Страница:
- молодые переярки и сзади, в стороне, отдельно и самостоятельно, - огромный
лобастый матерый волк, известный крестьянам злодей, прозванный Серым
помещиком.
Волки шли очень осторожно. Загонщики нажали. Волчица пошла на рысях. И
вдруг...
Стоп! Флаги!
Она повернула в другую сторону и там тоже:
Стоп! Флаги!
Загонщики нажимали все ближе и ближе Старая волчица потеряла волчий
смысл и, ткнувшись туда-сюда, как придется, нашла себе выход, и в самых
воротцах была встречена выстрелом в голову всего в десятке шагов от
охотника.
Так погибли все волки, но Серый не раз бывал в таких переделках и,
услыхав первые выстрелы, махнул через флаги. На прыжке в него было пущено
два заряда: один оторвал ему левое ухо, другой - половину хвоста.
Волки погибли, но Серый за одно лето порезал коров и овец не меньше,
чем резала их раньше целая стая. Из-за кустика можжевельника он дожидался,
когда отлучатся или уснут пастухи. И, определив нужный момент, врывался в
стадо и резал овец и портил коров. После того, схватив себе одну овцу на
спину, мчал ее, прыгая с овцой через изгороди, к себе, в недоступное
логовище на Сухой речке. Зимой, когда стада в поле не выходили, ему очень
редко приходилось врываться в какой-нибудь скотный двор. Зимой он ловил
больше собак в деревнях и питался почти только собаками. И до того обнаглел,
что однажды, преследуя собаку, бегущую за санями хозяина, загнал ее в сани и
вырвал ее прямо из рук хозяина.
Серый помещик сделался грозой края, и опять крестьяне приехали за нашей
волчьей командой. Пять раз мы пытались его зафлажить, и все пять раз он у
нас махал через флаги. И вот теперь, ранней весной, пережив суровую зиму в
страшном холоде и голоде, Серый в своем логове дожидался с нетерпением,
когда же, наконец, придет настоящая весна и затрубит деревенский пастух.
В то утро, когда дети между собой поссорились и пошли по разным тропам,
Серый лежал голодный и злой. Когда ветер замутил утро и завыли деревья возле
Лежачего камня, он не выдержал и вылез из своего логова. Он стал над
завалом, поднял голову, подобрал и так тощий живот, поставил единственное
ухо на ветер, выпрямил половину хвоста и завыл.
Какой это жалобный вой! Но ты, прохожий человек, если услышишь и у тебя
поднимется ответное чувство, не верь жалости: воет не собака, вернейший друг
человека, - это волк, злейший враг его, самой злобой своей обреченный на
гибель.
Сухая речка большим полукругом огибает Блудово болото. На одной стороне
полукруга воет собака, на другой - воет волк. А ветер нажимает на деревья и
разносит их вой и стон, вовсе не зная, кому он служит. Ему все равно, кто
воет, - дерево, собака - друг человека, или волк - злейший враг его, - лишь
бы он выл. Ветер предательски доносит волку жалобный вой покинутой человеком
собаки. И Серый, разобрав живой стон собаки от стона деревьев, тихонечко
выбрался из завалов и с настороженным единственным ухом и прямой половинкой
хвоста поднялся на взлобок. Тут, определив место воя возле Антиповой
сторожки, с холма прямо на широких махах пустился в том направлении.
К счастью для Травки, сильный голод заставил ее прекратить свой
печальный плач или, может быть, призыв к себе нового человека. Может быть,
для нее, в ее собачьем понимании, Антипыч вовсе даже не умирал, а только
отвернул от нее лицо свое. Может быть, она даже и так понимала, что весь
человек - это и есть один Антипыч со множеством лиц. И если одно лицо его
отвернулось, то, может быть, скоро ее позовет к себе опять тот же Антипыч,
только с другим лицом, и она этому лицу будет так же верно служить, как
тому...
Так-то скорее всего и было: Травка воем своим призывала к себе
Антипыча.
И волк, услыхав эту ненавистную ему собачью мольбу о человеке, пошел
туда на махах. Повой она еще каких-нибудь минут пять, и Серый схватил бы ее.
Но, помолившись Антипычу, она почувствовала сильный голод, она перестала
звать Антипыча и пошла для себя искать заячий след.
Это было в то время года, когда ночное животное, заяц, не ложится при
первом наступлении утра, чтобы весь день в страхе лежать с открытыми
глазами. Весной заяц долго и при белом свете бродит открыто и смело по полям
и дорогам. И вот один старый русак после ссоры детей пришел туда, где они
разошлись, и тоже, как они, сел отдохнуть и прислушаться на Лежачем камне.
Внезапный порыв ветра с воем деревьев испугал его, и он, прыгнув с Лежачего
камня, побежал своими заячьими прыжками, бросая задние ножки вперед, прямо к
месту страшной для человека Слепой елани. Он еще хорошенько не вылинял и
оставлял следы не только на земле, но еще развешивал зимнюю шерсточку на
кустарнике и на старой, прошлогодней высокой траве.
С тех пор как заяц на камне посидел, прошло довольно времени, но Травка
сразу причуяла след русака. Ей помешали погнаться за ним следы на камне двух
маленьких людей и их корзины, пахнущие хлебом и вареной картошкой.
Так вот и стала перед Травкой задача трудная - решить: идти ли ей по
следу русака на Слепую елань, куда тоже пошел след одного из маленьких
людей, или же идти по человеческому следу, идущему вправо, в обход Слепой
елани.
Трудный вопрос решился бы очень просто, если бы можно было понять,
который из двух человечков понес с собой хлеб. Вот бы поесть этого хлебца
немного и начать гон не для себя и принести зайца тому, кто даст хлеб.
Куда же идти, в какую сторону?.. У людей в таких случаях является
раздумье, а про гончую собаку охотники говорят: собака скололась.
Так и Травка скололась. И, как всякая гончая, в таком случае начала
делать круги, с высоко поднятой головой, с чутьем, направленным и вверх, и
вниз, и в стороны, и с пытливым напряжением глаз.
Вдруг порыв ветра с той стороны, куда пошла Настя, мгновенно остановил
быстрый ход собаки по кругу. Травка, постояв немного, даже поднялась вверх
на задние лапы, как заяц...
С ней было так однажды еще при жизни Антипыча. Была у лесника трудная
работа в лесу по отпуску дров. Антипыч, чтобы не мешала ему Травка, привязал
ее у дома. Рано утром, на рассвете, лесник ушел. Но только к обеду Травка
догадалась, что цепь на другом конце привязана к железному крюку на толстой
веревке. Поняв это, она стала на завалинку, поднялась на задние лапы,
передними подтянула себе веревку и к вечеру перемяла ее. Сейчас же, после
того с цепью на шее она пустилась на поиски Антипыча. Больше полусуток
истекло времени с тех пор, как Антипыч прошел, след его простыл и потом был
смыт мелким моросливым дождиком, похожим на росу. Но тишина весь день в лесу
была такая, что за день ни одна струйка воздуха не переместилась и тончайшие
пахучие частицы табачного дыма из трубки Антипыча повисали в неподвижном
воздухе с утра и до вечера. Поняв сразу, что по следам найти невозможно
Антипыча, сделав круг с высоко поднятой головой, Травка вдруг попала на
табачную струю воздуха и по табаку мало-помалу, то теряя воздушный след, то
опять встречаясь с ним, добралась-таки до хозяина.
Был такой случай. Теперь, когда ветер порывом сильным и резким принес в
ее чутье подозрительный запах, она окаменела, выждала. И когда ветер опять
рванул, стала, как и тогда, на задние лапы по-заячьи и уверилась: хлеб или
картошка были в той стороне, откуда ветер летел и куда ушел один из
маленьких человечков.
Травка вернулась к лежачему камню, проверила запах корзины на камне с
тем, что ветер нанес. Потом она проверила след другого маленького человечка
и тоже заячий след. Можно догадываться, она так и подумала:
"Заяц-русак пошел прямым следом на дневную лежку, он где-нибудь тут же,
недалеко, возле Слепой елани, и лег на весь день и никуда не уйдет. А тот
человечек с хлебом и картошкой может уйти. Да и какое же может быть
сравнение - трудиться, надрываться, гоняя для себя зайца, чтобы разорвать
его и сожрать самому, или же получить кусок хлеба и ласку от руки человека
и, может быть, даже найти в нем Антипыча".
Поглядев еще раз внимательно в сторону прямого следа на Слепую елань,
Травка окончательно повернулась в сторону тропы, обходящей Слепую елань с
правой стороны, еще раз поднялась на задние лапы, уверясь, вильнула хвостом
и рысью побежала туда.
Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место
погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше
скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать,
что это такое, Слепая елань.
Мы это так понимаем, что все Блудово болото со всеми огромными запасами
горючего, торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что
горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого
болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они,
умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим
растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает
родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под
водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта
кладовая солнца, как торф, достается человеку в наследство.
Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не
везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения
слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт
торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и
тоньше.
Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию
стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как
раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит и
становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то
вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и
так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе,
заурчит и побежит куда-то под болотом.
Земля под ногой стала, как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На
этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и
стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки.
Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по
сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все
одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к
свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый
сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и
она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая, стоя,
вяжет чулок, и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа.
Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения,
наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и
покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось
только верить тому человеку, кто шел впереди него и оставил даже тропу после
себя.
Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с
длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется,
как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди
всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе
костлявую руку. И ждешь, - вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на
ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах.
Черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому
кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у
ворона тоже является особый крик, похожий на то, как если человек крикнет
горлом и в нос: "Дрон-тон!" Есть непонятные и неуловимые нашим ухом оттенки
в основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только
догадываемся, как глухонемые.
- Дрон-тон! - крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то
маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и
что, может быть, скоро будет пожива.
- Дрон-тон! - ответила издали на гнезде ворон-самка.
И это означало у нее:
- Слышу и жду!
Сороки, состоящие с воронами в близком родстве, заметили перекличку
воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами
навострила ушки на крик ворона.
Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, - что ему было трусить,
если под его ногами тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, -
значит, и он сам, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже
запел:
- Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой.
Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить
трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его,
опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда в ямку воду. Так и каждый
человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной
бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала
высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было
теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко
впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел:
его тропа круто завертывает влево и туда идет далеко и там совсем исчезает.
Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад.
- Чьи вы? - закричал в это время чибис.
- Жив, жив! - ответил кулик.
- Дрон-тон! - еще уверенней крикнул ворон.
И кругом в елочках затрещали сороки.
Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую
поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное
место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко по той стороне поляны
змеилась высокая трава белоус - неизменный спутник тропы человеческой.
Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша
подумал: "Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой
подать - виднеется там, за полянкой?"
И он смело пошел вперед, пересекая чистую полянку.
Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту.
Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и
становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у
него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится
одинаково и в лесу и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность остановился и
призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по
колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие,
вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на
болото и, опираясь на него, выскочить. Но тут же, совсем недалеко от себя,
впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом.
- Перескочу, - сказал он.
И рванулся.
Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый - пропадать, так уж пропадать,
- на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал себя плотно
охваченным со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему
нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз. Он мог сделать только
одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не
шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье,
положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой.
Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик:
- Митраша!
Он ей ответил.
Но ветер был с той стороны, где Настя. И уносил его крик в другую
сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни
сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку, с обычным их
тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань, и, сидя на
верхних пальчиках елок, тонкие, косатые, длиннохвостые, стали трещать.
Одни вроде:
- Дри-ти-ти!
Другие:
- Дра-та-та!
- Дрон-тон! - крикнул ворон сверху.
И, очень умные на всякое поганое дело, сороки смекнули о полном
бессилии погруженного в болото маленького человечка. Они соскочили с верхних
пальчиков елок на землю и с разных сторон начали прыжками свое сорочье
наступление.
Маленький человечек с двойным козырьком кричать перестал.
По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.
Кто никогда не видал, как растет клюква, тот может очень долго идти по
болоту и не замечать, что он по клюкве идет. Вот взять ягоду чернику, - та
растет, и ее видишь: стебелечек тоненький тянется вверх, по стебельку, как
крылышки, в разные стороны зеленые маленькие листики, и у листиков сидят
мелким горошком чернички, черные ягодки с синим пушком. Так же брусника,
кровяно-красная ягода, листики темно-зеленые, плотные, не желтеют даже под
снегом, и так много бывает ягоды, что место кажется кровью полито. Еще
растет в болоте голубика кустиком, ягода голубая, более крупная, не
пройдешь, не заметив. В глухих местах, где живет огромная птица глухарь,
встречается костяника, красно-рубиновая ягода кисточкой, и каждый рубинчик в
зеленой оправе. Только у нас одна-единственная ягода клюква, особенно ранней
весной, прячется в болотной кочке и почти невидима сверху. Только уж когда
очень много ее соберется на одном месте, заметишь сверху и подумаешь: "Вот
кто-то клюкву рассыпал". Наклонишься взять одну, попробовать, и тянешь
вместе с одной ягодинкой зеленую ниточку со многими клюквинками. Захочешь -
и можешь вытянуть себе из кочки целое ожерелье крупных кровяно-красных ягод.
То ли что клюква - ягода дорогая весной, то ли что полезная и целебная
и что чай с ней хорошо пить, только жадность при сборе ее развивается
страшная. Одна старушка у нас раз набрала такую корзину, что и поднять не
могла. И отсыпать ягоду или вовсе бросить корзину тоже не посмела. Да так и
промаялась до ночи возле полной корзины.
А то, бывает, женщина нападет на ягоду и, оглядев кругом, - не видит ли
кто, - приляжет к земле на мокрое болото и ползет.
Вначале Настя срывала с плети каждую ягодку отдельно, за каждой
красненькой наклонялась к земле. Но скоро из-за одной ягодки наклоняться
перестала: ей больше хотелось.
Она стала уже теперь догадываться, где не одну-две ягодки можно взять,
а целую горсточку, и стала наклоняться только за горсточкой. Так она ссыпает
горсточку за горсточкой, все чаще и чаще, а хочется все больше и больше.
Бывало, раньше дома часу не поработает Настенька, чтобы не вспомнился
брат, чтобы не захотелось с ним перекликнуться. А вот теперь он ушел один
неизвестно куда, а она и не помнит, что ведь хлеб-то у нее, что любимый брат
там где-то, в темном болоте, голодный идет. Да она и о себе самой забыла и
помнит только о клюкве, и ей хочется все больше и больше.
Из-за чего же ведь и весь сыр-бор загорелся у нее при споре с Митрашей:
именно, что ей захотелось идти по набитой тропе. А теперь, следуя ощупью за
клюквой, куда клюква ведет, туда и она, Настя, незаметно сошла с набитой
тропы.
Было только один раз вроде пробуждения: она вдруг поняла, что где-то
сошла с тропы. Повернула туда, где, показалось, проходила тропа, но там
тропы не было. Она бросилась было в другую сторону, где маячили два дерева
сухие с голыми сучьями, - там тоже тропы не было. Тут-то бы, к случаю, и
вспомнить ей про компас, как о нем говорил Митраша, и своего-то брата,
своего любимого, вспомнить, что он голодный идет, и, вспомнив,
перекликнуться с ним...
И только-только бы вспомнить, как вдруг Настенька увидела такое, что не
всякой клюквеннице достается хоть раз в жизни своей увидеть...
В споре своем, по какой тропке идти, дети одного не знали, что большая
тропа и малая, огибая Слепую елань, обе сходились на Сухой речке и там, за
Сухой, больше уже не расходясь, в конце концов выводили на большую
Переславскую дорогу. Большим полукругом Настина тропа огибала по суходолу
Слепую елань. Митрашина тропа шла напрямик возле самого края елани. Не
сплошай он, не упусти из виду траву белоус на тропе человеческой, он
давным-давно бы уже был на том месте, куда пришла только теперь Настя. И это
место, спрятанное между кустиками можжевельника, и было как раз той самой
палестинкой, куда Митраша стремился по компасу.
Приди сюда Митраша, голодный и без корзины, что бы ему было тут делать,
на этой палестинке кроваво-красного цвета?
На палестинку пришла Настя с большой корзиной, с большим запасом
продовольствия, забытым и покрытым кислой ягодой.
И опять бы девочке, похожей на Золотую Курочку на высоких ножках,
подумать при радостной встрече с палестинкой о брате своем и крикнуть ему:
- Милый друг, мы пришли!
Ах, ворон, ворон, вещая птица! Живешь ты, может быть, сам триста лет, и
кто породил тебя, тот в яичке своем пересказал все, что он тоже узнал за
свои триста лет жизни. И так от ворона к ворону переходила память о всем,
что было в этом болоте за тысячу лет. Сколько же ты, ворон, видел и знаешь и
отчего ты хоть один раз не выйдешь из своего вороньего круга и не перенесешь
на своих могучих крыльях весточку о брате, погибающем в болоте от своей
отчаянной и бессмысленной смелости. Ты бы, ворон, сказал им...
- Дрон-тон! - крикнул ворон, пролетая над самой головой погибающего
человека.
- Слышу, - тоже в таком же "дрон-тон" ответила ему на гнезде ворониха,
- только успей, урви чего-нибудь, пока его совсем не затянуло болото.
- Дрон-тон! - крикнул второй раз ворон-самец над девочкой, ползающей
почти рядом с погибающим братом по мокрому болоту. И это "дрон-тон" у ворона
значило, что от этой ползающей девочки вороновой семье, может быть, еще
больше достанется.
На самой середине палестинки не было клюквы. Тут выдался холмистой
куртинкой частый осинник, и в нем стоял рогатый великан лось. Посмотреть на
него с одной стороны - покажется, он похож на быка, посмотреть с другой -
лошадь и лошадь: и стройное тело, и стройные ноги сухие, и мурло с тонкими
ноздрями. Но как выгнуто это мурло, какие глаза и какие рога! Смотришь и
думаешь: а может быть, и нет ничего - ни быка, ни коня, а так складывается
что-то большое, серое в частом сером осиннике. Но как же складывается из
осинника, если вот ясно видно, как толстые губы чудовища пришлепнулись к
дереву, и на нежной осинке остается узкая белая полоска: это чудовище так
кормится. Да почти и на всех осинках виднеются такие загрызы. Нет, не
видение в болоте эта громадина. Но как понять, что на осиновой корочке и
лепестках болотного трилистника может вырасти такое большое тело? Откуда же
у человека при его могуществе берется жадность даже к кислой ягоде клюкве?
Лось, обирая осинку, с высоты своей спокойно глядит на ползущую
девочку.
Ничего не видя, кроме своей клюквы, ползет она и ползет к большому
черному пню. Еле передвигает за собой корзинку, вся мокрая и грязная,
прежняя Золотая Курочка на высоких ножках.
Лось ее и за человека не считает: у нее все повадки обычных зверей, на
каких он смотрит равнодушно, как мы на бездушные камни.
А большой черный пень собирает в себя лучи солнца и сильно нагревается.
Вот уже начинает вечереть, воздух и все кругом охлаждается. Но пень, черный
и большой, еще сохраняет тепло. На него выползли из болота и припали к теплу
шесть маленьких ящериц; четыре бабочки-лимонницы, сложив крылышки, припали
усиками; большие черные мухи прилетели ночевать. Длинная клюквенная плеть,
цепляясь за стебельки трав и неровности, оплела черный теплый пень и, сделав
на самом верху несколько оборотов, спустилась по ту сторону. Ядовитые
змеи-гадюки в это время года стерегут тепло, и одна громадная, в полметра
длиной, вползла на пень и свернулась колечком на клюкве.
А девочка тоже ползла по болоту, не поднимая вверх высоко головы. И так
она приползла к горелому пню и дернула за самую плеть, где лежала змея.
Гадина подняла голову и зашипела. И Настя тоже подняла голову...
Тогда-то, наконец, Настя очнулась, вскочила, и лось, узнав в ней
человека, прыгнул из осинника и, выбрасывая вперед сильные длинные
ноги-ходули, помчался легко по вязкому болоту, как мчится по сухой тропинке
заяц-русак.
Испуганная лосем, Настенька изумленно смотрела на змею: гадюка
по-прежнему лежала, свернувшись колечком в теплом луче солнца.
Совсем недалеко стояла и смотрела на нее большая рыжая собака с черными
ремешками на спине. Собака эта была Травка. И Настя даже вспомнила ее:
Антипыч не раз приходил с ней в село. Но кличку собаки вспомнить она не
могла верно и крикнула ей:
- Муравка, Муравка, я дам тебе хлебца!
И потянулась к корзине за хлебом. Доверху корзина была наполнена, и под
клюквой был хлеб. Сколько же времени прошло, сколько клюковинок легло с утра
до вечера, пока огромная корзина наполнилась? Где же был за это время брат
голодный и как она забыла о нем, как она сама забыла себя и все вокруг?
Она опять поглядела на пень, где лежала змея, и вдруг пронзительно
закричала:
- Братец, Митраша!
И, рыдая, упала возле корзины, наполненной клюквой.
Вот этот пронзительный крик и долетел тогда до елани, и Митраша это
слышал и ответил, но порыв ветра тогда унес крик в другую сторону.
Тот сильный порыв ветра, когда крикнула бедная Настя, был еще не
последним перед тишиной вечерней зари. Солнце в это время проходило вниз
через толстое облако и выбросило оттуда на землю золотые ножки своего трона.
И тот порыв был еще не последним, когда в ответ на крик Насти закричал
Митраша.
Последний порыв был, когда солнце погрузило как будто под землю золотые
ножки своего трона и, большое, чистое, красное, нижним краешком своим
лобастый матерый волк, известный крестьянам злодей, прозванный Серым
помещиком.
Волки шли очень осторожно. Загонщики нажали. Волчица пошла на рысях. И
вдруг...
Стоп! Флаги!
Она повернула в другую сторону и там тоже:
Стоп! Флаги!
Загонщики нажимали все ближе и ближе Старая волчица потеряла волчий
смысл и, ткнувшись туда-сюда, как придется, нашла себе выход, и в самых
воротцах была встречена выстрелом в голову всего в десятке шагов от
охотника.
Так погибли все волки, но Серый не раз бывал в таких переделках и,
услыхав первые выстрелы, махнул через флаги. На прыжке в него было пущено
два заряда: один оторвал ему левое ухо, другой - половину хвоста.
Волки погибли, но Серый за одно лето порезал коров и овец не меньше,
чем резала их раньше целая стая. Из-за кустика можжевельника он дожидался,
когда отлучатся или уснут пастухи. И, определив нужный момент, врывался в
стадо и резал овец и портил коров. После того, схватив себе одну овцу на
спину, мчал ее, прыгая с овцой через изгороди, к себе, в недоступное
логовище на Сухой речке. Зимой, когда стада в поле не выходили, ему очень
редко приходилось врываться в какой-нибудь скотный двор. Зимой он ловил
больше собак в деревнях и питался почти только собаками. И до того обнаглел,
что однажды, преследуя собаку, бегущую за санями хозяина, загнал ее в сани и
вырвал ее прямо из рук хозяина.
Серый помещик сделался грозой края, и опять крестьяне приехали за нашей
волчьей командой. Пять раз мы пытались его зафлажить, и все пять раз он у
нас махал через флаги. И вот теперь, ранней весной, пережив суровую зиму в
страшном холоде и голоде, Серый в своем логове дожидался с нетерпением,
когда же, наконец, придет настоящая весна и затрубит деревенский пастух.
В то утро, когда дети между собой поссорились и пошли по разным тропам,
Серый лежал голодный и злой. Когда ветер замутил утро и завыли деревья возле
Лежачего камня, он не выдержал и вылез из своего логова. Он стал над
завалом, поднял голову, подобрал и так тощий живот, поставил единственное
ухо на ветер, выпрямил половину хвоста и завыл.
Какой это жалобный вой! Но ты, прохожий человек, если услышишь и у тебя
поднимется ответное чувство, не верь жалости: воет не собака, вернейший друг
человека, - это волк, злейший враг его, самой злобой своей обреченный на
гибель.
Сухая речка большим полукругом огибает Блудово болото. На одной стороне
полукруга воет собака, на другой - воет волк. А ветер нажимает на деревья и
разносит их вой и стон, вовсе не зная, кому он служит. Ему все равно, кто
воет, - дерево, собака - друг человека, или волк - злейший враг его, - лишь
бы он выл. Ветер предательски доносит волку жалобный вой покинутой человеком
собаки. И Серый, разобрав живой стон собаки от стона деревьев, тихонечко
выбрался из завалов и с настороженным единственным ухом и прямой половинкой
хвоста поднялся на взлобок. Тут, определив место воя возле Антиповой
сторожки, с холма прямо на широких махах пустился в том направлении.
К счастью для Травки, сильный голод заставил ее прекратить свой
печальный плач или, может быть, призыв к себе нового человека. Может быть,
для нее, в ее собачьем понимании, Антипыч вовсе даже не умирал, а только
отвернул от нее лицо свое. Может быть, она даже и так понимала, что весь
человек - это и есть один Антипыч со множеством лиц. И если одно лицо его
отвернулось, то, может быть, скоро ее позовет к себе опять тот же Антипыч,
только с другим лицом, и она этому лицу будет так же верно служить, как
тому...
Так-то скорее всего и было: Травка воем своим призывала к себе
Антипыча.
И волк, услыхав эту ненавистную ему собачью мольбу о человеке, пошел
туда на махах. Повой она еще каких-нибудь минут пять, и Серый схватил бы ее.
Но, помолившись Антипычу, она почувствовала сильный голод, она перестала
звать Антипыча и пошла для себя искать заячий след.
Это было в то время года, когда ночное животное, заяц, не ложится при
первом наступлении утра, чтобы весь день в страхе лежать с открытыми
глазами. Весной заяц долго и при белом свете бродит открыто и смело по полям
и дорогам. И вот один старый русак после ссоры детей пришел туда, где они
разошлись, и тоже, как они, сел отдохнуть и прислушаться на Лежачем камне.
Внезапный порыв ветра с воем деревьев испугал его, и он, прыгнув с Лежачего
камня, побежал своими заячьими прыжками, бросая задние ножки вперед, прямо к
месту страшной для человека Слепой елани. Он еще хорошенько не вылинял и
оставлял следы не только на земле, но еще развешивал зимнюю шерсточку на
кустарнике и на старой, прошлогодней высокой траве.
С тех пор как заяц на камне посидел, прошло довольно времени, но Травка
сразу причуяла след русака. Ей помешали погнаться за ним следы на камне двух
маленьких людей и их корзины, пахнущие хлебом и вареной картошкой.
Так вот и стала перед Травкой задача трудная - решить: идти ли ей по
следу русака на Слепую елань, куда тоже пошел след одного из маленьких
людей, или же идти по человеческому следу, идущему вправо, в обход Слепой
елани.
Трудный вопрос решился бы очень просто, если бы можно было понять,
который из двух человечков понес с собой хлеб. Вот бы поесть этого хлебца
немного и начать гон не для себя и принести зайца тому, кто даст хлеб.
Куда же идти, в какую сторону?.. У людей в таких случаях является
раздумье, а про гончую собаку охотники говорят: собака скололась.
Так и Травка скололась. И, как всякая гончая, в таком случае начала
делать круги, с высоко поднятой головой, с чутьем, направленным и вверх, и
вниз, и в стороны, и с пытливым напряжением глаз.
Вдруг порыв ветра с той стороны, куда пошла Настя, мгновенно остановил
быстрый ход собаки по кругу. Травка, постояв немного, даже поднялась вверх
на задние лапы, как заяц...
С ней было так однажды еще при жизни Антипыча. Была у лесника трудная
работа в лесу по отпуску дров. Антипыч, чтобы не мешала ему Травка, привязал
ее у дома. Рано утром, на рассвете, лесник ушел. Но только к обеду Травка
догадалась, что цепь на другом конце привязана к железному крюку на толстой
веревке. Поняв это, она стала на завалинку, поднялась на задние лапы,
передними подтянула себе веревку и к вечеру перемяла ее. Сейчас же, после
того с цепью на шее она пустилась на поиски Антипыча. Больше полусуток
истекло времени с тех пор, как Антипыч прошел, след его простыл и потом был
смыт мелким моросливым дождиком, похожим на росу. Но тишина весь день в лесу
была такая, что за день ни одна струйка воздуха не переместилась и тончайшие
пахучие частицы табачного дыма из трубки Антипыча повисали в неподвижном
воздухе с утра и до вечера. Поняв сразу, что по следам найти невозможно
Антипыча, сделав круг с высоко поднятой головой, Травка вдруг попала на
табачную струю воздуха и по табаку мало-помалу, то теряя воздушный след, то
опять встречаясь с ним, добралась-таки до хозяина.
Был такой случай. Теперь, когда ветер порывом сильным и резким принес в
ее чутье подозрительный запах, она окаменела, выждала. И когда ветер опять
рванул, стала, как и тогда, на задние лапы по-заячьи и уверилась: хлеб или
картошка были в той стороне, откуда ветер летел и куда ушел один из
маленьких человечков.
Травка вернулась к лежачему камню, проверила запах корзины на камне с
тем, что ветер нанес. Потом она проверила след другого маленького человечка
и тоже заячий след. Можно догадываться, она так и подумала:
"Заяц-русак пошел прямым следом на дневную лежку, он где-нибудь тут же,
недалеко, возле Слепой елани, и лег на весь день и никуда не уйдет. А тот
человечек с хлебом и картошкой может уйти. Да и какое же может быть
сравнение - трудиться, надрываться, гоняя для себя зайца, чтобы разорвать
его и сожрать самому, или же получить кусок хлеба и ласку от руки человека
и, может быть, даже найти в нем Антипыча".
Поглядев еще раз внимательно в сторону прямого следа на Слепую елань,
Травка окончательно повернулась в сторону тропы, обходящей Слепую елань с
правой стороны, еще раз поднялась на задние лапы, уверясь, вильнула хвостом
и рысью побежала туда.
Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место
погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше
скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать,
что это такое, Слепая елань.
Мы это так понимаем, что все Блудово болото со всеми огромными запасами
горючего, торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что
горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого
болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они,
умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим
растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает
родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под
водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта
кладовая солнца, как торф, достается человеку в наследство.
Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не
везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения
слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт
торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и
тоньше.
Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию
стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как
раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит и
становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то
вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и
так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе,
заурчит и побежит куда-то под болотом.
Земля под ногой стала, как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На
этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и
стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки.
Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по
сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все
одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к
свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый
сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и
она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая, стоя,
вяжет чулок, и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа.
Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения,
наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и
покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось
только верить тому человеку, кто шел впереди него и оставил даже тропу после
себя.
Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с
длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется,
как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди
всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе
костлявую руку. И ждешь, - вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на
ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах.
Черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому
кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у
ворона тоже является особый крик, похожий на то, как если человек крикнет
горлом и в нос: "Дрон-тон!" Есть непонятные и неуловимые нашим ухом оттенки
в основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только
догадываемся, как глухонемые.
- Дрон-тон! - крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то
маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и
что, может быть, скоро будет пожива.
- Дрон-тон! - ответила издали на гнезде ворон-самка.
И это означало у нее:
- Слышу и жду!
Сороки, состоящие с воронами в близком родстве, заметили перекличку
воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами
навострила ушки на крик ворона.
Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, - что ему было трусить,
если под его ногами тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, -
значит, и он сам, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже
запел:
- Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой.
Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить
трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его,
опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда в ямку воду. Так и каждый
человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной
бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала
высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было
теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко
впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел:
его тропа круто завертывает влево и туда идет далеко и там совсем исчезает.
Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад.
- Чьи вы? - закричал в это время чибис.
- Жив, жив! - ответил кулик.
- Дрон-тон! - еще уверенней крикнул ворон.
И кругом в елочках затрещали сороки.
Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую
поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное
место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко по той стороне поляны
змеилась высокая трава белоус - неизменный спутник тропы человеческой.
Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша
подумал: "Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой
подать - виднеется там, за полянкой?"
И он смело пошел вперед, пересекая чистую полянку.
Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту.
Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и
становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у
него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится
одинаково и в лесу и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность остановился и
призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по
колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие,
вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на
болото и, опираясь на него, выскочить. Но тут же, совсем недалеко от себя,
впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом.
- Перескочу, - сказал он.
И рванулся.
Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый - пропадать, так уж пропадать,
- на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал себя плотно
охваченным со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему
нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз. Он мог сделать только
одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не
шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье,
положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой.
Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик:
- Митраша!
Он ей ответил.
Но ветер был с той стороны, где Настя. И уносил его крик в другую
сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни
сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку, с обычным их
тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань, и, сидя на
верхних пальчиках елок, тонкие, косатые, длиннохвостые, стали трещать.
Одни вроде:
- Дри-ти-ти!
Другие:
- Дра-та-та!
- Дрон-тон! - крикнул ворон сверху.
И, очень умные на всякое поганое дело, сороки смекнули о полном
бессилии погруженного в болото маленького человечка. Они соскочили с верхних
пальчиков елок на землю и с разных сторон начали прыжками свое сорочье
наступление.
Маленький человечек с двойным козырьком кричать перестал.
По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.
Кто никогда не видал, как растет клюква, тот может очень долго идти по
болоту и не замечать, что он по клюкве идет. Вот взять ягоду чернику, - та
растет, и ее видишь: стебелечек тоненький тянется вверх, по стебельку, как
крылышки, в разные стороны зеленые маленькие листики, и у листиков сидят
мелким горошком чернички, черные ягодки с синим пушком. Так же брусника,
кровяно-красная ягода, листики темно-зеленые, плотные, не желтеют даже под
снегом, и так много бывает ягоды, что место кажется кровью полито. Еще
растет в болоте голубика кустиком, ягода голубая, более крупная, не
пройдешь, не заметив. В глухих местах, где живет огромная птица глухарь,
встречается костяника, красно-рубиновая ягода кисточкой, и каждый рубинчик в
зеленой оправе. Только у нас одна-единственная ягода клюква, особенно ранней
весной, прячется в болотной кочке и почти невидима сверху. Только уж когда
очень много ее соберется на одном месте, заметишь сверху и подумаешь: "Вот
кто-то клюкву рассыпал". Наклонишься взять одну, попробовать, и тянешь
вместе с одной ягодинкой зеленую ниточку со многими клюквинками. Захочешь -
и можешь вытянуть себе из кочки целое ожерелье крупных кровяно-красных ягод.
То ли что клюква - ягода дорогая весной, то ли что полезная и целебная
и что чай с ней хорошо пить, только жадность при сборе ее развивается
страшная. Одна старушка у нас раз набрала такую корзину, что и поднять не
могла. И отсыпать ягоду или вовсе бросить корзину тоже не посмела. Да так и
промаялась до ночи возле полной корзины.
А то, бывает, женщина нападет на ягоду и, оглядев кругом, - не видит ли
кто, - приляжет к земле на мокрое болото и ползет.
Вначале Настя срывала с плети каждую ягодку отдельно, за каждой
красненькой наклонялась к земле. Но скоро из-за одной ягодки наклоняться
перестала: ей больше хотелось.
Она стала уже теперь догадываться, где не одну-две ягодки можно взять,
а целую горсточку, и стала наклоняться только за горсточкой. Так она ссыпает
горсточку за горсточкой, все чаще и чаще, а хочется все больше и больше.
Бывало, раньше дома часу не поработает Настенька, чтобы не вспомнился
брат, чтобы не захотелось с ним перекликнуться. А вот теперь он ушел один
неизвестно куда, а она и не помнит, что ведь хлеб-то у нее, что любимый брат
там где-то, в темном болоте, голодный идет. Да она и о себе самой забыла и
помнит только о клюкве, и ей хочется все больше и больше.
Из-за чего же ведь и весь сыр-бор загорелся у нее при споре с Митрашей:
именно, что ей захотелось идти по набитой тропе. А теперь, следуя ощупью за
клюквой, куда клюква ведет, туда и она, Настя, незаметно сошла с набитой
тропы.
Было только один раз вроде пробуждения: она вдруг поняла, что где-то
сошла с тропы. Повернула туда, где, показалось, проходила тропа, но там
тропы не было. Она бросилась было в другую сторону, где маячили два дерева
сухие с голыми сучьями, - там тоже тропы не было. Тут-то бы, к случаю, и
вспомнить ей про компас, как о нем говорил Митраша, и своего-то брата,
своего любимого, вспомнить, что он голодный идет, и, вспомнив,
перекликнуться с ним...
И только-только бы вспомнить, как вдруг Настенька увидела такое, что не
всякой клюквеннице достается хоть раз в жизни своей увидеть...
В споре своем, по какой тропке идти, дети одного не знали, что большая
тропа и малая, огибая Слепую елань, обе сходились на Сухой речке и там, за
Сухой, больше уже не расходясь, в конце концов выводили на большую
Переславскую дорогу. Большим полукругом Настина тропа огибала по суходолу
Слепую елань. Митрашина тропа шла напрямик возле самого края елани. Не
сплошай он, не упусти из виду траву белоус на тропе человеческой, он
давным-давно бы уже был на том месте, куда пришла только теперь Настя. И это
место, спрятанное между кустиками можжевельника, и было как раз той самой
палестинкой, куда Митраша стремился по компасу.
Приди сюда Митраша, голодный и без корзины, что бы ему было тут делать,
на этой палестинке кроваво-красного цвета?
На палестинку пришла Настя с большой корзиной, с большим запасом
продовольствия, забытым и покрытым кислой ягодой.
И опять бы девочке, похожей на Золотую Курочку на высоких ножках,
подумать при радостной встрече с палестинкой о брате своем и крикнуть ему:
- Милый друг, мы пришли!
Ах, ворон, ворон, вещая птица! Живешь ты, может быть, сам триста лет, и
кто породил тебя, тот в яичке своем пересказал все, что он тоже узнал за
свои триста лет жизни. И так от ворона к ворону переходила память о всем,
что было в этом болоте за тысячу лет. Сколько же ты, ворон, видел и знаешь и
отчего ты хоть один раз не выйдешь из своего вороньего круга и не перенесешь
на своих могучих крыльях весточку о брате, погибающем в болоте от своей
отчаянной и бессмысленной смелости. Ты бы, ворон, сказал им...
- Дрон-тон! - крикнул ворон, пролетая над самой головой погибающего
человека.
- Слышу, - тоже в таком же "дрон-тон" ответила ему на гнезде ворониха,
- только успей, урви чего-нибудь, пока его совсем не затянуло болото.
- Дрон-тон! - крикнул второй раз ворон-самец над девочкой, ползающей
почти рядом с погибающим братом по мокрому болоту. И это "дрон-тон" у ворона
значило, что от этой ползающей девочки вороновой семье, может быть, еще
больше достанется.
На самой середине палестинки не было клюквы. Тут выдался холмистой
куртинкой частый осинник, и в нем стоял рогатый великан лось. Посмотреть на
него с одной стороны - покажется, он похож на быка, посмотреть с другой -
лошадь и лошадь: и стройное тело, и стройные ноги сухие, и мурло с тонкими
ноздрями. Но как выгнуто это мурло, какие глаза и какие рога! Смотришь и
думаешь: а может быть, и нет ничего - ни быка, ни коня, а так складывается
что-то большое, серое в частом сером осиннике. Но как же складывается из
осинника, если вот ясно видно, как толстые губы чудовища пришлепнулись к
дереву, и на нежной осинке остается узкая белая полоска: это чудовище так
кормится. Да почти и на всех осинках виднеются такие загрызы. Нет, не
видение в болоте эта громадина. Но как понять, что на осиновой корочке и
лепестках болотного трилистника может вырасти такое большое тело? Откуда же
у человека при его могуществе берется жадность даже к кислой ягоде клюкве?
Лось, обирая осинку, с высоты своей спокойно глядит на ползущую
девочку.
Ничего не видя, кроме своей клюквы, ползет она и ползет к большому
черному пню. Еле передвигает за собой корзинку, вся мокрая и грязная,
прежняя Золотая Курочка на высоких ножках.
Лось ее и за человека не считает: у нее все повадки обычных зверей, на
каких он смотрит равнодушно, как мы на бездушные камни.
А большой черный пень собирает в себя лучи солнца и сильно нагревается.
Вот уже начинает вечереть, воздух и все кругом охлаждается. Но пень, черный
и большой, еще сохраняет тепло. На него выползли из болота и припали к теплу
шесть маленьких ящериц; четыре бабочки-лимонницы, сложив крылышки, припали
усиками; большие черные мухи прилетели ночевать. Длинная клюквенная плеть,
цепляясь за стебельки трав и неровности, оплела черный теплый пень и, сделав
на самом верху несколько оборотов, спустилась по ту сторону. Ядовитые
змеи-гадюки в это время года стерегут тепло, и одна громадная, в полметра
длиной, вползла на пень и свернулась колечком на клюкве.
А девочка тоже ползла по болоту, не поднимая вверх высоко головы. И так
она приползла к горелому пню и дернула за самую плеть, где лежала змея.
Гадина подняла голову и зашипела. И Настя тоже подняла голову...
Тогда-то, наконец, Настя очнулась, вскочила, и лось, узнав в ней
человека, прыгнул из осинника и, выбрасывая вперед сильные длинные
ноги-ходули, помчался легко по вязкому болоту, как мчится по сухой тропинке
заяц-русак.
Испуганная лосем, Настенька изумленно смотрела на змею: гадюка
по-прежнему лежала, свернувшись колечком в теплом луче солнца.
Совсем недалеко стояла и смотрела на нее большая рыжая собака с черными
ремешками на спине. Собака эта была Травка. И Настя даже вспомнила ее:
Антипыч не раз приходил с ней в село. Но кличку собаки вспомнить она не
могла верно и крикнула ей:
- Муравка, Муравка, я дам тебе хлебца!
И потянулась к корзине за хлебом. Доверху корзина была наполнена, и под
клюквой был хлеб. Сколько же времени прошло, сколько клюковинок легло с утра
до вечера, пока огромная корзина наполнилась? Где же был за это время брат
голодный и как она забыла о нем, как она сама забыла себя и все вокруг?
Она опять поглядела на пень, где лежала змея, и вдруг пронзительно
закричала:
- Братец, Митраша!
И, рыдая, упала возле корзины, наполненной клюквой.
Вот этот пронзительный крик и долетел тогда до елани, и Митраша это
слышал и ответил, но порыв ветра тогда унес крик в другую сторону.
Тот сильный порыв ветра, когда крикнула бедная Настя, был еще не
последним перед тишиной вечерней зари. Солнце в это время проходило вниз
через толстое облако и выбросило оттуда на землю золотые ножки своего трона.
И тот порыв был еще не последним, когда в ответ на крик Насти закричал
Митраша.
Последний порыв был, когда солнце погрузило как будто под землю золотые
ножки своего трона и, большое, чистое, красное, нижним краешком своим