Страница:
только волчье лыко, анемоны и примулы, прохожу этой вырубкой. Кусты,
деревья, даже пни мне тут так хорошо знакомы, что дикая вырубка мне стала
как сад: каждый куст, каждую сосенку, елочку обласкал, и они все стали
моими, и это все равно, что я их посадил, это мой собственный сад.
Из этого своего "сада" я вернулся к ручью и смотрел тут на большое
лесное событие: огромная вековая ель, подточенная ручьем, свалилась со всеми
своими старыми и новыми шишками, всем множеством веток своих легла на ручей,
и о каждую ветку теперь билась струйка и, протекая, твердила, перекликаясь с
другими: "рано ли, поздно ли"...
Ручей выбежал из глухого леса на поляну и в открытых теплых лучах
солнца разлился широким плесом. Тут вышел из воды первый желтый цветок, и,
как соты, лежала икра лягушек, такая спелая, что через прозрачные ячейки
просвечивали черные головастики. Тут же над самой водой носились во
множестве голубоватые мушки величиной почти в блоху, и тут же падали в воду,
откуда-то вылетали и падали, и в этом, кажется, и была их короткая жизнь.
Блестящий, как медный, завертелся на тихой воде жучок водяной, и наездник
скакал во все стороны и не шевелил даже воду. Лимонница, большая и яркая,
летела над тихой водой. Маленькие лужицы вокруг тихой заводи поросли травой
и цветами, а пуховые вербочки на ранней иве процвели и стали похожи на
маленьких цыплят в желтом пуху.
Что такое случилось с ручьем? Половина воды отдельным ручьем пошла в
сторону, другая половина в другую. Может быть, в борьбе своей за веру в свое
"рано ли, поздно ли" вода разделилась: одна вода говорила, что вот этот путь
раньше приведет к цели, другая в другой стороне увидела короткий путь, и так
они разошлись, и обежали большой круг, и заключили большой остров между
собой, и опять вместе радостно сошлись и поняли: нет разных дорог для воды,
все пути рано ли, поздно ли непременно приведут ее в океан.
И глаз мой обласкан, и ухо все время слышит: "рано ли, поздно ли", и
аромат смолы тополей и березовой почки - все сошлось в одно, и мне стало
так, что лучше и быть не могло, и некуда мне было больше стремиться. Я
опустился между корнями дерева, прижался к стволу, лицо повернул к теплому
солнцу, и тогда пришла моя желанная минута.
Ручей мой пришел в океан.
Радость какая! На лугу в лесу встретилась ромашка, самая обыкновенная
"любит - не любит". При этой радостной встрече я вернулся к мысли о том, что
лес раскрывается только для тех, кто умеет чувствовать к его существам
родственное внимание. Вот эта первая ромашка, завидев идущего, загадывает
"любит - не любит?". "Не заметил, проходит не видя, не любит, любит только
себя. Или заметил... О, радость какая: он любит! Но если он любит, то как
все хорошо: если он любит, то может даже сорвать".
Росы холодные и свежий ветер днем умеряют летний жар. И только потому
еще можно ходить в лесу, а то бы теперь видимо-невидимо было слепней днем, а
по утрам и по вечерам комаров. По-настоящему теперь бы время мчаться
обезумевшим от слепней лошадям в поле прямо с повозками.
В свежее солнечное утро иду я в лес полями. Рабочие люди спокойно
отдыхают, окутываясь паром своего дыхания. Лесная лужайка вся насыщена росой
холодной, насекомые спят, многие цветы еще не раскрывали венчиков. Шевелятся
только листья осины, с гладкой верхней стороны листья уже обсохли, на нижней
бархатная роса держится мелким бисером.
- Здравствуйте, знакомые елочки, как поживаете, что нового?
И они отвечают, что все благополучно, что за это время молодые красные
шишки дошли до половины настоящей величины. Это правда, это можно проверить:
старые пустые рядом с молодыми висят на деревьях.
Из еловых пропастей я поднимаюсь к солнечной опушке, по пути в глуши
встречается ландыш, он еще сохранил всю свою форму, но слегка пожелтел и
больше не пахнет.
Как рожь на полях, так в лугах тоже зацвели все злаки, и когда злачинку
покачивало насекомое, она окутывалась пыльцой, как золотым облаком.
Все травы цветут и даже подорожники, - какая трава подорожник, а тоже
весь в белых бусинках.
Раковые шейки, медуницы, всякие колоски, пуговки, шишечки на тонких
стебельках приветствуют нас. Сколько их прошло, пока мы столько лет жили, а
не узнать, кажется, все те же шейки, колоски, старые друзья. Здравствуйте,
еще раз здравствуйте, милые!
Шиповник, наверное, с весны еще пробрался внутрь по стволу к молодой
осинке, и вот теперь, когда время пришло осинке справлять свои именины, вся
она вспыхнула красными, благоухающими дикими розами. Гудят пчелы и осы,
басят шмели, все летят поздравлять и на именинах роски попить и медку домой
захватить.
Ель хороша только при сильном солнечном свете: тогда ее обычная чернота
просвечивает самой густой, самой сильной зеленью. А березка мила и при
солнце, и в самый серый день, и при дождике.
В грибном лесу одна полянка другой полянке руку подает через кусты, и
когда эти кусты переходишь, на полянке тебя встречает твой гриб. Тут искать
нечего: твой гриб всегда на тебя смотрит.
Бабочка, совсем черная, с тонкой белой каймой, сядет и становится, как
моль, - треугольником. А то из этих же маленьких бабочек есть голубая, всем
очень знакомая. Эта, когда сядет на былинку, то делается как цветок.
Пройдешь мимо и за бабочку ни за что не сочтешь, - цветок и цветок: анютины
глазки.
Вот и лето настало, в прохладе лесной заблагоухала белая, как
фарфоровая, ночная красавица, и у пня стал на солнцепеке во весь свой
великолепный рост красавец наших лесов - Иван-чай.
Все бранятся зверем, хуже нет, когда скажут "вот настоящий зверь". А
между тем у зверей этих хранится бездонный запас нежности. Сколько заложено
в природе любви - можно видеть, когда дети зверей разлучаются с родной
матерью и на место родной становится чужая.
Маленького слепого лисенка вынули из норы, дали воспитывать молочной
кошке, и она вслепую любила его, и он ласкался к ней, как к родной матери.
Окотилась кошка, котят забросили, другая вскоре окотилась в том же
лукошке, ей оставили одного. Тогда обе кошки стали кормить одного котенка
родная уйдет, лезет в лукошко чужая, как будто в молоке ее заключается
повелительная сила, которая все чужое роднит. И не только волк, даже тигр
будет с величайшей нежностью заглядывать в глаза, если человек выходит его и
с малых лет станет ему вместо матери.
А у собак перед всеми зверьми особенная любовь к человеку. Характер
этой любви такой же, как любовь слепцов к молочной матери. Собака,
выхваченная из дикой жизни, сохранила, вероятно, чувство утраты всей
матери-природы и на веру отдалась человеку, как матери. По собаке заметнее
всего, какая возможность любви заложена в звере и вообще в дикой природе.
Выхватили на дрова полоску леса и почему-то не вывезли все, так и
остались на вырубке поленницы, местами вовсе исчезнувшие в молодом осиннике
с огромными светло-зелеными листьями или в частом ельнике. Кто понимает
жизнь леса, нет ничего интересней таких вырубок, потому что лес - это книга
за семью печатями, а вырубка - страница развернутой книги. После рубки
соснового леса солнце сюда ворвалось и выросли оттого гигантские травы,
которые не давали прорастать семенам сосны и ели. Маленькие осинки, буйно
густые и лопоухие, однако, побеждают даже траву и вырастают, несмотря ни на
что. Когда осинник заглушит траву, тенелюбивая елка начинает расти в
осиннике, обрастает его, и оттого ель обыкновенно сменяет сосну. На этой
вырубке, однако, был смешанный лес, но самое главное, что тут были
заболоченные моховые пятна, которые оживились и очень повеселели с тех пор,
как лес был вырублен.
И вот на этой вырубке теперь можно было прочитать всю жизнь леса, во
всем ее разнообразии тут был и мох со своими голубыми и красными ягодами,
красный мох и зеленый, мелкозвездчатый и крупный и редкие пятна белого
ягеля, со вкрапленными в него красными брусничинами, ерник. Всюду, возле
старых пней, на их черном фоне, ярко светились в солнечных лучах молоденькие
сосны, и ели, и березки. Буйная смена жизни вселяла веселые надежды, и
черные пни, эти обнаженные могилы прежних высоких деревьев, вовсе не
удручали своим видом, как это бывает на человеческих кладбищах.
Дерево умирает по-разному. Вот береза, та гниет изнутри, так что долго
принимаешь ствол ее белый за дерево. Между тем там внутри только труха. Эта
древесная губка напитана водой и довольно тяжелая, если такое дерево
толкнуть и не оберечься, то верхние куски могут, падая, ушибить и даже
убить. Часто видишь, березовый пень стоит, как букет одна только береста
остается белым воротником, одна она, смолистая, не гниет, а изнутри, на
трухе - и цветы и новые деревца. Ель и сосна после смерти роняют прежде
всего кору, она сваливается вниз кусками, как одежда, и лежит грудой под
деревом. Потом валится верхушка, сучья, и наконец разваливается и самый
пень.
Множество цветов, грибов, папоротников спешат возместить собой распад
когда-то великого дерева. Но прежде всего и оно само, тут же возле пня,
продолжается маленьким деревцом. Мох, ярко-зеленый, крупнозвездный, с
частыми бурыми молоточками, спешит укрыть голые коленки, которыми дерево
когда-то держалось в земле, на этом мху часто бывают гигантские красные, в
тарелку, сыроежки Светло-зеленые папоротники, красная земляника, брусника,
голубая черника обступают развалины. Бывает, нитям ползущей клюквы
понадобится зачем-то перебраться через пень, глядишь, вот и ее
кроваво-красные ягоды на тонких нитях с мельчайшими листиками висят,
чрезвычайно украшая развалины пня.
Темный лес хорош в яркий солнечный день, - тут и прохлада и чудеса
световые райской птицей кажется дрозд или сойка, когда они, пролетая,
пересекут солнечный луч, листья простейшей рябины в подлеске вспыхивают
зеленым светом, как в сказках Шехерезады.
Чем ниже спускаешься чащей к речке, тем гуще заросли, тем больше
прохлада, пока, наконец, в черноте теневой, между завитыми хмелем ольхами,
не блеснет вода бочага и не покажется на берегу его влажный песок. Надо тихо
идти: можно увидеть, как горлинка тут пьет воду. После на песке можно
любоваться отпечатками ее лапок и рядом - всевозможных лесных жителей: вот и
лисица прошла...
Оттого лес называется темным, что солнце смотрит в него, как в оконце,
и не все видит. Так вот нельзя ему увидеть барсучьи норы и возле них хорошо
утрамбованную песчаную площадку, где катаются молодые барсуки. Нор тут
нарыто множество, и, по-видимому, все из-за лисы, которая поселяется в
барсучьих норах и вонью своей, неопрятностью выживает барсука. Но место
замечательное, переменить не хочется: песчаный холм, со всех сторон овраги,
и все такой чащей заросло, что солнце смотрит и ничего увидеть не может в
свое небольшое окошко.
Есть старые пни в лесу, все покрытые, как швейцарский сыр, дырочками, и
сохранившие прочную свою форму... Если, однако, придется сесть на такой
пень, то перегородки между дырочками, очевидно, разрушаются, и чувствуешь,
что сам на пне немного осел. И когда почувствуешь, что немного осел, то
вставай немедленно: из каждой дырочки этого пня под тобой выползет множество
муравьев, и ноздреватый пень окажется весь сплошным муравейником,
сохранившим обличие пня.
Лесная поляна. Вышел я, стал под березкой... Что делается! Елки, одна к
другой, так сильно густели и вдруг останавливались все у большой поляны.
Там, на другой стороне поляны, были тоже елки и тоже остановились, не смея
двинуться дальше. И так кругом всей поляны стояли густые высокие ели, каждая
высылая впереди себя березку. Вся большая поляна была покрыта зелеными
бугорками. Это было все наработано когда-то кротами и потом заросло и
покрылось мохом. На эти взрытые кротами холмики падало семя и вырастали
березки, а под березкой, под ее материнской защитой от мороза и солнца
вырастала тенелюбивая елочка. И так высокие ели, не смея открыто сами
выслать своих малышей на полянку, высылали их под покровом березок и под их
защитой переходили поляну.
Пройдет сколько-то положенных для дерева лет, и вся поляна зарастет
одними елками, а березы-покровительницы зачахнут в тени.
Мы нашли осинку со старым дятловым гнездом, которое сейчас облюбовала
пара скворцов. Еще видели одно старое квадратное дупло, очевидно желны, и
узенькую длинную щелку на осине, из которой выскочила гаечка.
Нашли на елях два гайна*, темные клубки прутьев, в которых снизу ничего
не разглядишь. Оба гайна помещались на елках средней высоты, так что во всем
большом лесе белки занимали средний этаж. Нам удалось также застать белку
внизу и загнать ее невысоко на дерево. Белка была еще во всем зимнем меху.
______________
* Беличье гнездо.
Сарычи вились над вершинами деревьев, очевидно, тоже у гнезда.
Караульный ворон чуть ли не за полкилометра от своего гнезда с криком
совершал свой облет.
С необычайной быстротой промчалась тетерка и удачно сбила полет
преследующего ее ястреба. Промахнувшись, он разочарованно уселся на сук
дерева. У него была белая голова: по-видимому, это был кречет или сокол.
Дупла дятлов приходится искать точно так же, как и грибы: все время
напряженно смотришь перед собой по сторонам, куда только хватает зрения, и
все вниз и вниз, хотя дупла дятлов, конечно, вверху. Это оттого, что именно
вот в это время дятлы начинают долбить себе гнезда и роняют светлую посорку
на еще темную, не покрытую зеленью землю. По этим посоркам и узнаешь, какое
дерево избрал себе дятел. По-видимому, ему не так-то легко выбрать себе
подходящее дерево: постоянно видишь вблизи дупла, отработанного дятлом,
начала их на этом дереве или на соседних. Замечательно, что огромное
большинство найденных нами дупел располагалось непременно под осиновым
грибком. Делается это, чтобы предохранить гнезда от дождя, или гриб
показывает дятлу выгодное ему, мягкое для долбления место, - мы пока решить
не могли.
Интересно было дупло у верхушки небольшой распадающейся от гниения
березы. Высота ее - метра четыре, одно дупло было у самого верха, другое
делалось немного пониже под грибком. Рядом с этим стволом дерева валялась
его верхняя часть, трухлявая, насыщенная, как губка, водой. И самый ствол с
дуплом плохо держался, - стоило чуть качнуть его, и он бы свалился. Но,
может быть, долбежка была не для гнезда.
После грозы вдруг стало очень холодно, начался сильный северный ветер.
Стрижи и береговые ласточки не летят, а сыплются откуда-то массой.
Этот непрерывный днем и ночью ветер, а сегодня при полном сиянии солнца
вечно бегущие волны с белыми гребнями и неустанно снующие тучи стрижей,
ласточек береговых, деревенских и городских, а там летят из Гремяча все
чайки разом, как в хорошей сказке птицы, только не синие, а белые на
синем... Белые птицы, синее небо, белые гребни волн, черные ласточки, - и у
всех одно дело, разделенное надвое: самому съесть и претерпеть чужое
съедение. Мошки роятся и падают в воду, рыба подымается за мошками, чайки за
рыбой, пескарь на червя, окунь на пескаря, на окуня щука и на щуку сверху
скопа.
По строгой заре, когда ветер немного поунялся, мы поставили парус и
краем ветра пошли по огненному литью волн. Совсем близко от нас скопа
бросилась сверху на щуку, но ошиблась; щука была больше, сильнее скопы,
после короткой борьбы щука стала опускаться в воду, скопа взмахнула
огромными крыльями, но вонзенные в щуку лапы не освободились, и водяной
хищник утянул в глубину воздушного. Волны равнодушно понесли перышки птицы и
смыли следы борьбы.
На глубине, где волны вздымались очень высоко, плыл челнок без
человека, без весел и паруса. Один челнок, без человека, был такой жуткий,
как лошадь, когда мчит телегу без хозяина прямо в овраг. Было нам опасно в
нашей душегубке, но мы все-таки решили ехать туда, узнать, в чем же дело, не
случилась ли какая беда, как вдруг со дна челнока поднялся невидимый нам
хозяин, взял весло и повел челнок против волн.
Мы чуть не вскрикнули от радости, что в этом мире появился человек, и
хотя мы знали, что это просто изморенный рыбак уснул в челноке, но не все ли
равно: нам хотелось видеть, как выступит человек, и мы это видели.
Кукушка во время моего отдыха на поваленной березе, не заметив меня,
села где-то почти рядом и с каким-то придыханием, вроде того, как если бы
нам сказать: - а ну-ка, попробую, что будет? - кукукнула.
- Раз! - сказал я, по старой привычке загадывая, сколько лет еще
остается мне жить.
- Два!
И только она выговорила свое "ку" из третьего раза, и только собрался я
сказать свое "три"...
- Кук! - выговорила она и улетела.
Свое три я так и не сказал. Маловато вышло мне жить, но это не обидно,
я достаточно жил, а вот обидно, что если эти два с чем-то года будешь все
собираться для какого-нибудь большущего дела, и вот соберешься, начнешь, а
там вдруг "кук!"... Все кончится!
Так стоит ли собираться?
"Не стоит!" - подумал я.
Но, встав, бросил последний взгляд на березу - и сразу все расцвело в
душе моей: эта чудесная упавшая береза для последней своей, для одной только
нынешней весны раскрывает смолистые почки.
Ветрено, прохладно и ясно. В лесу "лес шумит", и через шум слышна яркая
летняя песенка подкрапивника.
Лес шумит только вверху, в среднем ярусе, в молодом осиннике только
дрожат и чуть слышно постукивают друг о друга нежные круглые листики. Внизу
в травах полная тишина, и в ней, слышно, работает шмель.
Продолжается сушь великая. Речка пересохла совершенно, мостики
деревьев, когда-то поваленных водой, остались, и тропинка охотников по уткам
сохранилась на берегу, и на песочке свежие следы птиц и зверушек, по старой
памяти приходящих сюда за водой. Они, правда, находят воду для питья кое-где
в бочажках.
Рожь наливает. Жара. По вечерам солнце косыми лучами ложится на рожь.
Тогда каждая полоска ржи, как перина: это вышло оттого, что воде между
полосками было хорошо стекать. Так на перинке со скатами рожь выходит лучше.
В лучах заходящего солнца теперь каждая полоска-перина так пышна, так
привлекательна, что самому на каждую хочется лечь и поспать.
Мирный звук воркующей горлинки свидетельствует в лесу всем живущим:
жизнь продолжается.
Для всех теперь только начало лета, а у нас закат года: деньки ведь уже
убывают, и, если рожь зацвела, значит, по пальцам можно подсчитать, когда ее
будут жать.
В косых утренних лучах на опушке ослепительная белизна берез, белее
мраморных колонн. Тут, под березами, еще цветет своими необыкновенными
цветами крушина, боюсь, что плохо завязалась рябина, а малина сильная и
смородина сильная, с большими зелеными ягодами.
С каждым днем теперь все реже и реже слышится в лесу "ку-ку", и все
больше и больше нарастает сытое летнее молчание с перекличкой детей и
родителей. Как редчайший случай - барабанная трель дятла. Услышишь вблизи,
даже вздрогнешь и думаешь: "нет ли кого?" Нет больше общего зеленого шума,
вот и певчий дрозд - поет как хорошо, но поет он один-одинешенек... Может
быть, эта песенка теперь и лучше звучит - впереди самое лучшее время, ведь
это самое начало лета, через два дня Семик. Но все равно, того чего-то
больше уж нет, то прошло, начался закат года.
В солнечный день осенью на опушке елового леса собрались молодые
разноцветные осинки, густо одна к другой, как будто им там, в еловом лесу,
стало холодно и они вышли погреться на опушку, как у нас в деревнях люди
выходят на солнышко и сидят на завалинках.
Заосеняло. Мухи стучат в потолок. Воробьи табунятся. Грачи - на
убранных полях. Сороки семьями пасутся на дорогах. Роски холодные, серые.
Иная росинка в пазухе листа весь день просверкает...
В деревне овинный дух.
На утренней заре весело стучат гуськи - дубовые носки.
Гриб лезет и лезет.
Вот из густых елок вышел под березу заяц и остановился, увидя большую
поляну. Не посмел прямо идти на ту сторону и пошел кругом всей поляны от
березки к березке. Вот он остановился, прислушался... Кто боится чего-то в
лесу, то лучше не ходи, пока падают листья и шепчутся. Слушает заяц: все ему
кажется, будто кто-то шепчется сзади и крадется. Можно, конечно, и
трусливому зайцу набраться храбрости и не оглядываться, но тут бывает
другое: ты не побоялся, не поддался обману падающих листьев, а как раз вот
тут кто-то воспользовался и тебя сзади под шумок схватил в зубы.
Ехал сюда - рожь начинала желтеть. Теперь уезжаю обратно - эту рожь
люди едят, и новая опять зеленеет. Тогда деревья в лесу сливались в одну
зеленую массу, теперь каждое является само собой. И такая уж осень всегда.
Она раздевает массу деревьев не сразу, каждому дает немного времени побыть и
покрасоваться отдельно.
С полей, с лугов, с вод поднялись туманы и растаяли в небесной лазури,
но в лесу туманы застряли надолго. Солнце поднимается выше, лучи сквозь
лесной туман проникают в глубину чащи, и на них там, в чаще, можно смотреть
прямо.
Зеленые дорожки в лесу все будто курятся, туман везде поднимается, вода
пузырьками садится на листья, на хвоинки елок, на паутинные сети, на
телеграфную проволоку. И, по мере того как поднимается солнце и
разогревается воздух, капли на телеграфной проволоке начинают сливаться одна
с другой и редеть. Наверное, то же самое делается и на деревьях: там тоже
сливаются капли.
И когда, наконец, солнце стало порядочно греть на телеграфной
проволоке, большие радужные капли начали падать на землю. И то же самое в
лесу хвойном и лиственном - не дождь пошел, а как будто пролились радостные
слезы. В особенности трепетно-радостна была осина, когда упавшая сверху одна
капля приводила в движенье чуткий лист, и так все ниже, все сильнее вся
осина, в полном безветрии сверкая, дрожала от падающей капели.
В это время и некоторые высоконастороженные сети пауков пообсохли, и
пауки стали подтягивать свои сигнальные нити. Застучал дятел по елке,
заклевал дрозд на рябине.
Этот свежий ветер умеет нежно разговаривать с охотником, как сами
охотники часто болтают между собой от избытка радостных ожиданий. Можно
говорить и можно молчать: разговор и молчанье легкие у охотника. Бывает,
охотник оживленно что-то рассказывает, но вдруг мелькнуло что-нибудь в
воздухе, охотник посмотрел туда и потом: "А о чем я рассказывал?" Не
вспомнилось, и - ничего: можно что-нибудь другое начать. Так и ветер
охотничий осенью постоянно шепчет о чем-то и, не досказав одно, переходит к
другому; вот донеслось бормотанье молодого тетерева и перестало, кричат
журавли...
Двойное небо, когда облака шли в разные стороны, кончилось дождем на
два дня, и дождь кончился ледянистыми облаками. Но солнце засияло поутру, не
обращая внимания на этот заговор неба, и я поспешил идти на охоту с камерой.
Выходила из-под земли посеянная рожь солдатиками: каждый из этих солдатиков
был в красном до самой земли, а штык зеленый, и на каждом штыке висела
громадная, в брусничину, капля, сверкавшая на солнце то прямо, как солнце,
то радужно, как алмаз. Когда я прикинул к глазу визирку камеры и мне явилась
картина войска в красных рубашках с зелеными ружьями и сверкающими у каждого
солдатика отдельными солнцами, - восторг мой был безмерный. Не обращая
никакого внимания на грязь, я улегся на живот и пробовал на разные лады
снять эти всходы.
Нет, оказалось, моими средствами нельзя было снять: ведь красные
рубашки солдатиков непременно должны были выйти темными и слиться с землей,
а брусничины росы при большой диафрагме выйдут только передние, если же
сильно задиафрагмировать и поставить на постоянный фокус, то они выйдут
слишком мелкими. Не все возьмешь камерой, но не будь камеры, не лег бы я в
грязь и на живот и не заметил бы, что всходящие ржинки похожи на красных
солдатиков с зелеными ружьями.
Опять морозная ночь. Утром на поле увидел группу уцелевших голубых
колокольчиков, - на одном из них сидел шмель. Я сорвал колокольчик, шмель не
слетел, стряхнул шмеля, он упал. Я положил его под горячий луч, он ожил,
оправился и полетел. А на раковой шейке точно так же за ночь оцепенела
красная стрекоза и на моих глазах оправилась под горячим лучом и полетела. И
кузнечики в огромном числе стали сыпаться из-под ног, а среди них были
трескунки, взлетавшие с треском вверх, голубые и ярко-красные.
Земля, разрыхленная муравьиной работой, сверху покрылась брусникой, а
под ягодой зародился гриб, и мало-помалу напирая своей упругой шляпкой,
деревья, даже пни мне тут так хорошо знакомы, что дикая вырубка мне стала
как сад: каждый куст, каждую сосенку, елочку обласкал, и они все стали
моими, и это все равно, что я их посадил, это мой собственный сад.
Из этого своего "сада" я вернулся к ручью и смотрел тут на большое
лесное событие: огромная вековая ель, подточенная ручьем, свалилась со всеми
своими старыми и новыми шишками, всем множеством веток своих легла на ручей,
и о каждую ветку теперь билась струйка и, протекая, твердила, перекликаясь с
другими: "рано ли, поздно ли"...
Ручей выбежал из глухого леса на поляну и в открытых теплых лучах
солнца разлился широким плесом. Тут вышел из воды первый желтый цветок, и,
как соты, лежала икра лягушек, такая спелая, что через прозрачные ячейки
просвечивали черные головастики. Тут же над самой водой носились во
множестве голубоватые мушки величиной почти в блоху, и тут же падали в воду,
откуда-то вылетали и падали, и в этом, кажется, и была их короткая жизнь.
Блестящий, как медный, завертелся на тихой воде жучок водяной, и наездник
скакал во все стороны и не шевелил даже воду. Лимонница, большая и яркая,
летела над тихой водой. Маленькие лужицы вокруг тихой заводи поросли травой
и цветами, а пуховые вербочки на ранней иве процвели и стали похожи на
маленьких цыплят в желтом пуху.
Что такое случилось с ручьем? Половина воды отдельным ручьем пошла в
сторону, другая половина в другую. Может быть, в борьбе своей за веру в свое
"рано ли, поздно ли" вода разделилась: одна вода говорила, что вот этот путь
раньше приведет к цели, другая в другой стороне увидела короткий путь, и так
они разошлись, и обежали большой круг, и заключили большой остров между
собой, и опять вместе радостно сошлись и поняли: нет разных дорог для воды,
все пути рано ли, поздно ли непременно приведут ее в океан.
И глаз мой обласкан, и ухо все время слышит: "рано ли, поздно ли", и
аромат смолы тополей и березовой почки - все сошлось в одно, и мне стало
так, что лучше и быть не могло, и некуда мне было больше стремиться. Я
опустился между корнями дерева, прижался к стволу, лицо повернул к теплому
солнцу, и тогда пришла моя желанная минута.
Ручей мой пришел в океан.
Радость какая! На лугу в лесу встретилась ромашка, самая обыкновенная
"любит - не любит". При этой радостной встрече я вернулся к мысли о том, что
лес раскрывается только для тех, кто умеет чувствовать к его существам
родственное внимание. Вот эта первая ромашка, завидев идущего, загадывает
"любит - не любит?". "Не заметил, проходит не видя, не любит, любит только
себя. Или заметил... О, радость какая: он любит! Но если он любит, то как
все хорошо: если он любит, то может даже сорвать".
Росы холодные и свежий ветер днем умеряют летний жар. И только потому
еще можно ходить в лесу, а то бы теперь видимо-невидимо было слепней днем, а
по утрам и по вечерам комаров. По-настоящему теперь бы время мчаться
обезумевшим от слепней лошадям в поле прямо с повозками.
В свежее солнечное утро иду я в лес полями. Рабочие люди спокойно
отдыхают, окутываясь паром своего дыхания. Лесная лужайка вся насыщена росой
холодной, насекомые спят, многие цветы еще не раскрывали венчиков. Шевелятся
только листья осины, с гладкой верхней стороны листья уже обсохли, на нижней
бархатная роса держится мелким бисером.
- Здравствуйте, знакомые елочки, как поживаете, что нового?
И они отвечают, что все благополучно, что за это время молодые красные
шишки дошли до половины настоящей величины. Это правда, это можно проверить:
старые пустые рядом с молодыми висят на деревьях.
Из еловых пропастей я поднимаюсь к солнечной опушке, по пути в глуши
встречается ландыш, он еще сохранил всю свою форму, но слегка пожелтел и
больше не пахнет.
Как рожь на полях, так в лугах тоже зацвели все злаки, и когда злачинку
покачивало насекомое, она окутывалась пыльцой, как золотым облаком.
Все травы цветут и даже подорожники, - какая трава подорожник, а тоже
весь в белых бусинках.
Раковые шейки, медуницы, всякие колоски, пуговки, шишечки на тонких
стебельках приветствуют нас. Сколько их прошло, пока мы столько лет жили, а
не узнать, кажется, все те же шейки, колоски, старые друзья. Здравствуйте,
еще раз здравствуйте, милые!
Шиповник, наверное, с весны еще пробрался внутрь по стволу к молодой
осинке, и вот теперь, когда время пришло осинке справлять свои именины, вся
она вспыхнула красными, благоухающими дикими розами. Гудят пчелы и осы,
басят шмели, все летят поздравлять и на именинах роски попить и медку домой
захватить.
Ель хороша только при сильном солнечном свете: тогда ее обычная чернота
просвечивает самой густой, самой сильной зеленью. А березка мила и при
солнце, и в самый серый день, и при дождике.
В грибном лесу одна полянка другой полянке руку подает через кусты, и
когда эти кусты переходишь, на полянке тебя встречает твой гриб. Тут искать
нечего: твой гриб всегда на тебя смотрит.
Бабочка, совсем черная, с тонкой белой каймой, сядет и становится, как
моль, - треугольником. А то из этих же маленьких бабочек есть голубая, всем
очень знакомая. Эта, когда сядет на былинку, то делается как цветок.
Пройдешь мимо и за бабочку ни за что не сочтешь, - цветок и цветок: анютины
глазки.
Вот и лето настало, в прохладе лесной заблагоухала белая, как
фарфоровая, ночная красавица, и у пня стал на солнцепеке во весь свой
великолепный рост красавец наших лесов - Иван-чай.
Все бранятся зверем, хуже нет, когда скажут "вот настоящий зверь". А
между тем у зверей этих хранится бездонный запас нежности. Сколько заложено
в природе любви - можно видеть, когда дети зверей разлучаются с родной
матерью и на место родной становится чужая.
Маленького слепого лисенка вынули из норы, дали воспитывать молочной
кошке, и она вслепую любила его, и он ласкался к ней, как к родной матери.
Окотилась кошка, котят забросили, другая вскоре окотилась в том же
лукошке, ей оставили одного. Тогда обе кошки стали кормить одного котенка
родная уйдет, лезет в лукошко чужая, как будто в молоке ее заключается
повелительная сила, которая все чужое роднит. И не только волк, даже тигр
будет с величайшей нежностью заглядывать в глаза, если человек выходит его и
с малых лет станет ему вместо матери.
А у собак перед всеми зверьми особенная любовь к человеку. Характер
этой любви такой же, как любовь слепцов к молочной матери. Собака,
выхваченная из дикой жизни, сохранила, вероятно, чувство утраты всей
матери-природы и на веру отдалась человеку, как матери. По собаке заметнее
всего, какая возможность любви заложена в звере и вообще в дикой природе.
Выхватили на дрова полоску леса и почему-то не вывезли все, так и
остались на вырубке поленницы, местами вовсе исчезнувшие в молодом осиннике
с огромными светло-зелеными листьями или в частом ельнике. Кто понимает
жизнь леса, нет ничего интересней таких вырубок, потому что лес - это книга
за семью печатями, а вырубка - страница развернутой книги. После рубки
соснового леса солнце сюда ворвалось и выросли оттого гигантские травы,
которые не давали прорастать семенам сосны и ели. Маленькие осинки, буйно
густые и лопоухие, однако, побеждают даже траву и вырастают, несмотря ни на
что. Когда осинник заглушит траву, тенелюбивая елка начинает расти в
осиннике, обрастает его, и оттого ель обыкновенно сменяет сосну. На этой
вырубке, однако, был смешанный лес, но самое главное, что тут были
заболоченные моховые пятна, которые оживились и очень повеселели с тех пор,
как лес был вырублен.
И вот на этой вырубке теперь можно было прочитать всю жизнь леса, во
всем ее разнообразии тут был и мох со своими голубыми и красными ягодами,
красный мох и зеленый, мелкозвездчатый и крупный и редкие пятна белого
ягеля, со вкрапленными в него красными брусничинами, ерник. Всюду, возле
старых пней, на их черном фоне, ярко светились в солнечных лучах молоденькие
сосны, и ели, и березки. Буйная смена жизни вселяла веселые надежды, и
черные пни, эти обнаженные могилы прежних высоких деревьев, вовсе не
удручали своим видом, как это бывает на человеческих кладбищах.
Дерево умирает по-разному. Вот береза, та гниет изнутри, так что долго
принимаешь ствол ее белый за дерево. Между тем там внутри только труха. Эта
древесная губка напитана водой и довольно тяжелая, если такое дерево
толкнуть и не оберечься, то верхние куски могут, падая, ушибить и даже
убить. Часто видишь, березовый пень стоит, как букет одна только береста
остается белым воротником, одна она, смолистая, не гниет, а изнутри, на
трухе - и цветы и новые деревца. Ель и сосна после смерти роняют прежде
всего кору, она сваливается вниз кусками, как одежда, и лежит грудой под
деревом. Потом валится верхушка, сучья, и наконец разваливается и самый
пень.
Множество цветов, грибов, папоротников спешат возместить собой распад
когда-то великого дерева. Но прежде всего и оно само, тут же возле пня,
продолжается маленьким деревцом. Мох, ярко-зеленый, крупнозвездный, с
частыми бурыми молоточками, спешит укрыть голые коленки, которыми дерево
когда-то держалось в земле, на этом мху часто бывают гигантские красные, в
тарелку, сыроежки Светло-зеленые папоротники, красная земляника, брусника,
голубая черника обступают развалины. Бывает, нитям ползущей клюквы
понадобится зачем-то перебраться через пень, глядишь, вот и ее
кроваво-красные ягоды на тонких нитях с мельчайшими листиками висят,
чрезвычайно украшая развалины пня.
Темный лес хорош в яркий солнечный день, - тут и прохлада и чудеса
световые райской птицей кажется дрозд или сойка, когда они, пролетая,
пересекут солнечный луч, листья простейшей рябины в подлеске вспыхивают
зеленым светом, как в сказках Шехерезады.
Чем ниже спускаешься чащей к речке, тем гуще заросли, тем больше
прохлада, пока, наконец, в черноте теневой, между завитыми хмелем ольхами,
не блеснет вода бочага и не покажется на берегу его влажный песок. Надо тихо
идти: можно увидеть, как горлинка тут пьет воду. После на песке можно
любоваться отпечатками ее лапок и рядом - всевозможных лесных жителей: вот и
лисица прошла...
Оттого лес называется темным, что солнце смотрит в него, как в оконце,
и не все видит. Так вот нельзя ему увидеть барсучьи норы и возле них хорошо
утрамбованную песчаную площадку, где катаются молодые барсуки. Нор тут
нарыто множество, и, по-видимому, все из-за лисы, которая поселяется в
барсучьих норах и вонью своей, неопрятностью выживает барсука. Но место
замечательное, переменить не хочется: песчаный холм, со всех сторон овраги,
и все такой чащей заросло, что солнце смотрит и ничего увидеть не может в
свое небольшое окошко.
Есть старые пни в лесу, все покрытые, как швейцарский сыр, дырочками, и
сохранившие прочную свою форму... Если, однако, придется сесть на такой
пень, то перегородки между дырочками, очевидно, разрушаются, и чувствуешь,
что сам на пне немного осел. И когда почувствуешь, что немного осел, то
вставай немедленно: из каждой дырочки этого пня под тобой выползет множество
муравьев, и ноздреватый пень окажется весь сплошным муравейником,
сохранившим обличие пня.
Лесная поляна. Вышел я, стал под березкой... Что делается! Елки, одна к
другой, так сильно густели и вдруг останавливались все у большой поляны.
Там, на другой стороне поляны, были тоже елки и тоже остановились, не смея
двинуться дальше. И так кругом всей поляны стояли густые высокие ели, каждая
высылая впереди себя березку. Вся большая поляна была покрыта зелеными
бугорками. Это было все наработано когда-то кротами и потом заросло и
покрылось мохом. На эти взрытые кротами холмики падало семя и вырастали
березки, а под березкой, под ее материнской защитой от мороза и солнца
вырастала тенелюбивая елочка. И так высокие ели, не смея открыто сами
выслать своих малышей на полянку, высылали их под покровом березок и под их
защитой переходили поляну.
Пройдет сколько-то положенных для дерева лет, и вся поляна зарастет
одними елками, а березы-покровительницы зачахнут в тени.
Мы нашли осинку со старым дятловым гнездом, которое сейчас облюбовала
пара скворцов. Еще видели одно старое квадратное дупло, очевидно желны, и
узенькую длинную щелку на осине, из которой выскочила гаечка.
Нашли на елях два гайна*, темные клубки прутьев, в которых снизу ничего
не разглядишь. Оба гайна помещались на елках средней высоты, так что во всем
большом лесе белки занимали средний этаж. Нам удалось также застать белку
внизу и загнать ее невысоко на дерево. Белка была еще во всем зимнем меху.
______________
* Беличье гнездо.
Сарычи вились над вершинами деревьев, очевидно, тоже у гнезда.
Караульный ворон чуть ли не за полкилометра от своего гнезда с криком
совершал свой облет.
С необычайной быстротой промчалась тетерка и удачно сбила полет
преследующего ее ястреба. Промахнувшись, он разочарованно уселся на сук
дерева. У него была белая голова: по-видимому, это был кречет или сокол.
Дупла дятлов приходится искать точно так же, как и грибы: все время
напряженно смотришь перед собой по сторонам, куда только хватает зрения, и
все вниз и вниз, хотя дупла дятлов, конечно, вверху. Это оттого, что именно
вот в это время дятлы начинают долбить себе гнезда и роняют светлую посорку
на еще темную, не покрытую зеленью землю. По этим посоркам и узнаешь, какое
дерево избрал себе дятел. По-видимому, ему не так-то легко выбрать себе
подходящее дерево: постоянно видишь вблизи дупла, отработанного дятлом,
начала их на этом дереве или на соседних. Замечательно, что огромное
большинство найденных нами дупел располагалось непременно под осиновым
грибком. Делается это, чтобы предохранить гнезда от дождя, или гриб
показывает дятлу выгодное ему, мягкое для долбления место, - мы пока решить
не могли.
Интересно было дупло у верхушки небольшой распадающейся от гниения
березы. Высота ее - метра четыре, одно дупло было у самого верха, другое
делалось немного пониже под грибком. Рядом с этим стволом дерева валялась
его верхняя часть, трухлявая, насыщенная, как губка, водой. И самый ствол с
дуплом плохо держался, - стоило чуть качнуть его, и он бы свалился. Но,
может быть, долбежка была не для гнезда.
После грозы вдруг стало очень холодно, начался сильный северный ветер.
Стрижи и береговые ласточки не летят, а сыплются откуда-то массой.
Этот непрерывный днем и ночью ветер, а сегодня при полном сиянии солнца
вечно бегущие волны с белыми гребнями и неустанно снующие тучи стрижей,
ласточек береговых, деревенских и городских, а там летят из Гремяча все
чайки разом, как в хорошей сказке птицы, только не синие, а белые на
синем... Белые птицы, синее небо, белые гребни волн, черные ласточки, - и у
всех одно дело, разделенное надвое: самому съесть и претерпеть чужое
съедение. Мошки роятся и падают в воду, рыба подымается за мошками, чайки за
рыбой, пескарь на червя, окунь на пескаря, на окуня щука и на щуку сверху
скопа.
По строгой заре, когда ветер немного поунялся, мы поставили парус и
краем ветра пошли по огненному литью волн. Совсем близко от нас скопа
бросилась сверху на щуку, но ошиблась; щука была больше, сильнее скопы,
после короткой борьбы щука стала опускаться в воду, скопа взмахнула
огромными крыльями, но вонзенные в щуку лапы не освободились, и водяной
хищник утянул в глубину воздушного. Волны равнодушно понесли перышки птицы и
смыли следы борьбы.
На глубине, где волны вздымались очень высоко, плыл челнок без
человека, без весел и паруса. Один челнок, без человека, был такой жуткий,
как лошадь, когда мчит телегу без хозяина прямо в овраг. Было нам опасно в
нашей душегубке, но мы все-таки решили ехать туда, узнать, в чем же дело, не
случилась ли какая беда, как вдруг со дна челнока поднялся невидимый нам
хозяин, взял весло и повел челнок против волн.
Мы чуть не вскрикнули от радости, что в этом мире появился человек, и
хотя мы знали, что это просто изморенный рыбак уснул в челноке, но не все ли
равно: нам хотелось видеть, как выступит человек, и мы это видели.
Кукушка во время моего отдыха на поваленной березе, не заметив меня,
села где-то почти рядом и с каким-то придыханием, вроде того, как если бы
нам сказать: - а ну-ка, попробую, что будет? - кукукнула.
- Раз! - сказал я, по старой привычке загадывая, сколько лет еще
остается мне жить.
- Два!
И только она выговорила свое "ку" из третьего раза, и только собрался я
сказать свое "три"...
- Кук! - выговорила она и улетела.
Свое три я так и не сказал. Маловато вышло мне жить, но это не обидно,
я достаточно жил, а вот обидно, что если эти два с чем-то года будешь все
собираться для какого-нибудь большущего дела, и вот соберешься, начнешь, а
там вдруг "кук!"... Все кончится!
Так стоит ли собираться?
"Не стоит!" - подумал я.
Но, встав, бросил последний взгляд на березу - и сразу все расцвело в
душе моей: эта чудесная упавшая береза для последней своей, для одной только
нынешней весны раскрывает смолистые почки.
Ветрено, прохладно и ясно. В лесу "лес шумит", и через шум слышна яркая
летняя песенка подкрапивника.
Лес шумит только вверху, в среднем ярусе, в молодом осиннике только
дрожат и чуть слышно постукивают друг о друга нежные круглые листики. Внизу
в травах полная тишина, и в ней, слышно, работает шмель.
Продолжается сушь великая. Речка пересохла совершенно, мостики
деревьев, когда-то поваленных водой, остались, и тропинка охотников по уткам
сохранилась на берегу, и на песочке свежие следы птиц и зверушек, по старой
памяти приходящих сюда за водой. Они, правда, находят воду для питья кое-где
в бочажках.
Рожь наливает. Жара. По вечерам солнце косыми лучами ложится на рожь.
Тогда каждая полоска ржи, как перина: это вышло оттого, что воде между
полосками было хорошо стекать. Так на перинке со скатами рожь выходит лучше.
В лучах заходящего солнца теперь каждая полоска-перина так пышна, так
привлекательна, что самому на каждую хочется лечь и поспать.
Мирный звук воркующей горлинки свидетельствует в лесу всем живущим:
жизнь продолжается.
Для всех теперь только начало лета, а у нас закат года: деньки ведь уже
убывают, и, если рожь зацвела, значит, по пальцам можно подсчитать, когда ее
будут жать.
В косых утренних лучах на опушке ослепительная белизна берез, белее
мраморных колонн. Тут, под березами, еще цветет своими необыкновенными
цветами крушина, боюсь, что плохо завязалась рябина, а малина сильная и
смородина сильная, с большими зелеными ягодами.
С каждым днем теперь все реже и реже слышится в лесу "ку-ку", и все
больше и больше нарастает сытое летнее молчание с перекличкой детей и
родителей. Как редчайший случай - барабанная трель дятла. Услышишь вблизи,
даже вздрогнешь и думаешь: "нет ли кого?" Нет больше общего зеленого шума,
вот и певчий дрозд - поет как хорошо, но поет он один-одинешенек... Может
быть, эта песенка теперь и лучше звучит - впереди самое лучшее время, ведь
это самое начало лета, через два дня Семик. Но все равно, того чего-то
больше уж нет, то прошло, начался закат года.
В солнечный день осенью на опушке елового леса собрались молодые
разноцветные осинки, густо одна к другой, как будто им там, в еловом лесу,
стало холодно и они вышли погреться на опушку, как у нас в деревнях люди
выходят на солнышко и сидят на завалинках.
Заосеняло. Мухи стучат в потолок. Воробьи табунятся. Грачи - на
убранных полях. Сороки семьями пасутся на дорогах. Роски холодные, серые.
Иная росинка в пазухе листа весь день просверкает...
В деревне овинный дух.
На утренней заре весело стучат гуськи - дубовые носки.
Гриб лезет и лезет.
Вот из густых елок вышел под березу заяц и остановился, увидя большую
поляну. Не посмел прямо идти на ту сторону и пошел кругом всей поляны от
березки к березке. Вот он остановился, прислушался... Кто боится чего-то в
лесу, то лучше не ходи, пока падают листья и шепчутся. Слушает заяц: все ему
кажется, будто кто-то шепчется сзади и крадется. Можно, конечно, и
трусливому зайцу набраться храбрости и не оглядываться, но тут бывает
другое: ты не побоялся, не поддался обману падающих листьев, а как раз вот
тут кто-то воспользовался и тебя сзади под шумок схватил в зубы.
Ехал сюда - рожь начинала желтеть. Теперь уезжаю обратно - эту рожь
люди едят, и новая опять зеленеет. Тогда деревья в лесу сливались в одну
зеленую массу, теперь каждое является само собой. И такая уж осень всегда.
Она раздевает массу деревьев не сразу, каждому дает немного времени побыть и
покрасоваться отдельно.
С полей, с лугов, с вод поднялись туманы и растаяли в небесной лазури,
но в лесу туманы застряли надолго. Солнце поднимается выше, лучи сквозь
лесной туман проникают в глубину чащи, и на них там, в чаще, можно смотреть
прямо.
Зеленые дорожки в лесу все будто курятся, туман везде поднимается, вода
пузырьками садится на листья, на хвоинки елок, на паутинные сети, на
телеграфную проволоку. И, по мере того как поднимается солнце и
разогревается воздух, капли на телеграфной проволоке начинают сливаться одна
с другой и редеть. Наверное, то же самое делается и на деревьях: там тоже
сливаются капли.
И когда, наконец, солнце стало порядочно греть на телеграфной
проволоке, большие радужные капли начали падать на землю. И то же самое в
лесу хвойном и лиственном - не дождь пошел, а как будто пролились радостные
слезы. В особенности трепетно-радостна была осина, когда упавшая сверху одна
капля приводила в движенье чуткий лист, и так все ниже, все сильнее вся
осина, в полном безветрии сверкая, дрожала от падающей капели.
В это время и некоторые высоконастороженные сети пауков пообсохли, и
пауки стали подтягивать свои сигнальные нити. Застучал дятел по елке,
заклевал дрозд на рябине.
Этот свежий ветер умеет нежно разговаривать с охотником, как сами
охотники часто болтают между собой от избытка радостных ожиданий. Можно
говорить и можно молчать: разговор и молчанье легкие у охотника. Бывает,
охотник оживленно что-то рассказывает, но вдруг мелькнуло что-нибудь в
воздухе, охотник посмотрел туда и потом: "А о чем я рассказывал?" Не
вспомнилось, и - ничего: можно что-нибудь другое начать. Так и ветер
охотничий осенью постоянно шепчет о чем-то и, не досказав одно, переходит к
другому; вот донеслось бормотанье молодого тетерева и перестало, кричат
журавли...
Двойное небо, когда облака шли в разные стороны, кончилось дождем на
два дня, и дождь кончился ледянистыми облаками. Но солнце засияло поутру, не
обращая внимания на этот заговор неба, и я поспешил идти на охоту с камерой.
Выходила из-под земли посеянная рожь солдатиками: каждый из этих солдатиков
был в красном до самой земли, а штык зеленый, и на каждом штыке висела
громадная, в брусничину, капля, сверкавшая на солнце то прямо, как солнце,
то радужно, как алмаз. Когда я прикинул к глазу визирку камеры и мне явилась
картина войска в красных рубашках с зелеными ружьями и сверкающими у каждого
солдатика отдельными солнцами, - восторг мой был безмерный. Не обращая
никакого внимания на грязь, я улегся на живот и пробовал на разные лады
снять эти всходы.
Нет, оказалось, моими средствами нельзя было снять: ведь красные
рубашки солдатиков непременно должны были выйти темными и слиться с землей,
а брусничины росы при большой диафрагме выйдут только передние, если же
сильно задиафрагмировать и поставить на постоянный фокус, то они выйдут
слишком мелкими. Не все возьмешь камерой, но не будь камеры, не лег бы я в
грязь и на живот и не заметил бы, что всходящие ржинки похожи на красных
солдатиков с зелеными ружьями.
Опять морозная ночь. Утром на поле увидел группу уцелевших голубых
колокольчиков, - на одном из них сидел шмель. Я сорвал колокольчик, шмель не
слетел, стряхнул шмеля, он упал. Я положил его под горячий луч, он ожил,
оправился и полетел. А на раковой шейке точно так же за ночь оцепенела
красная стрекоза и на моих глазах оправилась под горячим лучом и полетела. И
кузнечики в огромном числе стали сыпаться из-под ног, а среди них были
трескунки, взлетавшие с треском вверх, голубые и ярко-красные.
Земля, разрыхленная муравьиной работой, сверху покрылась брусникой, а
под ягодой зародился гриб, и мало-помалу напирая своей упругой шляпкой,