Страница:
Около моховского магазина, занятого под продовольственный склад,
перегрузили ящики со снарядами, тронулись.
"Они воюют, чтобы им лучше жить, а мы за свою хорошую жизнь воевали, -
все о том же думал Григорий под равномерный качкий ступ быков, полулежа в
санях, кутая зипуном голову. - Одной правды нету в жизни. Видно, кто кого
одолеет, тот того и сожрет... А я дурную правду искал. Душой болел,
туда-сюда качался... В старину, слышно, Дон татары обижали, шли отнимать
землю, неволить. Теперь - Русь. Нет! Не помирюсь я! Чужие они мне и
всем-то казакам. Казаки теперь почунеют. Бросили фронт, а теперь каждый,
как я: ах! - да поздно".
Вблизи бурьяны над дорогой, холмистая зыбь, щетинистые буераки
наплывали навстречу, а дальше снежные поля, кружась, шли на юг вровень с
санями. Дорога разматывалась нескончаемо, угнетала скукой, клонила в сон.
Григорий лениво покрикивал на быков, дремал, ворочался возле увязанных
ящиков. Покурив, уткнулся лицом в сено, пропахшее сухим донником и
сладостным куревом июньских дней, незаметно уснул. Во сне он ходил с
Аксиньей по высоким шуршащим хлебам. Аксинья на руках бережно несла
ребенка, сбоку мерцала на Григория стерегущим взглядом. А Григорий слышал
биение своего сердца, певучий шорох колосьев, видел сказочный расшив трав
на меже, щемящую голубизну небес. В нем цвело, бродило чувство, он любил
Аксинью прежней изнуряющей любовью, он ощущал это всем телом, каждым
толчком сердца и в то же время сознавал, что не явь, что мертвое зияет
перед его глазами, что это сон. И радовался сну и принимал его, как жизнь.
Аксинья была та же, что и пять лет назад, но пронизанная сдержанностью,
тронутая холодком. Григорий с такой слепящей яркостью, как никогда в
действительности, видел пушистые кольца ее волос на шее (ими играл ветер),
концы белой косынки... Он проснулся от толчка, отрезвел от голосов.
Навстречу, объезжая их, двигались многочисленные подводы.
- Чего везете, земляки? - хрипло крикнул ехавший впереди Григория
Бодовсков.
Скрипели полозья, с хрустом давили снег клешнятые копыта быков. На
встречных подводах долго молчали. Наконец кто-то ответил:
- Мертвяков! Тифозных...
Григорий поднял голову. В проезжавших санях лежали внакат, прикрытые
брезентом, серошинельные трупы. Наклески саней Григория на раскате
ударились о торчавшую из проезжавших саней руку, и она отозвалась глухим,
чугунным звоном... Григорий равнодушно отвернулся.
Приторный, зовущий запах донника навеял сон, мягко повернул лицом к
полузабытому прошлому, заставил еще раз прикоснуться сердцем к отточенному
клинку минувшего чувства. Разящую и в то же время сладостную боль испытал
Григорий, свалившись опять в сани, щекой касаясь желтой ветки донника.
Кровоточило тронутое воспоминаниями сердце, билось неровно и долго
отгоняло сон.
Вокруг хуторского ревкома сгруппировалось несколько человек:
Давыдка-вальцовщик, Тимофей, бывший моховский кучер Емельян и рябой
чеботарь Филька. На них-то и опирался Иван Алексеевич в повседневной своей
работе, с каждым днем все больше ощущая невидимую стену, разделявшую его с
хутором. Казаки перестали ходить на собрания, а если и шли, то только
после того, как Давыдка и остальные раз по пять обегали хутор из двора во
двор. Приходили, молчали, со всем соглашались. Заметно преобладали
молодые. Но и среди них не встречалось сочувствующих. Каменные лица, чужие
недоверчивые глаза, исподлобные взгляды видел на майдане Иван Алексеевич,
проводя собрание. От этого холодело у него под сердцем, тосковали глаза,
голос становился вялым и неуверенным. Рябой Филька как-то неспроста
брякнул:
- Развелись мы с хутором, товарищ Котляров! Набычился народ, осатанел.
Вчера пошел за подводами раненых красноармейцев в Вешки везть - ни один не
едет. Разведенным-то чижало в одном курене жить...
- А пьют! Дуром! - подхватил Емельян, мусоля трубочку. - Дымку в каждом
дворе гонют.
Мишка Кошевой хмурился, свое таил от остальных, но прорвало и его.
Уходя вечером домой, попросил Ивана Алексеевича:
- Дай мне винтовку.
- На что?
- Вот тебе! Боюсь идтить с голыми руками. Или ты не видишь ничего? Я
так думаю, надо нам кое-кого... Григория Мелехова надо взять, старика
Болдырева, Матвея Кашулина, Мирона Коршунова. Нашептывают они, гады,
казакам... Своих из-за Донца ждут.
Ивана Алексеевича повело, невесело махнул рукой:
- Эй! Тут ежели начать выдергивать, так многих запевал выдернуть надо.
Шатаются люди... А кое-кто и сочувствует нам, да на Мирона Коршунова
оглядываются. Боятся, Митька его из-за Донца придет - потрошить будет.
Круто завернула на повороте жизнь. На другой день из Вешенской
коннонарочный привез предписание: обложить контрибуцией богатейшие дома.
На хутор дали контрольную цифру - сорок тысяч рублей. Разверстали. Прошел
день. Контрибуционных денег собралось два мешка, на восемнадцать тысяч с
немногим. Иван Алексеевич запросил округу. Оттуда прислали трех
милиционеров и предписание: "Не уплативших контрибуцию арестовать и
препроводить под конвоем в Вешенскую". Четырех дедов временно посадили в
моховский подвал, где раньше зимовали яблоки.
Хутор запохожился на потревоженный пчельник. Коршунов наотрез отказался
платить, прижимая подешевевшую деньгу. Однако приспела и ему пора
поквитаться с хорошей жизнью. Приехали из округа двое: следователь по
местным делам - молодой вешенский казак, служивший в 28-м полку, и другой,
в тулупе поверх кожаной куртки. Они предъявили мандаты Ревтрибунала,
заперлись с Иваном Алексеевичем в кабинете. Спутник следователя, пожилой,
голо выбритый человек, деловито начал:
- По округу наблюдаются волнения. Оставшаяся белогвардейщина поднимает
голову и начинает смущать трудовое казачество. Необходимо изъять все
наиболее враждебное нам. Офицеров, попов, атаманов, жандармов, богатеев -
всех, кто активно с нами боролся, давай на список. Следователю помоги. Он
кое-кого знает.
Иван Алексеевич смотрел в выбритое, похожее на бабье лицо; перечисляя
фамилии, упомянул Петра Мелехова, но следователь покачал головой:
- Это наш человек, Фомин просил его не трогать. Большевистски настроен.
Мы с ним в Двадцать восьмом служили.
Написанный рукой Кошевого, лег на стол лист графленой бумаги, вырванный
из ученической тетради.
А через несколько часов на просторном моховском дворе, под присмотром
милиционеров, уже сидели на дубах арестованные казаки. Ждали домашних с
харчами и подводу под пожитки. Мирон Григорьевич, одетый, как на смерть,
во все новое, в дубленый полушубок, в чирики и чистые белые чулки на вбор,
- сидел с краю, рядом с дедом Богатыревым и Матвеем Кашулиным. Авдеич Брех
суетливо ходил по двору, то бесцельно заглядывал в колодец, то поднимал
какую-нибудь щепку и опять метался от крыльца к калитке, утирая рукавом
налитое, как яблоко, багровое, мокрое от пота лицо.
Остальные сидели молча. Угнув головы, чертили костылями снег. Бабы,
запыхавшись, прибегали во двор, совали арестованным узелки, сумки,
шептались. Заплаканная Лукинична застегивала на своем старике полушубок,
подвязывала ему воротник белым бабьим платком, просила, глядя в потухшие,
будто пеплом засыпанные глаза:
- А ты, Григории, не горюй! Может, оно обойдется добром. Что ты так уж
опустился весь? Госпо-о-оди!.. - Рот ее удлиняла, плоско растягивала
гримаса рыдания, но она с усилием собирала губы в комок, шептала: -
Проведать приеду... Грипку привезу, ты ить ее дюжей жалеешь...
От ворот крикнул милиционер:
- Подвода пришла! Клади сумки и трогайся! Бабы, отойди в сторону,
нечего тут мокрость разводить!
Лукинична первый раз в жизни поцеловала рыжеволосую руку Мирона
Григорьевича, оторвалась.
Бычиные сани медленно поползли через площадь к Дону.
Семь человек арестованных и два милиционера пошли позади. Авдеич
приотстал, завязывая чирик, и моложаво побежал догонять. Матвей Кашулин
шел рядом с сыном. Майданников и Королев на ходу закуривали. Мирон
Григорьевич держался за кошелку саней.
А позади всех величавой тяжеловатой поступью шел старик Богатырев.
Встречный ветер раздувал, заносил ему назад концы белой патриаршей бороды,
прощально помахивая махрами кинутого на плечи шарфа.
В этот же пасмурный февральский день случилось диковинное.
За последнее время в хуторе привыкли к приезду служилых из округа
людей. Никого не заинтересовало появление на площади пароконной подводы с
зябко съежившимся рядом с кучером седоком. Сани стали у моховского дома.
Седок вылез и оказался человеком пожилым, неторопливым в движениях. Он
поправил солдатский ремень на длинной кавалерийской шинели, поднял с ушей
наушники красного казачьего малахая и, придерживая деревянную коробку
маузера, не спеша взошел на крыльцо.
В ревкоме были Иван Алексеевич да двое милиционеров. Человек вошел без
стука, у порога расправил тронутый проседью короткий оклад бороды, баском
сказал:
- Председателя мне нужно.
Иван Алексеевич округлившимся птичьим взглядом смотрел на вошедшего,
хотел вскочить, но не смог. Он только по-рыбьи зевал ртом и скреб пальцами
ошарпанные ручки кресла. Постаревший Штокман смотрел на него из-под
нелепого красного верха казачьего треуха; его узко сведенные глаза, не
узнавая, глядели на Ивана Алексеевича и вдруг, дрогнув, сузились,
посветлели, от углов брызнули к седым вискам расщепы морщин. Он шагнул к
не успевшему встать Ивану Алексеевичу, уверенно обнял его и, целуя,
касаясь лица мокрой бородой, сказал:
- Знал! Если, думаю, жив остался, он будет в Татарском председателем!
- Осип Давыдыч, вдарь!.. Вдарь меня, сукиного сына! Не верю я глазам! -
плачуще заголосил Иван Алексеевич.
Слезы до того не пристали его мужественному смуглому лицу, что даже
милиционер отвернулся.
- А ты поверь! - улыбаясь и мягко освобождая свои руки из рук Ивана
Алексеевича, басил Штокман. - У тебя, что же, и сесть не на чем?
- Садись вот на креслу!.. Да откель же ты взялся? Говори!
- Я - с политотделом армии. Вижу, что ты никак не хочешь верить в мою
доподлинность. Экий чудак!
Штокман, улыбаясь, хлопая по колену Ивана Алексеевича, бегло заговорил:
- Очень, браток, все просто. После того как забрали отсюда, осудили,
ну, в ссылке встретил революцию. Организовали с товарищем отряд Красной
гвардии, дрался с Дутовым и Колчаком. О, брат, там веселые дела были!
Теперь загнали мы его за Урал - знаешь? И вот я на вашем фронте.
Политотдел Восьмой армии направил меня для работы в ваш округ, как некогда
жившего здесь, так сказать, знакомого с условиями. Примчал я в Вешенскую,
поговорил в ревкоме с народом и в первую очередь решил поехать в
Татарский. Дай, думаю, поживу у них, поработаю, помогу организовать дело,
а потом уеду. Видишь, старая дружба не забывается? Ну, да к этому мы еще
вернемся, а сейчас давай-ка поговорим о тебе, о положении, познакомишь
меня с людьми, с обстановкой. Ячейка есть в хуторе? Кто тут у тебя? Кто
уцелел? Ну что же, товарищи... пожалуй, оставьте нас на часок с
председателем. Фу, черт! Въехал в хутор, так и пахнуло старым... Да, было
время, а теперь времечко... Ну, рассказывай!
Часа через три Мишка Кошевой и Иван Алексеевич вели Штокмана на старую
квартиру к Лукешке косой. Шагали по коричневому настилу дороги. Мишка
часто хватался за рукав штокманской шинели, будто опасаясь, что вот
оторвется Штокман и скроется из глаз или растает призраком.
Лукешка покормила старого квартиранта щами, даже ноздреватый от
старости кусок сахара достала из потаенного угла сундука.
После чая из отвара вишневых листьев Штокман прилег на лежанку. Он
слышал путаные рассказы обоих, вставлял вопросы, грыз мундштук и уже перед
зарей незаметно уснул, уронив папиросу на фланелевую грязную рубаху. А
Иван Алексеевич еще минут десять продолжал говорить, опомнился, когда на
вопрос Штокман ответил храпком, и вышел, ступая на цыпочках, багровея до
слез в попытках удержать рвущийся из горла кашель.
- Отлегнуло? - тихо, как от щекотки, посмеиваясь, спросил Мишка, едва
лишь сошел с крыльца.
Ольшанов, сопровождавший арестованных в Вешенскую, вернулся с попутной
подводой в полночь. Он долго стучался в окно горенки, где спал Иван
Алексеевич. Разбудил.
- Ты чего? - Вышел опухший от сна Иван Алексеевич. - Чего пришел?
Пакет, что ли?
Ольшанов поиграл плеткой:
- Казаков-то расстреляли.
- Брешешь, гад!
- Пригнали мы - сразу их на допрос и, ишо не стемнело, повели в
сосны... Сам видал!..
Не попадая ногами в валенки, Иван Алексеевич оделся, побежал к
Штокману.
- Каких отправили мы ноне - расстреляли в Вешках! Я думал, им тюрьму
дадут, а этак что же... Этак мы ничего тут не сделаем! Отойдет народ от
нас, Осип Давыдович!.. Тут что-то не так. На что надо было сничтожать
людей? Что теперь будет?
Он ждал, что Штокман будет так же, как и он, возмущен случившимся,
напуган последствиями, но тот, медленно натягивая рубаху, выпростав
голову, попросил:
- Ты не кричи. Хозяйку разбудишь...
Оделся, закурил, попросил еще раз рассказать причины, вызвавшие арест
семи, потом холодновато заговорил:
- Должен ты усвоить вот что, да крепко усвоить! Фронт в полутораста
верстах от нас. Основная масса казачества настроена к нам враждебно. И это
- потому, что кулаки ваши, кулаки-казаки, то есть атаманы и прочая
верхушка, пользуются у трудового казачества огромным весом, имеют вес, так
сказать. Почему? Ну это же тоже должно быть тебе понятно. Казаки - особое
сословие, военщина. Любовь к чинам, к "отцам-командирам" прививалась
царизмом... Как это в служивской песне поется? "И что нам прикажут
отцы-командиры - мы туда идем, рубим, колем, бьем". Так, что ли? Вот
видишь! А эти самые отцы-командиры приказывали рабочие стачки разгонять...
Казакам триста лет дурманили голову. Немало! Так вот! А разница между
кулаком, скажем, Рязанской губернии и донским, казачьим кулаком очень
велика! Рязанский кулак, ущемили его, - он шипит на Советскую власть,
бессилен, из-за угла только опасен. А донской кулак? Это вооруженный
кулак. Это опасная и ядовитая гадина! Он силен. Он будет не только шипеть,
распускать порочащие нас слухи, клеветать на нас, как это делали, по твоим
словам, Коршунов и другие, но и попытается открыто выступить против нас.
Ну конечно! Он возьмет винтовку и будет бить нас. Тебя будет бить! И
постарается увлечь за собой и остальных казаков за так сказать -
середнеимущественного казака и даже бедняка. Их руками он норовит бить
нас! В чем же дело! Уличен в действиях против нас? Готово! Разговор
короткий - к стенке! И тут нечего слюнявиться жалостью: хороший, мол,
человек был.
- Да я не жалею, что ты! - Иван Алексеевич замахал руками. - Я боюсь,
как бы остальные от нас не откачнулись.
Штокман, до этого с кажущимся спокойствием потиравший ладонью крытую
седоватым волосом грудь, вспыхнул, с силой схватил Ивана Алексеевича за
ворот гимнастерки и, притягивая его к себе, уже не говорил, а хрипел,
подавляя кашель:
- Не откачнутся, если внушить им нашу классовую правду! Трудовым
казакам только с нами по пути, а не с кулачьем! Ах, ты!.. Да кулаки же их
трудом - их трудом! - живут. Жиреют!.. Эх ты, шляпа! Размагнитился! Душок
у тебя... Я за тебя возьмусь! Этакая дубина! Рабочий парень, а слюни
интеллигентские... Как какой-нибудь паршивенький эсеришка! Ты смотри у
меня, Иван!
Выпустил ворот гимнастерки, чуть улыбнулся, покачал головой и, закурив,
глотнул дымку, уже спокойнее докончил:
- Если по округу не взять наиболее активных врагов - будет восстание.
Если своевременно сейчас изолировать их - восстания может не быть. Для
этого не обязательно всех расстреливать. Уничтожить нужно только матерых,
а остальных - ну хотя бы отправить в глубь России. Но вообще с врагами
нечего церемониться! "Революцию в перчатках не делают", - говорил Ленин.
Была ли необходимость расстреливать в данном случае этих людей? Я думаю -
да! Может быть, не всех, но Коршунова, например, незачем исправлять! Это
ясно! А вот Мелехов, хоть и временно, а ускользнул. Именно его надо бы
взять в дело! Он опаснее остальных, вместе взятых. Ты это учти. Тот
разговор, который он вел с тобой в исполкоме, - разговор завтрашнего
врага. Вообще же переживать тут нечего. На фронтах гибнут лучшие сыны
рабочего класса. Гибнут тысячами! О них - наша печаль, а не о тех, кто
убивает их или ждет случая, чтобы ударить в спину. Или они нас, или мы их!
Третьего не дано. Так-то, свет Алексеевич!
Петро только что наметал скотине и вошел в курень, выбирая из варежек
сенные остья. Сейчас же звякнула щеколда в сенцах.
Закутанная в черный ковровый платок Лукинична переступила порог. Мелко
шагая, не поздоровавшись, она просеменила к Наталье, стоявшей у кухонной
лавки, и упала перед ней на колени.
- Маманя! Милушка! Ты чего?! - не своим голосом вскрикнула Наталья,
пытаясь поднять отяжелевшее тело-матери.
Вместо ответа Лукинична стукнулась головой о земляной пол, глухо,
надорванно заголосила по мертвому:
- И ро-ди-мый ты мо-о-ой! И на кого же ты нас... поки-и-нул!..
Бабы так дружно взревелись, так взвизжались детишки, что Петро, ухватив
с печурки кисет, стремглав вылетел в сенцы. Он уже догадался, в чем дело.
Постоял, покурил на крыльце. В курене умолкли воющие голоса, и Петро, неся
на спине неприятный озноб, вошел в кухню. Лукинична, не отрывая от лица
мокрого, хоть выжми, платка, причитала:
- Расстрелили нашего Мирона Григорича!.. Нету в живых сокола!..
Остались мы сиротами!.. Нас теперя и куры загребут!.. - И снова перешла на
волчий голос: - Закрылись его глазыньки!.. Не видать им белого све-е-та!..
Дарья отпаивала сомлевшую Наталью водой, Ильинична завеской сушила
щеки. Из горницы, где отлеживался больной Пантелей Прокофьевич, слышался
кашель и скрежещущий стон.
- Ради господа Христа, сват! Ради создателя, родимушка, съезди ты в
Вешки, привези нам его хучь мертвого! - Лукинична хватала руки Петра,
обезумело прижимала их к груди. - Привези его... Ох, царица милостивая!
Ох, не хочу я, что он там сгниет непохороненный!
- Что ты, что ты, сваха! - как от зачумленной, отступал от нее Петро. -
Мысленное дело - добыть его? Мне своя жизня дороже! Где же я его там
найду?
- Не откажи, Петюшка! Ради Христа! Ради Христа!..
Петро изжевал усы и под конец согласился. Решил заехать в Вешенской к
знакомому казаку и при его помощи попытаться выручить труп Мирона
Григорьевича. Выехал он в ночь. По хутору зажглись огни, и в каждом курене
уже гудела новость: "Казаков расстреляли!"
Остановился Петро возле новой церкви у отцовского полчанина, попросил
его помочь вырыть труп свата. Тот охотно согласился.
- Пойдем. Знаю, где это место. И неглубоко зарывают. Только как его
найдешь? Там ить он не один. Вчера двенадцать палачей расстреляли, какие
казнили наших при кадетской власти. Только уговор: посля постановишь
четверть самогону? Ладно?
В полночь, захватив лопаты и ручные, для выделки кизяка, носилки, они
пошли краем станицы через кладбище к соснам, около которых приводились в
исполнение приговоры. Схватывался снежок. Краснотал, опушенный инеем,
хрустел под ногами. Петро прислушивался к каждому звуку и клял в душе свою
поездку, Лукиничну и даже покойного свата. Около первого квартала
соснового молодняка, за высоким песчаным буруном казак стал.
- Где-то тут, поблизу...
Прошли еще шагов сто. Шайка станичных собак подалась от них с воем и
брехом. Петро бросил носилки, хрипло шепнул:
- Пойдем назад! Ну его к...! Не один черт, где ему лежать? Ох,
связался... Упросила, нечистая сила!
- Чего же ты оробел? Пойдем! - посмеивался казак.
Дошли. Около раскидистого застарелого куста краснотала снег был плотно
умят, смешан с песком. От него лучами расходились людские следы и низаная
мережка собачьих...
...Петро по рыжеватой бороде угадал Мирона Григорьевича. Он вытащил
свата за кушак, взвалил туловище на носилки. Казак, покашливая, закидывал
яму; прилаживаясь к ручкам носилок, недовольно бормотал:
- Надо бы подъехать на санях к соснам. То-то дураки мы! В нем, в
кабане, добрых пять пудов. А по снегу стрямко идтить.
Петро раздвинул отходившие свое ноги покойника, взялся за поручни.
До зари он пьянствовал в курене у казака. Мирон Григорьевич, закутанный
в полог, дожидался в санях. Коня, спьяну, привязал Петро к этим же саням,
и тот все время стоял, до отказа вытянув на недоуздке голову, всхрапывая,
прядая ушами. К сену так и не притронулся, чуя покойника.
Чуть посерел восход, Петро был уже в хуторе. Он ехал лугом, гнал без
передышки. Позади выбивала дробь по поддоске голова Мирона Григорьевича.
Петро раза два останавливался, совал под голову ему мочалистое луговое
сено. Привез он свата прямо домой. Мертвому хозяину отворила ворота
любимая дочь Грипашка и кинулась от саней в сторону, в сугроб. Как мучной
куль, на плече внес Петро в просторную кухню свата, осторожно опустил на
стол, заранее застланный холстинной дорожкой. Лукинична, выплакавшая все
слезы, ползала в ногах мужа, опрятно одетых в белые смертные чулки,
осиплая, простоволосая.
- Думала, войдешь ты на своих ноженьках, хозяин наш, а тебя внесли, -
чуть слышались ее шепот и всхлипы, дико похожие на смех.
Петро из горенки вывел под руку деда Гришаку. Старик весь ходил
ходуном, словно пол под его ногами зыбился трясиной. Но к столу подошел
молодцевато, стал в изголовье.
- Ну, здорово, Мирон! Вот как пришлось, сынок, свидеться... -
Перекрестился, поцеловал измазанный желтой глиной ледяной лоб. -
Миронушка, скоро и я... - Голос его поднялся до стенящего визга. Словно
боясь проговориться, дед Гришака проворным, не стариковским движением
поднес руку до рта, привалился к столу.
Спазма волчьей хваткой взяла Петра за глотку. Он потихоньку вышел на
баз, к причаленному у крыльца коню.
Из глубоких затишных омутов сваливается Дон на россыпь. Кучеряво вьется
там течение. Дон идет вразвалку, мерным тихим разливом. Над песчаным
твердым дном стаями пасутся чернопузы; ночью на россыпь выходит жировать
стерлядь, ворочается в зеленых прибрежных теремах тины сазан; белесь и
суда гоняют за белой рыбой, сом роется в ракушках; взвернет иногда он
зеленый клуб воды, покажется под просторным месяцем, шевеля золотым,
блестящим правилом, и вновь пойдет расковыривать лобастый усатой головой
залежи ракушек, чтобы к утру застыть в полусне где-нибудь в черной
обглоданной коряге.
Но там, где узко русло, взятый в неволю Дон прогрызает в теклине
глубокую прорезь, с придушенным ревом стремительно гонит одетую пеной
белогривую волну. За мысами уступов, в котловинах течение образует
коловерть. Завораживающим страшным кругом ходит там вода: смотреть - не
насмотришься.
С россыпи спокойных дней свалилась жизнь в прорезь. Закипел
Верхне-Донской округ. Толканулись два течения, пошли вразброд казаки, и
понесла, завертела коловерть. Молодые и который победней - мялись,
отмалчивались, все еще ждали мира от Советской власти, а старые шли в
наступ, уже открыто говорили о том, что красные хотят казачество
уничтожить поголовно.
В Татарском собрал Иван Алексеевич 4 марта сход. Народу сошлось на
редкость много. Может быть, потому, что Штокман предложил ревкому на общем
собрании распределить по беднейшим хозяйствам имущество, оставшееся от
бежавших с белыми купцов. Собранию предшествовало бурное объяснение с
одним из окружных работников. Он приехал из Вешенской с полномочиями
забрать конфискованную одежду. Штокман объяснил ему, что одежду сейчас
ревком сдать не может, так как только вчера было выдано транспорту раненых
и больных красноармейцев тридцать с лишним теплых вещей. Приехавший
молодой паренек насыпался на Штокмана, резко повышая голос:
- Кто тебе позволил отдавать конфискованную одежду?
- Мы разрешения не спрашивали ни у кого.
- Но какое же ты имел право расхищать народное достояние?
- Ты не кричи, товарищ, и не говори глупостей. Никто ничего не
расхищал. Шубы мы выдали подводчикам под сохранные расписки, с тем чтобы
они, доставив красноармейцев до следующего этапного пункта, привезли
выданную одежду обратно. Красноармейцы были полуголые, и отправлять их в
одних шинелишках - значило отправлять на смерть. Как же я мог не выдать?
Тем более что одежда лежала в кладовой без употребления.
Он говорил, сдерживая раздражение, и, может быть, разговор кончился бы
миром, но паренек, заморозив голос, решительно заявил:
- Ты кто такой? Председатель ревкома? Я тебя арестовываю! Сдавай дела
заместителю! Сейчас же отправляю тебя в Вешенскую. Ты тут, может, половину
имущества разворовал, а я...
- Ты коммунист? - кося глазами, мертвенно бледнея, спросил Штокман.
- Не твое дело! Милиционер! Возьми его и доставь в Вешенскую сейчас же!
Сдашь под расписку в окружную милицию.
Паренек смерил Штокмана взглядом.
- А с тобой мы там поговорим. Ты у меня попляшешь, самоуправщик!
- Товарищ! Ты что - ошалел? Да ты знаешь...
- Никаких разговоров! Молчать!
Иван Алексеевич, не успевший в перепалку и слово вставить, увидел, как
Штокман медленным страшным движением потянулся к висевшему на стене
маузеру. Ужас плесканулся в глазах паренька. С изумительной быстротой тот
отворил задом дверь, падая, пересчитал спиной все порожки крыльца и,
ввалившись в сани, долго, пока не проскакал площади, толкал возницу в
спину и все оглядывался, видимо, страшась погони.
В ревкоме раскатами бил в окна хохот. Смешливый Давыдка в судорогах
катался по столу. Но у Штокмана еще долго нервный тик подергивал веко,
перегрузили ящики со снарядами, тронулись.
"Они воюют, чтобы им лучше жить, а мы за свою хорошую жизнь воевали, -
все о том же думал Григорий под равномерный качкий ступ быков, полулежа в
санях, кутая зипуном голову. - Одной правды нету в жизни. Видно, кто кого
одолеет, тот того и сожрет... А я дурную правду искал. Душой болел,
туда-сюда качался... В старину, слышно, Дон татары обижали, шли отнимать
землю, неволить. Теперь - Русь. Нет! Не помирюсь я! Чужие они мне и
всем-то казакам. Казаки теперь почунеют. Бросили фронт, а теперь каждый,
как я: ах! - да поздно".
Вблизи бурьяны над дорогой, холмистая зыбь, щетинистые буераки
наплывали навстречу, а дальше снежные поля, кружась, шли на юг вровень с
санями. Дорога разматывалась нескончаемо, угнетала скукой, клонила в сон.
Григорий лениво покрикивал на быков, дремал, ворочался возле увязанных
ящиков. Покурив, уткнулся лицом в сено, пропахшее сухим донником и
сладостным куревом июньских дней, незаметно уснул. Во сне он ходил с
Аксиньей по высоким шуршащим хлебам. Аксинья на руках бережно несла
ребенка, сбоку мерцала на Григория стерегущим взглядом. А Григорий слышал
биение своего сердца, певучий шорох колосьев, видел сказочный расшив трав
на меже, щемящую голубизну небес. В нем цвело, бродило чувство, он любил
Аксинью прежней изнуряющей любовью, он ощущал это всем телом, каждым
толчком сердца и в то же время сознавал, что не явь, что мертвое зияет
перед его глазами, что это сон. И радовался сну и принимал его, как жизнь.
Аксинья была та же, что и пять лет назад, но пронизанная сдержанностью,
тронутая холодком. Григорий с такой слепящей яркостью, как никогда в
действительности, видел пушистые кольца ее волос на шее (ими играл ветер),
концы белой косынки... Он проснулся от толчка, отрезвел от голосов.
Навстречу, объезжая их, двигались многочисленные подводы.
- Чего везете, земляки? - хрипло крикнул ехавший впереди Григория
Бодовсков.
Скрипели полозья, с хрустом давили снег клешнятые копыта быков. На
встречных подводах долго молчали. Наконец кто-то ответил:
- Мертвяков! Тифозных...
Григорий поднял голову. В проезжавших санях лежали внакат, прикрытые
брезентом, серошинельные трупы. Наклески саней Григория на раскате
ударились о торчавшую из проезжавших саней руку, и она отозвалась глухим,
чугунным звоном... Григорий равнодушно отвернулся.
Приторный, зовущий запах донника навеял сон, мягко повернул лицом к
полузабытому прошлому, заставил еще раз прикоснуться сердцем к отточенному
клинку минувшего чувства. Разящую и в то же время сладостную боль испытал
Григорий, свалившись опять в сани, щекой касаясь желтой ветки донника.
Кровоточило тронутое воспоминаниями сердце, билось неровно и долго
отгоняло сон.
Вокруг хуторского ревкома сгруппировалось несколько человек:
Давыдка-вальцовщик, Тимофей, бывший моховский кучер Емельян и рябой
чеботарь Филька. На них-то и опирался Иван Алексеевич в повседневной своей
работе, с каждым днем все больше ощущая невидимую стену, разделявшую его с
хутором. Казаки перестали ходить на собрания, а если и шли, то только
после того, как Давыдка и остальные раз по пять обегали хутор из двора во
двор. Приходили, молчали, со всем соглашались. Заметно преобладали
молодые. Но и среди них не встречалось сочувствующих. Каменные лица, чужие
недоверчивые глаза, исподлобные взгляды видел на майдане Иван Алексеевич,
проводя собрание. От этого холодело у него под сердцем, тосковали глаза,
голос становился вялым и неуверенным. Рябой Филька как-то неспроста
брякнул:
- Развелись мы с хутором, товарищ Котляров! Набычился народ, осатанел.
Вчера пошел за подводами раненых красноармейцев в Вешки везть - ни один не
едет. Разведенным-то чижало в одном курене жить...
- А пьют! Дуром! - подхватил Емельян, мусоля трубочку. - Дымку в каждом
дворе гонют.
Мишка Кошевой хмурился, свое таил от остальных, но прорвало и его.
Уходя вечером домой, попросил Ивана Алексеевича:
- Дай мне винтовку.
- На что?
- Вот тебе! Боюсь идтить с голыми руками. Или ты не видишь ничего? Я
так думаю, надо нам кое-кого... Григория Мелехова надо взять, старика
Болдырева, Матвея Кашулина, Мирона Коршунова. Нашептывают они, гады,
казакам... Своих из-за Донца ждут.
Ивана Алексеевича повело, невесело махнул рукой:
- Эй! Тут ежели начать выдергивать, так многих запевал выдернуть надо.
Шатаются люди... А кое-кто и сочувствует нам, да на Мирона Коршунова
оглядываются. Боятся, Митька его из-за Донца придет - потрошить будет.
Круто завернула на повороте жизнь. На другой день из Вешенской
коннонарочный привез предписание: обложить контрибуцией богатейшие дома.
На хутор дали контрольную цифру - сорок тысяч рублей. Разверстали. Прошел
день. Контрибуционных денег собралось два мешка, на восемнадцать тысяч с
немногим. Иван Алексеевич запросил округу. Оттуда прислали трех
милиционеров и предписание: "Не уплативших контрибуцию арестовать и
препроводить под конвоем в Вешенскую". Четырех дедов временно посадили в
моховский подвал, где раньше зимовали яблоки.
Хутор запохожился на потревоженный пчельник. Коршунов наотрез отказался
платить, прижимая подешевевшую деньгу. Однако приспела и ему пора
поквитаться с хорошей жизнью. Приехали из округа двое: следователь по
местным делам - молодой вешенский казак, служивший в 28-м полку, и другой,
в тулупе поверх кожаной куртки. Они предъявили мандаты Ревтрибунала,
заперлись с Иваном Алексеевичем в кабинете. Спутник следователя, пожилой,
голо выбритый человек, деловито начал:
- По округу наблюдаются волнения. Оставшаяся белогвардейщина поднимает
голову и начинает смущать трудовое казачество. Необходимо изъять все
наиболее враждебное нам. Офицеров, попов, атаманов, жандармов, богатеев -
всех, кто активно с нами боролся, давай на список. Следователю помоги. Он
кое-кого знает.
Иван Алексеевич смотрел в выбритое, похожее на бабье лицо; перечисляя
фамилии, упомянул Петра Мелехова, но следователь покачал головой:
- Это наш человек, Фомин просил его не трогать. Большевистски настроен.
Мы с ним в Двадцать восьмом служили.
Написанный рукой Кошевого, лег на стол лист графленой бумаги, вырванный
из ученической тетради.
А через несколько часов на просторном моховском дворе, под присмотром
милиционеров, уже сидели на дубах арестованные казаки. Ждали домашних с
харчами и подводу под пожитки. Мирон Григорьевич, одетый, как на смерть,
во все новое, в дубленый полушубок, в чирики и чистые белые чулки на вбор,
- сидел с краю, рядом с дедом Богатыревым и Матвеем Кашулиным. Авдеич Брех
суетливо ходил по двору, то бесцельно заглядывал в колодец, то поднимал
какую-нибудь щепку и опять метался от крыльца к калитке, утирая рукавом
налитое, как яблоко, багровое, мокрое от пота лицо.
Остальные сидели молча. Угнув головы, чертили костылями снег. Бабы,
запыхавшись, прибегали во двор, совали арестованным узелки, сумки,
шептались. Заплаканная Лукинична застегивала на своем старике полушубок,
подвязывала ему воротник белым бабьим платком, просила, глядя в потухшие,
будто пеплом засыпанные глаза:
- А ты, Григории, не горюй! Может, оно обойдется добром. Что ты так уж
опустился весь? Госпо-о-оди!.. - Рот ее удлиняла, плоско растягивала
гримаса рыдания, но она с усилием собирала губы в комок, шептала: -
Проведать приеду... Грипку привезу, ты ить ее дюжей жалеешь...
От ворот крикнул милиционер:
- Подвода пришла! Клади сумки и трогайся! Бабы, отойди в сторону,
нечего тут мокрость разводить!
Лукинична первый раз в жизни поцеловала рыжеволосую руку Мирона
Григорьевича, оторвалась.
Бычиные сани медленно поползли через площадь к Дону.
Семь человек арестованных и два милиционера пошли позади. Авдеич
приотстал, завязывая чирик, и моложаво побежал догонять. Матвей Кашулин
шел рядом с сыном. Майданников и Королев на ходу закуривали. Мирон
Григорьевич держался за кошелку саней.
А позади всех величавой тяжеловатой поступью шел старик Богатырев.
Встречный ветер раздувал, заносил ему назад концы белой патриаршей бороды,
прощально помахивая махрами кинутого на плечи шарфа.
В этот же пасмурный февральский день случилось диковинное.
За последнее время в хуторе привыкли к приезду служилых из округа
людей. Никого не заинтересовало появление на площади пароконной подводы с
зябко съежившимся рядом с кучером седоком. Сани стали у моховского дома.
Седок вылез и оказался человеком пожилым, неторопливым в движениях. Он
поправил солдатский ремень на длинной кавалерийской шинели, поднял с ушей
наушники красного казачьего малахая и, придерживая деревянную коробку
маузера, не спеша взошел на крыльцо.
В ревкоме были Иван Алексеевич да двое милиционеров. Человек вошел без
стука, у порога расправил тронутый проседью короткий оклад бороды, баском
сказал:
- Председателя мне нужно.
Иван Алексеевич округлившимся птичьим взглядом смотрел на вошедшего,
хотел вскочить, но не смог. Он только по-рыбьи зевал ртом и скреб пальцами
ошарпанные ручки кресла. Постаревший Штокман смотрел на него из-под
нелепого красного верха казачьего треуха; его узко сведенные глаза, не
узнавая, глядели на Ивана Алексеевича и вдруг, дрогнув, сузились,
посветлели, от углов брызнули к седым вискам расщепы морщин. Он шагнул к
не успевшему встать Ивану Алексеевичу, уверенно обнял его и, целуя,
касаясь лица мокрой бородой, сказал:
- Знал! Если, думаю, жив остался, он будет в Татарском председателем!
- Осип Давыдыч, вдарь!.. Вдарь меня, сукиного сына! Не верю я глазам! -
плачуще заголосил Иван Алексеевич.
Слезы до того не пристали его мужественному смуглому лицу, что даже
милиционер отвернулся.
- А ты поверь! - улыбаясь и мягко освобождая свои руки из рук Ивана
Алексеевича, басил Штокман. - У тебя, что же, и сесть не на чем?
- Садись вот на креслу!.. Да откель же ты взялся? Говори!
- Я - с политотделом армии. Вижу, что ты никак не хочешь верить в мою
доподлинность. Экий чудак!
Штокман, улыбаясь, хлопая по колену Ивана Алексеевича, бегло заговорил:
- Очень, браток, все просто. После того как забрали отсюда, осудили,
ну, в ссылке встретил революцию. Организовали с товарищем отряд Красной
гвардии, дрался с Дутовым и Колчаком. О, брат, там веселые дела были!
Теперь загнали мы его за Урал - знаешь? И вот я на вашем фронте.
Политотдел Восьмой армии направил меня для работы в ваш округ, как некогда
жившего здесь, так сказать, знакомого с условиями. Примчал я в Вешенскую,
поговорил в ревкоме с народом и в первую очередь решил поехать в
Татарский. Дай, думаю, поживу у них, поработаю, помогу организовать дело,
а потом уеду. Видишь, старая дружба не забывается? Ну, да к этому мы еще
вернемся, а сейчас давай-ка поговорим о тебе, о положении, познакомишь
меня с людьми, с обстановкой. Ячейка есть в хуторе? Кто тут у тебя? Кто
уцелел? Ну что же, товарищи... пожалуй, оставьте нас на часок с
председателем. Фу, черт! Въехал в хутор, так и пахнуло старым... Да, было
время, а теперь времечко... Ну, рассказывай!
Часа через три Мишка Кошевой и Иван Алексеевич вели Штокмана на старую
квартиру к Лукешке косой. Шагали по коричневому настилу дороги. Мишка
часто хватался за рукав штокманской шинели, будто опасаясь, что вот
оторвется Штокман и скроется из глаз или растает призраком.
Лукешка покормила старого квартиранта щами, даже ноздреватый от
старости кусок сахара достала из потаенного угла сундука.
После чая из отвара вишневых листьев Штокман прилег на лежанку. Он
слышал путаные рассказы обоих, вставлял вопросы, грыз мундштук и уже перед
зарей незаметно уснул, уронив папиросу на фланелевую грязную рубаху. А
Иван Алексеевич еще минут десять продолжал говорить, опомнился, когда на
вопрос Штокман ответил храпком, и вышел, ступая на цыпочках, багровея до
слез в попытках удержать рвущийся из горла кашель.
- Отлегнуло? - тихо, как от щекотки, посмеиваясь, спросил Мишка, едва
лишь сошел с крыльца.
Ольшанов, сопровождавший арестованных в Вешенскую, вернулся с попутной
подводой в полночь. Он долго стучался в окно горенки, где спал Иван
Алексеевич. Разбудил.
- Ты чего? - Вышел опухший от сна Иван Алексеевич. - Чего пришел?
Пакет, что ли?
Ольшанов поиграл плеткой:
- Казаков-то расстреляли.
- Брешешь, гад!
- Пригнали мы - сразу их на допрос и, ишо не стемнело, повели в
сосны... Сам видал!..
Не попадая ногами в валенки, Иван Алексеевич оделся, побежал к
Штокману.
- Каких отправили мы ноне - расстреляли в Вешках! Я думал, им тюрьму
дадут, а этак что же... Этак мы ничего тут не сделаем! Отойдет народ от
нас, Осип Давыдович!.. Тут что-то не так. На что надо было сничтожать
людей? Что теперь будет?
Он ждал, что Штокман будет так же, как и он, возмущен случившимся,
напуган последствиями, но тот, медленно натягивая рубаху, выпростав
голову, попросил:
- Ты не кричи. Хозяйку разбудишь...
Оделся, закурил, попросил еще раз рассказать причины, вызвавшие арест
семи, потом холодновато заговорил:
- Должен ты усвоить вот что, да крепко усвоить! Фронт в полутораста
верстах от нас. Основная масса казачества настроена к нам враждебно. И это
- потому, что кулаки ваши, кулаки-казаки, то есть атаманы и прочая
верхушка, пользуются у трудового казачества огромным весом, имеют вес, так
сказать. Почему? Ну это же тоже должно быть тебе понятно. Казаки - особое
сословие, военщина. Любовь к чинам, к "отцам-командирам" прививалась
царизмом... Как это в служивской песне поется? "И что нам прикажут
отцы-командиры - мы туда идем, рубим, колем, бьем". Так, что ли? Вот
видишь! А эти самые отцы-командиры приказывали рабочие стачки разгонять...
Казакам триста лет дурманили голову. Немало! Так вот! А разница между
кулаком, скажем, Рязанской губернии и донским, казачьим кулаком очень
велика! Рязанский кулак, ущемили его, - он шипит на Советскую власть,
бессилен, из-за угла только опасен. А донской кулак? Это вооруженный
кулак. Это опасная и ядовитая гадина! Он силен. Он будет не только шипеть,
распускать порочащие нас слухи, клеветать на нас, как это делали, по твоим
словам, Коршунов и другие, но и попытается открыто выступить против нас.
Ну конечно! Он возьмет винтовку и будет бить нас. Тебя будет бить! И
постарается увлечь за собой и остальных казаков за так сказать -
середнеимущественного казака и даже бедняка. Их руками он норовит бить
нас! В чем же дело! Уличен в действиях против нас? Готово! Разговор
короткий - к стенке! И тут нечего слюнявиться жалостью: хороший, мол,
человек был.
- Да я не жалею, что ты! - Иван Алексеевич замахал руками. - Я боюсь,
как бы остальные от нас не откачнулись.
Штокман, до этого с кажущимся спокойствием потиравший ладонью крытую
седоватым волосом грудь, вспыхнул, с силой схватил Ивана Алексеевича за
ворот гимнастерки и, притягивая его к себе, уже не говорил, а хрипел,
подавляя кашель:
- Не откачнутся, если внушить им нашу классовую правду! Трудовым
казакам только с нами по пути, а не с кулачьем! Ах, ты!.. Да кулаки же их
трудом - их трудом! - живут. Жиреют!.. Эх ты, шляпа! Размагнитился! Душок
у тебя... Я за тебя возьмусь! Этакая дубина! Рабочий парень, а слюни
интеллигентские... Как какой-нибудь паршивенький эсеришка! Ты смотри у
меня, Иван!
Выпустил ворот гимнастерки, чуть улыбнулся, покачал головой и, закурив,
глотнул дымку, уже спокойнее докончил:
- Если по округу не взять наиболее активных врагов - будет восстание.
Если своевременно сейчас изолировать их - восстания может не быть. Для
этого не обязательно всех расстреливать. Уничтожить нужно только матерых,
а остальных - ну хотя бы отправить в глубь России. Но вообще с врагами
нечего церемониться! "Революцию в перчатках не делают", - говорил Ленин.
Была ли необходимость расстреливать в данном случае этих людей? Я думаю -
да! Может быть, не всех, но Коршунова, например, незачем исправлять! Это
ясно! А вот Мелехов, хоть и временно, а ускользнул. Именно его надо бы
взять в дело! Он опаснее остальных, вместе взятых. Ты это учти. Тот
разговор, который он вел с тобой в исполкоме, - разговор завтрашнего
врага. Вообще же переживать тут нечего. На фронтах гибнут лучшие сыны
рабочего класса. Гибнут тысячами! О них - наша печаль, а не о тех, кто
убивает их или ждет случая, чтобы ударить в спину. Или они нас, или мы их!
Третьего не дано. Так-то, свет Алексеевич!
Петро только что наметал скотине и вошел в курень, выбирая из варежек
сенные остья. Сейчас же звякнула щеколда в сенцах.
Закутанная в черный ковровый платок Лукинична переступила порог. Мелко
шагая, не поздоровавшись, она просеменила к Наталье, стоявшей у кухонной
лавки, и упала перед ней на колени.
- Маманя! Милушка! Ты чего?! - не своим голосом вскрикнула Наталья,
пытаясь поднять отяжелевшее тело-матери.
Вместо ответа Лукинична стукнулась головой о земляной пол, глухо,
надорванно заголосила по мертвому:
- И ро-ди-мый ты мо-о-ой! И на кого же ты нас... поки-и-нул!..
Бабы так дружно взревелись, так взвизжались детишки, что Петро, ухватив
с печурки кисет, стремглав вылетел в сенцы. Он уже догадался, в чем дело.
Постоял, покурил на крыльце. В курене умолкли воющие голоса, и Петро, неся
на спине неприятный озноб, вошел в кухню. Лукинична, не отрывая от лица
мокрого, хоть выжми, платка, причитала:
- Расстрелили нашего Мирона Григорича!.. Нету в живых сокола!..
Остались мы сиротами!.. Нас теперя и куры загребут!.. - И снова перешла на
волчий голос: - Закрылись его глазыньки!.. Не видать им белого све-е-та!..
Дарья отпаивала сомлевшую Наталью водой, Ильинична завеской сушила
щеки. Из горницы, где отлеживался больной Пантелей Прокофьевич, слышался
кашель и скрежещущий стон.
- Ради господа Христа, сват! Ради создателя, родимушка, съезди ты в
Вешки, привези нам его хучь мертвого! - Лукинична хватала руки Петра,
обезумело прижимала их к груди. - Привези его... Ох, царица милостивая!
Ох, не хочу я, что он там сгниет непохороненный!
- Что ты, что ты, сваха! - как от зачумленной, отступал от нее Петро. -
Мысленное дело - добыть его? Мне своя жизня дороже! Где же я его там
найду?
- Не откажи, Петюшка! Ради Христа! Ради Христа!..
Петро изжевал усы и под конец согласился. Решил заехать в Вешенской к
знакомому казаку и при его помощи попытаться выручить труп Мирона
Григорьевича. Выехал он в ночь. По хутору зажглись огни, и в каждом курене
уже гудела новость: "Казаков расстреляли!"
Остановился Петро возле новой церкви у отцовского полчанина, попросил
его помочь вырыть труп свата. Тот охотно согласился.
- Пойдем. Знаю, где это место. И неглубоко зарывают. Только как его
найдешь? Там ить он не один. Вчера двенадцать палачей расстреляли, какие
казнили наших при кадетской власти. Только уговор: посля постановишь
четверть самогону? Ладно?
В полночь, захватив лопаты и ручные, для выделки кизяка, носилки, они
пошли краем станицы через кладбище к соснам, около которых приводились в
исполнение приговоры. Схватывался снежок. Краснотал, опушенный инеем,
хрустел под ногами. Петро прислушивался к каждому звуку и клял в душе свою
поездку, Лукиничну и даже покойного свата. Около первого квартала
соснового молодняка, за высоким песчаным буруном казак стал.
- Где-то тут, поблизу...
Прошли еще шагов сто. Шайка станичных собак подалась от них с воем и
брехом. Петро бросил носилки, хрипло шепнул:
- Пойдем назад! Ну его к...! Не один черт, где ему лежать? Ох,
связался... Упросила, нечистая сила!
- Чего же ты оробел? Пойдем! - посмеивался казак.
Дошли. Около раскидистого застарелого куста краснотала снег был плотно
умят, смешан с песком. От него лучами расходились людские следы и низаная
мережка собачьих...
...Петро по рыжеватой бороде угадал Мирона Григорьевича. Он вытащил
свата за кушак, взвалил туловище на носилки. Казак, покашливая, закидывал
яму; прилаживаясь к ручкам носилок, недовольно бормотал:
- Надо бы подъехать на санях к соснам. То-то дураки мы! В нем, в
кабане, добрых пять пудов. А по снегу стрямко идтить.
Петро раздвинул отходившие свое ноги покойника, взялся за поручни.
До зари он пьянствовал в курене у казака. Мирон Григорьевич, закутанный
в полог, дожидался в санях. Коня, спьяну, привязал Петро к этим же саням,
и тот все время стоял, до отказа вытянув на недоуздке голову, всхрапывая,
прядая ушами. К сену так и не притронулся, чуя покойника.
Чуть посерел восход, Петро был уже в хуторе. Он ехал лугом, гнал без
передышки. Позади выбивала дробь по поддоске голова Мирона Григорьевича.
Петро раза два останавливался, совал под голову ему мочалистое луговое
сено. Привез он свата прямо домой. Мертвому хозяину отворила ворота
любимая дочь Грипашка и кинулась от саней в сторону, в сугроб. Как мучной
куль, на плече внес Петро в просторную кухню свата, осторожно опустил на
стол, заранее застланный холстинной дорожкой. Лукинична, выплакавшая все
слезы, ползала в ногах мужа, опрятно одетых в белые смертные чулки,
осиплая, простоволосая.
- Думала, войдешь ты на своих ноженьках, хозяин наш, а тебя внесли, -
чуть слышались ее шепот и всхлипы, дико похожие на смех.
Петро из горенки вывел под руку деда Гришаку. Старик весь ходил
ходуном, словно пол под его ногами зыбился трясиной. Но к столу подошел
молодцевато, стал в изголовье.
- Ну, здорово, Мирон! Вот как пришлось, сынок, свидеться... -
Перекрестился, поцеловал измазанный желтой глиной ледяной лоб. -
Миронушка, скоро и я... - Голос его поднялся до стенящего визга. Словно
боясь проговориться, дед Гришака проворным, не стариковским движением
поднес руку до рта, привалился к столу.
Спазма волчьей хваткой взяла Петра за глотку. Он потихоньку вышел на
баз, к причаленному у крыльца коню.
Из глубоких затишных омутов сваливается Дон на россыпь. Кучеряво вьется
там течение. Дон идет вразвалку, мерным тихим разливом. Над песчаным
твердым дном стаями пасутся чернопузы; ночью на россыпь выходит жировать
стерлядь, ворочается в зеленых прибрежных теремах тины сазан; белесь и
суда гоняют за белой рыбой, сом роется в ракушках; взвернет иногда он
зеленый клуб воды, покажется под просторным месяцем, шевеля золотым,
блестящим правилом, и вновь пойдет расковыривать лобастый усатой головой
залежи ракушек, чтобы к утру застыть в полусне где-нибудь в черной
обглоданной коряге.
Но там, где узко русло, взятый в неволю Дон прогрызает в теклине
глубокую прорезь, с придушенным ревом стремительно гонит одетую пеной
белогривую волну. За мысами уступов, в котловинах течение образует
коловерть. Завораживающим страшным кругом ходит там вода: смотреть - не
насмотришься.
С россыпи спокойных дней свалилась жизнь в прорезь. Закипел
Верхне-Донской округ. Толканулись два течения, пошли вразброд казаки, и
понесла, завертела коловерть. Молодые и который победней - мялись,
отмалчивались, все еще ждали мира от Советской власти, а старые шли в
наступ, уже открыто говорили о том, что красные хотят казачество
уничтожить поголовно.
В Татарском собрал Иван Алексеевич 4 марта сход. Народу сошлось на
редкость много. Может быть, потому, что Штокман предложил ревкому на общем
собрании распределить по беднейшим хозяйствам имущество, оставшееся от
бежавших с белыми купцов. Собранию предшествовало бурное объяснение с
одним из окружных работников. Он приехал из Вешенской с полномочиями
забрать конфискованную одежду. Штокман объяснил ему, что одежду сейчас
ревком сдать не может, так как только вчера было выдано транспорту раненых
и больных красноармейцев тридцать с лишним теплых вещей. Приехавший
молодой паренек насыпался на Штокмана, резко повышая голос:
- Кто тебе позволил отдавать конфискованную одежду?
- Мы разрешения не спрашивали ни у кого.
- Но какое же ты имел право расхищать народное достояние?
- Ты не кричи, товарищ, и не говори глупостей. Никто ничего не
расхищал. Шубы мы выдали подводчикам под сохранные расписки, с тем чтобы
они, доставив красноармейцев до следующего этапного пункта, привезли
выданную одежду обратно. Красноармейцы были полуголые, и отправлять их в
одних шинелишках - значило отправлять на смерть. Как же я мог не выдать?
Тем более что одежда лежала в кладовой без употребления.
Он говорил, сдерживая раздражение, и, может быть, разговор кончился бы
миром, но паренек, заморозив голос, решительно заявил:
- Ты кто такой? Председатель ревкома? Я тебя арестовываю! Сдавай дела
заместителю! Сейчас же отправляю тебя в Вешенскую. Ты тут, может, половину
имущества разворовал, а я...
- Ты коммунист? - кося глазами, мертвенно бледнея, спросил Штокман.
- Не твое дело! Милиционер! Возьми его и доставь в Вешенскую сейчас же!
Сдашь под расписку в окружную милицию.
Паренек смерил Штокмана взглядом.
- А с тобой мы там поговорим. Ты у меня попляшешь, самоуправщик!
- Товарищ! Ты что - ошалел? Да ты знаешь...
- Никаких разговоров! Молчать!
Иван Алексеевич, не успевший в перепалку и слово вставить, увидел, как
Штокман медленным страшным движением потянулся к висевшему на стене
маузеру. Ужас плесканулся в глазах паренька. С изумительной быстротой тот
отворил задом дверь, падая, пересчитал спиной все порожки крыльца и,
ввалившись в сани, долго, пока не проскакал площади, толкал возницу в
спину и все оглядывался, видимо, страшась погони.
В ревкоме раскатами бил в окна хохот. Смешливый Давыдка в судорогах
катался по столу. Но у Штокмана еще долго нервный тик подергивал веко,