Пришвин Михаил. Зеленый шум

вынешь тихо ногу из грязи и капнет с нее в воду, кажется ужасно как громко.
Между тем вот мышонок бежит под листвой, и она разваливается после него, как
борозда, с таким шумом, что если бы мне так, глухарь давно бы улетел. Верно,
звук этот ему привычный, он знает, что мышь бежит, и не обращает внимания. И
если сучок треснет под ногой у лисицы, то, наверное, он будет знать наверху,
что это по своим делам крадется безопасная ему лисица. Но мало ли что не
придет в голову человеку, чего-чего ему только не вздумается, и оттого все
его шумы резко врываются в общую жизнь.
Однако страсть рождает неслыханное терпение, и, будь бы время, вполне
бы возможным было достигнуть кошачьих движений, но срок поставлен, солнце
село, еще немного, и стрелять нельзя. У меня сомнения не оставалось
нисколько в том, что мой глухарь сидит с той стороны стоящей передо мной
осины. Но обойти ее я бы не решился и все равно не успел бы. Что же делать?
Было во всей желтой кроне осины только одно узенькое окошечко на ту сторону
в светлое небо, и вот это окошечко теперь то закроется, то откроется. Я
понял, - это глухарь клюет, и это его голова закрывает, видна даже бородка
этой глухариной головы.
Мало кто умеет, как я, стрельнуть в самое мгновение первого понимания
дела. Но как раз в это мгновение произошла перегрузка на невидимый сучок под
ногой, он треснул, окошко открылось... И потом еще хуже - почуяв опасность,
глухарь стал хрюкать, вроде как бы ругаться на меня. А еще было: другой
ближайший глухарь как раз в это время съехал с ветки и открылся мне
совершенно. По дальности расстояния не мог я стрельнуть в него, но также не
мог и сдвинуться с места: он бы непременно увидел. Я замер на одной ноге,
другая, ступившая на сучок, осталась почти без опоры. А тут какие-то другие
глухари прилетели ночевать и стали рассаживаться вокруг. Один из них стал
цокать и ронять с высокой осины веточки, те самые, наискось срезанные, по
которым мы безошибочно узнаем ночевку глухарей. Мало-помалу мой глухарь,
однако, успокоился. По всей вероятности, он сидел с вытянутой шеей и
посматривал в разные стороны. Скоро внизу у нас с мышонком, который все еще
шелестел, стало совершенно темно. Исчез во мраке видимый мне глухарь.
Полагаю, что все глухари уснули, спрятав под крылья свои бородатые головы.
Тогда я поднял онемелую ногу, повернулся и с блаженством прислонил усталую
спину к тому самому дереву, на котором спал теперь безмятежно потревоженный
мною глухарь.
Нет слов передать, каким становится бор в темноте, когда знаешь, что у
тебя над головой сидят, спят громадные птицы, последние реликты эпохи
крупных существ. И спят-то не совсем даже спокойно, там шевельнулся, там
почесался, там цокнул... Одному мне ночью не только не было страшно и жутко,
напротив, как будто к годовому празднику в гости приехал к родне. Только вот
что: очень сыро было и холодно, а то бы тут же вместе с глухарями блаженно
уснул. Вблизи где-то была лужа, и, вероятно, это туда с высоты огромных
деревьев поочередно сучья роняли капли, высокие сучья были и низкие, большие
капли были и малые. Когда я проникся этими звуками и понял их, то все стало
музыкой прекраснейшей взамен той хорошей обыкновенной, которой когда-то я
наслаждался. И вот, когда в диком лесу все ночное расположилось по мелодии
капель, вдруг послышался ни с чем не сообразный храп...
Это вышло не из страха, что-то ни с чем не сообразное ворвалось в мой
великий концерт, и я поспешил уйти из дикого леса, где кто-то безобразно
храпит.
Когда я проходил по деревне, то везде храпели люди, животные, все было
слышно на улице, на все это я обращал внимание после того лесного храпа.
Дома у нас в кладовке диким храпом заливался Сережа, хозяйский сын, в чулане
же Домна Ивановна со всей семьей. Но самое странное я услышал среди храпа
крупных животных на дворе тончайший храп еще каких-то существ и открыл при
свете электрического фонарика, что это гуси и куры храпели...
И даже во сне я не избавился от храпа. Мне, как это бывает иногда во
сне, вспомнилось такое, что, казалось бы, никогда не вернется на свет. В эту
ночь вернулись все мои старые птичьи сны...
И вдруг понял, что ведь это в лесу не кто другой, а глухарь храпел, и
непременно же он! Я вскочил, поставил себе самовар, напился чаю, взял ружье
и отправился в лес на старое место. К тому же самому дереву я прислонился
спиной и замер в ожидании рассвета. Теперь, после кур, гусей, мой слух
разбирал отчетливо не только храп сидящего надо мной глухаря, но даже и
соседнего.
Когда известная вестница зари пикнула и стало белеть, храп прекратился.
Открылось и окошечко в моей осинке, но голова не показывалась. Вставало
безоблачное утро, и очень быстро светлело. Соседний глухарь шевельнулся и
тем открыл себя: я видел его всего хорошо. Он, проснувшись, голову свою на
длинной шее бросил, как кулак, в одну сторону, в другую, потом вдруг раскрыл
весь хвост веером, как на току. Я слыхал от людей об осенних токах и
подумал, не запоет ли он. Но нет, хвост собрался, опустился, и глухарь очень
часто стал доставать листы. В это самое время, вероятно, мой глухарь начал
рвать, потому что вдруг я увидел в окошке его голову с бородкой.
Он был так отлично убит, что внизу совсем даже и не шевельнулся, только
лапами мог впиться крепко в кору осины, - вот и все! А стронутые им листья
еще долго слетали. Теперь, раздумывая о храпе, я полагаю, что это дыхание
большой птицы, выходящее из-под крыла, треплет звучно каким-нибудь перышком.
А, впрочем, верно я даже не знаю, спят ли действительно глухари непременно с
запрятанной под крылом головой. Я это с домашних птиц беру. Догадок и басен
много, а действительная жизнь леса так еще мало понятна.

ДВОЙНОЙ ВЫСТРЕЛ

Ночью была метель, я несколько раз выходил на двор - все метет и метет.
Казалось, назавтра никак нельзя думать о волчьей облаве. Но случилось так,
что матерая пара волков задержалась до света на приваде. Их кто-то подшумел
на темнозорьке, они вышли на озеро и сели в раздумье, куда им идти.
Начальник нашей волчьей команды, великан Федя, с своим помощником, кассиром
из казначейства, Дмитрием Николаевичем, подсмотрели их, сели в кусты, и,
когда волки тронулись в нежеланную сторону, выскочили, поднажали и так
вогнали в наш лес. Сытые волки недолго шли и улеглись недалеко от села, за
коровьим кладбищем.
Хаживал я с Федей в оклад по глубокому снегу. В спешке за его шагом
убьешься до того, что свалишься и, как собака, хватаешь ртом снег и видишь,
как пар валит от себя, а великан подойдет и, упрекнув в малодушии, еще лыжей
поддаст. Больше я не хожу с ним в оклад и прямо являюсь на номер стрелком.
Я никак не думал в этот день об охоте, и вдруг за мной приезжают.
- Волки зафлажены!
Это значит, по окладу развешаны флаги, и волки сидят в роковом кругу,
дожидаясь стрелков. Если охотнику скажут "волки зафлажены", то он бросает
все и спешит без памяти потому, что день очень короткий. Лошадей нигде не
было, все возят лес, приехал за мной мальчик на жеребенке и почти что на
салазках. Но мы едем скоро и на жеребенке, пока встречный обоз не обрушивает
нас в снежное море, и мы там, пропуская подводу, считаем ее за долгую
версту. Пропустив обоз, попадаем на другой и опять версты считаем. А день
заметно бежит под уклон. Это одно из самых главных препятствий на волчьих
охотах - короткий день, из-за этого часто не удается облава. Но мы в селе
при хорошем свете, остается только верста до болота без встречных обозов.
И вот в селе при такой-то нашей спешке хозяин жеребенка велит нам:
- Слезайте!
- Как?
- Рядились до села.
Так постоянно бывает в борьбе с "серыми помещиками", что зимой, когда
стада на дворе, крестьяне охотнику ставят палки в колеса, а когда волка
убить невозможно, летом, и он ежедневно режет скотину, все вопят о помощи.
Мы к этому привыкли и спокойно набавляем хозяину жеребенка рубль, два, три.
Когда волк будет убит, расплачиваться будет Федя лыжей по заду, а вокруг
будут смеяться и приговаривать: "Наддай, наддай еще, Федя, ему, подлецу".
Через минуту мы освобождаемся от хозяина и катим без задержки. На
развалине лесных дорог нас дожидается человек и машет рукой. Мы оставляем
сани, подходим, он шепчет:
- Скорей, скорей, дожидаются!
Курить уже больше нельзя. А чтобы не кашлять, как это всегда бывает,
если оборвешь курево, - в рот кусок сахару. В других богатых командах за
кашель полагается штраф, но у нас ни с кого ничего не возьмешь, у нас и так
все боятся, потому что за кашель Федя побьет: штраф у нас натуральный.
Второпях мы лыжи забыли, а спешить по глубокому снегу - значит в
несколько минут запыхаться, и сердце так бьется, что в лесу отчетливо
слышится эхо от его ударов, а в ушах звенят колокольчики.
Юноша мой, завидев первые флаги, пускается бежать. И трудно не
взволноваться при виде этих следов таинственного лесного дела. А Федины
флаги необыкновенные: правильные, разноцветные, так что будто это фонарики.
Мы с версту идем по линии флагов, пересекаем входные волчьи прыжки и
тут видим молчуна. Его дело молчать и слушать кричан, и если волки сюда
бросятся, - нажать и послать на стрелков, потому что, испуганные, иногда они
могут перескочить через флаги. Молчун может иметь удовольствие не меньше,
чем и стрелок: нажмет, и вслед за тем послышится выстрел.
Флаги кончаются. Мы подошли к тем роковым для волков воротам, через
которые они должны проходить. Тут у ворот выкопал себе в снегу яму кассир
казначейства, Дмитрий Николаевич, обставился елками, и над засадой видна
только его шапка, повязанная белым платком. Через сто шагов такая же засада
у Феди. Великан подымается, снимает и для нас флаги, из кожаного футляра
вынимает пилку и в один миг из елочек делает новые засады для нас. Мне
кажется, что и пилку эту он сделал собственными руками, чтобы пилила
бесшумно, и лыжи такие только у него, сам делал, сам пропитал их каким-то
снадобьем, чтобы в оттепель не прилипал снег. Он знает сотню ремесел, и
говорят даже, когда-то в прежние годы своими руками сделал магазин, раздал в
долг товары охотникам и прогорел навсегда.
Волки сделаны отлично, но загонщики пошли без ерша, значит, без
руководителя. Обыкновенно ершом бывает сам Федя, но в этот раз он не
надеялся, что мы успеем приехать, и сам стал на номер. До его слуха сразу
дошло, что загонщики пошли дуром, и как же, наверно, чешутся у него руки на
них! Слева от меня стоит мой юноша, и я за него очень побаиваюсь. В одиночку
можно прекрасно стрелять бекасов, а на людях иногда труднее в волка попасть.
Бывает, волк проходит на шестьдесят шагов, - девяносто процентов, что
положишь его, но этот волк идет так, что, если удержишься от выстрела, он к
соседу придет и на десять шагов; значит, надо овладеть собой и удержаться.
Бывает, выходит один волк и в пяту ему наступает другой, надо пропустить
первого, стрелять второго и, когда первый от этого замешается, бить и его. А
неопытный ударит первого и тогда второго ему не видать. Таких случаев
множество.
Передо мною стожар, левее елка, по одну сторону ее стоит мой юноша, по
другую идет волк на махах. Волк миновал ель и, как бы ослепленный поляной,
на мгновенье останавливается: задние ноги глубоко в снегу, передние не
провалились. Странный цвет у волка на снегу, не серый, нет... И вдруг он
весь проваливается в снег, пробует подняться, еще выстрел, и он совсем
исчезает в снегу, а я так и остаюсь с вопросом, какой у него живого на снегу
был цвет.
Убита матерая волчица так чисто, что не успела даже снега примять, как
живая положила морду на передние лапы, уши торчат.
- Чисто убита, - говорит Федя, довольный прекрасным выстрелом. - Только
зачем же ты еще раз стрелял?
Юноша молчит, но это известно почему: за упущенного волка штраф в нашей
команде тоже бывает натурой, так уж лучше для верности еще раз стрельнуть в
мертвого.
Волчица была неопределенного цвета, серое с желтым, но это совсем не
то, что мне показалось, когда она так гордо стояла живая на снегу;
потихоньку я спросил юношу, какой она ему показалась, когда стала против
стожара.
- Зеленая, - ответил юноша.
Два парня, выдернув стожарину, продевают через связанные ноги волка и
несут его совершенно так же, как на картинках убитых львов носят в
Центральной Африке. Федя устраивает волка в санях так, что при малейшем
повороте встречная лошадь, завидев страшную голову зверя, бросалась бы в
снег и так без спора освобождала дорогу борцу с "серыми помещиками".

1925 г.

ПТИЦЫ ПОД СНЕГОМ

У рябчика в снегу два спасения: первое - это под снегом тепло ночевать,
а второе - снег тащит с собой на землю с деревьев разные семечки на пищу
рябчику. Под снегом рябчик ищет семечки, делает там ходы и окошечки вверх
для воздуха. Идешь иногда в лесу на лыжах, смотришь - показалась головка и
спряталась: это рябчик. Даже и не два, а три спасения рябчику под снегом: и
тепло, и пища, и спрятаться можно от ястреба.
Тетерев под снегом не бегает, ему бы только спрятаться от непогоды.
Ходов больших, как у рябчика под снегом, у тетеревов не бывает, но
устройство квартиры тоже аккуратное назади отхожее место, впереди дырочка
над головой для воздуха.
Серая куропатка у нас не любит зарываться в снегу и летает ночевать в
деревню на гумна. Перебудет куропатка в деревне ночь с мужиками и утром
летит кормиться на то же самое место. Куропатка, по моим приметам, или
дикость свою потеряла, или же от природы неумная. Ястреб замечает ее
перелеты, и, бывает, она только вылетать собирается, а ястреб уже дожидается
ее на дереве.
Тетерев, я считаю, много умнее куропатки. Раз было со мной в лесу: иду
я на лыжах, день красный, хороший мороз. Открывается передо мной большая
поляна, на поляне высокие березы, и на березах тетерева кормятся почками.
Долго я любовался, но вдруг все тетерева бросились вниз и зарылись в снегу
под березами. В тот же миг является ястреб, ударился на то место, где
зарылись тетерева, и заходил. Ну, вот, прямо же над самыми тетеревами ходит,
а догадаться не может копнуть ногой и схватить. Мне это было очень
любопытно, думаю: "Ежели он ходит, значит - их чувствует под собой, и ум у
ястреба велик, а такого нет, чтобы догадаться и копнуть лапой на
какой-нибудь вершок-два в снегу, значит, это ему не дано".
Ходит и ходит.
Захотелось мне помочь тетеревам, и стал я скрадывать ястреба. Снег
мягкий, лыжа не шумит, но только начал я объезжать кустами поляну, вдруг
провалился в можжуху* по самое ухо. Вылезал я из провалища, конечно, уж не
без шума и думал: "Ястреб это услыхал и улетел". Выбрался, и о ястребе уж и
не думаю, а когда поляну объехал и выглянул из-под дерева - ястреб прямо
передо мной на короткий выстрел ходит у тетеревов над головами. Я выстрелил,
он лег. А тетерева до того напуганы ястребом, что и выстрела не испугались.
Подошел я к ним, шарахнул лыжей, и они из-под снега один за другим как
начнут, как начнут вылетать, кто никогда не видал - обомрет.
______________
* Можжуха - можжевельник.

Я много всего в лесу насмотрелся, мне все это просто, но все-таки
дивлюсь на ястреба: такой умнейший, а на этом месте оказался таким дураком.
Но всех дурашливей я считаю куропатку Избаловалась она между людьми на
гумнах, нет у нее, как у тетерева, чтобы, завидев ястреба, со всего маху
броситься в снег. Куропатка от ястреба только голову спрячет в снег, а хвост
весь на виду. Ястреб берет ее за хвост и тащит, как повар на сковороде.

БОЛОТО

Знаю, мало кто сиживал раннею весною на болотах в ожидании тетеревиного
тока, и мало слов у меня, чтобы хоть намекнуть на все великолепие птичьего
концерта в болотах перед восходом солнца. Часто я замечал, что первую ноту в
этом концерте, далеко еще до самого первого намека на свет, берет кроншнеп.
Это очень тонкая трель, совершенно не похожая на всем известный свист.
После, когда закричат белые куропатки, зачуфыкают тетерева и токовик, иногда
возле самого шалаша, заведет свое бормотанье, тут уж бывает не до кроншнепа,
но потом при восходе солнца в самый торжественный момент непременно обратишь
внимание на новую песню кроншнепа, очень веселую и похожую на плясовую: эта
плясовая так же необходима для встречи солнца, как журавлиный крик.
Раз я видел из шалаша, как среди черной петушиной массы устроился на
кочке серый кроншнеп, самка; к ней прилетел самец и, поддерживая себя в
воздухе взмахами своих больших крыльев, ногами касался спины самки и пел
свою плясовую. Тут, конечно, весь воздух дрожал от пения всех болотных птиц,
и, помню, лужа при полном безветрии вся волновалась от множества
пробудившихся в ней насекомых.
Вид очень длинного и кривого клюва кроншнепа всегда переносит мое
воображение в давно прошедшее время, когда не было еще на земле человека. Да
и все в болотах так странно, болота мало изучены, совсем не тронуты
художниками, в них всегда себя чувствуешь так, будто человек на земле еще и
не начинался.
Как-то вечером я вышел в болота промять собак. Очень парило после дождя
перед новым дождем. Собаки, высунув языки, бегали и время от времени
ложились, как свиньи, брюхом в болотные лужи. Видно, молодежь еще не
вывелась и не выбиралась из крепей на открытое место, и в наших местах,
переполненных болотной дичью, теперь собаки не могли ничего причуять и на
безделье волновались даже от пролетающих ворон. Вдруг показалась большая
птица, стала тревожно кричать и описывать вокруг нас большие круги. Прилетел
и другой кроншнеп и тоже стал с криком кружиться, третий, очевидно, из
другой семьи, пересек круг этих двух, успокоился и скрылся. Мне нужно было в
свою коллекцию достать яйцо кроншнепа, и, рассчитывая, что круги птиц
непременно будут уменьшаться, если я буду приближаться к гнезду, и
увеличиваться, если удаляться, я стал, как в игре с завязанными глазами, по
звукам бродить по болоту. Так мало-помалу, когда низкое солнце стало
огромным и красным в теплых, обильных болотных испарениях, я почувствовал
близость гнезда: птицы нестерпимо кричали и носились так близко от меня, что
на красном солнце я видел ясно их длинные, кривые, раскрытые для постоянного
тревожного крика носы. Наконец, обе собаки, схватив верхним чутьем, сделали
стойку. Я зашел в направлении их глаз и носов и увидел прямо на желтой сухой
полоске мха, возле крошечного кустика, без всяких приспособлений и прикрытия
лежащие два большие яйца. Велев собакам лежать, я с радостью оглянулся
вокруг себя, комарики сильно покусывали, но я к ним привык.
Как хорошо мне было в неприступных болотах и какими далекими сроками
земли веяло от этих больших птиц с длинными кривыми носами, на гнутых
крыльях пересекающих диск красного солнца!
Я уже хотел было наклониться к земле, чтобы взять себе одно из этих
больших прекрасных яиц, как вдруг заметил, что вдали по болоту, прямо на
меня шел человек. У него не было ни ружья, ни собаки и даже палки в руке,
никому никуда отсюда пути не было, и людей таких я не знал, чтобы тоже, как
я, могли под роем комаров с наслаждением бродить по болоту. Мне было так же
неприятно, как если бы, причесываясь перед зеркалом и сделав при этом
какую-нибудь особенную рожу, вдруг заметил в зеркале чей-то чужой изучающий
глаз. Я даже отошел от гнезда в сторону и не взял яйца, чтобы человек этот
своими расспросами не спугнул мне, я это чувствовал, дорогую минуту бытия. Я
велел собакам встать и повел их на горбинку. Там я сел на серый, до того
сверху покрытый желтыми лишайниками камень, что и селось нехолодно. Птицы,
как только я отошел, увеличили свои круги, но следить за ними с радостью
больше я не мог. В душе родилась тревога от приближения незнакомого
человека. Я уже мог разглядеть его: пожилой, очень худощавый, шел медленно,
наблюдая внимательно полет птиц. Мне стало легче, когда я заметил, что он
изменил направление и пошел к другой горушке, где и сел на камень, и тоже
окаменел. Мне даже стало приятно, что там сидит такой же, как я, человек,
благоговейно внимающий вечеру. Казалось, мы без всяких слов отлично понимали
друг друга, и для этого не было слов. С удвоенным вниманием смотрел я, как
птицы пересекают красный солнечный диск; странно располагались при этом мои
мысли о сроках земли и о такой коротенькой истории человечества; как,
правда, все скоро прошло.
Солнце закатилось. Я оглянулся на своего товарища, но его уже не было.
Птицы успокоились, очевидно, сели на гнезда. Тогда, велев собакам,
крадучись, идти назади, я стал неслышными шагами подходить к гнезду: не
удастся ли, думал я, увидеть вплотную интересных птиц. По кустику я точно
знал, где гнездо, и очень удивлялся, как близко подпускают меня птицы.
Наконец, я подобрался к самому кустику и замер от удивления: за кустиком все
было пусто. Я тронул мох ладонью: он был еще теплый от лежавших на нем
теплых яиц.
Я только посмотрел на яйца, и птицы, боясь человеческого глаза,
поспешили их спрятать подальше.

РАЗГОВОР ПТИЦ И ЗВЕРЕЙ

Занятна охота на лисиц с флагами. Обойдут лисицу, узнают ее лежку и по
кустам на версту, на две вокруг спящей развесят веревку с кумачовыми
флагами. Лисица очень боится цветных флагов и запаха кумача, спугнутая ищет
выхода из страшного круга. Выход ей оставляют, и около этого места под
прикрытием елочки ждет ее охотник.
Такая охота с флагами много добычливей, чем с гончими собаками. А эта
зима была такая снежная, с таким рыхлым снегом, что собака тонула вся по уши
и гонять лисиц с собакой стало невозможно. Однажды, измучив себя и собаку, я
сказал егерю Михал Михалычу:
- Бросим собак, заведем флаги, ведь с флагами можно каждую лисицу
убить.
- Как это каждую? - спросил Михал Михалыч.
- Так просто, - ответил я. - После пороши возьмем свежий след, обойдем,
затянем круг флагами, и лисица наша.
- Это было в прежнее время, - сказал егерь, - бывало, лисица суток трое
сидит и не смеет выйти за флаги. Что лисица! Волки сидели по двое суток.
Теперь звери стали умнее, часто с гону прямо под флаги, и прощай.
- Я понимаю, - ответил я, - что звери матерые, не раз уже бывшие в
переделке, поумнели и уходят под флаги, но ведь таких сравнительно немного,
большинство, особенно молодежь, флагов и не видывали.
- Не видывали! Им и видеть не нужно. У них есть разговор.
- Какой такой разговор?
- Обыкновенный разговор. Бывает, ставишь капкан, зверь старый, умный
побывает возле, не понравится ему, и отойдет. А другие потом и далеко не
подойдут. Ну вот, скажи, как же они узнают?
- А как ты думаешь?
- Я думаю, - ответил Михал Михалыч, - звери читают.
- Читают?
- Ну да, носом читают. Это можно и по собакам заметить. Известно, как
они везде на столбиках, на кустиках оставляют свои заметки, другие потом
идут и все разбирают. Так лисица, волк постоянно читают; у нас глаза, у них
нос. Второе у зверей и птиц я считаю голос... Летит ворон и кричит. Нам хоть
бы что. А лисичка навострила ушки в кустах, спешит в поле. Ворон летит и
кричит наверху, а внизу по крику ворона во весь дух мчится лисица. Ворон
спускается на падаль, а лисица уж тут как тут. Да что лисица, а разве не
случалось тебе о чем-нибудь догадываться по сорочьему крику?
Мне, конечно, как всякому охотнику, приходилось пользоваться чекотанием
сороки, но Михал Михалыч рассказал особенный случай. Раз у него на заячьем
гону скололись собаки. Заяц вдруг будто провалился сквозь землю. Тогда,
совсем в другой стороне, зачекотала сорока. Егерь, крадучись, идет к сороке,
чтобы она его не заметила. А это было зимой, когда все зайцы уже побелели,
только снег весь растаял, и белые на земле стали далеко заметны.
Егерь глянул под дерево, на котором чекотала сорока, и видит: белый
просто лежит на зеленом мошку, и глазенки черные, как две бобины, глядят.
Сорока выдала зайца, но она и человека выдает зайцу и всякому зверю,
только бы кого ей первого заметить.
- А знаешь, - сказал Михал Михалыч, - есть маленькая желтая болотная
овсянка. Когда входишь в болото за утками, начинаешь тихонько скрадывать,
вдруг откуда ни возьмись эта самая желтая птичка садится на тростинку
впереди тебя, качается на ней и попискивает. Идешь дальше, и она перелетает
на другую тростинку и все пищит и пищит. Это она дает знать всему болотному
населению; глядишь - там утка не в меру вылетела, а там журавли замахали
крыльями, там стали вырываться бекасы. И все это она, все она. Так
по-разному сказывают птицы, а звери больше читают следы.

РЯБЧИКИ

Три лесные птицы, очень близкие между собой родственники, совсем
по-разному ведут себя, когда к их заповедным лесам приближается человек со
своими полями. Глухарь, как старовер, не переносит близости человека, уходит
все дальше и дальше в глушь. Спасти его от исчезновения на земле можно
только охраной заповедников. Тетерев, наоборот, так прилаживается к
хозяйству человека, что из лесного становится полевым и пасется во ржи, в
овсе, в гречихе. А рябчик прячется, оставаясь на прежних местах, и, ничем не
поступаясь, никуда не уходит, но и с полей ничего не берет. И пусть не
глухие леса, а только кустарники останутся, он так и в мелком лесу
спрячется, что никак его не возьмешь. Очень редко случается, рябчик выдержит
стойку собаки и даст охотнику подойти на выстрел. Обыкновенно ведет, ведет
собака, и вдруг где-то в кустах: "пр... пр... пр!" - порхнет. Недалеко и
отлетит, растянется где-нибудь по сучку в густой елке, и ты его никак не