяться и грозить мне, насмешнику, пальцем: само
собой, это уж другая старуха сказывала, самовидцем была.
После этого смеха хозяйка сказала:
- Ну, садись, дедушка, будем чай пить.
Старик сел, и такой оказался речистый, насказистый. Сел он за чай
надолго, пока всего самовара не выпил, и потом студень ел с хлебом
потихоньку. Рассказывал же больше все про божественное: что будто бы там у
них в голоперовских лесах есть гора, и на той горе дивное место: ступит
лошадь копытом - и сразу же начинает из-под копытины выступать вода, а ведь
высокая гора, и никак нельзя и думать бы о воде на таком нагорье. Вот на
этой удивительной горе есть у них святой ключ, вокруг колодца березки, на
каждом сучке у берез рубашки висят: это значит, у кого больное дитя бывает,
приносят, окунают в холодную воду, а рубашонку его оставляют на березке и с
рубашонкой болезнь.
Много чудес бывает...
Старик все и рассказывает про чудеса, а хозяйка моя рада повидать и
послушать настоящего православного человека.
Так и пошло у нас через день, потому что далеко старику, день лошадь
отдыхает, а на другой уж старик везет свою четвертинку. Уж он
складывает-складывает, а хозяйка непременно ставит самовар и обед ему
готовит. Так и пошло у нас через день, с утра сидит за чаем старик и
рассказывает про чудеса ихнего загорья.
Мне даже скучно стало, когда старик кончил возку все бывало будто сытый
кот мурчит.
- Ну, - сказала хозяйка, - теперь мы обеспечены на всю зиму: при такой
кладке не меньше как два сажня уложил старик лишнего.
- Не лишнего, - заметил я, - ведь он одного студню-то сколько поел!
Хозяйка на меня и рукой замахала, вроде как на безбожника.
- Не простой это старичок, - сказала она. - Мне от него стало вроде как
наш дом господь посетил.
Ноябрь месяц морозы были несильные, мы топились старым, летним запасом
осиновых легких дров, и дом не выдувало. Стариковы березовые дрова хозяйка
берегла на лютое время. И она была права: в декабре, когда начались
настоящие морозы, как мы ни топили осиновыми дровами, прохолодило дом сразу.
- Ну, - сказала однажды хозяйка, - с завтрашнего дня принимаемся за
березовые дрова, эти уж не подведут, а осина - не дрова, осина - прах.
Утром я залежался в постели: страшно было вставать, дожидался, пока
хозяйка затопит печку новыми березовыми дровами. И вот слышу крик, вот шум,
вот брань великая. Подумал - не сцепилась ли моя хозяйка с соседкой.
Прислушался, - нет, и соседка в один голос с моей хозяйкой обе кого-то
отделывают.
Я поскорее оделся и вышел на помощь женщинам. Тут все сразу и
оказалось, почему старичок тогда при кладке так долго всегда возился:
дрова-то были осиновые, а он их снежком притрушивал, от этого дрова
становились белыми, и по белому старик тыкал мошок, убирал снегом и мохом
поленце к поленцу под березовые, и глазом бы ни за что не узнать, а как взял
в руки - снег осыпается, и сразу береза становится осиной.
И так благочестивый старик целых пять сажен осиновых дров расписал под
березовые.

СТАРУХИН РАЙ

Старушка одна шла по дороге. Закружилась у нее голова: нездорова была.
- Видно, делать нечего, - сказала старушка, - пришел мой час помирать.
Огляделась вокруг себя, где бы ей получше было тут прилечь и помереть.
- Не два же века жить, - сказала она себе, - надо и молодым дать
дорогу.
И увидела она чистую лужайку, всю покрытую густой травой-муравой.
Белая, чистая тропинка с отпечатками босых человеческих ног проходила через
полянку. А посередине была старая разваленная поленница, мохом от времени
закрылась, поросла высокими былинками. Понравилась эта мягкая поленница
старухе.
- Не два же века жить! - повторила она.
И легла туда, в прутики, сама, ноги же вытянула на тропинку: пойдут
когда-нибудь люди, ноги заметят и похоронят старуху.
Под вечер идем мы с охоты по этой самой тропинке и видим: человеческие
ноги лежат, а на поленнице воробьи между собой разговаривают. Чудесно это
бывает на вечерней алой зорьке, воробушки так, бывает, соберутся кучкой и,
как дружные люди, между собой наговориться не могут: "Жив!" - говорят, вроде
того, как бы радуется каждый, что жив, и каждый об этом всем говорит.
Но вдруг все эти воробьи - пырх! - и улетели. А на месте их, среди
былинок, показалась старушкина голова. Живой рукой мы тут чай развели,
обогрели старуху, обласкали, она ожила, повеселела и стала нам рассказывать,
как она тут, в этой поленнице, собралась помирать.
- Вот, милые охотнички, - рассказала она, - закружилась у меня голова,
и я думаю: не два же века мне жить, надо дать дорогу и вам, молодым. Ну,
легла я в эту мягкую поленницу, в эти самые былинки. И стало мне хорошо, как
в раю. Так и подумала, что все кончилось мне на земле. И тут прилетели
птички; думаю, наверно, райские, вот какие хорошенькие петушки и курочки,
вот какие ласковые и уветливые. Я таких птушек на земле никогда не видала. А
что они между собой говорили, то мне было все там понятно - один скажет:
жив! и другой отвечает: и я жив! И все так повторяют друг другу: жив, жив,
жив!
Простые птушки, подумала я, тут, в раю, понимают, как хорошо жить на
свете, а у нас, на земле, люди все-то жалуются, всем-то им нехорошо.
Тут один петушок, задорный такой, сел на веточку против самого моего
рта, чирикнул:
- На, вот тебе!
Долго ли петушку, и капнул мне в самый рот, и поняла я, что не на небе
лежу, на земле.
- Что ж, - засмеялись мы, - или ты думала: в раю птицы не капают?
- Нет, батюшки мои милые, не к тому я говорю, что птицы на небе не
капают, а к тому, что не след у нас на земле рот разевать.

ЖАЛЕЙКА

Наш пастух в Переславищах давно пасет и все немой, только свистит. А в
Заболотье по росам играют и пастух на трубе и подпасок на жалейке, что я за
грех считаю, если случится проспать и не слыхать его мелодии на дудочке,
сделанной из волчьего дерева с пищиком из тростника и резонатором из
коровьего рога. Наконец, однажды я не выдержал и решил сам заняться болотной
музыкой. Заказал жалейку. Мне принесли.
Слушок у меня есть, попробовал высвистывать даже романсы Чайковского, а
вот чтобы как у пастуха - нет, ничего не выходит. Забросил я дудочку.
Однажды был дождь на весь день. Я сидел дома и занимался бумагами. Под
вечер дождь перестал. Заря была желтая и холодная. Вышел я на крыльцо, лицом
к вечерней заре, и стал насвистывать в свою дудочку. Не знаю, заря ли мне
подсказала, или дерево - у нас есть одна большая ива при дороге, когда
вечереет или на утренней темнозорьке очень оно бывает похоже на мужика с
носом и с вихрами. - смотрел я на эту голову, и вдруг так все просто
оказалось, не нужно думать об операх, а только перебирать пальцами, и
дудочка из волчьего дерева, тростника и коровьего рога сама свое дело
делает.
Пришли женщины, сели на лавочку. Я им говорю:
- А что, бабочки, у меня как будто не хуже Заболотского пастуха?
- Лучше! - ответили женщины.
Я долго играл. Заря догорела. Показалась на дороге телега, и в ней
много мужиков, один к одному. Я подумал, вот сейчас все кончится, мужики,
наверно, смеяться будут. Но, к моему удивлению, мужики лошадь остановили и
долго слушали вместе с бабами.
Окончив игру, я быстро повернулся и вошел в дом. Окно в избе было
открыто. Трогая лошадь, один мужик - мне было слышно - сказал:
- Вот каши наелся!
Вслед за ним другой:
- На голодное брюхо не заиграешь!
Из этого я понял, что мужики приняли меня за пастуха на череду в
хорошем доме каши наелся и заиграл.

СОЧИНИТЕЛЬ

Наверху сошла с кустов роса, и внизу, под кустами блестит только в
пазухе такого листка, где никогда и не просыхает. Коровы наелись и грудой
стояли у болотного бочага.
Подпасок Ванюшка лежал на кочках дугой. Не сразу и догадаешься, как
вышла дуга, он, должно быть, лег на кочку головой, но, пока спал, кочка
умялась, голова опустилась, получился высокий живот, и голова и ноги внизу.
Я его давно знаю, - ярко-рыжая голова, и на лице крупные веснушки, одна
к другой, глаза блестящие, чистые, как обсосанный леденец. Я давно его
принял в Берендеево царство и, когда вижу, мимо ни за что не пройду. Мне
сегодня удача, хочу с ним побыть и бужу маленького Берендея. Он открыл один
глаз на мгновение, вынул начатую полбутылку, протянул мне и опять уснул.
Я стал трясти его и хохотать.
- Пей! - сказал он. - Вчера гулял на празднике, тебе захватил.
Когда он совсем пришел в себя, опохмелился, я вынул из сумки последний
номер "Охотника" с моим рассказом и дал ему.
- Прочитай, Ваня, это я написал.
Он принялся читать. А я закурил папиросу и занялся своей записной
книжкой на пятнадцать минут, - так уже замечено, что курится у меня ровно
пятнадцать минут. Когда кончилась папироса, а пастух все читал, я перебил
его вопросом:
- Покажи, много прочел?
Он указал за четверть часа он прочел две с половиной строчки, а всего
было триста.
- Дай сюда журнал, - сказал я, - мне надо идти. Не стоит читать.
Он охотно отдал журнал со словами:
- Правда, не стоит читать.
Я удивился. Таких откровенных и добродушных читателей как-то не
приходилось встречать даже среди крестьян. Чуть ущемило, но больше
понравилось.
Он же зевнул и сказал:
- Если бы ты по правде писал, а то ведь, наверное, все выдумал?
- Не все, - ответил я, - но есть немного.
- Вот я бы - так написал!
- Все бы по правде?
- Все. Вот взял бы и про ночь написал, как ночь на болоте проходит.
- Ну, как же?
- А вот как. Ночь. Куст большой-большой у бочага. Я сижу под кустом, а
утята - свись, свись, свись...
Остановился. Я подумал - он ищет слов или дожидается образов. Вот
очнулся, вынул жалейку и стал просверливать на ней седьмую дырочку.
- Ну, а дальше-то что? - спросил я. - Ты же по правде хотел ночь
представить.
- А я же и представил, - ответил он, - все по правде. Куст
большой-большой! Я сижу под ним, а утята всю ночь - свись, свись, свись...
- Очень уж коротко.
- Что ты, "коротко"! - удивился подпасок. - Всю-то ночь напролет:
свись, свись, свись...
Соображая этот рассказ, я сказал:
- Как хорошо!
- Неуж плохо, - ответил он.
И заиграл на дудочке, сделанной из волчьего дерева, тростника и
коровьего рога.

ЛИМОН

В одном совхозе было. Пришел к директору знакомый китаец и принес
подарок. Директор, Трофим Михайлович, услыхав о подарке, замахал рукой.
Огорченный китаец поклонился и хотел уходить. А Трофиму Михайловичу стало
жалко китайца, и он остановил его вопросом:
- Какой же ты хотел поднести мне подарок?
- Я хотел бы, - ответил китаец, - поднести тебе в подарок свой
маленький собак, самый маленький, какой только есть в свете.
Услыхав о собаке, Трофим Михайлович еще больше смутился. В доме
директора в это время было много разных животных: жил кудрявый пес Нелли и
гончая собака Трубач, жил Мишка, кот черный, блестящий и самостоятельный,
жил грач ручной, ежик домашний и Борис, молодой красивый баран. Жена
директора Елена Васильевна очень любила животных. При таком множестве
дармоедов Трофим Михайлович, понятно, должен был смутиться, услыхав о новой
собачке.
- Молчи! - сказал он тихонько китайцу и приложил палец к губам.
Но было уже поздно: Елена Васильевна услыхала слова о самой маленькой
во всем свете собачке.
- Можно посмотреть? - спросила она, появляясь в конторе.
- Собак здесь! - ответил китаец.
- Приведи.
- Он здесь! - повторил китаец. - Не надо совсем приведи.
И вдруг с очень доброй улыбкой вынул из своей кофты притаенную за
пазухой собачку, каких я в жизни своей никогда не видел и, наверное, у нас в
Москве мало кто видел. Моей мягкой шляпой ее можно было, бы прикрыть,
прихватить и так унести. Она была рыженькая, с очень короткой шерстью, почти
голая и, как самая тоненькая пружинка, постоянно отчего-то дрожала. Такая
маленькая, а глазища большие, черные, блестящие и навыкате, как у муравья.
- Что за прелесть! - воскликнула Елена Васильевна.
- Возьми его! - сказал счастливый похвалой китаец.
И передал свой подарок хозяйке.
Елена Васильевна села на стул, взяла к себе на колени дрожавшую не то
от холода, не то от страха пружинку, и сейчас же маленькая верная собачка
начала ей служить, да еще как служить! Трофим Михайлович протянул было руку
погладить своего нового жильца, и в один миг тот хватил его за указательный
палец. Но, главное, при этом поднял в доме такой сильный визг, как будто
кто-то на бегу схватил поросенка за хвостик и держал. Визжал долго,
взлаивал, захлебывался, дрожал, голенький, от холода и злости, как будто не
он директора, а его самого укусили.
Вытирая платком кровь на пальце, недовольный Трофим Михайлович сказал,
внимательно вглядываясь в нового сторожа своей жены:
- Визгу много, шерсти мало!
Услыхав визг и лай, прибежали Нелли, Трубач, Борис и кот. Мишка прыгнул
на подоконник. На открытой форточке пробудился задремавший грач. Новый жилец
принял всех их за неприятелей своей дорогой хозяйки и бросился в бой. Он
выбрал себе почему-то барана и больно укусил его за ногу. Борис метнулся под
диван. Нелли и Трубач от маленького чудовища унеслись из конторы в столовую.
Проводив огромных врагов, маленький воин кинулся на Мишку, но тот не
побежал, а, изогнув спину дугой, завел свою общеизвестную ядовитую военную
песню.
- Нашла коса на камень! - сказал Трофим Михайлович, высасывая кровь из
раненого указательного пальца. - Визгу много, шерсти мало! - повторил он
своему обидчику и сказал коту Мишке, подтолкнув его ногой: - Ну-ка, Мишка,
пыхни в него!
Мишка запел еще громче и хотел было пыхнуть, но быстро, заметив, что
враг от песни его даже не моргнул, он метнулся сначала на подоконник, а
потом и в форточку. А за котом и грач полетел. После этого большого дела
победитель как ни в чем не бывало прыгнул обратно на колени своей хозяйки.
- А как его звать? - спросила очень довольная всем виденным Елена
Васильевна.
Китаец ответил просто:
- Лимон.
Никто не стал добиваться, что значит по-китайски слово "лимон", все
подумали: собачка очень маленькая, желтая, и Лимон - кличка ей самая
подходящая.
Так начал этот забияка властвовать и тиранить дружных между собой и
добродушных зверей.
В это время я гостил у директора и четыре раза в день приходил есть и
пить чай в столовую.
Лимон возненавидел меня, и довольно мне было показаться в столовой,
чтобы он летел с коленей хозяйки навстречу моему сапогу, а когда сапог
легонечко его задевал, летел обратно на колени и ужасным визгом возбуждал
хозяйку против меня. Во время самой еды он несколько примолкал, но опять
начинал, когда я в забывчивости после обеда пытался приблизиться к хозяйке и
поблагодарить.
Моя комната от хозяйских комнат отделялась тоненькой перегородкой, и от
вечных завываний маленького тирана мне совсем почти невозможно было ни
читать, ни писать. А однажды глубокой ночью меня разбудил такой визг у
хозяев, что я подумал, не забрались ли уж к нам воры или разбойники. С
оружием в руке бросился я на хозяйскую половину. Оказалось, другие жильцы
тоже прибежали на выручку и стояли кто с ружьем, кто с револьвером, кто с
топором, кто с вилами, а в середине их круга Лимон дрался с домашним ежом. И
много такого случалось почти ежедневно. Жизнь становилась тяжелой, и мы с
Трофимом Михайловичем стали крепко задумываться, как бы нам избавиться от
неприятностей.
Однажды Елена Васильевна ушла куда-то и в первый раз за все время