Страница:
- Пошел, пошел!
Уверенный и частый раздался гон Соловья, и после него, подвалив, Шарик
ударил, Рестон, действительно, очень резко рез-тон.
Вмиг вся молодежь, как гончие, не разбирая ничего, врассыпную бросается
куда-то перехватывать, и с нею мастер Томилин, как молодой - откуда что
взялось, - летит, как лось, ломая кусты.
Таким никогда не подстоять зайца, но, может быть, им это и не надо, их
счастье - быстро бежать по лесу и гнать, как гончая.
Мы с Федором, старые воробьи, переглянулись, улыбнулись, прислушались к
гону и, поняв, куда завертывает заяц, стали: он тут на лесной полянке перед
самым входом в чемодан, я немного подальше на развилочке трех зеленых дорог
между старым высоким лесом и частым мелятником.
И едва только затих большой, как от лося, треск кустов, ломаемых на
бегу сорокалетним охотником, далеко впереди на зеленой дорожке, между
большим лесом и частым мелятником, мелькнуло сначала белое галифе, а потом и
весь серый обозначился: ковыль-ковыль, прямо на меня. Я смотрел на него с
поднятым ружьем через мушку: мамонт был самый маленький белячок из
позднышков-листопадников, на одном конце его туловища, совсем еще короткого,
были огромные уши, на другом - длинные ноги, такие, что весь он на ходу
своим передом то высоко поднимался, то глубоко падал.
На мне была большая ответственность - не допустить листопадника до
чемодана и не завязить там опять надолго собак: я должен был убить
непременно этого мамонта. И я взял на мушку.
Он сел.
В сидячего я не стреляю, но все равно ему конец неминуемый, побежит на
меня - мушка сама станет вниз на передние лапки, прыгнет в сторону - мушка
мгновенно перекинется к носику.
Ничто не может спасти бедного мамонта.
И вдруг...
Ближе него из некоей мелятника показывается рыжая голова и как бы седая
от сильной росы.
- Шарик?
Я чуть было не убил его, приняв за лисицу, но ведь это же не Шарик, это
лисица...
И все это было в одно мгновение, седая от росы голова не успела ни
продвинуться, ни спрятаться. Я выстрелил, в некоей заворошилось рыжее, вдали
мелькнуло белое галифе.
И тут налетели собаки.
Налетел Федор. С ружьем наперевес, как в атаке, выскочил из лесу на
дорожку мастер Томилин и потом все, сверкая заплатами ружей. Сдержанные
сворками собаки рвались на лисицу, орали не своим голосом. Орали все
охотники, стараясь крикнуть один громче другого, что и он видел
промелькнувшую в густели лисицу. Когда собаки успокоились и молодежь
умолкла, осталась радость у всех одинаковая, как будто все были один
человек.
Федор сказал:
- Шумовая.
Мастер Томилин по-своему тоже:
- Чумовая лисица.
1925 г.
- Есть степная поговорка в Казахстане о дружбе: "Если товарищ твой
кривой, старайся быть ему под пару". Как вам это нравится? - спросил я своих
двух товарищей по охоте.
Замойский кивнул мне сочувственно головой, но Бородин, самый молодой из
нас, как это иногда бывает, оказался больше скептиком, чем мы, сильнее
потрепанные жизнью.
- Как это ни хорошо звучит, - ответил он, - но пеший конному не
товарищ.
И рассказал нам один случай охоты на лыжах.
- Было это, - сказал он, - в Загорске, тоже вот в такую же снежную зиму
и под самый конец зимнего охотничьего сезона. В то время, впрочем, не очень
давно, в Загорске еще только начиналось строительство заводов, и на том
конце города, где строился завод, одновременно складывалась и новая жизнь, а
на этом конце в лесу, где жила моя матушка, днем всюду козы паслись и ночью
стучала колотушка. Я приехал тогда в отпуск к своей матушке и захватил еще
несколько последних охотничьих дней. Приехал я поздно вечером, искать
кого-нибудь из знакомых для охоты было уже некогда, в одиночку охотиться
как-то не очень люблю. Но делать было нечего, пропускать драгоценный денек
не хотел и вышел на дворик свой покормить Трубача.
Редкая погода была для февраля легкий морозец, полная тишина, чистое
небо с мерцанием всех звезд, и в полной тишине совсем недалеко от нашего
домика ночной сторож шел с колотушкой и так мерно постукивал, что, казалось,
в этом же ритме и звезды на небе дышали. Вдали на том же конце города
свистели паровозы, гудели электровозы, какой-то шелудивый моторчик шепелявил
на третьем такте, и тут вот эти звезды и доисторическая колотушка.
- А что это такое? - спросил я себя.
И с удивлением вспомнил, что в жизни своей я никогда не видал
колотушку.
"Скоро колотушки вовсе исчезнут, - подумал я, - и потом я уже их
никогда больше не увижу: история никогда уже больше не вернется к
колотушкам. Надо посмотреть".
Я вышел за калитку, а сторож как раз тут и проходил возле самого дома.
Я подошел к нему, взял у него из рук колотушку, постучал, посмеялся. Сторож
тоже смеялся, а когда я заговорил, он тоже одновременно со мной заговорил, и
тут оказалось, что я имею дело с глухим человеком.
"И немудрено оглохнуть, - подумалось мне, - если всю ночь напролет
каждые сутки проводить с такой колотушкой".
Руками, глазами, ногами даже я старался показать сторожу мой особенный
интерес к колотушке, с тем чтобы понять, почему сторож, которому надо бы
ловить воров и затаиваться для этого, сам открывает ворам место своего
пребывания.
И вот вы говорите, что если товарищ кривой, то должно себе глаз
поджимать: я ли не старался с этим глухим говорить, как глухой, а он понял,
что я не о колотушке выспрашиваю, а приглашаю его завтра идти с собой на
охоту. Узнав, однако, что он охотник, я с большой радостью позвал его наутро
с собой на охоту, и только просил его сказать мне, каким образом он, глухой,
будет мне давать знак о себе: без этого нам двум из-под одной гончей будет
трудно охотиться. Он понял меня и спросил:
- А колотушка на что?
Это мне было понятно: колотушка на охоте, как охотничий рог, но для
чего колотушка нужна сторожу - это так и осталось мне тайной.
Сторож поклонился мне дружески, пошел вперед и застучал.
Рано утром при первом свете он явился ко мне с ружьем. Километра два мы
прошли и Трубач поднял беляка и погнал. Мы, как полагается нескольким
охотникам с одной гончей, разбежались в стороны, каждый со своим собственным
планом в голове.
Против всякого ожидания гон оказался и при глубоком снеге неплохим. Не
так давно была осадка снега, и после того на этот наст снегу навалило не
больше как на собачью ногу.
К великому нашему счастью, оказалось, что Трубач сквозь тот засыпанный
наст не проваливается и летит, как по первой пороше. К сожалению, белячишко
попался умнейший, один из тех, кого охотники зовут "профессорами" или
"химиками". Воскресные охотники до того настегают таких зайцев, что с
подъема они по прямой линии мчат версты две и потом, когда вернутся,
начинают так кружить, что никогда на свой след не приходят, подстоять их
почти невозможно, и убивают их только случайно.
Наш заяц с подъему бросился вперед по прямой, а потом нашел себе болото
с таким частым ельником, что Трубач мог только еле-еле продираться, но никак
не бежать. Кроме того, в этом болоте, как это бывает, вода обмерзла и после
куда-то сбежала, получился лед-тощак, белый с узорами, проваливается под
ногой, как стекло, с треском. Не было никакой возможности войти в это болото
и ловить на кругах зайца-профессора. Приходилось только идти кругом в
надежде, что когда-нибудь Трубач вытурит из болота мучителя. Самое лучшее
было бы отозвать собаку и найти другой след. Но Трубач, как все
замечательные гонцы-мастера, был непозывист и, пока зайца не убьешь, до тех
пор с собакой не встретишься и не подзовешь к себе даже стрельбой.
Случилось, наконец, заяц вздумал бежать краешком болота, и я увидел его
и взял на мушку, и вот только бы спустить курок, откуда ни возьмись Трубач,
и чуть его не схватил. Заяц с испугу шарахнулся вон из болота, и Трубач с
безумным ревом пустился по зрячему.
Теперь начался гон возле глубокого оврага, и так, что заяц ходит по
одной стороне, а перелезешь овраг туда, он станет ходить по этой. Особенно
плохо было тем, что к вечеру быстро стало морозить, и когда, перелезая
овраг, разогреешься, вспотеешь, то потом мороз быстро схватывает и зубы
начинают дробь выбивать. Будь бы товарищ мой не глухой, я потрубил бы ему,
мы бы сговорились и ждали зайца на той и другой стороне. А вы говорите, что
зрячий человек из-за дружбы должен поджимать себе глаз. Я считаю, что это в
корне неверно: не поджимать себе глаз или затыкать себе уши хотел я на этой
охоте с глухим товарищем, а просто, как лютый зверь, разорвал бы его в то
время в клочки. Между тем охота - это такое занятие, что чем больше крепнет
мороз, тем сильнее растет в тебе упорство...
В последний раз я решил перелезть овраг и, приступив к этому
труднейшему делу, заметил свежий заячий след. Это не был след нашего гонного
зайца, это был новый след, и мало того: лапка этого зайца в одном месте
пришлась на мою лыжницу. Это значило, что день уже кончался, и спавшие днем
зайцы начали вставать. Этот свежий заячий след как будто выговаривал:
- Спи, спи, человек, ходи, ходи, заяц.
Мне всегда становится жутко, когда зимой в лесу вечереет и зайцы
встают. В это время природа как будто говорит:
- Уходи, уходи, человек, гуляй, гуляй, заяц.
Торопясь перебраться через овраг, я нажал на правую лыжу, и вдруг моя
лыжа треснула пополам, и правая нога глубоко вместе с поломанной лыжей
уткнулась в снег. Я освободил ногу сначала из поломанной лыжи, потом из
целой, в надежде, что, может быть, подснежный наст, державший так хорошо
Трубача, при моей осторожности выдержит и меня. Но расчет мой бы неверен:
подснежный наст легко хрустнул, и я по грудь очутился в снегу. На этом снегу
потерять лыжу значило то же самое, что в открытой воде остаться с худым
челноком: там зальет вода, здесь закостенит мороз. По такому снегу без лыж
полверсты не пройдешь, и выбьешься из сил, и замерзнешь.
В лесу вечереет, а морозное небо разгорается, по минутам нарастает
мороз, и деревья начинают трещать и шептать:
- Спи, спи, человек, ходи, ходи, заяц.
Теперь оставалась только одна надежда, что глухой застучит в колотушку
и, не дождавшись меня, станет искать: не бросит же он в лесу товарища.
Я осмотрел поломанную лыжу. Причиной поломки оказался один только
гвоздик, несколько лет тому назад второпях забитый мною, чтобы прикрепить
ремешок. Этот гвоздик от сырости давал постоянно ржавчину, и мало-помалу эта
желтая разъедающая дерево жидкость распространялась и ослабляла
сопротивление дерева. Пришло время, и на этом месте доска просто треснула
насквозь и теперь держалась на тонкой древесной планке... Я попробовал
выправить лыжу и стать на свежем снегу, она опять согнулась. Но когда я
поставил лыжу в старый след, лыжа держалась. В этом мало было утешения...
Стало быстро смеркаться, и вдруг недалеко от меня, в каких-нибудь ста
шагах, раздался резкий стук колотушки. Обрадованный, я закричал во все
горло, забывая, что имею дело с глухим человеком. Мой крик оказал обратное
действие на поведение товарища: колотушка стала быстро удаляться. В отчаянии
я принялся стрелять, и с каждым выстрелом колотушка слышалась все дальше и
дальше: это был совершенно глухой человек. Тогда я сообразил, что ведь это
охотится со мной ночной сторож, что при наступлении сумерек ему надо спешить
на место свой работы, что на сломанной лыже мне догнать его невозможно.
А деревья всерьез начали стрелять, как бывает это только в самый
сильный мороз. Мне оставался один только выход - идти своим следом обратно,
лазить из оврага в овраг, потом прийти к болоту, ходить вокруг болота и
вообще сделать столько же движений, сколько я сделал за весь день. Возможно
ли это?
Будь у меня спички, я бы не горевал, я развел бы костер и переночевал
бы у костра, но только недавно я бросил курить и спички с собой не
захватил...
Мало-помалу наступила такая тьма, что исчезли из глаз в лесу даже
следочки зверей. Тьма шептала невидимым зверькам:
- Ходи, ходи, заяц!
Мороз, сам хозяин Мороз начинал мне шептать:
- Спи, спи, человек.
Лыжа по старому следу сама вела меня, я двигался вперед и вдруг уперся
возле оврага. Рискнуть скатиться в овраг в темноте было невозможно, лыжа
могла зацепиться за куст и совершенно сломаться, если же лезть на ту сторону
и потом лезть опять обратно, и опять, и опять...
Я погибал в пяти километрах от города, мне были слышны свистки
паровоза, гудки электровоза, и так хорошо знакомый четырехтактный моторчик с
пришепетыванием на третьем такте отчетливо вел свою обычную беседу с
тишиной, как будто я не погибал, а вышел на свой дворик покормить Трубача.
- Спи, спи, человек!
И вдруг страх гибели проник в мою душу, в мое тело до косточки, и сразу
же явился план спасения. Я должен идти без лыж, лезть по снегу, как медведь,
до того места, откуда мне слышалась колотушка. Осилю - так, не осилю -
погибну. Значит, надо осилить: весь я должен собраться теперь в одно это
надо.
Мне удалось сделать все, как я замыслил. Лыжи глухого были значительно
шире моих, и мои по этому широкому прямому следу пошли, как неполоманные,
так вот и пошли, и пошли.
И что-то очень скоро вырос передо мной телеграфный столб, и на дорогу я
вышел с такою же радостью, как моряк, потерпевший кораблекрушение,
приплывает к берегу.
Этой морозной ночью все звезды собрались над Загорском, и шепелявил
моторчик, и колотушка стучала как ни в чем не бывало.
Так Бородин закончил свой рассказ и после того обратился ко мне с
нравоучением:
- Нет, не согласен я с вами: если и товарищ кривой, не советую
поджимать себе глаз, а с глухим затыкать себе ухо.
- Позволь, мой друг, - сказал полковник Замойский, - ты что же это на
глухого обиделся и на кривого, когда сам кругом виноват?
- Я ни в чем не виноват. Что я мог сделать в лесу, когда лыжа сломалась
и глухой товарищ бросает тебя?
- А при чем тут глухой? - спросил Замойский. - Ты же сам рассказал, что
несколько лет тому назад вбил в лыжу гвоздик и он несколько лет распускал в
дереве ржавчину, а ты не обращал на это никакого внимания. Тут все дело не в
глухом товарище, а в собственном гвоздике: у тебя не хватило в голове
какого-то гвоздика.
И когда мы весело посмеялись над молоденьким лейтенантом, Замойский
сказал:
- Нет, я все-таки согласен с казахами: если твой товарищ кривой,
старайся поджимать глаз, чтобы стать ему под пару. Кто же понимает вообще
пословицы, поговорки, загадки в буквальном смысле слова! Пословица казахов
говорит только о дружбе: что дружба через друга дает глухому уши, слепому -
глаза. Вот в чем дело!
Я знаю один удивительный случай, когда дружба помогла слепому достигать
больше, чем если бы он был зрячим, и глухому действовать, как если бы он
обладал тончайшим слухом.
И рассказал нам об одном глухом поваре в Вологде и слепом музыканте.
Оба любили до смерти глухариную охоту, требующую особенно тонкого слуха и
зрения. Слепой музыкант, как это постоянно бывает со слепыми, обладал
чрезвычайно тонким слухом, а глухой повар замечательным зрением. Никто не
мог из охотников услыхать на току глухаря так далеко, как слепой музыкант, и
никто не мог его так скоро оглядеть в полумраке, как глухой повар. И так оба
неразлучные друга, глухой и слепой, приносили каждую весну глухарей много
больше, чем все обыкновенные охотники.
В лесу много было тетеревов: все муравейники были расчесаны их лапами.
Но одна кочка выглядела по-иному, в ней было значительное углубление; так
тетерева не раскапывают, и я не мог догадаться, какое лесное существо
пробило такую глубокую брешь в муравьиной республике.
Очень досадно бывает уходить, не решив лесной загадки, и так это часто
бывает: тысячи вопросов ставит природа, а справиться негде, кроме как только
в своей собственной голове. Обыкновенно я так и оставляю вопрос без ответа,
но запоминаю его и верю, что дождусь когда-нибудь в том же лесу и ответа.
Помню, раз стал передо мною в юности вопрос: отчего начинаются болотные
кочки? Читал дома книги, и все ответы мне не нравились: причин указывалось
множество, а все как-то неясно и предположительно. Раз я сел отдохнуть на
лесной вырубке. Вокруг были пни на сыром месте, и между пнями на большом
пространстве начался свежий моховой покров, так было красиво: эта моховая
зелень была, как будто на солнце, а луна ее освещала. И везде весь этот
лунно-зеленый покров был небольшими бугорками. Я подумал: "Вот первое начало
кочек!" Однако опять стало непонятно: конечно, по этим началам легко можно
было представить дальнейшее нарастание кочек, но где же причина этому
началу? Тут сама рука помогла: взял я один бугорок, снял с него моховой
покров, а под ним оказалось старое гнилое березовое полено, то полено и было
причиной мохового бугорка.
На ходу у меня как-то все больше являются вопросы, а решения приходят
на отдыхе. Так случилось и с этой, непонятным образом взрытой муравьиной
кочкой. Мне захотелось тут чаю напиться. Отвинтив стаканчик термоса, я сел
под сосной на мягкую моховую кочку, налил чаю, стал потихоньку пить,
мало-помалу забылся и слился с природой. Темные, теплые дождевые облака
закрыли солнце, и тогда вместе со мной все задумалось, и вот какая тишина
наступила перед дождем: я услышал очень издалека порхание дятла, звук этот
все нарастал, нарастал и вот... здравствуйте! - появляется и садится на
вершине моей сосны. Подумал он там о чем-то немного, оглянулся во все
стороны и так смешно: на меня-то, на такого страшного великана, вниз и не
посмотрел. Это я много замечал у птиц, - вертит головой, а под собой не
видит. Не только дятлы, а и глухари случалось сидели долго так над головой
во время моих лесных чаепитий.
Так дятел не обратил на меня внимания и спустился на тот самый
муравейник, о котором был поставлен вопрос, и ответ был у меня на виду:
дятел забрался в отверстие муравейника и принялся там воевать, добывая себе
какое-то пропитание.
А то был у меня один день этим летом, вот так денек, - столько загадок
сразу, что согрешил: обругал одну ни в чем не повинную бабушку. Вышла у меня
в этот день из рук на болоте первопольная моя собака Нерль. Не слушает
свистка. Потяжка кончается взлетом бекаса без стойки. Я разгорячился,
потерял себя, потому что мне надо было охотиться, а приходилось собаку
учить. Делаю промах за промахом и опять спешу к наседающей на бекаса собаке,
не успевая даже вынуть из волос своих вечно жужжащую пчелу. Наконец беру
собаку к ноге, снимаю шляпу, взъерошиваю волосы, и неприятнейший звук
прекращается.
Так освободился от пчелы, стало полегче, и опять захотелось пострелять.
Пускаю Нерль в карьер и вижу, шагах в пятидесяти от меня она опять начинает,
переступая с лапки на лапку, подбираться к бекасу. Хотел поспешить к ней,
чтобы задержать наступление, но сразу обеими ногами попал в коровий растоп.
Выбираюсь из грязи и слышу, опять эта же самая надоедливая пчела жужжит у
меня в волосах во всю мочь.
- Чирк! - взлетел бекас без стойки.
Не успел вскинуть ружье. А какой был хороший... И вдруг мне
послышалось, опять чиркнул бекас, но не взлетел. Так, однако, не бывает.
"Чирк!" - сзади другой Обертываюсь, нет никого. Прислушиваюсь. Жужжит пчела
в волосах, стрекочет сорока в кустах. Сделал предположение, что от волнения
на ходу мне так по-бекасиному сорочий крик переиначивается. Но вдруг - чирк!
- а сорока сама собой. Вот тут-то я и дошел до того, что обругал одну
бабушку, которая при встрече вместо обычного "ни пера, ни пуха" от всего
своего чистого сердца пожелала: "Пошли тебе, господи, полную сумку набить!"
Измученный вошел я в лес на суходол, сел на заготовленные кем-то жерди,
снял шляпу, хорошо перебрал свои волосы, пчелы не было, звук перестал.
Мало-помалу силы мои стали возвращаться, и вместе с тем явилась моя обычная
уверенность, что догадкой можно преодолеть всякую неприятность с собакой.
Необходимость таких догадок вытекает, как я думаю, из неповторимости в
природе индивидуумов; каждый человек, каждое животное хоть чем-нибудь да
отличаются между собой, а значит, невозможно для всех случаев найти общее
правило и приходится непременно догадываться самому.
Пока я предавался таким размышлениям, Нерль тихонько встала, что-то
причуяла на земле, робко взглянула на меня, сделала небольшой кружок, потом
побольше. Я сказал ей тихонько, намекая на приказание лежать: "Что сказано?"
Она стала приближаться, но не сразу, а тоже кругами, не дошла, опять
удалилась, и опять я сказал: "Что сказано?"
При этом я заметил, что Нерль, сдержанная в поиске, старалась как можно
выше задрать нос и так заменяла невозможное для нее теперь копоройство
потяжкой по воздуху. В этот момент у меня мелькнула догадка. Я встаю, иду
вперед, и как только Нерль отходит от меня дальше десяти шагов, говорю ей
тихонько: "Что сказано?" Так мы подходим к кусту. Она останавливается. Я
повторяю. "Что сказано?" - и держу ее долго на стойке. Потом вылетает
черныш.
Конечно, я спешу опять на болото и сдерживаю поиск, дальше десяти шагов
ей идти не разрешается, а потому она и поднимает голову вверх, чтобы
причуять по воздуху. Вот прихватила, подбирается.
- Что сказано?
Останавливается, выше, выше поднимает нос, втягивает воздух, замирает,
по ошибке лапу поджала сначала заднюю - не понравилось, поджала переднюю, и
с этой лапы стала капать в лужу вода...
Я убил этого бекаса, потом убил другого и третьего, догадкой и
упрямством мало-помалу снимая "колдовство" столь незаслуженно обруганной
мной бабушки. И когда дошло до пчелы, которая продолжала жужжать, я
догадался: пчела не в волосах была, а попала в шляпу за ленту. И последнее,
- бекасиное "чирк", это было у меня что-то в носу, как в топком болоте,
сильно потянешь в себя дыхание, так и чиркнет в носу совершенно
по-бекасиному.
Замерли от холода все пауки. Сети их сбило ветром и дождями. Но самые
лучшие сети, на которые пауки не пожалели лучшего своего материала, остались
невредимы в дни осеннего ненастья и продолжали ловить все, что только
способно было двигаться в воздухе. Летали теперь только листья, и так
попался в паутину очень нарядный, багровый, с каплями росы осиновый лист.
Ветер качал его в невидимом гамаке. На мгновение выглянуло солнце, сверкнули
алмазами капли росы на листе. Это мне бросилось в глаза и напомнило, что в
эту осень мне, старому охотнику, непременно нужно познакомиться с жизнью
глухарей в то время, как их самым большим лакомством становится осиновый
лист и, как не раз приходилось слышать и читать, будто бы приблизительно за
час до заката они прилетают на осины, клюют дотемна, засыпают на дереве и
утром тоже немного клюют.
Я нашел их неожиданно возле маленькой вырубки в большом лесу. При
переходе через ручей у меня чавкнул сапог, и оттого с осины над самой моей
головой слетела глухарка. Эта высокая осина стояла на самом краю вырубки
среди бора, и их тут было немало вместе с березами. Спор с соснами и елями
за свет заставил подняться их очень высоко. В нескольких шагах от края
вырубки была лесная дорожка, разъезженная, черная, но там, где стояла осина,
листва ее ложилась на черное ярким, далеко видным бледно-желтым пятном; по
этим пятнам было очень неудобно скрадывать, потому что глухари ведь должны
быть теперь только на осинах. Вырубка была совсем свежая, последней зимы,
поленницы дров за лето потемнели и погрузились в молодую осиновую поросль с
обычной яркой и очень крупной листвой. На старых же осинах листья почти
совсем пожелтели. Я крался очень осторожно по дорожке от осины к осине. Шел
мелкий дождь, и дул легкий ветер, листья осины трепетали, шелестели, капли
тоже всюду тукали, и оттого невозможно было расслышать звук срываемых
глухарями листьев.
Вдруг на вырубке из молодого осинника поднялся глухарь и сел на крайнюю
осину по ту сторону вырубки, в двухстах шагах от меня. Я долго следил за
ним, как он часто щиплет листья и быстро их проглатывает. Случалось, когда
ветер дунет порывом, и вдруг все смолкнет, до меня долетал звук отрыва или
разрыва листа глухарем. Я познакомился с этим звуком в лесу. Когда глухарь
ощипал сук настолько, что ему нельзя было дотянуться до хороших листьев, он
попробовал спрыгнуть на ветку пониже, но она была слишком тонка и согнулась,
и глухарь поехал ниже, крыльями удерживая себя от падения. Вскоре я услышал
такой же сильный треск и шум на моей стороне, а потом еще, и понял, что
везде вокруг меня наверху в осинах, спрятанных в хвойном лесу, сидят
глухари. Я понял, что днем все они гуляли по вырубке, ловили насекомых,
глотали камешки, а на ночь поднялись на осины, чтобы перед сном полакомиться
своим любимым листом.
Мало-помалу, как почти всегда у нас, западный ветер перед закатом стал
затихать. Солнце вдруг все, со всеми своими лучами, бросилось в лес. Я
продолжил ладонями свои ушные раковины и среди легкого трепета осиновых
листьев расслышал звук отрыва листа, более глухой и резкий, чем гулкое
падение капель. Тогда я осторожно поднялся и начал скрадывать. Это было не
под весеннюю песню скакать, когда глухарь ничего не слышит, поручая всего
себя песне, направляемой куда-то в зенит. Особенно же трудно было перейти
одну большую лужу, подостланную как будто густо осиновым листом, на самом же
деле очень тинистую и топкую. Ступню нужно было выпрямлять в одну линию с
ногой, как это у балерин, чтобы при вынимании грязь не чавкнула. И когда
Уверенный и частый раздался гон Соловья, и после него, подвалив, Шарик
ударил, Рестон, действительно, очень резко рез-тон.
Вмиг вся молодежь, как гончие, не разбирая ничего, врассыпную бросается
куда-то перехватывать, и с нею мастер Томилин, как молодой - откуда что
взялось, - летит, как лось, ломая кусты.
Таким никогда не подстоять зайца, но, может быть, им это и не надо, их
счастье - быстро бежать по лесу и гнать, как гончая.
Мы с Федором, старые воробьи, переглянулись, улыбнулись, прислушались к
гону и, поняв, куда завертывает заяц, стали: он тут на лесной полянке перед
самым входом в чемодан, я немного подальше на развилочке трех зеленых дорог
между старым высоким лесом и частым мелятником.
И едва только затих большой, как от лося, треск кустов, ломаемых на
бегу сорокалетним охотником, далеко впереди на зеленой дорожке, между
большим лесом и частым мелятником, мелькнуло сначала белое галифе, а потом и
весь серый обозначился: ковыль-ковыль, прямо на меня. Я смотрел на него с
поднятым ружьем через мушку: мамонт был самый маленький белячок из
позднышков-листопадников, на одном конце его туловища, совсем еще короткого,
были огромные уши, на другом - длинные ноги, такие, что весь он на ходу
своим передом то высоко поднимался, то глубоко падал.
На мне была большая ответственность - не допустить листопадника до
чемодана и не завязить там опять надолго собак: я должен был убить
непременно этого мамонта. И я взял на мушку.
Он сел.
В сидячего я не стреляю, но все равно ему конец неминуемый, побежит на
меня - мушка сама станет вниз на передние лапки, прыгнет в сторону - мушка
мгновенно перекинется к носику.
Ничто не может спасти бедного мамонта.
И вдруг...
Ближе него из некоей мелятника показывается рыжая голова и как бы седая
от сильной росы.
- Шарик?
Я чуть было не убил его, приняв за лисицу, но ведь это же не Шарик, это
лисица...
И все это было в одно мгновение, седая от росы голова не успела ни
продвинуться, ни спрятаться. Я выстрелил, в некоей заворошилось рыжее, вдали
мелькнуло белое галифе.
И тут налетели собаки.
Налетел Федор. С ружьем наперевес, как в атаке, выскочил из лесу на
дорожку мастер Томилин и потом все, сверкая заплатами ружей. Сдержанные
сворками собаки рвались на лисицу, орали не своим голосом. Орали все
охотники, стараясь крикнуть один громче другого, что и он видел
промелькнувшую в густели лисицу. Когда собаки успокоились и молодежь
умолкла, осталась радость у всех одинаковая, как будто все были один
человек.
Федор сказал:
- Шумовая.
Мастер Томилин по-своему тоже:
- Чумовая лисица.
1925 г.
- Есть степная поговорка в Казахстане о дружбе: "Если товарищ твой
кривой, старайся быть ему под пару". Как вам это нравится? - спросил я своих
двух товарищей по охоте.
Замойский кивнул мне сочувственно головой, но Бородин, самый молодой из
нас, как это иногда бывает, оказался больше скептиком, чем мы, сильнее
потрепанные жизнью.
- Как это ни хорошо звучит, - ответил он, - но пеший конному не
товарищ.
И рассказал нам один случай охоты на лыжах.
- Было это, - сказал он, - в Загорске, тоже вот в такую же снежную зиму
и под самый конец зимнего охотничьего сезона. В то время, впрочем, не очень
давно, в Загорске еще только начиналось строительство заводов, и на том
конце города, где строился завод, одновременно складывалась и новая жизнь, а
на этом конце в лесу, где жила моя матушка, днем всюду козы паслись и ночью
стучала колотушка. Я приехал тогда в отпуск к своей матушке и захватил еще
несколько последних охотничьих дней. Приехал я поздно вечером, искать
кого-нибудь из знакомых для охоты было уже некогда, в одиночку охотиться
как-то не очень люблю. Но делать было нечего, пропускать драгоценный денек
не хотел и вышел на дворик свой покормить Трубача.
Редкая погода была для февраля легкий морозец, полная тишина, чистое
небо с мерцанием всех звезд, и в полной тишине совсем недалеко от нашего
домика ночной сторож шел с колотушкой и так мерно постукивал, что, казалось,
в этом же ритме и звезды на небе дышали. Вдали на том же конце города
свистели паровозы, гудели электровозы, какой-то шелудивый моторчик шепелявил
на третьем такте, и тут вот эти звезды и доисторическая колотушка.
- А что это такое? - спросил я себя.
И с удивлением вспомнил, что в жизни своей я никогда не видал
колотушку.
"Скоро колотушки вовсе исчезнут, - подумал я, - и потом я уже их
никогда больше не увижу: история никогда уже больше не вернется к
колотушкам. Надо посмотреть".
Я вышел за калитку, а сторож как раз тут и проходил возле самого дома.
Я подошел к нему, взял у него из рук колотушку, постучал, посмеялся. Сторож
тоже смеялся, а когда я заговорил, он тоже одновременно со мной заговорил, и
тут оказалось, что я имею дело с глухим человеком.
"И немудрено оглохнуть, - подумалось мне, - если всю ночь напролет
каждые сутки проводить с такой колотушкой".
Руками, глазами, ногами даже я старался показать сторожу мой особенный
интерес к колотушке, с тем чтобы понять, почему сторож, которому надо бы
ловить воров и затаиваться для этого, сам открывает ворам место своего
пребывания.
И вот вы говорите, что если товарищ кривой, то должно себе глаз
поджимать: я ли не старался с этим глухим говорить, как глухой, а он понял,
что я не о колотушке выспрашиваю, а приглашаю его завтра идти с собой на
охоту. Узнав, однако, что он охотник, я с большой радостью позвал его наутро
с собой на охоту, и только просил его сказать мне, каким образом он, глухой,
будет мне давать знак о себе: без этого нам двум из-под одной гончей будет
трудно охотиться. Он понял меня и спросил:
- А колотушка на что?
Это мне было понятно: колотушка на охоте, как охотничий рог, но для
чего колотушка нужна сторожу - это так и осталось мне тайной.
Сторож поклонился мне дружески, пошел вперед и застучал.
Рано утром при первом свете он явился ко мне с ружьем. Километра два мы
прошли и Трубач поднял беляка и погнал. Мы, как полагается нескольким
охотникам с одной гончей, разбежались в стороны, каждый со своим собственным
планом в голове.
Против всякого ожидания гон оказался и при глубоком снеге неплохим. Не
так давно была осадка снега, и после того на этот наст снегу навалило не
больше как на собачью ногу.
К великому нашему счастью, оказалось, что Трубач сквозь тот засыпанный
наст не проваливается и летит, как по первой пороше. К сожалению, белячишко
попался умнейший, один из тех, кого охотники зовут "профессорами" или
"химиками". Воскресные охотники до того настегают таких зайцев, что с
подъема они по прямой линии мчат версты две и потом, когда вернутся,
начинают так кружить, что никогда на свой след не приходят, подстоять их
почти невозможно, и убивают их только случайно.
Наш заяц с подъему бросился вперед по прямой, а потом нашел себе болото
с таким частым ельником, что Трубач мог только еле-еле продираться, но никак
не бежать. Кроме того, в этом болоте, как это бывает, вода обмерзла и после
куда-то сбежала, получился лед-тощак, белый с узорами, проваливается под
ногой, как стекло, с треском. Не было никакой возможности войти в это болото
и ловить на кругах зайца-профессора. Приходилось только идти кругом в
надежде, что когда-нибудь Трубач вытурит из болота мучителя. Самое лучшее
было бы отозвать собаку и найти другой след. Но Трубач, как все
замечательные гонцы-мастера, был непозывист и, пока зайца не убьешь, до тех
пор с собакой не встретишься и не подзовешь к себе даже стрельбой.
Случилось, наконец, заяц вздумал бежать краешком болота, и я увидел его
и взял на мушку, и вот только бы спустить курок, откуда ни возьмись Трубач,
и чуть его не схватил. Заяц с испугу шарахнулся вон из болота, и Трубач с
безумным ревом пустился по зрячему.
Теперь начался гон возле глубокого оврага, и так, что заяц ходит по
одной стороне, а перелезешь овраг туда, он станет ходить по этой. Особенно
плохо было тем, что к вечеру быстро стало морозить, и когда, перелезая
овраг, разогреешься, вспотеешь, то потом мороз быстро схватывает и зубы
начинают дробь выбивать. Будь бы товарищ мой не глухой, я потрубил бы ему,
мы бы сговорились и ждали зайца на той и другой стороне. А вы говорите, что
зрячий человек из-за дружбы должен поджимать себе глаз. Я считаю, что это в
корне неверно: не поджимать себе глаз или затыкать себе уши хотел я на этой
охоте с глухим товарищем, а просто, как лютый зверь, разорвал бы его в то
время в клочки. Между тем охота - это такое занятие, что чем больше крепнет
мороз, тем сильнее растет в тебе упорство...
В последний раз я решил перелезть овраг и, приступив к этому
труднейшему делу, заметил свежий заячий след. Это не был след нашего гонного
зайца, это был новый след, и мало того: лапка этого зайца в одном месте
пришлась на мою лыжницу. Это значило, что день уже кончался, и спавшие днем
зайцы начали вставать. Этот свежий заячий след как будто выговаривал:
- Спи, спи, человек, ходи, ходи, заяц.
Мне всегда становится жутко, когда зимой в лесу вечереет и зайцы
встают. В это время природа как будто говорит:
- Уходи, уходи, человек, гуляй, гуляй, заяц.
Торопясь перебраться через овраг, я нажал на правую лыжу, и вдруг моя
лыжа треснула пополам, и правая нога глубоко вместе с поломанной лыжей
уткнулась в снег. Я освободил ногу сначала из поломанной лыжи, потом из
целой, в надежде, что, может быть, подснежный наст, державший так хорошо
Трубача, при моей осторожности выдержит и меня. Но расчет мой бы неверен:
подснежный наст легко хрустнул, и я по грудь очутился в снегу. На этом снегу
потерять лыжу значило то же самое, что в открытой воде остаться с худым
челноком: там зальет вода, здесь закостенит мороз. По такому снегу без лыж
полверсты не пройдешь, и выбьешься из сил, и замерзнешь.
В лесу вечереет, а морозное небо разгорается, по минутам нарастает
мороз, и деревья начинают трещать и шептать:
- Спи, спи, человек, ходи, ходи, заяц.
Теперь оставалась только одна надежда, что глухой застучит в колотушку
и, не дождавшись меня, станет искать: не бросит же он в лесу товарища.
Я осмотрел поломанную лыжу. Причиной поломки оказался один только
гвоздик, несколько лет тому назад второпях забитый мною, чтобы прикрепить
ремешок. Этот гвоздик от сырости давал постоянно ржавчину, и мало-помалу эта
желтая разъедающая дерево жидкость распространялась и ослабляла
сопротивление дерева. Пришло время, и на этом месте доска просто треснула
насквозь и теперь держалась на тонкой древесной планке... Я попробовал
выправить лыжу и стать на свежем снегу, она опять согнулась. Но когда я
поставил лыжу в старый след, лыжа держалась. В этом мало было утешения...
Стало быстро смеркаться, и вдруг недалеко от меня, в каких-нибудь ста
шагах, раздался резкий стук колотушки. Обрадованный, я закричал во все
горло, забывая, что имею дело с глухим человеком. Мой крик оказал обратное
действие на поведение товарища: колотушка стала быстро удаляться. В отчаянии
я принялся стрелять, и с каждым выстрелом колотушка слышалась все дальше и
дальше: это был совершенно глухой человек. Тогда я сообразил, что ведь это
охотится со мной ночной сторож, что при наступлении сумерек ему надо спешить
на место свой работы, что на сломанной лыже мне догнать его невозможно.
А деревья всерьез начали стрелять, как бывает это только в самый
сильный мороз. Мне оставался один только выход - идти своим следом обратно,
лазить из оврага в овраг, потом прийти к болоту, ходить вокруг болота и
вообще сделать столько же движений, сколько я сделал за весь день. Возможно
ли это?
Будь у меня спички, я бы не горевал, я развел бы костер и переночевал
бы у костра, но только недавно я бросил курить и спички с собой не
захватил...
Мало-помалу наступила такая тьма, что исчезли из глаз в лесу даже
следочки зверей. Тьма шептала невидимым зверькам:
- Ходи, ходи, заяц!
Мороз, сам хозяин Мороз начинал мне шептать:
- Спи, спи, человек.
Лыжа по старому следу сама вела меня, я двигался вперед и вдруг уперся
возле оврага. Рискнуть скатиться в овраг в темноте было невозможно, лыжа
могла зацепиться за куст и совершенно сломаться, если же лезть на ту сторону
и потом лезть опять обратно, и опять, и опять...
Я погибал в пяти километрах от города, мне были слышны свистки
паровоза, гудки электровоза, и так хорошо знакомый четырехтактный моторчик с
пришепетыванием на третьем такте отчетливо вел свою обычную беседу с
тишиной, как будто я не погибал, а вышел на свой дворик покормить Трубача.
- Спи, спи, человек!
И вдруг страх гибели проник в мою душу, в мое тело до косточки, и сразу
же явился план спасения. Я должен идти без лыж, лезть по снегу, как медведь,
до того места, откуда мне слышалась колотушка. Осилю - так, не осилю -
погибну. Значит, надо осилить: весь я должен собраться теперь в одно это
надо.
Мне удалось сделать все, как я замыслил. Лыжи глухого были значительно
шире моих, и мои по этому широкому прямому следу пошли, как неполоманные,
так вот и пошли, и пошли.
И что-то очень скоро вырос передо мной телеграфный столб, и на дорогу я
вышел с такою же радостью, как моряк, потерпевший кораблекрушение,
приплывает к берегу.
Этой морозной ночью все звезды собрались над Загорском, и шепелявил
моторчик, и колотушка стучала как ни в чем не бывало.
Так Бородин закончил свой рассказ и после того обратился ко мне с
нравоучением:
- Нет, не согласен я с вами: если и товарищ кривой, не советую
поджимать себе глаз, а с глухим затыкать себе ухо.
- Позволь, мой друг, - сказал полковник Замойский, - ты что же это на
глухого обиделся и на кривого, когда сам кругом виноват?
- Я ни в чем не виноват. Что я мог сделать в лесу, когда лыжа сломалась
и глухой товарищ бросает тебя?
- А при чем тут глухой? - спросил Замойский. - Ты же сам рассказал, что
несколько лет тому назад вбил в лыжу гвоздик и он несколько лет распускал в
дереве ржавчину, а ты не обращал на это никакого внимания. Тут все дело не в
глухом товарище, а в собственном гвоздике: у тебя не хватило в голове
какого-то гвоздика.
И когда мы весело посмеялись над молоденьким лейтенантом, Замойский
сказал:
- Нет, я все-таки согласен с казахами: если твой товарищ кривой,
старайся поджимать глаз, чтобы стать ему под пару. Кто же понимает вообще
пословицы, поговорки, загадки в буквальном смысле слова! Пословица казахов
говорит только о дружбе: что дружба через друга дает глухому уши, слепому -
глаза. Вот в чем дело!
Я знаю один удивительный случай, когда дружба помогла слепому достигать
больше, чем если бы он был зрячим, и глухому действовать, как если бы он
обладал тончайшим слухом.
И рассказал нам об одном глухом поваре в Вологде и слепом музыканте.
Оба любили до смерти глухариную охоту, требующую особенно тонкого слуха и
зрения. Слепой музыкант, как это постоянно бывает со слепыми, обладал
чрезвычайно тонким слухом, а глухой повар замечательным зрением. Никто не
мог из охотников услыхать на току глухаря так далеко, как слепой музыкант, и
никто не мог его так скоро оглядеть в полумраке, как глухой повар. И так оба
неразлучные друга, глухой и слепой, приносили каждую весну глухарей много
больше, чем все обыкновенные охотники.
В лесу много было тетеревов: все муравейники были расчесаны их лапами.
Но одна кочка выглядела по-иному, в ней было значительное углубление; так
тетерева не раскапывают, и я не мог догадаться, какое лесное существо
пробило такую глубокую брешь в муравьиной республике.
Очень досадно бывает уходить, не решив лесной загадки, и так это часто
бывает: тысячи вопросов ставит природа, а справиться негде, кроме как только
в своей собственной голове. Обыкновенно я так и оставляю вопрос без ответа,
но запоминаю его и верю, что дождусь когда-нибудь в том же лесу и ответа.
Помню, раз стал передо мною в юности вопрос: отчего начинаются болотные
кочки? Читал дома книги, и все ответы мне не нравились: причин указывалось
множество, а все как-то неясно и предположительно. Раз я сел отдохнуть на
лесной вырубке. Вокруг были пни на сыром месте, и между пнями на большом
пространстве начался свежий моховой покров, так было красиво: эта моховая
зелень была, как будто на солнце, а луна ее освещала. И везде весь этот
лунно-зеленый покров был небольшими бугорками. Я подумал: "Вот первое начало
кочек!" Однако опять стало непонятно: конечно, по этим началам легко можно
было представить дальнейшее нарастание кочек, но где же причина этому
началу? Тут сама рука помогла: взял я один бугорок, снял с него моховой
покров, а под ним оказалось старое гнилое березовое полено, то полено и было
причиной мохового бугорка.
На ходу у меня как-то все больше являются вопросы, а решения приходят
на отдыхе. Так случилось и с этой, непонятным образом взрытой муравьиной
кочкой. Мне захотелось тут чаю напиться. Отвинтив стаканчик термоса, я сел
под сосной на мягкую моховую кочку, налил чаю, стал потихоньку пить,
мало-помалу забылся и слился с природой. Темные, теплые дождевые облака
закрыли солнце, и тогда вместе со мной все задумалось, и вот какая тишина
наступила перед дождем: я услышал очень издалека порхание дятла, звук этот
все нарастал, нарастал и вот... здравствуйте! - появляется и садится на
вершине моей сосны. Подумал он там о чем-то немного, оглянулся во все
стороны и так смешно: на меня-то, на такого страшного великана, вниз и не
посмотрел. Это я много замечал у птиц, - вертит головой, а под собой не
видит. Не только дятлы, а и глухари случалось сидели долго так над головой
во время моих лесных чаепитий.
Так дятел не обратил на меня внимания и спустился на тот самый
муравейник, о котором был поставлен вопрос, и ответ был у меня на виду:
дятел забрался в отверстие муравейника и принялся там воевать, добывая себе
какое-то пропитание.
А то был у меня один день этим летом, вот так денек, - столько загадок
сразу, что согрешил: обругал одну ни в чем не повинную бабушку. Вышла у меня
в этот день из рук на болоте первопольная моя собака Нерль. Не слушает
свистка. Потяжка кончается взлетом бекаса без стойки. Я разгорячился,
потерял себя, потому что мне надо было охотиться, а приходилось собаку
учить. Делаю промах за промахом и опять спешу к наседающей на бекаса собаке,
не успевая даже вынуть из волос своих вечно жужжащую пчелу. Наконец беру
собаку к ноге, снимаю шляпу, взъерошиваю волосы, и неприятнейший звук
прекращается.
Так освободился от пчелы, стало полегче, и опять захотелось пострелять.
Пускаю Нерль в карьер и вижу, шагах в пятидесяти от меня она опять начинает,
переступая с лапки на лапку, подбираться к бекасу. Хотел поспешить к ней,
чтобы задержать наступление, но сразу обеими ногами попал в коровий растоп.
Выбираюсь из грязи и слышу, опять эта же самая надоедливая пчела жужжит у
меня в волосах во всю мочь.
- Чирк! - взлетел бекас без стойки.
Не успел вскинуть ружье. А какой был хороший... И вдруг мне
послышалось, опять чиркнул бекас, но не взлетел. Так, однако, не бывает.
"Чирк!" - сзади другой Обертываюсь, нет никого. Прислушиваюсь. Жужжит пчела
в волосах, стрекочет сорока в кустах. Сделал предположение, что от волнения
на ходу мне так по-бекасиному сорочий крик переиначивается. Но вдруг - чирк!
- а сорока сама собой. Вот тут-то я и дошел до того, что обругал одну
бабушку, которая при встрече вместо обычного "ни пера, ни пуха" от всего
своего чистого сердца пожелала: "Пошли тебе, господи, полную сумку набить!"
Измученный вошел я в лес на суходол, сел на заготовленные кем-то жерди,
снял шляпу, хорошо перебрал свои волосы, пчелы не было, звук перестал.
Мало-помалу силы мои стали возвращаться, и вместе с тем явилась моя обычная
уверенность, что догадкой можно преодолеть всякую неприятность с собакой.
Необходимость таких догадок вытекает, как я думаю, из неповторимости в
природе индивидуумов; каждый человек, каждое животное хоть чем-нибудь да
отличаются между собой, а значит, невозможно для всех случаев найти общее
правило и приходится непременно догадываться самому.
Пока я предавался таким размышлениям, Нерль тихонько встала, что-то
причуяла на земле, робко взглянула на меня, сделала небольшой кружок, потом
побольше. Я сказал ей тихонько, намекая на приказание лежать: "Что сказано?"
Она стала приближаться, но не сразу, а тоже кругами, не дошла, опять
удалилась, и опять я сказал: "Что сказано?"
При этом я заметил, что Нерль, сдержанная в поиске, старалась как можно
выше задрать нос и так заменяла невозможное для нее теперь копоройство
потяжкой по воздуху. В этот момент у меня мелькнула догадка. Я встаю, иду
вперед, и как только Нерль отходит от меня дальше десяти шагов, говорю ей
тихонько: "Что сказано?" Так мы подходим к кусту. Она останавливается. Я
повторяю. "Что сказано?" - и держу ее долго на стойке. Потом вылетает
черныш.
Конечно, я спешу опять на болото и сдерживаю поиск, дальше десяти шагов
ей идти не разрешается, а потому она и поднимает голову вверх, чтобы
причуять по воздуху. Вот прихватила, подбирается.
- Что сказано?
Останавливается, выше, выше поднимает нос, втягивает воздух, замирает,
по ошибке лапу поджала сначала заднюю - не понравилось, поджала переднюю, и
с этой лапы стала капать в лужу вода...
Я убил этого бекаса, потом убил другого и третьего, догадкой и
упрямством мало-помалу снимая "колдовство" столь незаслуженно обруганной
мной бабушки. И когда дошло до пчелы, которая продолжала жужжать, я
догадался: пчела не в волосах была, а попала в шляпу за ленту. И последнее,
- бекасиное "чирк", это было у меня что-то в носу, как в топком болоте,
сильно потянешь в себя дыхание, так и чиркнет в носу совершенно
по-бекасиному.
Замерли от холода все пауки. Сети их сбило ветром и дождями. Но самые
лучшие сети, на которые пауки не пожалели лучшего своего материала, остались
невредимы в дни осеннего ненастья и продолжали ловить все, что только
способно было двигаться в воздухе. Летали теперь только листья, и так
попался в паутину очень нарядный, багровый, с каплями росы осиновый лист.
Ветер качал его в невидимом гамаке. На мгновение выглянуло солнце, сверкнули
алмазами капли росы на листе. Это мне бросилось в глаза и напомнило, что в
эту осень мне, старому охотнику, непременно нужно познакомиться с жизнью
глухарей в то время, как их самым большим лакомством становится осиновый
лист и, как не раз приходилось слышать и читать, будто бы приблизительно за
час до заката они прилетают на осины, клюют дотемна, засыпают на дереве и
утром тоже немного клюют.
Я нашел их неожиданно возле маленькой вырубки в большом лесу. При
переходе через ручей у меня чавкнул сапог, и оттого с осины над самой моей
головой слетела глухарка. Эта высокая осина стояла на самом краю вырубки
среди бора, и их тут было немало вместе с березами. Спор с соснами и елями
за свет заставил подняться их очень высоко. В нескольких шагах от края
вырубки была лесная дорожка, разъезженная, черная, но там, где стояла осина,
листва ее ложилась на черное ярким, далеко видным бледно-желтым пятном; по
этим пятнам было очень неудобно скрадывать, потому что глухари ведь должны
быть теперь только на осинах. Вырубка была совсем свежая, последней зимы,
поленницы дров за лето потемнели и погрузились в молодую осиновую поросль с
обычной яркой и очень крупной листвой. На старых же осинах листья почти
совсем пожелтели. Я крался очень осторожно по дорожке от осины к осине. Шел
мелкий дождь, и дул легкий ветер, листья осины трепетали, шелестели, капли
тоже всюду тукали, и оттого невозможно было расслышать звук срываемых
глухарями листьев.
Вдруг на вырубке из молодого осинника поднялся глухарь и сел на крайнюю
осину по ту сторону вырубки, в двухстах шагах от меня. Я долго следил за
ним, как он часто щиплет листья и быстро их проглатывает. Случалось, когда
ветер дунет порывом, и вдруг все смолкнет, до меня долетал звук отрыва или
разрыва листа глухарем. Я познакомился с этим звуком в лесу. Когда глухарь
ощипал сук настолько, что ему нельзя было дотянуться до хороших листьев, он
попробовал спрыгнуть на ветку пониже, но она была слишком тонка и согнулась,
и глухарь поехал ниже, крыльями удерживая себя от падения. Вскоре я услышал
такой же сильный треск и шум на моей стороне, а потом еще, и понял, что
везде вокруг меня наверху в осинах, спрятанных в хвойном лесу, сидят
глухари. Я понял, что днем все они гуляли по вырубке, ловили насекомых,
глотали камешки, а на ночь поднялись на осины, чтобы перед сном полакомиться
своим любимым листом.
Мало-помалу, как почти всегда у нас, западный ветер перед закатом стал
затихать. Солнце вдруг все, со всеми своими лучами, бросилось в лес. Я
продолжил ладонями свои ушные раковины и среди легкого трепета осиновых
листьев расслышал звук отрыва листа, более глухой и резкий, чем гулкое
падение капель. Тогда я осторожно поднялся и начал скрадывать. Это было не
под весеннюю песню скакать, когда глухарь ничего не слышит, поручая всего
себя песне, направляемой куда-то в зенит. Особенно же трудно было перейти
одну большую лужу, подостланную как будто густо осиновым листом, на самом же
деле очень тинистую и топкую. Ступню нужно было выпрямлять в одну линию с
ногой, как это у балерин, чтобы при вынимании грязь не чавкнула. И когда