Пришвин Михаил. Зеленый шум

- В горах, - говорит Василий, - есть озера, где лопарь не посмеет слова
сказать и веслом стукнуть. Вот там есть такое озеро: "Вард-озеро".
Он показал рукой на мрачное ущелье Им-Егор. Это ущелье - расселина в
горах: вход внутрь этой огромной каменной крепости Хибинских гор.
Туда мы и отправимся завтра на охоту за дикими оленями, но сегодня мы
заедем в Белую губу.
Там живут лопари в пыртах, живет телеграфный чиновник, у которого можно
достать масла и хлеба.
У подножья мрачных Хибинских гор, на которые похожа декорация в
дантовом Аду, возле Имандры живет маленький чиновник. Он похож на крошечный
винтик от часового механизма: так высоки горы, и так он мал.
Судьба его закинула сюда, в эту мрачную страну, и он покорился и стал
жить. Он имеет какое-то отношение к предполагавшейся здесь железной дороге.
План давно рухнул наверху. Но внизу дело по инерции продолжается, и винтик
сидит на своем месте.
В своем путешествии я боюсь местных людей, и особенно чиновников. Они
все заинтересованы лично в этой жизни и смотрят на нее из своего маленького
окошечка, то обиженные и раздраженные, то самодовольные и самоуверенные. Все
они глубоко убеждены, что мы, сторонние люди, ничего не видим, и, чтобы
видеть, нужно, как они, завинтиться на десятки лет.
Я читал где-то, что все путешественники считают лопарей взрослыми
детьми - простодушными, доверчивыми, а все местные люди - лукавыми и злыми.
Почему это?
Я иду к чиновнику за мукой и маслом и побаиваюсь его, потому что
ревниво оберегаю свой собственный, независимый взгляд, добытый из одинокого
общения с природой и лопарями. Оберегаю от расхищения все это милое мне
путешествие, о котором мечтал еще ребенком.
Мы говорили с чиновником о масле и хлебе, потом о картофеле, который
этот человек пробует развести. И как-то сама собой заходит речь о лопарях.
- Это дикие, тупые, жестокие и злые люди, - говорит он мне, - это
выродки и скоро вымрут.
- Да ведь это не доказано, - пробую защитить я, - может быть, и не
вымирают.
- Нет вымирают, - отвечал он. - Вырождаются.
Он долго бранит лопарей и жалуется на то, как тут трудно жить
культурному человеку зимой, когда солнце даже не всходит. Тьма, из-под пола
дует... Жутко!
Я чувствую себя так, будто никуда не ездил и от скуки сужу и
пересуживаю с кем-то лопарей. Смутно даже чувствую себя неправым перед этим
винтиком: ведь его завинтили насильно. И я спасся от этого только потому,
что добрая бабушка испекла для меня волшебный колобок. Выхожу на воздух;
меня встречает горящая гладь спокойного горного озера.
Сосну часок и буду следить за всем, что случится этой загадочной
солнечной ночью.
Станционная изба устроена по типу лопарского пырта. В ней есть камелек,
лавки, окна. Лопари к моему приезду все собрались в избу и сидят теперь на
лавках в ожидании меня. В избе дым. Это от комаров: хотят их убить. Я
ложусь, стараясь уснуть.
Как и зачем я попал в Лапландию? Эти люди такие же обыкновенные, как
наши мужики. Наши пасут коров, а эти - оленей. Какие это охотники? Но у
нас-то ночь теперь. Как хорошо там! Я теперь дома: темно, совсем темно. Но
почему это кто-то неустанно требует открыть глаза! - Не открою, не открою! -
И не надо открывать, а только чуть подними ресницу, увидишь, как хороша наша
ночь! - Я открываю глаза. Вся Имандра в огне. Солнце. И ночь, которая мне
грезилась, как большая черная птица с огненными перьями, улетает через озеро
на юг.
Лопарей нет. Дым разошелся. Комары мертвые валяются на подоконнике.
Только десять вечера, но горы уже спят, закрылись белыми одеялами.
Имандра горит, разгорается румянцем во сне, и близится время волшебных
видений в стране полуночного солнца.
Зазвенели струны кантеле. Запел человек.
Пел дела времен минувших, пел вещей происхожденье.

Просыпаюсь... Солнца не видно в мое окошко, так оно высоко поднялось
уже. Опять я не видал полуночного солнца. Василий сидит у камелька и
отливает в деревянную форму пули на диких оленей. Сегодня мы будем ночевать
в горах и охотиться.
В горах есть озеро, к которому лопари питают суеверный страх. Это озеро
со всех сторон защищено горами и потому почти всегда тихое, спокойное.
Высоко над водой есть пещера, и там живут злые духи. В этом озере множество
рыбы, но редко кто осмелится ловить там. Нельзя: при малейшем стуке весла
злые духи вылетают из пещеры. И вот один молодой ученый из финской ученой
экспедиции собрал лопарей на это озеро и принялся стрелять из ружья в
пещеру. Вылетели несметные стаи птиц, черных и белых, но ничего не
случилось.
С тех пор лопари там не боятся стукнуть веслом и ловят много рыбы.
Хорошо бы побывать внутри этой пещеры и оттуда посмотреть на полуночное
солнце. Но это и далеко, и в самую пещеру почти невозможно добраться.
Василий советует удовлетвориться ущельем Им-Егор - не менее мрачным, но
доступным. В этом ущелье мы переночуем, войдем через него внутрь Хибинских
гор и по Гольцовой реке вернемся опять к Имандре.
Пока мы набиваем патроны, готовим пищу, собираемся, Имандра уже опять
приготовляется встречать вечер и солнечную ночь.
Неужели опять случится что-нибудь, почему я не увижу солнечную полночь:
дождь, туман или просто мы не успеем выбраться из лесу в горы?
Чтобы выбраться из ущелья, нужно часа два ехать на лодке и часа три
подниматься в гору. Теперь шесть.
- Скорей, скорей! - тороплю я Василия.
Скользим на лодке по тихому озеру: ни малейшего звука, даже чаек нет.
Ущелье видно издали; оно разрезает черную каменную гряду наверху. Снизу, с
озера, оно вовсе не кажется таким мрачным, как рассказывают: просто - это
ворота, вход в эту черную крепость. Гораздо таинственнее и мрачнее этот лес
у подножья гор. Те мертвые, но лес-то живой и все-таки будто мертвый.
Мы причаливаем к берегу, входим в лес: гробовая тишина! В нем нет того
зеленого радостного сердца, по которому тоскует бродяга, нет птиц, нет
травы, нет солнечных пятен, зеленых просветов. Под ногами какие-то мягкие
подушки, за которыми нога ощупывает камень, будто заросшие мхом могильные
плиты.
С нами идут в горы двое лопарей: Василий с сыном; остальные разводят
костер у берега Имандры, садятся вокруг костра и начинают играть в карты.
Завтра они встретят нас в устье Гольцовой реки.
Я надеваю сетку от комаров; от этого лес становится еще более мрачным.
С плиты на плиту, выше и выше мы поднимаемся по этому северному кладбищу.
Дальше и дальше взрывы смеха лопарей. Разве тут можно смеяться!
Мы вступаем в глубь леса с ружьями, заряженными пулями и дробью. Мы тут
можем встретить каждую минуту медведя, дикого оленя, росомаху; глухарей,
наверно, встретим, сейчас же встретим. Но я даже не готовлю ружья. Я
повторяю давно заученные стихи:

Пройдя полпути своей жизни,
В минуту унынья вступил
Я в девственный лес.

Это вход в дантов Ад. Не знаю, в каком мы кругу.
Комары теперь не поют, как обыкновенно, предательски-жалобно, а воют,
как легионы злых духов. Мой маленький Вергилий с кривыми ногами, в кривых
башмаках, не идет, а скачет. У него вся шея в крови. Мы бежим, преследуемые
диаволами дантова Ада.
В чаще иногда бывают просветы, бежит ручей; возле него группа деревьев,
похожих на яблони. И нужно подойти вплотную к ним, чтобы понять, в чем дело:
это березы здесь так растут, совсем как яблони.
У одного такого ручья мы замечаем тропинку, как раз такую, какие у нас
прокладывают пешеходы у краев полей. Это оленья тропа. Теперь мы бежим по
этой тропе в расчете встретить гонимого комарами оленя. Как только мы
выбежим из лесу, тут и будет конец всего, - голые скалы и сияние
незаходящего солнца. Я совсем не думаю ни о птицах, ни о зверях. Вдруг перед
нами на тропу выбегает птица, куропатка, и быстро бежит не от нас, а к нам.
Как это ни странно, ни поразительно для меня, не видавшего ничего подобного,
но, подчиняясь той атавистической силе, которая на охоте мгновенно
переделывает культурного человека в дикого, я навожу ружье на бегущую к нам
птицу.
Василий останавливает меня:
- У нее детки: нельзя стрелять, надо пожалеть.
Куропатка подбегает к нам, кричит, трепещет, бьет крыльями по земле. На
крик выбегает другая, такая же. Обе птицы о чем-то советуются: одна бежит
прямо в лес, а другая - вперед по тропе и оглядывается на нас, будто зовет
куда-то. Мы остановимся - она остановится, мы идем - и она катится впереди
нас по тропе, как волшебный колобок. Так она выводит нас на полянку,
покрытую травой и березками, похожими на яблони, останавливается, оглядывает
нас, кивает головой и исчезает в траве. Обманула, завела нас на какую-то
волшебную полянку с настоящей, как и у нас, травой и с яблонями и исчезла.
- Вот она, смотри, вон там пробирается, - смеется Василий.
Я присматриваюсь и вижу, как за убегающей птицей остается след
шевелящейся травы.
- Назад бежит, к деткам. Нельзя стрелять. Грех!
Если бы не лопарь, я бы убил куропатку и не подумал бы о ее детях. Ведь
законы, охраняющие дичь, действуют там, где она переводится; их издают не из
сострадания к птицам. Откуда у этого дикаря сознание греха? Или так уж
заложена в самом человеке жалость к птенцам?
Под свист комаров я раздумываю о своем охотничьем инстинкте, а на
оленью тропу время от времени выбегают птицы, иногда с большими семьями. Раз
даже выскочила из-под елового шатра с гнезда глухарка, встрепанная,
растерянная, села в десяти шагах от нас и смотрит как ни в чем не бывало,
будто большая курица.
- Ну, убей! Что же, убей! - показывает мне на нее Василий.
- Так грех, у ней дети...
- Ничего, что ж грех... бывает, и так пройдет: убил и убил.
Лес становится реже и реже, деревья ниже. Мы вступаем в новый круг
дантова Ада.
Сзади нас остается тайбола - лесной переход, а впереди - тундра. Это
слово мы усвоили себе в ненецком значении: большое, не оттаивающее до дна
болото; а лопари им обозначают, напротив, совсем сухое, покрытое оленьим
мохом место.
Здесь мы хотим отдохнуть, развести огонь, избавиться немного от воя
комаров. Через минуту костер пылает, комары исчезают, и я снимаю сетку.
Будто солнце вышло из-за туч, так стало светло. Внизу Имандра, на которой
теперь выступает много островов, за ней - горы Чуна-тундра с белыми полосами
снега, будто ребрами. Внизу лес, а тут тундра, покрытая желто-зеленым
ягелем, как залитая лунным светом поляна.
Ягель - сухое растение. Оно растет, чтобы покрыть на несколько вершков
скалы, лет десять. И вот этой маленькой березке, может быть, уже лет
двадцать - тридцать. Вот ползет какой-то серый жук; вероятно, он тоже без
крови, без соков, тоже не растет. И тишина-тишина. Медленная, чуть тлеющая
жизнь.
Отдохнули у костра и идем выше по голым камням. Ущелье Им-Егор теперь
уже не кажется прорезом в горах. Это огромные черные узкие ворота. Если
войти в них, то непременно увидим одного из дантовых зверей...
Еще немного спустя мы внутри ущелья Дантовой пантеры нет, но зато из
снега - тут много снега и камней - поднимается олень и пробегает через все
ущелье внутрь Хибинских гор. Стрелять мы не решились, потому что от звука
может обрушиться одна из неустойчивых призматических колонн.
Мы проходим по плотному, слежавшемуся снегу через ущелье, в надежде
увидеть оленя по ту сторону, но там лишь необозримое пространство скал,
молчаливый, окаменевший океан.

Десять вечера.
Мы набрали внизу моха и развели костер, потому что здесь холодно от
близости снега. Так мы пробудем ночь, потому что здесь нет ни одного комара,
а завтра рано утром двинемся в путь. На небе ни одного облачка. Наконец-то я
увижу полуночное солнце! Сейчас солнце высоко, но все-таки есть что-то в
блеске Имандры, в тенях гор вечернее.
А у нас, на юге, последние солнечные лучи малиновыми пятнами горят на
стволах деревьев, и тем, кто в поле, хочется поскорей войти в лес, а тем,
кто в лесу, выйти в поле. У нас теперь приостанавливается время, один за
другим смолкают соловьи и черный дрозд последней песней заканчивает зорю. Но
через минуту над прудами закружатся летучие мыши, и начнется новая,
особенная ночная жизнь...
Как же здесь? Буду ждать.

Лопари и не думают о солнце, - пьют чай, очень довольны, что могут пить
его безгранично: я подарил им целую четвертку.
- Солнце у вас садится? - спрашиваю я их, чтобы и они думали со мной о
полуночном солнце.
- Закатается. Вон за ту вараку. Там!
Указывают рукой на Чуна-тундру. Это значит, что они жили внизу, у горы,
и не видели за ней незаходящего солнца. В это "комарное время" они не ходят
за оленями и не видят в полночь солнца.
Что-то дрогнуло на солнце. Вероятно, погас первый луч. Мне показалось,
будто кто-то крикнул за ущельем в горах и потом заплакал, как ребенок.
- Что это? Слышите?
- Птица!
Это, вероятно, крикнула в тишине, при красном свете потухающего солнца
полярная куропатка.
После одиннадцати. Один луч потухает за другим. Лопари напились чаю и
вот-вот заснут, и я сам борюсь с собою изо всех сил. Нужно непременно
заснуть, или произойдет что-то особенное. Нельзя же сознавать себя без
времени! Не могу вспомнить, какое сегодня число.
- Какое сегодня число?
- Не знаю.
- А месяц?
- Не знаю.
- Год?
Улыбаются виновато. Не знают. Мир останавливается.

Солнце почти потухло. Я смотрю на него теперь, и глазам вовсе не
больно. Большой красный мертвый диск. Иногда только шевельнется, взбунтуется
живой луч, но сейчас же потухнет, как конвульсия умирающего. На черных
скалах всюду я вижу такие же мертвые красные круги.
Лопари смотрят на красный отблеск ружья и говорят на своем языке,
спорят.
- О чем вы говорите, о солнце или о ружье?
- О солнце. Говорим, что сей год лекше идет, - может, и устроится.
- А прошлый год?
- Закаталось. Вон за ту вараку.
Будто разумная часть моего существа заснула и осталась только та,
которая может свободно переноситься в пространства, в довременное бытие.
Вон эту огромную черную птицу, которая сейчас пересекает красный диск,
я видел где-то. У ней большие перепончатые крылья, большие когти. Вот еще,
вот еще. Одна за другой мелькают черные точки. Вот и лопари сидят у костра.
- Вы не спите?
- Нет.
- Какие это птицы там пролетели по солнцу? Видели вы?
- Это гуси летят к океану.
Солнце давно погасло, давно я не считаю времени. Везде - на озере, на
небе, на горах, на стволе ружья - разлита красная кровь. Черные камни и
кровь.
Вот если бы нашелся теперь гигантский человек, который восстал бы,
зажег пустыню по-новому, по-своему. Но мы сидим, слабые, ничтожные комочки,
у подножия скал. Мы бессильны. Нам все видно наверху этой солнечной горы, но
мы ничего не можем...
И такая тоска в природе по этому гигантскому человеку.
Вот я вижу, луч заиграл.
- Видите вы? - спрашиваю я лопарей.
- Нет.
- Но сейчас опять сверкнул, видите?
- Нет.
- Да смотрите же на горы! Смотрите, как они светлеют.
- Горы светлеют. Верно! Вот и заиграло солнышко!
- Теперь давайте вздремнем часика на два. Хорошо?
- Хорошо, хорошо! Надо заснуть. Тут хорошо, комар не обижает Поспим, а
как солнышко станет на свое место, так и в путь.
После большого озера Имандра до города Колы еще целый ряд узких озер и
рек.
Мы идем то тайболой, то едем на лодке.
Чем ближе к океану, тем климат мягче от теплого морского течения. Я это
замечаю по птицам. Внутри Лапландии они сидят на яйцах, а здесь постоянно
попадаются с выводками цыплят. Но, может быть, я ошибаюсь и раньше не
замечал птенцов, потому что был весь поглощен страстью к охоте.
Тут что ни шаг, то выводок куропаток и глухарей, но мы не стреляем и
питаемся рыбой.
Проходит день, ночь, еще день, еще ночь, солнце не сходит с неба,
постоянный день.
Чем ближе к океану на север, тем выше останавливается солнце над
горизонтом и тем ярче оно светит в полночь. Возле океана оно и ночью почти
такое же, как и днем.
Иногда проснешься и долго не поймешь, день теперь или ночь. Летают
птицы, порхают бабочки, беспокоится потревоженная лисицей мать-куропатка.
Ночь или день? Забываешь числа месяца, исчезает время.
И так вдруг на минуту станет радостно от этого сознания, что вот можно
жить без прошлого и что-то большое начать.

1906 г.

ЛЕСНАЯ КАПЕЛЬ

(Записки)

Бывало мы, любознательные мальчики, ломали наши игрушки и всякие
подарки даже часы с целью узнать что там внутри. Так точно и в школах в
старое время учили нас обращаться с природой. Выведут в поле, мы возьмем по
цветку и ну обрывать лепестки и считать сколько у цветка лепестков, сколько
тычинок пестиков какая чашечка и т.п. А в общем, с цветами получается то же
самое что с детской игрушкой разломан, ощипан образ исчез - и нет ни цветка
ни игрушки.
Мы же теперь учимся природе не только не разрушая образа цветка
животного камня но напротив обогащая природу своими человеческими образами.
Я учился этому сам делая записи на ходу. Так создалась моя "Лесная
капель" как опыт поэтического изучения природы понимаемой в единстве с
живущим в ней и образующим ее человеком.

ВЕСНА СВЕТА

У нас, фенологов, наблюдающих смену явлений природы изо дня в день,
весна начинается прибавкою света, когда в народе говорят, что будто бы
медведь переваливается в берлоге с боку на бок, тогда солнце повертывается
на лето, и хотя зима на мороз, - все-таки цыган тулуп продает.
Январь, февраль, начало марта - это все весна света. Небесный ледоход
лучше всего виден в большом городе наверху между громадами каменных домов. В
это время я в городе адски работаю, собираю, как скряга, рубль за рублем и,
когда, наругавшись довольно со всеми из-за денег, наконец, в состоянии бываю
выехать туда, где их добыть мне невозможно, то бываю счастлив. Да, счастлив
тот, кто может застать начало весны света в городе и потом встретит у земли
весну воды, травы, леса и, может быть, весну человека.
Когда после снежной зимы разгорится весна света, все люди возле земли
волнуются, перед каждым встает вопрос, как в этом году пойдет весна, - и
каждый раз весна приходит не такой, как в прошлом году, и никогда одна весна
не бывает точно такой, как другая.
В этом году весна света перестоялась, почти невыносимо было глазу
сияние снега, всюду говорили:
- Часом все кончится!
Отправляясь в далекий путь на санях, люди боялись, как бы не пришлось
сани где-нибудь бросить и вести коня в поводу.
Да, никогда новая весна не бывает, как старая, и оттого так хорошо
становится жить - с волнением, с ожиданием чего-то нового в этом году.

НАЧАЛО ВЕСНЫ СВЕТА

Утром было минус 20, а среди дня с крыши капало. Этот день весь, с утра
до ночи, как бы цвел и блестел, как кристалл. Ели, засыпанные снегом, стояли
как алебастровые, и весь день сменяли цвета от розового до голубого. На небе
долго провисел обрывок бледного месяца, внизу же, по горизонту,
распределялись цвета.
Все в этом первом дне весны света было прекрасно, и мы провели его на
охоте. Несмотря на сильный мороз, зайцы ложились плотно, и не в болотах, как
им полагается ложиться в мороз, а на полях, в кустиках, в островках близ
опушки.

РУБИНОВЫЙ ГЛАЗ

Морозная тишина. Вечереет. Темнеют кусты неодетого леса, будто это сам
лес собирает к ночи свои думы. Через тьму кустов глядит солнце рубиновым
глазом, через кусты этот красный глаз не больше человеческого.

ВЕСЕННИЙ МОРОЗ

Мороз и северная буря этой ночью ворвались в дело солнца и столько
напутали: даже голубые фиалки были покрыты кристаллами снега и ломались в
руках, и казалось, даже солнцу этим утром было стыдно в таком сраме
вставать.
Нелегко было все поправить, но солнце весной не может быть посрамлено,
и уже в восьмом часу утра на придорожной луже, открытой солнечным лучам,
поскакали наездники.

ГОЛУБЫЕ ТЕНИ

Возобновилась тишина, морозная и светлая. Вчерашняя пороша лежит по
насту, как пудра, со сверкающими блестками. Наст нигде не проваливается, и
на поле, на солнце, держит еще лучше, чем в тени. Каждый кустик старого
полынка, репейника, былинки, травинки, как в зеркало, глядится в эту
сверкающую порошу и видит себя голубым и прекрасным.

МЕДЛЕННАЯ ВЕСНА

Ночью не было мороза. День сложился серый, но не теплый. Весна,
конечно, движется: в пруду, еще не совсем растаявшем, лягушки высунулись,
урчат вполголоса. И это похоже, будто вдали по шоссе катят к нам сотни
телег. Продолжается пахота. Исчезают последние клочки снега. Но нет того
парного тепла от земли, нет уюта возле воды. Нам этот ход весны кажется
медленным, хотя весна все-таки ранняя. Неуютно кажется потому, что снега не
было зимой, выпал он недавно, и теперь преждевременно открытая земля не по
времени холодна. Орех цветет, но еще не пылит, птичка зацепит сережки, и еще
нет дымка. Листва из-под снега вышла плотно слежалая, серая.
Вчера вальдшнеп воткнул нос в эту листву, чтобы достать из-под нее
червяка, в это время мы подошли, и он вынужден был взлететь, не сбросив с
клюва надетый слой листьев старой осины. Я успел его убить, и мы сосчитали:
на клюве у него было надето десять старых осиновых листиков.

ДОРОГА В КОНЦЕ МАРТА

Днем слетаются на весеннюю дорогу кормиться все весенние птицы; ночью,
чтобы не вязнуть до ушей в зернистом снегу, по той же дороге проходят и
звери. И долго еще по рыжей дороге, по навозу, предохраняющему лед от
таяния, будет ездить человек на санях.
Дорога мало-помалу делается плотиной для бегущих к ней весенних ручьев.
Человек со своим мальчуганом ехал на санях, когда из ручьев на одной стороне
дороги слилось целое озеро. С большой силой давила вода на плотину, и, когда
новый поток прибавил воды, плотина не выдержала, разломилась, и шумный поток
пересек путь едущим на санях.

ЗЕМЛЯ ПОКАЗАЛАСЬ

Три дня не было мороза, и туман невидимо работал над снегом Петя
сказал.
- Выйди, папа, посмотри, послушай, как славно овсянки поют.
Вышел я и послушал, - правда, очень хорошо, и ветерок такой ласковый.
Дорога стала совсем рыжая и горбатая.
Казалось, будто кто-то долго бежал за весной, догонял и, наконец,
коснулся ее, и она остановилась и задумалась... Закричали со всех сторон
петухи. Из тумана стали показываться голубые леса.
Петя всмотрелся в редеющий туман и, заметив в поле что-то темное,
крикнул:
- Смотри, земля показалась!
Побежал в дом, и мне было слышно, там он крикнул:
- Лева, иди скорее смотреть, земля показалась!
Не выдержала и мать, вышла, прикрывая от света ладонью глаза:
- Где земля показалась?
Петя стоял впереди и показывал рукой в снежную даль, как в море Колумб,
и повторял:
- Земля, земля!

ВЕСЕННИЙ РУЧЕЙ

Слушал на тяге воду. По луговой лощине вода катилась бесшумно, только
иногда встречались струйка со струйкой, и от этого всплескивало. И слушая,
ожидая следующий всплеск, спрашивал я себя, отчего это? Может быть, там
вверху снег, из-под которого вытекал ручей, время от времени обваливался, и
это событие в жизни ручья здесь передавалось столкновением струек, а может
быть. Мало что может быть! Ведь если только вникнуть в жизнь одного
весеннего ручья, то окажется, что понять ее в совершенстве можно только,
если понять жизнь вселенной, проведенной через себя самого.

ПЕРВЫЕ РУЧЬИ

Я услыхал легкий, с голубиным гульканьем взлет птицы и бросился к
собаке проверить, - правда ли, что это прилетели вальдшнепы. Но Кента
спокойно бегала. Я вернулся назад любоваться разливом и опять услышал на
ходу тот же самый голубино-гулькающий звук. И еще и еще.
Наконец я догадался перестать двигаться, когда слышался этот звук. И
мало-помалу звук стал непрерывным, и я понял, что где-то под снегом так поет
самый маленький ручеек. Мне так это понравилось, что я пошел, прислушиваясь
к другим ручьям, с удивлением отличая по голосу их разные существа.

МАЙСКИЙ МОРОЗ

Все обещало ночью сильный мороз. В первом часу при луне я вышел в
дубовую рощу, где много маленьких птиц и первых цветов. Так и зову этот
уголок страной маленьких птиц и лиловых цветов.
Вскоре на западе стала заниматься заря, и свет пошел на восток, как
будто заря утренняя внизу, невидимо за чертой горизонта, взяла вечернюю и
потянула к себе. Я шел очень скоро и так согревался, что не заметил даже,
как сильный мороз схватил траву и первые цветы. Когда же прошел заутренний
час и мороз вступил во всю силу, я взял один лиловый цветок и хотел отогреть
его теплой рукой, но цветок был твердый и переломился в руке.

x x x

Лимонница, желтая бабочка, сидит на бруснике, сложив крылья в один
листик: пока солнце не согреет ее, она не полетит и не может лететь, и вовсе
даже не хочет спасаться от моих протянутых к ней пальцев.

x x x

Видел ли кто-нибудь, как умирает лед на лугу в лучах солнца? Вчера еще
это был богатый ручей: видно по мусору, оставленному им на лугу. Ночь была
теплая, и он успел за ночь унести почти всю свою воду и присоединить ее к
большой воде. Последние остатки под утро схватил мороз и сделал из них
кружева на лугу. Скоро солнце изорвало все эти кружева, и каждая льдинка
отдельно умирала, падая на землю золотыми каплями.

ПРИРОДНЫЕ БАРОМЕТРЫ

То дождик, то солнышко. Я снимал свой ручей, и когда промочил ногу и
хотел сесть на муравьиную кочку, по зимней привычке, то заметил, что муравьи
выползли и плотной массой, один к одному, сидели и ждали чего-то, или они