Страница:
возле прудов рассыпанным жемчугом искрились присевшие на попас лебеди.
Возле Дона в займищах стон стоял от птичьего гогота и крика. По
затопленным лугам, на грядинах и рынках незалитой земли перекликались,
готовясь к отлету, гуси, в талах неумолчно шипели охваченные любовным
экстазом селезни. На вербах зеленели сережки, липкой духовитой почкой
набухал тополь. Несказанным очарованием была полна степь, чуть
зазеленевшая, налитая древним запахом оттаявшего чернозема и вечно юным -
молодой травы.
Тем была люба война на восстании, что под боком у каждого бойца был
родимый курень. Надоедало ходить в заставы и секреты, надоедало в
разъездах мотаться по буграм и перевалам, казак отпрашивался у сотенного,
ехал домой, а взамен себя присылал на служивском коне своего ветхого деда
или сына-подростка. Сотни всегда имели полное число бойцов и всегда
текучий состав. Но кое-кто ухитрялся и так: солнце на закате - выезжал с
места стоянки сотни, придавливал коня наметом и, отмахав верст тридцать, а
то и сорок, на исходе вечерней зари был уже дома. Переспав ночь с женой
или любушкой, после вторых кочетов седлал коня, и не успевали еще
померкнуть Стожары - снова был в сотне.
Многие весельчаки нарадоваться не могли на войну возле родных плетней.
"И помирать не надо!" - пошучивали казаки, частенько проведывавшие жен.
Командование особенно боялось дезертирства к началу полевых работ.
Кудинов специально объезжал части и с несвойственной ему твердостью
заявлял:
- Пущай лучше на наших полях ветры пасутся, пущай лучше ни зерна в
землю не кинем, а отпускать из частей казаков не приказываю! Самовольно
уезжающих будем сечь и расстреливать!
И еще в одном бою под Климовкой довелось участвовать Григорию. К
полудню около крайних дворов завязалась перестрелка. Спустя немного в
Климовку сошли красноармейские цепи. На левом фланге в черных бушлатах
мерно продвигались матросы - экипаж какого-то судна Балтийского флота.
Бесстрашной атакой они выбили из хутора две сотни Каргинского
повстанческого полка, оттеснили их по балке к Василевскому.
Когда перевес начал склоняться на сторону красноармейских частей,
Григорий, наблюдавший за боем с пригорка, махнул перчаткой Прохору Зыкову,
стоявшему с его конем возле патронной двуколки, на ходу прыгнул в седло;
обскакивая буерак, шибкой рысью направился к спуску к Гусынку. Там - он
знал - прикрытая левадами, стояла резервная конная сотня 2-го полка. Через
сады и плетни он направился к месту стоянки сотни. Издали увидев спешенных
казаков и лошадей у коновязи, выхватил шашку, крикнул:
- На конь!
Двести всадников в минуту разобрали лошадей. Командир сотни скакал
Григорию навстречу.
- Выступаем?
- Давно бы надо! Зеваешь! - Григорий сверкнул глазами.
Осадив коня, он спешился, и, как назло, замешкался, натуго подтягивая
подпруги (вспотевший и разгоряченный конь вертелся, не давался затянуть
чересподушечную подпругу, дулся, хрипел нутром и, зло щеря зубы, пытался
сбоку накинуть Григория передком). Надежно укрепив седло, Григорий сунул
ногу в стремя; не глядя на смущенного сотенного, прислушивавшегося к
разраставшейся стрельбе, бросил:
- Сотню поведу я. До выезда из хутора взводными рядами, рысью!
За хутором Григорий рассыпал сотню в лаву; попробовал, легко ли идет из
ножен шашка; отделившись от сотни саженей на тридцать, наметом поскакал к
Климовке. На гребне бугра, южной стороной сползавшего в Климовку, на
секунду он попридержал коня, всматриваясь. По хутору скакали и бежали
отступавшие конные и пешие красноармейцы, вскачь неслись двуколки и брички
обоза первого разряда. Григорий полуобернулся к сотне:
- Шашки вон! В атаку! Братцы, за мной! - Легко выхватил шашку, первый
закричал: - Ура-а-а-а!.. - и, испытывая холодок и знакомую легкость во
всем теле, пустил коня. В пальцах левой руки дрожали, струной натянутые,
поводья, поднятый над головой клинок со свистом рассекал струю встречного
ветра.
Огромное, клубившееся на вешнем ветру белое облако на минуту закрыло
солнце, и, обгоняя Григория, с кажущейся медлительностью по бугру поплыла
серая тень. Григорий переводил взгляд с приближающихся дворов Климовки на
эту скользящую по бурой непросохшей земле тень, на убегающую куда-то
вперед светло-желтую, радостную полоску света. Необъяснимое и
неосознанное, явилось вдруг желание догнать бегущий по земле свет.
Придавив коня, Григорий выпустил его во весь мах, наседая, стал
приближаться к текучей грани, отделявшей свет от тени. Несколько секунд
отчаянной скачки - и вот уже вытянутая голова коня осыпана севом
светоносных лучей, и рыжая шерсть на ней вдруг вспыхнула ярким, колющим
блеском. В момент, когда Григорий перескакивал неприметную кромку тучевой
тени, из проулка туго защелкали выстрелы. Ветер стремительно нес хлопья
звуков, приближая и усиливая их. Еще какой-то неуловимый миг - и Григорий
сквозь сыплющийся гул копыт своего коня, сквозь взвизги пуль и завывающий
в ушах ветер перестал слышать грохот идущей сзади сотни. Из его слуха
будто выпал тяжелый, садкий, сотрясающий непросохшую целину скок массы
лошадей, - как бы стал удаляться, замирать. В этот момент встречная
стрельба вспыхнула, как костер, в который подбросили сушняку; взвыли стаи
пуль. В замешательстве, в страхе Григорий оглянулся. Растерянность и гнев
судорогами обезобразили его лицо. Сотня, повернув коней, бросив его,
Григория, скакала назад. Невдалеке командир вертелся на коне, нелепо махая
шашкой, плакал и что-то кричал сорванным, осипшим голосом. Только двое
казаков приближались к Григорию, да еще Прохор Зыков, на коротком поводу
завернув коня, подскакивал к командиру сотни. Остальные врассыпную скакали
назад, кинув в ножны шашки, работая плетьми.
Только на единую секунду Григорий укоротил бег коня, пытаясь уяснить,
что же произошло позади, почему сотня, не понесши урону, неожиданно
ударилась в бегство. И в этот короткий миг сознание подтолкнуло: не
поворачивать, не бежать - а вперед! Он видел, что в проулке, в ста саженях
от него, за плетнем, возле пулеметной тачанки суетилось человек семь
красноармейцев. Они пытались повернуть тачанку дулом пулемета на атакующих
их казаков, но в узком проулке это им, видимо, не удавалось: пулемет
молчал, и все реже хлопали винтовочные выстрелы, все реже обжигал слух
Григория горячий посвист пуль. Выправив коня, Григорий целился вскочить в
этот проулок через поваленный плетень, некогда отгораживавший леваду. Он
оторвал взгляд от плетня и как-то внезапно и четко, будто притянутых
биноклем, увидел уже вблизи матросов, суетливо выпрягавших лошадей, их
черные, изляпанные грязью бушлаты, бескозырки, туго натянутые, делавшие
лица странно круглыми. Двое рубили постромки, третий, вобрав голову в
плечи, возился у пулемета, остальные стоя и с колен били в Григория из
винтовок. Доскакивая, он видел, как руки их шмурыгали затворы винтовок, и
слышал резкие, в упор, выстрелы. Выстрелы так быстро чередовались, так
скоро приклады взлетывали и прижимались к плечам, что Григория, всего
мокрого от пота, опалила радостная уверенность: "Не попадут!"
Плетень хрястнул под копытами коня, остался позади. Григорий заносил
шашку, сузившимися глазами выбирая переднего матроса. Еще одна вспышка
страха жиганула молнией: "Вдарют в упор... Конь - в дыбки...
запрокинется... убьют!" Уже в упор два выстрела, словно издалека - крик:
"Живьем возьмем! Впереди - оскал на мужественном гололобом лице,
взвихренные ленточки бескозырки, тусклое золото выцветшей надписи на
околыше... Упор в стременах, взмах - и Григорий ощущает, как шашка вязко
идет в мягко податливое тело матроса. Второй, толстошеий и дюжий, успел
прострелить Григорию мякоть левого плеча и тотчас же упал под шашкой
Прохора Зыкова с разрубленной наискось головой. Григорий повернулся на
близкий щелк затвора. Прямо в лицо ему смотрел из-за тачанки черный глазок
винтовочного дула. С силой швырнув себя влево, так, что двинулось седло и
качнулся хрипевший, обезумевший конь, уклонился от смерти, взвизгнувшей
над головой, и в момент, когда конь прыгнул через дышло тачанки, зарубил
стрелявшего, рука которого так и не успела достать затвором второй патрон.
В непостижимо короткий миг (после в сознании Григория он воплотился в
длиннейший промежуток времени) он зарубил четырех матросов и, не слыша
криков Прохора Зыкова, поскакал было вдогон за пятым, скрывшимся за
поворотом проулка. Но наперед ему заскакал подоспевший командир сотни,
схватил Григорьева коня под уздцы.
- Куда?! Убьют!.. Там, за сараями, у них другой пулемет!
Еще двое казаков и Прохор, спешившись, подбежали к Григорию, силой
стащили его с коня. Он забился у них в руках, крикнул:
- Пустите, гады!.. Матросню!.. Всех!.. Ррруб-лю!..
- Григорий Пантелеевич! Товарищ Мелехов! Да опомнитесь вы! - уговаривал
его Прохор.
- Пустите, братцы! - уже другим, упавшим голосом попросил Григорий.
Его отпустили. Командир сотни шепотом оказал Прохору:
- Сажай его на коня и поняй в Гусынку: он, видать, заболел.
А сам, было, пошел к коню, скомандовал сотне:
- Сади-и-ись!..
Но Григорий кинул на снег папаху, постоял, раскачиваясь, и вдруг
скрипнул зубами, страшно застонал и с исказившимся лицом стал рвать на
себе застежки шинели. Не успел сотенный и шага сделать к нему, как
Григорий - как стоял, так и рухнул ничком оголенной грудью на снег. Рыдая,
сотрясаясь от рыданий, он, как собака, стал хватать ртом снег, уцелевший
под плетнем. Потом, в какую-то минуту чудовищного просветления, попытался
встать, но не смог и, повернувшись мокрым от слез, изуродованным болью
лицом к столпившимся вокруг него казакам, крикнул надорванным, дико
прозвучавшим голосом:
- Кого же рубил!.. - И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке,
выкрикивая, выплевывая вместе с пеной, заклубившейся на губах: - Братцы,
нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога... в бога мать... Смерти...
предайте!..
Сотенный подбежал к Григорию, со взводным навалились на него, оборвали
на нем ремень шашки и полевую сумку, зажали рот, придавили ноги. Но он
долго еще выгибался под ними дугой, рыл судорожно выпрямлявшимися ногами
зернистый снег и, стоная, бился головой о взрытую копытами, тучную,
сияющую черноземом землю, на которой родился и жил, полной мерой взяв из
жизни - богатой горестями и бедной радостями - все, что было ему
уготовано.
Лишь трава растет на земле, безучастно приемля солнце и непогоду,
питаясь земными жизнетворящими соками, покорно клонясь под гибельным
дыханием бурь. А потом, кинув по ветру семя, столь же безучастно умирает,
шелестом отживших былинок своих приветствуя лучащее смерть осеннее
солнце...
На другой день Григорий, передав командование дивизией одному из своих
полковых командиров, в сопровождения Прохора Зыкова поехал в Вешенскую.
За Картинской, в Рогожкинском пруду, лежавшем в глубокой котловине,
густо плавали присевшие на отдых казарки. Прохор указал по направлению
пруда плетью, усмехнулся:
- Вот бы, Григорь Пантелеевич, подвалить дикого гусака. То-то вокруг
него мы ба самогону выпили!
- Давай подъедем поближе, я попробую из винтовки. Когда-то я неплохо
стрелял.
Они спустились в котловину. За выступом бугра Прохор стал с лошадьми, а
Григорий снял шинель, поставил винтовку на предохранитель и пополз по
мелкому ярку, щетинившемуся прошлогодним серым бурьяном. Полз он долго,
почти не поднимая головы; полз как в разведке к вражескому секрету, как
тогда, на германском фронте, когда около Стохода снял немецкого часового.
Вылинявшая защитная гимнастерка сливалась с зеленовато-бурой окраской
почвы; ярок прикрывал Григория от зорких глаз сторожевого гусака,
стоявшего на одной ноге возле воды, на коричневом бугорке вешнего наплава.
Подполз Григорий на ближний выстрел, чуть приподнялся. Сторожевой гусак
поворачивал серую, как камень, змеиного склада голову, настороженно
оглядывался. За ним иссера-черной пеленой вроссыпь сидели на воде гуси,
вперемежку с кряквами и головатыми нырками. Тихий гогот, кряканье,
всплески воды доносило от пруда. "Можно с постоянного прицела", - подумал
Григорий, с бьющимся сердцем прижимая к плечу приклад винтовки, беря на
мушку сторожевого гусака.
После выстрела Григорий вскочил на ноги, оглушенный хлопаньем крыльев,
гагаканьем гусиной станицы. Тот гусь, в которого он стрелял, суетливо
набирал высоту, остальные летели над прудом, клубясь густою кучей.
Огорченный Григорий прямо по взвившейся станице ударил еще два раза,
проследил взглядом, не падает ли какой, и пошел к Прохору.
- Гляди! Гляди!.. - закричал тот, вскочив на седло, стоя на нем во весь
рост, указывая плетью по направлению удалявшейся в голубеющем просторе
гусиной станицы.
Григорий повернулся и дрогнул от радости, от охотничьего волнения: один
гусь, отделившись от уже построившейся гусиной станицы, резко шел на
снижение, замедленно и с перебоями работал крыльями. Поднимаясь на
цыпочки, приложив ладонь к глазам, Григорий следил за ним взглядом. Гусь
летел в сторону от встревоженно вскричавшейся стаи, медленно снижаясь,
слабея в полете, и вдруг с большой высоты камнем ринулся вниз, только
белый подбой крыла ослепительно сверкнул на солнце.
- Садись!
Прохор, с улыбкой во весь рот, подскакал и кинул повод Григорию. Они
наметом выскочили на бугор, промчались рысью саженей восемьдесят.
- Вот он!
Гусь лежал, вытянув шею, распластав крылья, словно обнимал напоследок
эту неласковую землю. Григорий, не сходя с коня, нагнулся, взял добычу.
- Куда же она его кусанула? - любопытствовал Прохор.
Оказалось, пуля насквозь пробила гусю нижнюю часть клюва, вывернула
возле глаза кость. Смерть уже в полете настигла и вырвала его из
построенной треугольником стаи, кинула на землю.
Прохор приторочил гуся к седлу. Поехали.
Через Дон переправились на баркасах, оставив коней в Базках.
В Вешенской Григорий остановился на квартире у знакомого старика,
приказал тотчас же жарить гуся, а сам, не являясь в штаб, послал Прохора
за самогоном. Пили до вечера. В разговоре хозяин обмолвился жалобой:
- Дюже уж, Григорий Пантелеевич, засилие у нас в Вешках начальство
забрало.
- Какое начальство?
- Самородное начальство... Кудинов, да и другие.
- А что?
- Иногородних все жмут. Кто с красными ушел, так из ихних семей баб
сажают, девчатишек, стариков. Сваху мою за сына посадили. А это вовсе ни к
чему! Ну хучь бы вы, к примеру, ушли с кадетами за Донец, а красные бы
вашего папашу, Пантелея Прокофича, в кутузку загнали, - ить это же
неправильно было бы?
- Конечно!
- А вот тутошние власти сажают. Красные шли, никого не обижали, а эти
особачились, остервились, ну, удержу им нету!
Григорий встал, чуть качнулся, потянувшись к висевшей на кровати
шинели. Он был лишь слегка пьян.
- Прохор! Шашку! Маузер!
- Вы куда, Григорь Пантелевич?
- Не твое дело! Давай, что сказал.
Григорий нацепил шашку, маузер, застегнул и подпоясал шинель,
направился прямо на площадь, к тюрьме. Часовой из нестроевых казаков,
стоявший у входа, было преградил ему дорогу.
- Пропуск есть?
- Пусти! Отслонись, говорят!
- Без пропуску не могу никого впущать. Не приказано.
Григорий не успел и до половины обнажить шашку, как часовой юркнул в
дверь. Следом за ним, не снимая руки с эфеса, вошел в коридор Григорий.
- Дать мне сюда начальника тюрьмы! - закричал он.
Лицо его побелело, горбатый нос хищно погнулся, бровь избочилась...
Прибежал какой-то хроменький казачишка, исправлявший должность
надзирателя, выглянул мальчонка-писарь из канцелярии. Вскоре появился и
начальник тюрьмы, заспанный, сердитый.
- Без пропуска - за это, знаешь?! - загремел он, но, узнав Григория и
всмотревшись в его лицо, испуганно залопотал: - Это вы, ваше... товарищ
Мелехов? В чем тут дело?
- Ключи от камер!
- От камер?
- Я тебе что, по сорок раз буду повторять? Ну! Давай ключи, собачий
клеп!
Григорий шагнул к начальнику, тот попятился, но сказал довольно-таки
твердо:
- Ключей не дам. Не имеете права!
- Пра-а-ва-а?..
Григорий заскрипел зубами, выхватил шашку. В руке его она с визгом
описала под низким потолком коридора сияющий круг. Писарь и надзиратели
разлетелись, как вспугнутые воробьи, а начальник прижался к стене, сам
белее стены, сквозь зубы процедил:
- Учиняйте! Вот они, ключи... А я буду жаловаться.
- Я тебе учиню! Вы тут, по тылам, привыкли!.. Храбрые тут, баб и дедов
сажать!.. Я вас всех тут перетрясу! Езжай на позицию, гад, а то зараз
срублю!
Григорий кинул шашку в ножны, кулаком ударил по шее перепуганного
начальника; коленом и кулаками толкая его к выходу, орал:
- На фронт!.. Сту-пай!.. Сту-пай!.. Такую вашу... Тыловая вша!..
Вытолкав начальника и услышав шум на внутреннем дворе тюрьмы, он
прибежал туда. Около входа на кухню стояло трое надзирателей; один дергал
приржавевший затвор японской винтовки, горячей скороговоркой выкрикивал:
- ...Нападение исделал!.. Отражать надо!.. В старом уставе как?
Григорий выхватил маузер, и надзиратели наперегонки покатились по
дорожкам в кухню.
- Вы-хо-ди-и-и!.. По домам!.. - зычно кричал Григорий, распахивая двери
густо набитых камер, потрясая связкой ключей.
Он выпустил всех (около ста человек) арестованных. Тех, которые из
боязни отказались выйти, силой вытолкал на улицу, запер пустые камеры.
Около входа в тюрьму стал скопляться народ. Из дверей на площадь валили
арестованные; озираясь, согнувшись, шли по домам. Из штаба, придерживая
шашки, бежали к тюрьме казаки караульного взвода; спотыкаясь, шел сам
Кудинов.
Григорий покинул опустевшую тюрьму последним. Проходя через раздавшуюся
толпу, матерно обругал жадных до новостей, шушукающихся баб и, сутулясь,
медленно пошел навстречу Кудинову. Подбежавшим казакам караульного взвода,
узнавшим и приветствовавшим его, крикнул:
- Ступайте в помещение, жеребцы! Ну, чего вы бежите, запалились? Марш!
- Мы думали, в тюрьме бунтуются, товарищ Мелехов!
- Писаренок прибег, говорит: "Налетел какой-то черный, замки сбивает!"
- Лживая тревога оказалась!
Казаки, посмеиваясь и переговариваясь, повернули обратно. Кудинов
торопливо подходил к Григорию, на ходу поправляя длинные, выбившиеся
из-под фуражки волосы.
- Здравствуй, Мелехов. В чем дело?
- Здорово, Кудинов! Тюрьму вашу разгромил.
- На каком основании? Что такое?
- Выпустил всех - и все... Ну, чего глаза вылупил? Вы тут на каких
основаниях иногородних баб да стариков сажаете? Это что ишо такое? Ты
гляди у меня, Кудинов!
- Самовольничать не смей. Это са-мо-у-правство!
- Я тебе, в гроб твою, посамовольничаю! Я вот вызову зараз свой полк
из-под Каргинской, так аж черт вас тут возьмет!
Григорий вдруг схватил Кудинова за сыромятный кавказский поясок, шатая,
раскачивая, с холодным бешенством зашептал:
- Хочешь зараз же открою фронт? Хочешь зараз вон из тебя душу выпущу?
Ух, ты!.. - Григорий скрипнул зубами, отпустил тихо улыбавшегося Кудинова.
- Чему скалишься?
Кудинов поправил пояс, взял Григория под руку:
- Пойдем ко мне. И чего ты вскипятился? Ты бы на себя сейчас поглядел:
на черта похож... Мы, брат, по тебе тут соскучились. А что касается тюрьмы
- это чепуха... Ну, выпустил, какая же беда?.. Я скажу ребятам, чтобы они
действительно приутихли. А то волокут всех бабенок иногородних, у каких
мужья в красных... Но зачем вот ты наш авторитет подрываешь? Ах, Григорий!
До чего ты взгальный! Приехал бы, сказал бы: "Так и так, мол, надо тюрьму
разгрузить, выпустить таких-то и таких-то". Мы бы по спискам рассмотрели и
кое-кого выпустили. А ты - всех гамузом! Да ведь это хорошо, что у нас
важные преступники отдельно сидят, а если б ты и их выпустил? Горячка ты!
- Кудинов похлопал Григория по плечу, засмеялся: - А ведь ты вот при таком
случае, поперек скажи тебе - и убьешь. Или, чего доброго, казаков
взбунтуешь...
Григорий выдернул свою руку из руки Кудинова, остановился около
штабного дома.
- Вы тут все храбрые стали за нашими спинами! Полну тюрьму понасажали
людей... Ты бы свои способности там показал, на позициях!
- Я их, Гриша, в свое время не хуже тебя показывал. Да и сейчас садись
ты на мое место, а я твою дивизию возьму...
- Нет уж, спасибочко!
- То-то и оно!
- Ну, мне с тобой дюже долго не об чем гутарить. Я зараз еду домой
отдохнуть недельку. Я захворал что-то... А тут плечо мне трошки поранили.
- Чем захворал?
- Тоской, - криво улыбнулся Григорий. - Сердце пришло в смятению...
- Нет, не шутя, что у тебя? У нас есть такой доктор, что, может, даже и
профессор. Пленный. Захватили его наши за Шумилинской, с матросами ездил.
Важный такой, в черных очках. Может, он поглядел бы тебя?
- Ну его к черту!
- Так что же, поезжай отдохни. Дивизию кому сдал?
- Рябчикову.
- Да ты погоди, куда ты спешишь? Расскажи, какие там дела? Ты, говорят,
рубанул-таки? Мне вчера ночью передавал кто-то, будто ты матросов под
Климовкой нарубил несть числа. Верно?
- Прощай!
Григорий пошел, но, отойдя несколько шагов, стал вполоборота, окликнул
Кудинова:
- Эй! Ежели поимею слух, что опять сажаете...
- Да, нет, нет! Пожалуйста, не беспокойся! Отдыхай!
День уходил на запад, вослед солнцу. С Дона, с разлива потянуло
холодом. Со свистом пронеслась над головой Григория стая чирков. Он уже
входил во двор, когда сверху, вниз по Дону, откуда-то с Казанского юрта по
воде доплыла октава орудийного залпа.
Прохор быстренько заседлал коней; ведя их в поводу, спросил:
- Восвоясы дунем? В Татарский?
Григорий молча принял повод, молча кивнул головой.
В Татарском было пусто и скучно без казаков. Пешая сотня татарцев на
время была придана одному из полков 5-й дивизии, переброшена на левую
сторону Дона.
Одно время красные части, пополненные подкреплениями, подошедшими из
Балашова и Поворина, повели интенсивное наступление с северо-востока,
заняли ряд хуторов Еланской станицы и подошли к самой станице Еланской. В
ожесточенном бою, завязавшемся на подступах к станице, верх одержали
повстанцы. И одержали потому, что на помощь Еланскому и Букановскому
полкам, отступавшим под напором Московского красноармейского полка и двух
эскадронов кавалерии, были кинуты сильные подкрепления. Левой стороной
Дона из Вешенской подошли к Еланской 4-й повстанческий полк 1-й дивизии (в
составе его - и сотня татарцев), трехорудийная батарея и две резервные
конные сотни. Помимо этого, по правобережью были стянуты значительные
подкрепления к хуторам Плешакову и Матвеевскому, расположенным от станицы
Еланской - через Дон - в трех - пяти верстах. На Кривском бугре был
установлен орудийный взвод. Один из наводчиков, казак с хутора Кривского,
славившийся беспромашной стрельбой, с первого же выстрела разбил
красноармейское пулеметное гнездо и несколькими очередями шрапнели,
накрывшими залегшую в краснотале красноармейскую цепь, поднял ее на ноги.
Бой кончился в пользу повстанцев. Наседая на отступавшие красные части,
повстанцы вытеснили их за речку Бланку, выпустили в преследование
одиннадцать сотен конницы, и та на бугре, неподалеку от хутора
Заталовского, настигла и вырубила целиком эскадрон красноармейцев.
С той поры татарские "пластуны" мотались где-то по левобережью, по
песчаным бурунам. Из сотни почти не приходили в отпуск казаки. Лишь на
пасху, как по сговору, сразу явилась в хутор почти половина сотни. Казаки
пожили в хуторе день, разговелись и, переменив бельишко, набрав из дому
сала, сухарей и прочей снеди, переправились на ту сторону Дона, толпой,
как богомольцы (только с винтовками вместо посохов), потянули в
направлении Еланской. С бугра в Татарском, с обдонской горы провожали их
взглядами жены, матери, сеструшки. Бабы ревели, вытирали заплаканные глаза
кончиками головных платков и шалек, сморкались в подолы исподних юбок... А
на той стороне Дона, за лесом, затопленным полой водой, по песчаным
бурунам шли казаки: Христоня, Аникушка, Пантелей Прокофьевич, Степан
Астахов и другие. На привинченных штыках винтовок болтались холщовые
сумочки с харчами, по ветру веялись грустные, как запах чабреца, степные
песни, вялый тянулся промеж казаков разговор... Шли они невеселые, но зато
сытые, обстиранные. Перед праздником жены и матери нагрели им воды, обмыли
приросшую к телу грязь, вычесали лютых на кровь служивских вшей. Чем бы не
жить дома, не кохаться? А вот надо идти навстречу смерти... И идут.
Молодые, лет по шестнадцати-семнадцати парнишки, только что призванные в
повстанческие ряды, шагают по теплому песку, скинув сапоги и чиричонки. Им
неведомо отчего радостно, промеж них и веселый разговоришко вспыхнет, и
песню затянут ломающимися, несозревшими голосами. Им война - в новинку,
вроде ребячьей игры. Они в первые дни и к посвисту пуль прислушиваются,
подымая голову от сырого бугорка земли, прикрывающего окопчик. "Куга
зеленая!" - пренебрежительно зовут их фронтовые казаки, обучая на
практике, как рыть окопы, как стрелять, как носить на походе служивское
имущество, как выбрать прикрытие получше, и даже мастерству выпаривать на
огне вшей и обворачивать ноги портянками так, чтобы нога устали не слышала
и "гуляла" в обутке, учат несмысленный молодняк. И до тех пор "куженок"
смотрит на окружающий его мир войны изумленным, птичьим взглядом, до тех
пор подымает голову и высматривает из окопчика, сгорая от любопытства,
пытаясь рассмотреть "красных", пока не щелкнет его красноармейская пуля.
Возле Дона в займищах стон стоял от птичьего гогота и крика. По
затопленным лугам, на грядинах и рынках незалитой земли перекликались,
готовясь к отлету, гуси, в талах неумолчно шипели охваченные любовным
экстазом селезни. На вербах зеленели сережки, липкой духовитой почкой
набухал тополь. Несказанным очарованием была полна степь, чуть
зазеленевшая, налитая древним запахом оттаявшего чернозема и вечно юным -
молодой травы.
Тем была люба война на восстании, что под боком у каждого бойца был
родимый курень. Надоедало ходить в заставы и секреты, надоедало в
разъездах мотаться по буграм и перевалам, казак отпрашивался у сотенного,
ехал домой, а взамен себя присылал на служивском коне своего ветхого деда
или сына-подростка. Сотни всегда имели полное число бойцов и всегда
текучий состав. Но кое-кто ухитрялся и так: солнце на закате - выезжал с
места стоянки сотни, придавливал коня наметом и, отмахав верст тридцать, а
то и сорок, на исходе вечерней зари был уже дома. Переспав ночь с женой
или любушкой, после вторых кочетов седлал коня, и не успевали еще
померкнуть Стожары - снова был в сотне.
Многие весельчаки нарадоваться не могли на войну возле родных плетней.
"И помирать не надо!" - пошучивали казаки, частенько проведывавшие жен.
Командование особенно боялось дезертирства к началу полевых работ.
Кудинов специально объезжал части и с несвойственной ему твердостью
заявлял:
- Пущай лучше на наших полях ветры пасутся, пущай лучше ни зерна в
землю не кинем, а отпускать из частей казаков не приказываю! Самовольно
уезжающих будем сечь и расстреливать!
И еще в одном бою под Климовкой довелось участвовать Григорию. К
полудню около крайних дворов завязалась перестрелка. Спустя немного в
Климовку сошли красноармейские цепи. На левом фланге в черных бушлатах
мерно продвигались матросы - экипаж какого-то судна Балтийского флота.
Бесстрашной атакой они выбили из хутора две сотни Каргинского
повстанческого полка, оттеснили их по балке к Василевскому.
Когда перевес начал склоняться на сторону красноармейских частей,
Григорий, наблюдавший за боем с пригорка, махнул перчаткой Прохору Зыкову,
стоявшему с его конем возле патронной двуколки, на ходу прыгнул в седло;
обскакивая буерак, шибкой рысью направился к спуску к Гусынку. Там - он
знал - прикрытая левадами, стояла резервная конная сотня 2-го полка. Через
сады и плетни он направился к месту стоянки сотни. Издали увидев спешенных
казаков и лошадей у коновязи, выхватил шашку, крикнул:
- На конь!
Двести всадников в минуту разобрали лошадей. Командир сотни скакал
Григорию навстречу.
- Выступаем?
- Давно бы надо! Зеваешь! - Григорий сверкнул глазами.
Осадив коня, он спешился, и, как назло, замешкался, натуго подтягивая
подпруги (вспотевший и разгоряченный конь вертелся, не давался затянуть
чересподушечную подпругу, дулся, хрипел нутром и, зло щеря зубы, пытался
сбоку накинуть Григория передком). Надежно укрепив седло, Григорий сунул
ногу в стремя; не глядя на смущенного сотенного, прислушивавшегося к
разраставшейся стрельбе, бросил:
- Сотню поведу я. До выезда из хутора взводными рядами, рысью!
За хутором Григорий рассыпал сотню в лаву; попробовал, легко ли идет из
ножен шашка; отделившись от сотни саженей на тридцать, наметом поскакал к
Климовке. На гребне бугра, южной стороной сползавшего в Климовку, на
секунду он попридержал коня, всматриваясь. По хутору скакали и бежали
отступавшие конные и пешие красноармейцы, вскачь неслись двуколки и брички
обоза первого разряда. Григорий полуобернулся к сотне:
- Шашки вон! В атаку! Братцы, за мной! - Легко выхватил шашку, первый
закричал: - Ура-а-а-а!.. - и, испытывая холодок и знакомую легкость во
всем теле, пустил коня. В пальцах левой руки дрожали, струной натянутые,
поводья, поднятый над головой клинок со свистом рассекал струю встречного
ветра.
Огромное, клубившееся на вешнем ветру белое облако на минуту закрыло
солнце, и, обгоняя Григория, с кажущейся медлительностью по бугру поплыла
серая тень. Григорий переводил взгляд с приближающихся дворов Климовки на
эту скользящую по бурой непросохшей земле тень, на убегающую куда-то
вперед светло-желтую, радостную полоску света. Необъяснимое и
неосознанное, явилось вдруг желание догнать бегущий по земле свет.
Придавив коня, Григорий выпустил его во весь мах, наседая, стал
приближаться к текучей грани, отделявшей свет от тени. Несколько секунд
отчаянной скачки - и вот уже вытянутая голова коня осыпана севом
светоносных лучей, и рыжая шерсть на ней вдруг вспыхнула ярким, колющим
блеском. В момент, когда Григорий перескакивал неприметную кромку тучевой
тени, из проулка туго защелкали выстрелы. Ветер стремительно нес хлопья
звуков, приближая и усиливая их. Еще какой-то неуловимый миг - и Григорий
сквозь сыплющийся гул копыт своего коня, сквозь взвизги пуль и завывающий
в ушах ветер перестал слышать грохот идущей сзади сотни. Из его слуха
будто выпал тяжелый, садкий, сотрясающий непросохшую целину скок массы
лошадей, - как бы стал удаляться, замирать. В этот момент встречная
стрельба вспыхнула, как костер, в который подбросили сушняку; взвыли стаи
пуль. В замешательстве, в страхе Григорий оглянулся. Растерянность и гнев
судорогами обезобразили его лицо. Сотня, повернув коней, бросив его,
Григория, скакала назад. Невдалеке командир вертелся на коне, нелепо махая
шашкой, плакал и что-то кричал сорванным, осипшим голосом. Только двое
казаков приближались к Григорию, да еще Прохор Зыков, на коротком поводу
завернув коня, подскакивал к командиру сотни. Остальные врассыпную скакали
назад, кинув в ножны шашки, работая плетьми.
Только на единую секунду Григорий укоротил бег коня, пытаясь уяснить,
что же произошло позади, почему сотня, не понесши урону, неожиданно
ударилась в бегство. И в этот короткий миг сознание подтолкнуло: не
поворачивать, не бежать - а вперед! Он видел, что в проулке, в ста саженях
от него, за плетнем, возле пулеметной тачанки суетилось человек семь
красноармейцев. Они пытались повернуть тачанку дулом пулемета на атакующих
их казаков, но в узком проулке это им, видимо, не удавалось: пулемет
молчал, и все реже хлопали винтовочные выстрелы, все реже обжигал слух
Григория горячий посвист пуль. Выправив коня, Григорий целился вскочить в
этот проулок через поваленный плетень, некогда отгораживавший леваду. Он
оторвал взгляд от плетня и как-то внезапно и четко, будто притянутых
биноклем, увидел уже вблизи матросов, суетливо выпрягавших лошадей, их
черные, изляпанные грязью бушлаты, бескозырки, туго натянутые, делавшие
лица странно круглыми. Двое рубили постромки, третий, вобрав голову в
плечи, возился у пулемета, остальные стоя и с колен били в Григория из
винтовок. Доскакивая, он видел, как руки их шмурыгали затворы винтовок, и
слышал резкие, в упор, выстрелы. Выстрелы так быстро чередовались, так
скоро приклады взлетывали и прижимались к плечам, что Григория, всего
мокрого от пота, опалила радостная уверенность: "Не попадут!"
Плетень хрястнул под копытами коня, остался позади. Григорий заносил
шашку, сузившимися глазами выбирая переднего матроса. Еще одна вспышка
страха жиганула молнией: "Вдарют в упор... Конь - в дыбки...
запрокинется... убьют!" Уже в упор два выстрела, словно издалека - крик:
"Живьем возьмем! Впереди - оскал на мужественном гололобом лице,
взвихренные ленточки бескозырки, тусклое золото выцветшей надписи на
околыше... Упор в стременах, взмах - и Григорий ощущает, как шашка вязко
идет в мягко податливое тело матроса. Второй, толстошеий и дюжий, успел
прострелить Григорию мякоть левого плеча и тотчас же упал под шашкой
Прохора Зыкова с разрубленной наискось головой. Григорий повернулся на
близкий щелк затвора. Прямо в лицо ему смотрел из-за тачанки черный глазок
винтовочного дула. С силой швырнув себя влево, так, что двинулось седло и
качнулся хрипевший, обезумевший конь, уклонился от смерти, взвизгнувшей
над головой, и в момент, когда конь прыгнул через дышло тачанки, зарубил
стрелявшего, рука которого так и не успела достать затвором второй патрон.
В непостижимо короткий миг (после в сознании Григория он воплотился в
длиннейший промежуток времени) он зарубил четырех матросов и, не слыша
криков Прохора Зыкова, поскакал было вдогон за пятым, скрывшимся за
поворотом проулка. Но наперед ему заскакал подоспевший командир сотни,
схватил Григорьева коня под уздцы.
- Куда?! Убьют!.. Там, за сараями, у них другой пулемет!
Еще двое казаков и Прохор, спешившись, подбежали к Григорию, силой
стащили его с коня. Он забился у них в руках, крикнул:
- Пустите, гады!.. Матросню!.. Всех!.. Ррруб-лю!..
- Григорий Пантелеевич! Товарищ Мелехов! Да опомнитесь вы! - уговаривал
его Прохор.
- Пустите, братцы! - уже другим, упавшим голосом попросил Григорий.
Его отпустили. Командир сотни шепотом оказал Прохору:
- Сажай его на коня и поняй в Гусынку: он, видать, заболел.
А сам, было, пошел к коню, скомандовал сотне:
- Сади-и-ись!..
Но Григорий кинул на снег папаху, постоял, раскачиваясь, и вдруг
скрипнул зубами, страшно застонал и с исказившимся лицом стал рвать на
себе застежки шинели. Не успел сотенный и шага сделать к нему, как
Григорий - как стоял, так и рухнул ничком оголенной грудью на снег. Рыдая,
сотрясаясь от рыданий, он, как собака, стал хватать ртом снег, уцелевший
под плетнем. Потом, в какую-то минуту чудовищного просветления, попытался
встать, но не смог и, повернувшись мокрым от слез, изуродованным болью
лицом к столпившимся вокруг него казакам, крикнул надорванным, дико
прозвучавшим голосом:
- Кого же рубил!.. - И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке,
выкрикивая, выплевывая вместе с пеной, заклубившейся на губах: - Братцы,
нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога... в бога мать... Смерти...
предайте!..
Сотенный подбежал к Григорию, со взводным навалились на него, оборвали
на нем ремень шашки и полевую сумку, зажали рот, придавили ноги. Но он
долго еще выгибался под ними дугой, рыл судорожно выпрямлявшимися ногами
зернистый снег и, стоная, бился головой о взрытую копытами, тучную,
сияющую черноземом землю, на которой родился и жил, полной мерой взяв из
жизни - богатой горестями и бедной радостями - все, что было ему
уготовано.
Лишь трава растет на земле, безучастно приемля солнце и непогоду,
питаясь земными жизнетворящими соками, покорно клонясь под гибельным
дыханием бурь. А потом, кинув по ветру семя, столь же безучастно умирает,
шелестом отживших былинок своих приветствуя лучащее смерть осеннее
солнце...
На другой день Григорий, передав командование дивизией одному из своих
полковых командиров, в сопровождения Прохора Зыкова поехал в Вешенскую.
За Картинской, в Рогожкинском пруду, лежавшем в глубокой котловине,
густо плавали присевшие на отдых казарки. Прохор указал по направлению
пруда плетью, усмехнулся:
- Вот бы, Григорь Пантелеевич, подвалить дикого гусака. То-то вокруг
него мы ба самогону выпили!
- Давай подъедем поближе, я попробую из винтовки. Когда-то я неплохо
стрелял.
Они спустились в котловину. За выступом бугра Прохор стал с лошадьми, а
Григорий снял шинель, поставил винтовку на предохранитель и пополз по
мелкому ярку, щетинившемуся прошлогодним серым бурьяном. Полз он долго,
почти не поднимая головы; полз как в разведке к вражескому секрету, как
тогда, на германском фронте, когда около Стохода снял немецкого часового.
Вылинявшая защитная гимнастерка сливалась с зеленовато-бурой окраской
почвы; ярок прикрывал Григория от зорких глаз сторожевого гусака,
стоявшего на одной ноге возле воды, на коричневом бугорке вешнего наплава.
Подполз Григорий на ближний выстрел, чуть приподнялся. Сторожевой гусак
поворачивал серую, как камень, змеиного склада голову, настороженно
оглядывался. За ним иссера-черной пеленой вроссыпь сидели на воде гуси,
вперемежку с кряквами и головатыми нырками. Тихий гогот, кряканье,
всплески воды доносило от пруда. "Можно с постоянного прицела", - подумал
Григорий, с бьющимся сердцем прижимая к плечу приклад винтовки, беря на
мушку сторожевого гусака.
После выстрела Григорий вскочил на ноги, оглушенный хлопаньем крыльев,
гагаканьем гусиной станицы. Тот гусь, в которого он стрелял, суетливо
набирал высоту, остальные летели над прудом, клубясь густою кучей.
Огорченный Григорий прямо по взвившейся станице ударил еще два раза,
проследил взглядом, не падает ли какой, и пошел к Прохору.
- Гляди! Гляди!.. - закричал тот, вскочив на седло, стоя на нем во весь
рост, указывая плетью по направлению удалявшейся в голубеющем просторе
гусиной станицы.
Григорий повернулся и дрогнул от радости, от охотничьего волнения: один
гусь, отделившись от уже построившейся гусиной станицы, резко шел на
снижение, замедленно и с перебоями работал крыльями. Поднимаясь на
цыпочки, приложив ладонь к глазам, Григорий следил за ним взглядом. Гусь
летел в сторону от встревоженно вскричавшейся стаи, медленно снижаясь,
слабея в полете, и вдруг с большой высоты камнем ринулся вниз, только
белый подбой крыла ослепительно сверкнул на солнце.
- Садись!
Прохор, с улыбкой во весь рот, подскакал и кинул повод Григорию. Они
наметом выскочили на бугор, промчались рысью саженей восемьдесят.
- Вот он!
Гусь лежал, вытянув шею, распластав крылья, словно обнимал напоследок
эту неласковую землю. Григорий, не сходя с коня, нагнулся, взял добычу.
- Куда же она его кусанула? - любопытствовал Прохор.
Оказалось, пуля насквозь пробила гусю нижнюю часть клюва, вывернула
возле глаза кость. Смерть уже в полете настигла и вырвала его из
построенной треугольником стаи, кинула на землю.
Прохор приторочил гуся к седлу. Поехали.
Через Дон переправились на баркасах, оставив коней в Базках.
В Вешенской Григорий остановился на квартире у знакомого старика,
приказал тотчас же жарить гуся, а сам, не являясь в штаб, послал Прохора
за самогоном. Пили до вечера. В разговоре хозяин обмолвился жалобой:
- Дюже уж, Григорий Пантелеевич, засилие у нас в Вешках начальство
забрало.
- Какое начальство?
- Самородное начальство... Кудинов, да и другие.
- А что?
- Иногородних все жмут. Кто с красными ушел, так из ихних семей баб
сажают, девчатишек, стариков. Сваху мою за сына посадили. А это вовсе ни к
чему! Ну хучь бы вы, к примеру, ушли с кадетами за Донец, а красные бы
вашего папашу, Пантелея Прокофича, в кутузку загнали, - ить это же
неправильно было бы?
- Конечно!
- А вот тутошние власти сажают. Красные шли, никого не обижали, а эти
особачились, остервились, ну, удержу им нету!
Григорий встал, чуть качнулся, потянувшись к висевшей на кровати
шинели. Он был лишь слегка пьян.
- Прохор! Шашку! Маузер!
- Вы куда, Григорь Пантелевич?
- Не твое дело! Давай, что сказал.
Григорий нацепил шашку, маузер, застегнул и подпоясал шинель,
направился прямо на площадь, к тюрьме. Часовой из нестроевых казаков,
стоявший у входа, было преградил ему дорогу.
- Пропуск есть?
- Пусти! Отслонись, говорят!
- Без пропуску не могу никого впущать. Не приказано.
Григорий не успел и до половины обнажить шашку, как часовой юркнул в
дверь. Следом за ним, не снимая руки с эфеса, вошел в коридор Григорий.
- Дать мне сюда начальника тюрьмы! - закричал он.
Лицо его побелело, горбатый нос хищно погнулся, бровь избочилась...
Прибежал какой-то хроменький казачишка, исправлявший должность
надзирателя, выглянул мальчонка-писарь из канцелярии. Вскоре появился и
начальник тюрьмы, заспанный, сердитый.
- Без пропуска - за это, знаешь?! - загремел он, но, узнав Григория и
всмотревшись в его лицо, испуганно залопотал: - Это вы, ваше... товарищ
Мелехов? В чем тут дело?
- Ключи от камер!
- От камер?
- Я тебе что, по сорок раз буду повторять? Ну! Давай ключи, собачий
клеп!
Григорий шагнул к начальнику, тот попятился, но сказал довольно-таки
твердо:
- Ключей не дам. Не имеете права!
- Пра-а-ва-а?..
Григорий заскрипел зубами, выхватил шашку. В руке его она с визгом
описала под низким потолком коридора сияющий круг. Писарь и надзиратели
разлетелись, как вспугнутые воробьи, а начальник прижался к стене, сам
белее стены, сквозь зубы процедил:
- Учиняйте! Вот они, ключи... А я буду жаловаться.
- Я тебе учиню! Вы тут, по тылам, привыкли!.. Храбрые тут, баб и дедов
сажать!.. Я вас всех тут перетрясу! Езжай на позицию, гад, а то зараз
срублю!
Григорий кинул шашку в ножны, кулаком ударил по шее перепуганного
начальника; коленом и кулаками толкая его к выходу, орал:
- На фронт!.. Сту-пай!.. Сту-пай!.. Такую вашу... Тыловая вша!..
Вытолкав начальника и услышав шум на внутреннем дворе тюрьмы, он
прибежал туда. Около входа на кухню стояло трое надзирателей; один дергал
приржавевший затвор японской винтовки, горячей скороговоркой выкрикивал:
- ...Нападение исделал!.. Отражать надо!.. В старом уставе как?
Григорий выхватил маузер, и надзиратели наперегонки покатились по
дорожкам в кухню.
- Вы-хо-ди-и-и!.. По домам!.. - зычно кричал Григорий, распахивая двери
густо набитых камер, потрясая связкой ключей.
Он выпустил всех (около ста человек) арестованных. Тех, которые из
боязни отказались выйти, силой вытолкал на улицу, запер пустые камеры.
Около входа в тюрьму стал скопляться народ. Из дверей на площадь валили
арестованные; озираясь, согнувшись, шли по домам. Из штаба, придерживая
шашки, бежали к тюрьме казаки караульного взвода; спотыкаясь, шел сам
Кудинов.
Григорий покинул опустевшую тюрьму последним. Проходя через раздавшуюся
толпу, матерно обругал жадных до новостей, шушукающихся баб и, сутулясь,
медленно пошел навстречу Кудинову. Подбежавшим казакам караульного взвода,
узнавшим и приветствовавшим его, крикнул:
- Ступайте в помещение, жеребцы! Ну, чего вы бежите, запалились? Марш!
- Мы думали, в тюрьме бунтуются, товарищ Мелехов!
- Писаренок прибег, говорит: "Налетел какой-то черный, замки сбивает!"
- Лживая тревога оказалась!
Казаки, посмеиваясь и переговариваясь, повернули обратно. Кудинов
торопливо подходил к Григорию, на ходу поправляя длинные, выбившиеся
из-под фуражки волосы.
- Здравствуй, Мелехов. В чем дело?
- Здорово, Кудинов! Тюрьму вашу разгромил.
- На каком основании? Что такое?
- Выпустил всех - и все... Ну, чего глаза вылупил? Вы тут на каких
основаниях иногородних баб да стариков сажаете? Это что ишо такое? Ты
гляди у меня, Кудинов!
- Самовольничать не смей. Это са-мо-у-правство!
- Я тебе, в гроб твою, посамовольничаю! Я вот вызову зараз свой полк
из-под Каргинской, так аж черт вас тут возьмет!
Григорий вдруг схватил Кудинова за сыромятный кавказский поясок, шатая,
раскачивая, с холодным бешенством зашептал:
- Хочешь зараз же открою фронт? Хочешь зараз вон из тебя душу выпущу?
Ух, ты!.. - Григорий скрипнул зубами, отпустил тихо улыбавшегося Кудинова.
- Чему скалишься?
Кудинов поправил пояс, взял Григория под руку:
- Пойдем ко мне. И чего ты вскипятился? Ты бы на себя сейчас поглядел:
на черта похож... Мы, брат, по тебе тут соскучились. А что касается тюрьмы
- это чепуха... Ну, выпустил, какая же беда?.. Я скажу ребятам, чтобы они
действительно приутихли. А то волокут всех бабенок иногородних, у каких
мужья в красных... Но зачем вот ты наш авторитет подрываешь? Ах, Григорий!
До чего ты взгальный! Приехал бы, сказал бы: "Так и так, мол, надо тюрьму
разгрузить, выпустить таких-то и таких-то". Мы бы по спискам рассмотрели и
кое-кого выпустили. А ты - всех гамузом! Да ведь это хорошо, что у нас
важные преступники отдельно сидят, а если б ты и их выпустил? Горячка ты!
- Кудинов похлопал Григория по плечу, засмеялся: - А ведь ты вот при таком
случае, поперек скажи тебе - и убьешь. Или, чего доброго, казаков
взбунтуешь...
Григорий выдернул свою руку из руки Кудинова, остановился около
штабного дома.
- Вы тут все храбрые стали за нашими спинами! Полну тюрьму понасажали
людей... Ты бы свои способности там показал, на позициях!
- Я их, Гриша, в свое время не хуже тебя показывал. Да и сейчас садись
ты на мое место, а я твою дивизию возьму...
- Нет уж, спасибочко!
- То-то и оно!
- Ну, мне с тобой дюже долго не об чем гутарить. Я зараз еду домой
отдохнуть недельку. Я захворал что-то... А тут плечо мне трошки поранили.
- Чем захворал?
- Тоской, - криво улыбнулся Григорий. - Сердце пришло в смятению...
- Нет, не шутя, что у тебя? У нас есть такой доктор, что, может, даже и
профессор. Пленный. Захватили его наши за Шумилинской, с матросами ездил.
Важный такой, в черных очках. Может, он поглядел бы тебя?
- Ну его к черту!
- Так что же, поезжай отдохни. Дивизию кому сдал?
- Рябчикову.
- Да ты погоди, куда ты спешишь? Расскажи, какие там дела? Ты, говорят,
рубанул-таки? Мне вчера ночью передавал кто-то, будто ты матросов под
Климовкой нарубил несть числа. Верно?
- Прощай!
Григорий пошел, но, отойдя несколько шагов, стал вполоборота, окликнул
Кудинова:
- Эй! Ежели поимею слух, что опять сажаете...
- Да, нет, нет! Пожалуйста, не беспокойся! Отдыхай!
День уходил на запад, вослед солнцу. С Дона, с разлива потянуло
холодом. Со свистом пронеслась над головой Григория стая чирков. Он уже
входил во двор, когда сверху, вниз по Дону, откуда-то с Казанского юрта по
воде доплыла октава орудийного залпа.
Прохор быстренько заседлал коней; ведя их в поводу, спросил:
- Восвоясы дунем? В Татарский?
Григорий молча принял повод, молча кивнул головой.
В Татарском было пусто и скучно без казаков. Пешая сотня татарцев на
время была придана одному из полков 5-й дивизии, переброшена на левую
сторону Дона.
Одно время красные части, пополненные подкреплениями, подошедшими из
Балашова и Поворина, повели интенсивное наступление с северо-востока,
заняли ряд хуторов Еланской станицы и подошли к самой станице Еланской. В
ожесточенном бою, завязавшемся на подступах к станице, верх одержали
повстанцы. И одержали потому, что на помощь Еланскому и Букановскому
полкам, отступавшим под напором Московского красноармейского полка и двух
эскадронов кавалерии, были кинуты сильные подкрепления. Левой стороной
Дона из Вешенской подошли к Еланской 4-й повстанческий полк 1-й дивизии (в
составе его - и сотня татарцев), трехорудийная батарея и две резервные
конные сотни. Помимо этого, по правобережью были стянуты значительные
подкрепления к хуторам Плешакову и Матвеевскому, расположенным от станицы
Еланской - через Дон - в трех - пяти верстах. На Кривском бугре был
установлен орудийный взвод. Один из наводчиков, казак с хутора Кривского,
славившийся беспромашной стрельбой, с первого же выстрела разбил
красноармейское пулеметное гнездо и несколькими очередями шрапнели,
накрывшими залегшую в краснотале красноармейскую цепь, поднял ее на ноги.
Бой кончился в пользу повстанцев. Наседая на отступавшие красные части,
повстанцы вытеснили их за речку Бланку, выпустили в преследование
одиннадцать сотен конницы, и та на бугре, неподалеку от хутора
Заталовского, настигла и вырубила целиком эскадрон красноармейцев.
С той поры татарские "пластуны" мотались где-то по левобережью, по
песчаным бурунам. Из сотни почти не приходили в отпуск казаки. Лишь на
пасху, как по сговору, сразу явилась в хутор почти половина сотни. Казаки
пожили в хуторе день, разговелись и, переменив бельишко, набрав из дому
сала, сухарей и прочей снеди, переправились на ту сторону Дона, толпой,
как богомольцы (только с винтовками вместо посохов), потянули в
направлении Еланской. С бугра в Татарском, с обдонской горы провожали их
взглядами жены, матери, сеструшки. Бабы ревели, вытирали заплаканные глаза
кончиками головных платков и шалек, сморкались в подолы исподних юбок... А
на той стороне Дона, за лесом, затопленным полой водой, по песчаным
бурунам шли казаки: Христоня, Аникушка, Пантелей Прокофьевич, Степан
Астахов и другие. На привинченных штыках винтовок болтались холщовые
сумочки с харчами, по ветру веялись грустные, как запах чабреца, степные
песни, вялый тянулся промеж казаков разговор... Шли они невеселые, но зато
сытые, обстиранные. Перед праздником жены и матери нагрели им воды, обмыли
приросшую к телу грязь, вычесали лютых на кровь служивских вшей. Чем бы не
жить дома, не кохаться? А вот надо идти навстречу смерти... И идут.
Молодые, лет по шестнадцати-семнадцати парнишки, только что призванные в
повстанческие ряды, шагают по теплому песку, скинув сапоги и чиричонки. Им
неведомо отчего радостно, промеж них и веселый разговоришко вспыхнет, и
песню затянут ломающимися, несозревшими голосами. Им война - в новинку,
вроде ребячьей игры. Они в первые дни и к посвисту пуль прислушиваются,
подымая голову от сырого бугорка земли, прикрывающего окопчик. "Куга
зеленая!" - пренебрежительно зовут их фронтовые казаки, обучая на
практике, как рыть окопы, как стрелять, как носить на походе служивское
имущество, как выбрать прикрытие получше, и даже мастерству выпаривать на
огне вшей и обворачивать ноги портянками так, чтобы нога устали не слышала
и "гуляла" в обутке, учат несмысленный молодняк. И до тех пор "куженок"
смотрит на окружающий его мир войны изумленным, птичьим взглядом, до тех
пор подымает голову и высматривает из окопчика, сгорая от любопытства,
пытаясь рассмотреть "красных", пока не щелкнет его красноармейская пуля.