Пришвин Михаил. Зеленый шум

забава. Бывало идем куда-нибудь на свой промысел - он впереди, я в пяту.
- Сережа! - позову я его деловито.
Он оглянется, а я фукну ему одуванчиком прямо в лицо. За это он
начинает меня подкарауливать и тоже, как зазеваешься, фукнет. И так мы эти
неинтересные цветы срывали только для забавы. Но раз мне удалось сделать
открытие.
Мы жили в деревне, перед окном у нас был луг, весь золотой от множества
цветущих одуванчиков. Это было очень красиво. Все говорили "Очень красиво!
Луг - золотой". Однажды я рано встал удить рыбу и заметил, что луг был не
золотой, а зеленый. Когда же я возвращался около полудня домой, луг был
опять весь золотой. Я стал наблюдать. К вечеру луг опять позеленел. Тогда я
пошел, отыскал одуванчик, и оказалось, что он сжал свои лепестки, как все
равно если бы у нас пальцы со стороны ладони были желтые и, сжав в кулак, мы
закрыли бы желтое. Утром, когда солнце взошло, я видел, как одуванчики
раскрывают свои ладони, и от этого луг становится опять золотым.
С тех пор одуванчик стал для нас одним из самых интересных цветов,
потому что они спать ложились вместе с нами, детьми, и вместе с нами
вставали.

БЕЛЫЙ ОЖЕРЕЛОК

Слышал я в Сибири, около озера Байкал, от одного гражданина про медведя
и, признаюсь, не поверил. Но он меня уверял, что об этом случае в старое
время даже в сибирском журнале было напечатано под заглавием: "Человек с
медведем против волков".
Жил на берегу Байкала один сторож, рыбу ловил, белок стрелял. И вот раз
будто бы видит в окошко этот сторож - бежит прямо к избе большой медведь, а
за ним гонится стая волков. Вот-вот бы и конец медведю... Он, мишка этот, не
будь плох, в сени, дверь за ним сама закрылась, а он еще на нее лапу и сам
привалился. Старик, поняв это дело, снял винтовку со стены и говорит:
- Миша, Миша, подержи!
Волки лезут на дверь, а старик выцеливает волка в окно и повторяет:
- Миша, Миша, подержи!
Так убил одного волка, и другого, и третьего, все время приговаривая:
- Миша, Миша, подержи!
После третьего стая разбежалась, а медведь остался в избе зимовать под
охраной старика. Весной же, когда медведи выходят из своих берлог, старик
будто бы надел на этого медведя белый ожерелок и всем охотникам наказал,
чтобы медведя этого - с белым ожерелком - никто не стрелял: этот медведь -
его друг.

ЖУРКА

Раз было у нас - поймали мы молодого журавля и дали ему лягушку. Он ее
проглотил. Дали другую - проглотил. Третью, четвертую, пятую, а больше тогда
лягушек у нас под рукой не было.
- Умница! - сказала моя жена и спросила меня: - А сколько он может
съесть их? Десять может?
- Десять, - говорю, - может.
- А ежели двадцать?
- Двадцать, - говорю, - едва ли...
Подрезали мы этому журавлю крылья, и стал он за женой всюду ходить. Она
корову доить - и Журка с ней, она в огород - и Журке там надо, и тоже на
полевые, колхозные работы ходит с ней, и за водой. Привыкла к нему жена, как
к своему собственному ребенку, и без него ей уж скучно, без него никуда. Но
только ежели случится - нет его, крикнет только одно: "Фру-фру!", и он к ней
бежит. Такой умница! Так живет у нас журавль, а подрезанные крылья его все
растут и растут.
Раз пошла жена за водой вниз, к болоту, и Журка за ней. Лягушонок
небольшой сидел у колодца и прыг от Журки в болото Журка за ним, а вода
глубокая, и с берега до лягушонка не дотянешься. Мах-мах крыльями Журка и
вдруг полетел. Жена ахнула - и за ним. Мах-мах руками, а подняться не может.
И в слезы, и к нам "Ах, ах, горе какое! Ах, ах!" Мы все прибежали к колодцу.
Видим - Журка далеко, на середине нашего болота сидит.
- Фру-фру! - кричу я.
И все ребята за мной тоже кричат:
- Фру-фру!
И такой умница! Как только услыхал он это наше "фру-фру", сейчас
мах-мах крыльями и прилетел. Тут уж жена себя не помнит от радости, велит
ребятам бежать скорее за лягушками. В этот год лягушек было множество,
ребята скоро набрали два картуза. Принесли ребята лягушек, стали давать и
считать. Дали пять - проглотил, дали десять - проглотил, двадцать и
тридцать, да так вот и проглотил за один раз сорок три лягушки.

РЕБЯТА И УТЯТА

Маленькая дикая уточка чирок-свистунок решилась наконец-то перевести
своих утят из лесу, в обход деревни, в озеро на свободу. Весной это озеро
далеко разливалось, и прочное место для гнезда можно было найти только
версты за три, на кочке, в болотном лесу. А когда вода спала, пришлось все
три версты путешествовать к озеру. В местах, открытых для глаз человека,
лисицы и ястреба, мать шла позади, чтобы не выпускать утят ни на минуту из
виду. И около кузницы, при переходе через дорогу, она, конечно, пустила их
вперед. Вот тут их увидели ребята и зашвыряли шапками. Все время, пока они
ловили утят, мать бегала за ними с раскрытым клювом или перелетывала в
разные стороны на несколько шагов в величайшем волнении. Ребята только было
собрались закидать шапками мать и поймать ее, как утят, но тут я подошел.
- Что вы будете делать с утятами? - строго спросил я ребят.
Они струсили и ответили:
- Пустим.
- Вот то-то "пустим"! - сказал я очень сердито. - Зачем вам надо было
их ловить? Где теперь мать?
- А вон сидит! - хором ответили ребята.
И указали мне на близкий холмик парового поля, где уточка действительно
сидела с раскрытым от волнения ртом.
- Живо, - приказал я ребятам, - идите и возвратите ей всех утят!
Они как будто даже и обрадовались моему приказанию и побежали с утятами
на холм. Мать отлетела немного и, когда ребята ушли, бросилась спасать своих
сыновей и дочерей. По-своему она им что-то быстро сказала и побежала к
овсяному полю. За ней побежали утята - пять штук. И так по овсяному полю, в
обход деревни, семья продолжала свое путешествие к озеру.
Радостно снял я шляпу и, помахав ею, крикнул:
- Счастливый путь, утята!
Ребята надо мной засмеялись.
- Что вы смеетесь, глупыши? - сказал я ребятам. - Думаете, так-то легко
попасть утятам в озеро? Вот погодите, дождетесь экзамена в вуз. Снимайте
живо все шапки, кричите "до свиданья"!
И те же самые шапки, запыленные на дороге при ловле утят, поднялись в
воздух, все разом закричали ребята:
- До свиданья, утята!

ЛУГОВКА

Летят по весне журавли.
Мы плуги налаживаем. В нашем краю старинная примета: в двенадцатый день
после журавлей начинается пахота под яровое.
Пробежали вешние воды. Выезжаю пахать.
Наше поле лежит в виду озера. Видят меня белые чайки, слетаются. Грачи,
галки - все собираются на мою борозду клевать червя. Спокойно так идут за
мной во всю полосу белые и черные птицы, только чибис один, по-нашему,
деревенскому, луговка, вот вьется надо мной, вот кричит, беспокоится. Самки
у луговок очень рано садятся на яйца. "Где-нибудь у них тут гнездо", -
подумал я.
- Чьи вы, чьи вы? - кричит чибис.
- Я-то, - отвечаю, - свойский, а ты чей? Где гулял? Что нашел в теплых
краях?
Так я разговариваю, а лошадь вдруг покосилась и - в сторону плуг вышел
из борозды. Поглядел я туда, куда покосилась лошадь, и вижу - сидит луговка
прямо на ходу у лошади. Я тронул коня, луговка слетела, и показалось на
земле пять яиц. Вот ведь как у них: невитые гнезда, чуть только поцарапано,
и прямо на земле лежат яйца, - чисто, как на столе.
Жалко стало мне губить гнездо: безобидная птица. Поднял я плуг, обнес и
яйца не тронул.
Дома рассказываю детишкам: так и так, что пашу я, лошадь покосилась,
вижу - гнездо и пять яиц.
Жена говорит:
- Вот бы поглядеть!
- Погоди, - отвечаю, - будем овес сеять, и поглядишь.
Вскоре после того вышел я сеять овес, жена боронит. Когда я дошел до
гнезда, остановился. Маню жену рукой. Она лошадь окоротила, подходит.
- Ну вот, - говорю, - любопытная, смотри.
Материнское сердце известное: подивилась, пожалела, что яйца лежат
беззащитно, и лошадь с бороной обвела.
Так посеял я овес на этой полосе и половину оставил под картошку.
Пришло время сажать. Глядим мы с женой на то место, где было гнездо, - нет
ничего: значит, вывела.
С нами в поле картошку садить увязался Кадошка. Вот эта собачонка
бегает за канавой по лугу, мы не глядим на нее: жена садит, я запахиваю.
Вдруг слышим - во все горло кричат чибисы. Глянули туда, а Кадошка,
баловник, гонит по лугу пятерых чибисенков, - серенькие, длинноногие, и уже
с хохолками, и все как следует, только летать не могут и бегут от Кадошки на
своих на двоих. Жена узнала и кричит мне:
- Да ведь это наши!
Я кричу на Кадошку; он и не слушает - гонит и гонит.
Прибегают эти чибисы к воде. Дальше бежать некуда. "Ну, - думаю, -
схватит их Кадошка!" А чибисы - по воде, и не плывут, а бегут. Вот диво-то!
Чик-чик-чик ножками - и на той стороне.
То ли вода еще была холодная, то ли Кадошка еще молод и глуп, только
остановился он у воды и не может дальше. Пока он думал, мы с женой подоспели
и отозвали Кадошку.

ГАЕЧКИ

Мне попала соринка в глаз. Пока я ее вынимал, в другой глаз еще попала
соринка.
Тогда я заметил, что ветер несет на меня опилки и они тут же ложатся
дорожкой в направлении ветра. Значит, в той стороне, откуда был ветер,
кто-то работал над сухим деревом.
Я пошел на ветер по этой белой дорожке опилок и скоро увидел, что это
две самые маленькие синицы, гайки, - сизые, с черными полосками на белых
пухленьких щечках, - работали носами по сухому дереву и добывали себе
насекомых в гнилой древесине. Работа шла так бойко, что птички на моих
глазах все глубже и глубже уходили в дерево. Я терпеливо смотрел на них в
бинокль, пока, наконец, от одной гаечки на виду остался лишь хвостик. Тогда
я тихонечко заплел с другой стороны, подкрался и то место, где торчит
хвостик, покрыл ладонью. Птичка в дупле не сделала ни одного движения и
сразу как будто умерла. Я принял ладонь, потрогал пальцем хвостик - лежит,
не шевелится; погладил пальцем вдоль спинки - лежит, как убитая. А другая
гаечка сидела на ветке в двух-трех шагах и попискивала. Можно было
догадаться, что она убеждала подругу лежать как можно смирнее. "Ты, -
говорила она, - лежи и молчи, а я буду около него пищать; он погонится за
мной, я полечу, и ты тогда не зевай".
Я не стал мучить птичку, отошел в сторону и наблюдал, что будет дальше.
Мне пришлось стоять довольно долго, потому что свободная гайка видела меня и
предупреждала пленную:
- Лучше полежи немного, а то он тут, недалеко, стоит и смотрит...
Так я очень долго стоял, пока, наконец, свободная гайка не пропищала
совсем особенным голосом, как я догадываюсь:
- Вылезай, ничего не поделаешь, стоит.
Хвост исчез. Показалась головка с черной полоской на щеке. Пискнула:
- Где же он?
- Вон стоит, - пискнула другая. - Видишь?
- А, вижу! - пискнула пленница.
И выпорхнула.
Они отлетели всего несколько шагов и, наверно, успели шепнуть друг
другу:
- Давай посмотрим, может быть, он и ушел.
Сели на верхнюю ветку. Всмотрелись.
- Стоит, - сказала одна.
- Стоит, - сказала другая.
И улетели.

ГОВОРЯЩИЙ ГРАЧ

Расскажу случай, какой был со мной в голодном году. Повадился ко мне на
подоконник летать желторотый молодой грачонок. Видно, сирота был. А у меня в
то время хранился целый мешок гречневой крупы, - я и питался все время
гречневой кашей. Вот бывало прилетит грачонок, я посыплю ему крупы и
спрашиваю:
- Кашки хочешь, дурашка?
Поклюет и улетит. И так каждый день, весь месяц. Хочу я добиться, чтобы
на вопрос мой. "Кашки хочешь, дурашка?" он сказал бы: "Хочу".
А он только желтый нос откроет и красный язык показывает.
- Ну, ладно, - рассердился я и забросил ученье.
К осени случилась со мной беда: полез я за крупой в сундук, а там нет
ничего. Вот как воры обчистили - половина огурца была на тарелке, и ту
унесли!
Лег я спать голодный. Всю ночь вертелся. Утром в зеркало посмотрел -
лицо все зеленое стало.
Стук, стук! - кто-то в окошко.
На подоконнике грач долбит в стекло.
"Вот и мясо!" - явилась у меня мысль.
Открываю окно и хвать его. А он прыг от меня на дерево. Я в окно за
ним, к сучку. Он повыше. Я лезу. Он выше - и на самую макушку. Я туда не
могу - очень качается. Он же, шельмец, смотрит на меня сверху и говорит:
- Хо-чешь каш-ки, ду-ра-шка?

"ИЗОБРЕТАТЕЛЬ"

В одном болоте на кочке под ивой вывелись дикие кряковые утята. Вскоре
после этого мать повела их к озеру по коровьей тропе. Я заметил их издали,
спрятался за дерево, и утята подошли к самым моим ногам. Трех из них я взял
себе на воспитание, остальные шестнадцать пошли себе дальше по коровьей
тропе.
Подержал я у себя этих черных утят, и стали они вскоре все серыми.
После из серых один вышел красавец разноцветный селезень и две уточки, Дуся
и Муся. Мы им крылья подрезали, чтобы не улетели, и жили они у нас на дворе
вместе с домашними птицами: куры были у нас и гуси.
С наступлением новой весны устроили мы своим дикарям из всякого хлама в
подвале кочки, как на болоте, и на них гнезда Дуся положила себе в гнездо
шестнадцать яиц и стала высиживать утят Муся положила четырнадцать, но
сидеть на них не захотела. Как мы ни бились, пустая голова не захотела быть
матерью.
И мы посадили на утиные яйца нашу важную черную курицу - Пиковую Даму.
Пришло время, вывелись наши утята. Мы их некоторое время подержали на
кухне, в тепле, крошили им яйца, ухаживали.
Через несколько дней наступила очень хорошая, теплая погода, и Дуся
повела своих черненьких к пруду, и Пиковая Дама своих - в огород за червями.
- Свись-свись! - утята в пруду.
- Кряк-кряк! - отвечает им утка.
- Свись-свись! - утята в огороде.
- Квох-квох! - отвечает им курица.
Утята, конечно, не могут понять, что значит "квох-квох", а что слышится
с пруда, это им хорошо известно.
"Свись-свись" - это значит: "свои к своим".
А "кряк-кряк" - значит: "вы - утки, вы - кряквы, скорей плывите!"
И они, конечно, глядят туда, к пруду.
- Свои к своим!
И бегут.
- Плывите, плывите!
И плывут.
- Квох-квох! - упирается важная птица-курица на берегу.
Они все плывут и плывут. Сосвистались, сплылись, радостно приняла их в
свою семью Дуся; по Мусе они были ей родные племянники.
Весь день большая сборная утиная семья плавала на прудике, и весь день
Пиковая Дама, распушенная, сердитая квохтала, ворчала, копала ногой червей
на берегу, старалась привлечь червями утят и квохтала им о том, что уж
очень-то много червей, таких хороших червей!
- Дрянь-дрянь! - отвечала ей кряква.
А вечером она всех своих утят провела одной длинной веревочкой по сухой
тропинке. Под самым носом важной птицы прошли они, черненькие, с большими
утиными носами ни один даже на такую мать и не поглядел.
Мы всех их собрали в одну высокую корзинку и оставили ночевать в теплой
кухне возле плиты.
Утром, когда мы еще спали, Дуся вылезла из корзины, ходила вокруг по
полу, кричала, вызывала к себе утят. В тридцать голосов ей на крик отвечали
свистуны. На утиный крик стены нашего дома, сделанного из звонкого соснового
леса, отзывались по-своему. И все-таки в этой кутерьме мы расслышали
отдельно голос одного утенка.
- Слышите? - спросил я своих ребят.
Они прислушались.
- Слышим! - закричали.
И пошли в кухню.
Там оказалось, Дуся была не одна на полу. С ней рядом бегал один
утенок, очень беспокоился и непрерывно свистел. Этот утенок, как и все
другие, был ростом с небольшой огурец. Как же мог такой-то воин перелезть
стену корзинки высотой сантиметров в тридцать?
Стали все мы об этом догадываться, и тут явился новый вопрос: сам
утенок придумал себе какой-нибудь способ выбраться из корзины вслед за
матерью или же она случайно задела его как-нибудь своим крылом и выбросила?
Я перевязал ножку этого утенка ленточкой и пустил в общее стадо.
Переспали мы ночь, и утром, как только раздался в доме утиный утренний
крик, мы - в кухню.
На полу вместе с Дусей бегал утенок с перевязанной лапкой.
Все утята, заключенные в корзине, свистели, рвались на волю и не могли
ничего сделать. Этот выбрался.
Я сказал:
- Он что-то придумал.
- Он изобретатель! - крикнул Лева.
Тогда я задумал посмотреть, каким же способом этот "изобретатель"
решает труднейшую задачу: на своих утиных перепончатых лапках подняться по
отвесной стене. Я встал на следующее утро до свету, когда и ребята мои и
утята спали непробудным сном. В кухне я сел возле выключателя, чтобы сразу,
когда надо будет, дать свет и рассмотреть события в глубине корзины.
И вот побелело окно. Стало светать.
- Кряк-кряк! - проговорила Дуся.
- Свись-свись! - ответил единственный утенок.
И все замерло. Спали ребята, спали утята.
Раздался гудок на фабрике. Свету прибавилось.
- Кряк-кряк! - повторила Дуся.
Никто не ответил. Я понял: "изобретателю" сейчас некогда - сейчас,
наверно, он и решает свою труднейшую задачу. И я включил свет.
Ну, так вот я и знал! Утка еще не встала, и голова ее еще была вровень
с краем корзины. Все утята спали в тепле под матерью, только один, с
перевязанной лапкой, вылез и по перьям матери, как по кирпичикам, взбирался
вверх, к ней на спину. Когда Дуся встала, она подняла его высоко, на уровень
с краем корзины. По ее спине утенок, как мышь, пробежал до края - и кувырк
вниз! Вслед за ним мать тоже вывалилась на пол, и началась обычная утренняя
кутерьма: крик, свист на ведь дом.
Дня через два после этого утром на полу появилось сразу три утенка,
потом пять, и пошло и пошло: чуть только крякнет утром Дуся, все утята к ней
на спину и потом валятся вниз.
А первого утенка, проложившего путь для других, мои дети так и прозвали
Изобретателем.

ЕЖ

Раз шел я по берегу нашего ручья и под кустом заметил ежа. Он тоже
заметил меня, свернулся и затукал: тук-тук-тук. Очень похоже было, как если
бы вдали шел автомобиль. Я прикоснулся к нему кончиком сапога - он страшно
фыркнул и поддал своими иголками в сапог.
- А, ты так со мной! - сказал я и кончиком сапога спихнул его в ручей.
Мгновенно еж развернулся в воде и поплыл к берегу, как маленькая
свинья, только вместо щетины на спине были иголки. Я взял палочку, скатил ею
ежа в свою шляпу и понес домой.
Мышей у меня было много. Я слышал - ежик их ловит, и решил: пусть он
живет у меня и ловит мышей.
Так положил я этот колючий комок посреди пола и сел писать, а сам
уголком глаза все смотрю на ежа. Недолго он лежал неподвижно: как только я
затих у стола ежик развернулся, огляделся, туда попробовал идти, сюда,
выбрал себе, наконец, место под кроватью и там совершенно затих.
Когда стемнело, я зажег лампу, и - здравствуйте! - ежик выбежал из-под
кровати. Он, конечно, подумал на лампу, что это луна взошла в лесу: при луне
ежи любят бегать по лесным полянкам. И так он пустился бегать по комнате,
представляя, что это лесная полянка.
Я взял трубку, закурил и пустил возле луны облачко. Стало совсем как в
лесу: и луна, и облака, а ноги мои были, как стволы деревьев, и, наверное,
очень нравились ежику он так и шнырял между ними, понюхивая и почесывая
иголками задник у моих сапог.
Прочитав газету, я уронил ее на пол, перешел в кровать и уснул.
Сплю я всегда очень чутко. Слышу - какой-то шелест у меня в комнате.
Чиркнул спичкой, зажег свечку и только заметил, как еж мелькнул под кровать.
А газета лежала уже не возле стола, а посредине комнаты. Так я и оставил
гореть свечу и сам не сплю, раздумывая: "Зачем это ежику газета
понадобилась?" Скоро мой жилец выбежал из-под кровати - и прямо к газете;
завертелся возле нее, шумел, шумел и, наконец, ухитрился: надел себе как-то
на колючки уголок газеты и потащил ее, огромную, в угол.
Тут я и понял его: газета ему была, как в лесу сухая листва, он тащил
ее себе для гнезда, и оказалось, правда: в скором времени еж весь обернулся
газетой и сделал себе из нее настоящее гнездо. Кончив это важное дело, он
вышел из своего жилища и остановился против кровати, разглядывая свечу -
луну.
Я подпустил облака и спрашиваю.
- Что тебе еще надо?
Ежик не испугался.
- Пить хочешь?
Я встал. Ежик не бежит.
Взял я тарелку, поставил на пол, принес ведро с водой, и то налью воды
в тарелку, то опять волью в ведро, и так шумлю, будто это ручеек
поплескивает.
- Ну, иди, иди, - говорю. - Видишь, я для тебя и луну устроил, и облака
пустил, и вот тебе вода.
Смотрю: будто двинулся вперед. А я тоже немного подвинул к нему свое
озеро. Он двинется - и я двину, да так и сошлись.
- Пей, - говорю окончательно.
Он и залакал.
А я так легонько по колючкам рукой провел, будто погладил, и все
приговариваю.
- Хороший ты малый, хороший!
Напился еж, я говорю:
- Давай спать.
Лег и задул свечу.
Вот не знаю, сколько я спал, слышу: опять у меня в комнате работа.
Зажигаю свечу - и что же вы думаете? Ежик бежит по комнате, и на
колючках у него яблоко. Прибежал в гнездо, сложил его там и за другим бежит
в угол, а в углу стоял мешок с яблоками и завалился. Вот еж подбежал,
свернулся около яблок, дернулся и опять бежит - на колючках другое яблоко
тащит в гнездо.
Так вот и устроился у меня жить ежик. А сейчас, я как чай пить,
непременно его к себе на стол и то молока ему налью в блюдечко - выпьет, то
булочки дам - съест.

ФИЛИН

Ночью злой хищник филин охотится, днем прячется. Говорят, будто днем он
плохо видит и оттого прячется. А по-моему, если бы он и хорошо видел, все
равно ему бы днем нельзя было никуда показаться - до того своими ночными
разбоями нажил он себе много врагов.
Однажды я шел опушкой леса. Моя небольшая охотничья собачка, породою
своей спаниэль, а по прозвищу Сват, что-то причуяла в большой куче хвороста.
Долго с лаем бегал Сват вокруг кучи, не решаясь подлезть под нее.
- Брось! - приказал я. - Это еж.
Так у меня собачка приучена: скажу "еж", и Сват бросает.
Но в этот раз Сват не послушался и с ожесточением бросился на кучу и
ухитрился подлезть под нее.
"Наверно, еж", подумал я.
И вдруг с другой стороны кучи, под которую подлез Сват, из-под нее
выбегает на свет филин, ушастый и огромных размеров и с огромными кошачьими
глазами.
Филин на свету - это огромное событие в птичьем мире. Бывало в детстве
приходилось попадать в темную комнату - чего-чего там не покажется в темных
углах, и больше всего я боялся черта. Конечно, это глупости, и никакого
черта нет для человека. Но у птиц, по-моему, черт есть - это их ночной
разбойник филин. И когда филин выскочил из-под кучи, то это было для птиц
все равно, как если бы у нас на свету черт показался.
Единственная ворона была, пролетала, когда филин, согнувшись, в ужасе
перебегал из-под кучи под ближайшую елку. Ворона увидела разбойника, села на
вершину этой елки и крикнула совсем особенным голосом:
- Кра!
До чего это удивительно у ворон! Сколько слов нужно человеку, а у них
одно только "кра" и на все случаи, и в каждом случае это словечко всего
только в три буквы благодаря разным оттенкам звука означает разное. В этом
случае воронье "кра" означало, как если бы мы в ужасе крикнули:
- Че-р-р-р-рт!
Страшное слово прежде всего услыхали ближайшие вороны, и, услыхав,
повторили. И более отдаленные, услыхав, тоже повторили, и так в один миг:
несметная стая, целая туча ворон с криком: "Черт!" прилетела и облепила
высокую елку с верхнего сучка и до нижнего.
Услыхав переполох в вороньем мире, тоже со всех сторон прилетели галки
черные с белыми глазами, сойки бурые с голубыми крыльями, ярко-желтые, почти
золотые иволги. Места всем не хватило на елке, много соседних деревьев
покрылось птицами, и все новые и новые прибывали: синички, гаечки, московки,
трясогузки, пеночки, зарянки и разные покрапивнички.
В это время Сват, не понимая, что филин давно уже выскочил из-под кучи
и прошмыгнул под елку, все там орал и копался под кучей. Вороны и все другие
птицы глядели на кучу, все они ждали Свата, чтобы он выскочил и выгнал
филина из-под елки. Но Сват все возился, и нетерпеливые вороны кричали ему
слово:
- Кра!
В этом случае это означало просто.
- Дурак!
И, наконец, когда Сват причуял свежий след и вылетел из-под кучи и,
быстро разобравшись в следах, направился к елке, все вороны в один общий
голос опять крикнули по-нашему:
- Кра!
А по-ихнему это значило:
- Правильно!
И когда филин выбежал из-под елки и стал на крыло, опять вороны
крикнули:
- Кра!
И это теперь значило:
- Брать!
Все вороны поднялись с дерева, вслед за воронами все галки, сойки,
иволги, дрозды, вертишейки, трясогузки, щеглы, синички, гаечки, московочки,
и все эти птицы помчались темной тучей за филином и все орали одно только:
- Брать, брать, брать!
Я забыл сказать, что когда филин становился на крыло, Сват успел-таки
вцепиться зубами в хвост, но филин рванулся, и Сват остался с филиновыми
перьями и пухом в зубах. Озлобленный неудачей, он помчался полем за филином
и первое время бежал, не отставая от птиц.
- Правильно, правильно! - кричали ему некоторые вороны.
И так вся туча птиц скоро скрылась на горизонте, и Сват тоже исчез за
перелеском.
Чем все кончилось, не знаю. Сват вернулся ко мне только через час с
филиновым пухом во рту. И ничего не могу сказать: тот ли это пух у него
остался, который взял он, когда филин на крыло становился, или же птицы
доконали филина и Сват помогал им в расправе со злодеем.
Что не видал, то не видал, а врать не хочу.

МУРАВЬИ

Я устал на охоте за лисицами, и мне захотелось где-нибудь отдохнуть. Но
лес был завален глубоким снегом, и сесть было некуда. Случайно взгляд мой
упал на дерево, вокруг которого расположился гигантский, засыпанный снегом
муравейник. Я взбираюсь наверх, сбрасываю снег, разгребаю сверху этот
удивительный муравьиный сбор из хвоинок, сучков, лесных соринок и сажусь в