Страница:
косили глаза.
- Нет, каков мерзавец! Ах, подлюга! - повторял он, дрожащими пальцами
сворачивая папироску.
На собрание пошел он вместе с Кошевым и Иваном Алексеевичем. Майдан
набит битком. У Ивана Алексеевича даже сердце не по-хорошему екнуло:
"Чтой-то они неспроста собрались... Весь хутор на майдане". Но опасения
его рассеялись, когда он, сняв шапку, вошел в круг. Казаки охотно
расступились. Лица были сдержанные, у некоторых даже с веселинкой в
глазах. Штокман оглядел казаков. Ему хотелось разрядить атмосферу, вызвать
толпу на разговор. Он, по примеру Ивана Алексеевича, тоже снял свой
красноверхий малахай, громко сказал:
- Товарищи казаки! Прошло полтора месяца, как у вас стала Советская
власть. Но до сих пор с вашей стороны мы, ревком, наблюдаем какое-то
недоверие к нам, какую-то даже враждебность. Вы не посещаете собраний,
среди вас ходят всякие слухи, нелепые слухи о поголовных расстрелах, о
притеснениях, которые будто бы чинит вам Советская власть. Пора нам
поговорить, что называется, по душам, пора поближе подойти друг к другу.
Вы сами выбирали свой ревком. Котляров и Кошевой - ваши хуторские казаки,
и между вами не может быть недоговоренности. Прежде всего я решительно
заявляю, что распространяемые нашими врагами слухи о массовых расстрелах
казаков - не что иное как клевета. Цель у сеющих эту клевету - ясная:
поссорить казаков с Советской властью, толкнуть вас опять к белым.
- Скажешь, расстрелов нет? А семерых куда дели? - крикнули из задних
рядов.
- Я не скажу, товарищи, что расстрелов нет. Мы расстреливали и будем
расстреливать врагов Советской власти, всех, кто вздумает навязывать нам
помещицкую власть. Не для этого мы свергли царя, кончили войну с
Германией, раскрепостили народ. Что вам дала война с Германией? Тысячи
убитых казаков, сирот, вдов, разорение...
- Верно!
- Это ты правильно гутаришь!
- ...Мы - за то, чтобы войны не было, - продолжал Штокман. - Мы за
братство народов! А при царской власти для помещиков и капиталистов
завоевывались вашими руками земли, чтобы обогатились на этом те же
помещики и фабриканты. Вот у вас под боком был помещик Листницкий. Его дед
получил за участие в войне восемьсот двенадцатого года четыре тысячи
десятин земли. А что ваши деды получили? Они головы теряли на немецкой
земле! Они кровью ее поливали!
Майдан загудел. Гул стал притихать, а потом сразу взмахнул ревом:
- Верна-а-а-а!..
Штокман малахаем осушил пот на лысеющем лбу, напрягая голос, кричал:
- Всех, кто поднимет на рабоче-крестьянскую власть вооруженную руку, мы
истребим! Ваши хуторские казаки, расстрелянные по приговору Ревтрибунала,
были нашими врагами. Вы все это знаете. Но с вами, тружениками, с теми,
кто сочувствует нам, мы будем идти вместе, как быки на пахоте, плечом к
плечу. Дружно будем пахать землю для новой жизни и боронить ее, землю,
будем, чтобы весь старый сорняк, врагов наших, выкинуть с пахоты! Чтобы не
пустили они вновь корней! Чтобы не заглушили роста новой жизни!
Штокман понял по сдержанному шуму, по оживившимся лицам, что ворохнул
речью казачьи сердца. Он не ошибся: начался разговор по душам.
- Осип Давыдович! Хорошо мы тебя знаем, как ты проживал у нас когда-то,
ты нам вроде как свой. Объясни правильно, не боись нас, что она, эта
власть ваша, из нас хочет? Мы, конечно, за нее стоим, сыны наши фронты
бросили, но мы - темные люди, никак мы не разберемся в ней...
Долго и непонятно говорил старик Грязнов, ходил вокруг да около, кидал
увертливые, лисьи петли слов, видимо, боясь проговориться. Безрукий Алешка
Шамиль не вытерпел:
- Можно сказать?
- Бузуй! - разрешил Иван Алексеевич, взволнованный разговором.
- Товарищ, Штокман, ты мне наперед скажи: могу я гутарить так, как
хочу?
- Говори.
- А не заарестуете меня?
Штокман улыбнулся, молча махнул рукой.
- Только чур - не серчать! Я от простого ума: как умею, так и заверну.
Сзади за холостой рукав Алешкиного чекменишки дергал брат Мартин,
испуганно шептал:
- Брось, шалава! Брось, не гутарь, а то они тебя враз на цугундер.
Попадешь на книжку, Алешка!
Но тот отмахнулся от него, дергая изуродованной щекой, мигая, стал
лицом к майдану.
- Господа казаки! Я скажу, а вы рассудите нас, правильно я поведу речь
или, может, заблужусь. - Он по-военному крутнулся на каблуках, повернулся
к Штокману, хитро заерзал прижмурой-глазом. - Я так понимаю: направдок
гутарить - так направдок. Рубануть уж, так сплеча! Я зараз скажу, что мы
все, казаки, думаем и за что мы на коммунистов держим обиду... Вот ты,
товарищ, рассказывал, что против хлеборобов-казаков вы не идете, какие вам
не враги. Вы против богатых, за бедных вроде. Ну скажи, правильно
расстреляли хуторных наших? За Коршунова гутарить не буду - он атаманил,
весь век на чужом горбу катался, а вот Авдеича Бреха за что? Кашулина
Матвея? Богатырева? Майданникова? А Королева? Они такие же, как и мы,
темные, простые, непутаные. Учили их за чапиги держаться, а не за книжку.
Иные из них и грамоте не разумеют. Аз, буки - вот и вся ихняя ученость. И
ежели эти люди сболтнули что плохое, то разве за это на мушку их надо
брать? - Алешка перевел дух, рванулся вперед. На груди его забился
холостой рукав чекменя, рот повело в сторону. - Вы забрали их, кто сдуру
набрехал, казнили, а вот купцов не трогаете! Купцы деньгой у вас жизню
свою откупили! А нам и откупиться не за что, мы весь век в земле копаемся,
а длинный рупь мимо нас идет. Они, каких расстреляли, может, и последнего
быка с база согнали б, лишь бы жизню им оставили, но с них кострибуцию не
требовали. Их взяли и поотвернули им головы. И ить мы все знаем, что
делается в Вешках. Там купцы, попы - все целенькие. И в Каргинах, небось,
целые. Мы слышим, что кругом делается. Добрая слава лежит, а худая по
свету бежит!
- Правильна! - одинокий крик сзади.
Гомон вспух, потопил слова Алешки, но тот переждал время и, не обращая
внимания на поднятую руку Штокмана, продолжал выкрикивать:
- И мы поняли, что, может, Советская власть и хороша, но коммунисты,
какие на должностях засели, норовят нас в ложке воды утопить! Они нам
солют за девятьсот пятый год, мы эти слова слыхали от красных солдатов. И
мы так промеж себя судим: хотят нас коммунисты изнистожить, перевесть
вовзят [совсем, вконец]. Чтоб и духу казачьего на Дону не было. Вот тебе
мой сказ! Я зараз как пьяный: что на уме, то на языке. А пьяные мы все от
хорошей жизни, от обиды, что запеклась на вас, на коммунистов!
Алешка нырнул в гущу полушубков, и над майданом надолго распростерлась
потерянная тишина. Штокман заговорил, но его перебили выкриком из задних
рядов:
- Правда! Обижаются казаки! Вы послухайте, каткие песни зараз на
хуторах сложили. Словом не всякий решится сказать, а в песнях играют, с
песни короткий спрос. А сложили такую "яблочко":
Самовар кипит, рыба жарится.
А кадеты придут - будем жалиться.
- Значит, есть на что жалиться!
Кто-то некстати засмеялся. Толпа колыхнулась. Шепот, разговоры...
Штокман ожесточенно нахлобучил малахай и, выхватив из кармана список,
некогда написанный Кошевым, крикнул:
- Нет, неправда! Не за что обижаться тем, кто за революцию! Вот за что
расстреляли ваших хуторян, врагов Советской власти. Слушайте! - И он
внятно, с паузами стал читать:
СПИСОК
арестованных врагов Советской власти, препровождающихся
в распоряжение следственной комиссии при Ревтрибунале
15-й Инзенской дивизии
Фамилия, имя, отчество За что арестовали
1 Коршунов Мирон Григорьевич Б. атаман, богатей, нажитый от
чужого труда.
2 Синилин Иван Авдеевич Пущал пропаганды, чтобы
свергнули Советскую власть.
3 Кашулин Матвей Иванович То же самое.
4 Майданников Семен Гаврилов Надевал погоны, орал по
улицам против власти.
5 Мелехов Пантелей Прокофьевич Член Войскового круга.
6 Мелехов Григорий Пантелеевич Подъесаул, настроенный
против. Опасный.
7 Кашулин Андрей Матвеев Участвовал в расстреле
красных казаков Подтелкова.
8 Бодовсков Федот Никифоров То же самое.
9 Богатырев, Архип Матвеев Церковный титор. Против власти
выступал в караулке. Возмутитель
народа и контра революции.
10 Королев Захар Леонтьев Отказался сдать оружие.
Ненадежный.
Против обоих Мелеховых и Бодовскова в примечании, не прочтенном
Штокманом вслух, было указано:
"Данные враги Советской власти не доставляются, ибо двое из них в
отсутствии, мобилизованы в обывательские подводы, повезли до станции
Боковской патроны. А Мелехов Пантелей лежит в тифу. С приездом двое будут
немедленно арестованы и доставлены в округ. А третий - как только
подымется на ноги".
Собрание несколько мгновений помолчало, а потом взорвалось криками:
- Неверно!
- Брешешь! Говорили они против власти!
- За такие подобные следовает!
- В зубы им заглядать, что ли?
- Наговоры на них!
И Штокман заговорил вновь. Его слушали, будто и внимательно и даже
покрикивали с одобрением, но когда в конце он поставил вопрос о
распределении имущества бежавших с белыми - ответили молчанием.
- Чего ж вы воды в рот набрали? - досадуя, спросил Иван Алексеевич.
Толпа покатилась к выходу, как просыпанная дробь. Один из беднейших,
Семка, по прозвищу Чугун, было нерешительно подался вперед, но потом
одумался и махнул варежкой:
- Хозяева придут, опосля глазами моргай...
Штокман пытался уговаривать, чтобы не расходились, а Кошевой, мучнисто
побелев, шепнул Ивану Алексеевичу:
- Я говорил - не будут брать. Это имущество лучше спалить теперя, чем
им отдавать!..
Кошевой, задумчиво похлопывая плеткой по голенищу, уронив голову,
медленно всходил по порожкам моховского дома. Около дверей в коридоре,
прямо на полу, лежали в куче седла. Кто-то, видно, недавно приехал: на
одном из стремян еще не стаял спрессованный подошвой всадника, желтый от
навоза комок снега; под ним мерцала лужица воды. Все это Кошевой видел,
ступая по измызганному полу террасы. Глаза его скользили по голубой резной
решетке с выщербленными ребрами, по пушистому настилу инея, сиреневой
каемкой лежавшему близ стены; мельком взглянул он и на окна, запотевшие
изнутри, мутные, как бычачий пузырь. Но все то, что он видел, в сознании
не фиксировалось, скользило невнятно, расплывчато, как во сне. Жалость и
ненависть к Григорию Мелехову переплели Мишкино простое сердце...
В передней ревкома густо воняло табаком, конской сбруей, талым снегом.
Горничная, одна из прислуги, оставшаяся в доме после бегства Моховых за
Донец, топила голландскую печь. В соседней комнате громко смеялись
милиционеры. "Чудно им! Веселость нашли..." - обиженно подумал Кошевой,
шагая мимо, и уже с досадой в последний раз хлопнул плеткой по голенищу,
без стука вошел в угловую комнату.
Иван Алексеевич в распахнутой ватной теплушке сидел за письменным
столом. Черная папаха его была лихо сдвинута набекрень, а потное лицо -
устало и озабоченно. Рядом с ним на подоконнике, все в той же длинной
кавалерийской шинели, сидел Штокман. Он встретил Кошевого улыбкой, жестом
пригласил сесть рядом:
- Ну как, Михаил? Садись.
Кошевой сел, разбросав ноги. Любознательно-спокойный голос Штокмана
подействовал на него отрезвляюще.
- Слыхал я от верного человека... Вчера вечером Григорий Мелехов
приехал домой. Но к ним я не заходил.
- Что ты думаешь по этому поводу?
Штокман сворачивал папироску и изредка вкось поглядывал на Ивана
Алексеевича, выжидая ответа.
- Посадить его в подвал или как? - часто мигая, нерешительно спросил
Иван Алексеевич.
- Ты у нас председатель ревкома... Смотри.
Штокман улыбнулся, уклончиво пожал плечами. Умел он с такой издевкой
улыбнуться, что улыбка жгла не хуже удара арапником. Вспотел у Ивана
Алексеевича подбородок.
Не разжимая зубов, резко сказал:
- Я - председатель, так я их обоих, и Гришку и брата, арестую - и в
Вешки!
- Брата Григория Мелехова арестовывать вряд ли есть смысл. За него
горой стоит Фомин. Тебе же известно, как он о нем прекрасно отзывается...
А Григория взять сегодня, сейчас же! Завтра мы его отправим в Вешенскую, а
материал на него сегодня же пошли с конным милиционером на имя
председателя Ревтрибунала.
- Может, вечером забрать Григория, а, Осип Давидович?
Штокман закашлялся и уже после приступа, вытирая бороду, спросил:
- Почему вечером?
- Меньше разговоров...
- Ну, это, знаешь ли... ерунда это!
- Михаил, возьми двух человек и иди забери зараз же Гришку. Посадишь
его отдельно. Понял?
Кошевой сполз с подоконника, пошел к милиционерам. Штокман походил по
комнате, шаркая растоптанными седыми валенками; остановившись против
стола, спросил:
- Последнюю партию собранного оружия отправил?
- Нет.
- Почему?
- Не успел вчера.
- Почему?
- Нынче отправим.
Штокман нахмурился, но сейчас же приподнял брови, спросил
скороговоркой:
- Мелеховы что сдали?
Иван Алексеевич, припоминая, сощурил глаза, улыбнулся:
- Сдали-то они в аккурат, две винтовки и два нагана. Да ты думаешь, это
все?
- Нет?
- Ого! Нашел дурее себя!
- Я тоже так думаю. - Штокман тонко поджал губы. - Я бы на твоем месте
после ареста устроил у него тщательный обыск. Ты скажи, между прочим,
коменданту-то. Думать-то ты думаешь, а кроме этого, и делать надо.
Кошевой вернулся через полчаса. Он резво бежал по террасе: свирепо
прохлопал дверями и, став на пороге, переводя дух, крикнул:
- Черта с два!
- Ка-а-ак?! - быстро идя к нему, страшно округляя глаза, спросил
Штокман. Длинная шинель его извивалась между ногами, полами щелкала по
валенкам.
Кошевой, то ли от тихого его голоса, то ли еще от чего, взбесился,
заорал:
- А ты глазами не играй!.. - И матерно выругался. - Говорят, уехал
Гришка на Сингинский, к тетке, а я тут при чем? Вы-то где были? Гвозди
дергали? Вот! Проворонили Гришку! А на меня нечего орать! Мое дело телячье
- поел да в закут. А вы чего думали? - Пятясь от подходившего к нему в
упор Штокмана, он уперся спиной в изразцовую боковину печи и рассмеялся. -
Не напирай, Осип Давыдович! Не напирай, а то, ей-богу, вдарю!
Штокман постоял около него, похрустел пальцами; глядя на белый Мишкин
оскал, на глаза его, смотревшие улыбчиво и преданно, процедил:
- Дорогу на Сингин знаешь?
- Знаю.
- Чего же ты вернулся? А еще говоришь - с немцем дрался... Шляпа! - И с
нарочитым презрением сощурился.
Степь лежала, покрытая голубоватым дымчатым куревом. Из-за обдонского
бугра вставал багровый месяц. Он скупо светил, не затмевая фосфорического
света звезд.
По дороге на Сингин ехали шесть конников. Лошади бежали рысцой. Рядом с
Кошевым трясся в драгунском седле Штокман. Высокий гнедой донец под ним
все время взыгрывал, ловчился укусить всадника за колено. Штокман с
невозмутимым видом рассказывал какую-то смешную историю, а Мишка, припадая
к луке, смеялся детским, заливчатым смехом, захлебываясь и икая, и все
норовил заглянуть под башлык Штокману, в его суровые стерегущие глаза.
Тщательный обыск на Сингином не дал никаких результатов.
Григория заставили из Боковской ехать в Чернышевскую. Вернулся он через
полторы недели. А за два дня до его приезда арестовали отца. Пантелей
Прокофьевич только что начал ходить после тифа. Встал еще больше
поседевший, мослаковатый, как конский скелет. Серебристый каракуль волос
лез, будто избитый молью, борода свалялась и была по краям сплошь намылена
сединой.
Милиционер увел его, дав на сборы десять минут. Посадили Прокофьевича -
перед отправкой в Вешенскую - в моховский подвал. Кроме него, в подвале,
густо пропахшем анисовыми яблоками, сидели еще девять стариков и один
почетный судья.
Петро сообщил эту новость Григорию и - не успел еще тот в ворота
въехать - посоветовал:
- Ты, браток, поворачивай оглобли... Про тебя пытали, когда приедешь.
Поди посогрейся, детишков повидай, а посля давай я тебя отвезу на Рыбный
хутор, там прихоронишься и перегодишь время. Будут спрашивать, скажу -
уехал на Сингин к тетке. У нас ить семерых прислонили к стенке, слыхал?
Как бы отцу такая линия не вышла... А про тебя и гутарить нечего!
Посидел Григорий в кухне с полчаса, а потом, оседлав своего коня, в
ночь ускакал на Рыбный. Дальний родственник Мелеховых, радушный казак,
спрятал Григория в прикладке кизяков. Там он и прожил двое суток, выползая
из своего логова только по ночам.
На второй день после приезда с Сингина Кошевой отправился в Вешенскую
узнать, когда будет собрание комячейки. Он, Иван Алексеевич, Емельян,
Давыдка и Филька решили оформить свою партийную принадлежность.
Мишка вез с собой последнюю партию сданного казаками оружия, найденный
в школьном дворе пулемет и письмо Штокмана председателю окружного ревкома.
На пути в Вешенскую в займище поднимали зайцев. За год войны столько
развелось их и так много набрело кочевых, что попадались они на каждом
шагу. Как желтый султан куги - так и заячье кобло. От скрипа саней вскочит
серый с белым подпудником заяц и, мигая отороченным черной опушкой
хвостом, пойдет щелкать целиной. Емельян, правивший конями, бросал вожжи,
люто орал:
- Бей! А ну, резани его!
Мишка прыгал с саней, с колена выпускал вслед серому катучему комку
обойму, разочарованно смотрел, как пули схватывали вокруг него белое
крошево снега, а комок наддавал ходу, с разлету обивал с бурьяна снежный
покров и скрывался в чаще.
...В ревкоме шла бестолковая сутолочь. Люди потревоженно бегали,
подъезжали верховые нарочные, улицы поражали малолюдьем. Мишка, не
понимавший причины беспокойной суетни, был удивлен. Письмо Штокмана
заместитель председателя рассеянно сунул в карман, на вопрос, будет ли
ответ, сурово буркнул:
- Отвяжись, ну тебя к черту! Не до вас!
По площади сновали красноармейцы караульной роты. Проехала, пыхая
дымком, полевая кухня. На площади запахло говядиной и лавровым листом.
Кошевой зашел в Ревтрибунал к знакомым ребятам покурить, спросил:
- Чего у вас томаха идет?
Ему неохотно ответил один из следователей по местным делам, Громов:
- В Казанской чтой-то неспокойно. Не то белые прорвались, не то казаки
восстали. Вчера бой там шел, по слухам. Телефонная связь-то порватая.
- Верхового кинули б туда.
- Послали. Не вернулся. А нынче в Еланскую пошла рота. И там что-то
нехорошо.
Они сидели у окна, курили. За стеклами осанистого купеческого дома,
занятого трибуналом, порошил снежок.
Выстрелы глухо захлопали где-то за станицей, около сосен, в направлении
на Черную. Мишка побелел, выронил папиросу. Все бывшие в доме кинулись во
двор. Выстрелы гремели уже полнозвучно и веско. Возраставшую пачечную
стрельбу задавил залп, завизжали пули, заклацали, вгрызаясь в обшивку
сараев, в ворота. Во дворе ранило красноармейца. На площадь, комкая и
засовывая в карманы бумаги, выбежал Громов. Около ревкома строились
остатки караульной роты. Командир в куцей дубленке челноком шнырял меж
красноармейцев. Колонной, на рысях, повел он роту на спуск к Дону.
Началась гибельная паника. По площади забегали люди. Задрав голову,
наметом прошла оседланная, без всадника лошадь.
Ошарашенный Кошевой сам не помнил, как очутился на площади. Он видел,
как Фомин, в бурке, черным вихрем вырвался из-за церкви. К хвосту его
рослого коня был привязан пулемет. Колесики не успевали крутиться, пулемет
волочился боком, его трепал из стороны в сторону шедший карьером конь.
Фомин, припавший к луке, скрылся под горой, оставив за собой серебряный
дымок снежной пыли.
"К лошадям!" - было первой мыслью Мишки. Он, пригибаясь, перебегал
перекрестки, ни разу не передохнул. Сердце зашлось, пока добежал до
квартиры. Емельян запряг лошадей, с испугу не мог нацепить постромки.
- Чтой-то, Михаил? Что такое? - лепетал он, выбивая дробь зубами.
Запряг - потерял вожжи. Начал вожжать - на хомуте, у левой, развязалась
супонь.
Двор, где они стали на квартиру, выходил в степь. Мишка посматривал на
сосны, но оттуда не показывались цепи пехоты, не шла лавой конница. Где-то
стреляли, улицы были пусты, все было обыденно и скучно. И в то же время
творилось страшное: переворот вступал в права.
Пока Емельян возился с лошадьми, Мишка глаз не сводил со степи. Он
видел, как из-за часовенки, мимо места, где сгорела в декабре
радиостанция, побежал человек в черном пальто. Он мчался изо всех сил,
низко клонясь вперед, прижав к груди руки. По пальто Кошевой узнал
следователя Громова. И еще успел увидеть он, как из-за плетня мелькнула
фигура конного. И его узнал Мишка. Это был вешенский казак Черничкин,
молодой отъявленный белогвардеец. Отделенный от Черничкина расстоянием в
сто саженей, Громов на бегу оглянулся раз и два, достал из кармана
револьвер. Хлопнул выстрел, другой. Громов выскочил на вершину песчаного
буруна, бил из нагана. С лошади Черничкин прыгнул на ходу; придерживая
повод, снял винтовку, прилег под сугроб. После первого выстрела Громов
пошел боком, хватая левой рукой ветви хвороста. Околесив бурун, он лег
лицом в снег. "Убил!" - Мишка похолодел. Был Черничкин лучшим стрелком и
из принесенного с германской войны австрийского карабина без промаха низал
любую на любом расстоянии цель. Уже в сенях, выскочив за ворота, Мишка
видел, как Черничкин, подскакав к буруну, рубил шашкой черное пальто, косо
распростертое на снегу.
Скакать через Дон на Базки было опасно. На белом просторе Дона лошади и
седоки стели бы прекрасной мишенью.
Там уже легли двое красноармейцев караульной роты, срезанные пулями. И
поэтому Емельян повернул через озеро в лес. На льду стоял наслуз [снеговой
покров на льду, пропитанный водой], из-под конских копыт, шипя, летели
брызги и комья, подреза полозьев чертили глубокие борозды. До хутора
скакали бешено. Но на переезде Емельян натянул вожжи, повернул опаленное
ветром лицо к Кошевому:
- Что делать? А если и у нас такая заваруха?
Мишка затосковал глазами. Оглядел хутор. По крайней к Дону улице
проскакали двое верховых. Показалось, видно, Кошевому, что это
милиционеры.
- Гони в хутор. Больше нам некуда деваться! - решительно сказал он.
Емельян с великой неохотой тронул лошадей. Дон переехали. Поднялись на
выезд. Навстречу им бежали Антип Брехович и еще двое стариков с верхнего
края.
- Ох, Мишка! - Емельян, увидев в руках Антипа винтовку, задернул
лошадей, круто повернул назад.
- Стой!
Выстрел. Емельян, не роняя из рук вожжей, упал. Лошади скоком
воткнулись в плетень. Кошевой спрыгнул с саней. Подбегая к нему, скользя
ногами, обутыми в чирики, Антип качнулся, стал, кинул к плечу винтовку.
Падая на плетень, Мишка заметил в руках у одного старика белые зубья
вил-тройчаток.
- Бей его!
От ожога в плече Кошевой без крика упал вниз, ладонями закрыл глаза.
Человек нагнулся над ним с тяжким дыхом, пырнул его вилами.
- Вставай, сука!
Дальше Кошевой помнил все как во сне. На него, рыдая, кидался, хватал
за грудки Антип:
- Отца моего смерти предал... Пустите, добрые люди! Дайте, я над ним
сердце отведу!
Его оттягивали. Собралась толпа. Чей-то урезонивающий голос простудно
басил:
- Пустите парня! Что вы, креста не имеете, что ли? Брось, Антип! В отца
жизню не вдунешь, а человека загубишь... Разойдитесь, братцы! Там вон, на
складе, сахар делют. Ступайте...
Очнулся Мишка вечером под тем же плетнем. Жарко пощипывал тронутый
вилами бок. Зубья, пробив полушубок и теплушку, неглубоко вошли в тело. Но
разрывы болели, на них комками запеклась кровь. Мишка встал на ноги,
прислушался. По хутору, видно, ходили повстанческие патрули. Редкие гукали
выстрелы. Брехали собаки. Издали слышался приближающийся говор. Пошел
Мишка скотиньей стежкой вдоль Дона. Выбрался на яр и полз под плетнями,
шаря руками по черствой корке снега, обрываясь и падая. Он не узнавал
места, полз наобум. Холод бил дрожью тело, замораживал руки. Холод и
загнал Кошевого в чьи-то воротца. Мишка открыл калитку, прикляченную
хворостом, вошел на задний баз. Налево виднелась половня. В нее забрался
было он, но сейчас же заслышал шаги и кашель.
Кто-то шел в половню, поскрипывая валенками. "Добьют зараз", -
безразлично, как о постороннем, подумал Кошевой. Человек стал в темном
просторе дверей.
- Кто тут такой?
Голос был слаб и словно испуган.
Мишка шагнул за стенку.
- Кто это? - спросили уже тревожнее и громче.
Узнав голос Степана Астахова, Мишка вышел из половни:
- Степан, это я, Кошевой... Спаси, ради бога! Могешь ты не говорить
никому? Пособи!
- Вон это кто... - Степан, только что поднявшийся после тифа, говорил
расслабленным голосом. Удлиненный худобою рот его широко и неуверенно
улыбался. - Ну что ж, переночуй, а дневать уж иди куда-нибудь. Да ты как
попал сюда?
Мишка без ответа нащупал его руку, сунулся в ворох мякины.
На другую ночь, чуть смерклось, - решившись на отчаянное, добрел до
дома, постучался в окно. Мать открыла ему двери в сенцы, заплакала. Руки
ее шарили, хватали Мишку за шею, а голова колотилась у него на груди.
- Уходи! Христа ради, уходи, Мишенька! Приходили ноне утром казаки...
Весь баз перерыли, искали тебя. Антипка Брех плетью меня секнул.
"Скрываешь, говорит, сына. Жалко, что не добили его доразу!" [сразу]
Где были свои - Мишка не представлял. Что творилось в хуторе - не знал.
Из короткого рассказа матери понял, что восстали все хутора Обдонья, что
Штокман, Иван Алексеевич, Давыдка и милиционеры ускакали, а Фильку и
Тимофея убили на площади еще вчера в полдень.
- Нет, каков мерзавец! Ах, подлюга! - повторял он, дрожащими пальцами
сворачивая папироску.
На собрание пошел он вместе с Кошевым и Иваном Алексеевичем. Майдан
набит битком. У Ивана Алексеевича даже сердце не по-хорошему екнуло:
"Чтой-то они неспроста собрались... Весь хутор на майдане". Но опасения
его рассеялись, когда он, сняв шапку, вошел в круг. Казаки охотно
расступились. Лица были сдержанные, у некоторых даже с веселинкой в
глазах. Штокман оглядел казаков. Ему хотелось разрядить атмосферу, вызвать
толпу на разговор. Он, по примеру Ивана Алексеевича, тоже снял свой
красноверхий малахай, громко сказал:
- Товарищи казаки! Прошло полтора месяца, как у вас стала Советская
власть. Но до сих пор с вашей стороны мы, ревком, наблюдаем какое-то
недоверие к нам, какую-то даже враждебность. Вы не посещаете собраний,
среди вас ходят всякие слухи, нелепые слухи о поголовных расстрелах, о
притеснениях, которые будто бы чинит вам Советская власть. Пора нам
поговорить, что называется, по душам, пора поближе подойти друг к другу.
Вы сами выбирали свой ревком. Котляров и Кошевой - ваши хуторские казаки,
и между вами не может быть недоговоренности. Прежде всего я решительно
заявляю, что распространяемые нашими врагами слухи о массовых расстрелах
казаков - не что иное как клевета. Цель у сеющих эту клевету - ясная:
поссорить казаков с Советской властью, толкнуть вас опять к белым.
- Скажешь, расстрелов нет? А семерых куда дели? - крикнули из задних
рядов.
- Я не скажу, товарищи, что расстрелов нет. Мы расстреливали и будем
расстреливать врагов Советской власти, всех, кто вздумает навязывать нам
помещицкую власть. Не для этого мы свергли царя, кончили войну с
Германией, раскрепостили народ. Что вам дала война с Германией? Тысячи
убитых казаков, сирот, вдов, разорение...
- Верно!
- Это ты правильно гутаришь!
- ...Мы - за то, чтобы войны не было, - продолжал Штокман. - Мы за
братство народов! А при царской власти для помещиков и капиталистов
завоевывались вашими руками земли, чтобы обогатились на этом те же
помещики и фабриканты. Вот у вас под боком был помещик Листницкий. Его дед
получил за участие в войне восемьсот двенадцатого года четыре тысячи
десятин земли. А что ваши деды получили? Они головы теряли на немецкой
земле! Они кровью ее поливали!
Майдан загудел. Гул стал притихать, а потом сразу взмахнул ревом:
- Верна-а-а-а!..
Штокман малахаем осушил пот на лысеющем лбу, напрягая голос, кричал:
- Всех, кто поднимет на рабоче-крестьянскую власть вооруженную руку, мы
истребим! Ваши хуторские казаки, расстрелянные по приговору Ревтрибунала,
были нашими врагами. Вы все это знаете. Но с вами, тружениками, с теми,
кто сочувствует нам, мы будем идти вместе, как быки на пахоте, плечом к
плечу. Дружно будем пахать землю для новой жизни и боронить ее, землю,
будем, чтобы весь старый сорняк, врагов наших, выкинуть с пахоты! Чтобы не
пустили они вновь корней! Чтобы не заглушили роста новой жизни!
Штокман понял по сдержанному шуму, по оживившимся лицам, что ворохнул
речью казачьи сердца. Он не ошибся: начался разговор по душам.
- Осип Давыдович! Хорошо мы тебя знаем, как ты проживал у нас когда-то,
ты нам вроде как свой. Объясни правильно, не боись нас, что она, эта
власть ваша, из нас хочет? Мы, конечно, за нее стоим, сыны наши фронты
бросили, но мы - темные люди, никак мы не разберемся в ней...
Долго и непонятно говорил старик Грязнов, ходил вокруг да около, кидал
увертливые, лисьи петли слов, видимо, боясь проговориться. Безрукий Алешка
Шамиль не вытерпел:
- Можно сказать?
- Бузуй! - разрешил Иван Алексеевич, взволнованный разговором.
- Товарищ, Штокман, ты мне наперед скажи: могу я гутарить так, как
хочу?
- Говори.
- А не заарестуете меня?
Штокман улыбнулся, молча махнул рукой.
- Только чур - не серчать! Я от простого ума: как умею, так и заверну.
Сзади за холостой рукав Алешкиного чекменишки дергал брат Мартин,
испуганно шептал:
- Брось, шалава! Брось, не гутарь, а то они тебя враз на цугундер.
Попадешь на книжку, Алешка!
Но тот отмахнулся от него, дергая изуродованной щекой, мигая, стал
лицом к майдану.
- Господа казаки! Я скажу, а вы рассудите нас, правильно я поведу речь
или, может, заблужусь. - Он по-военному крутнулся на каблуках, повернулся
к Штокману, хитро заерзал прижмурой-глазом. - Я так понимаю: направдок
гутарить - так направдок. Рубануть уж, так сплеча! Я зараз скажу, что мы
все, казаки, думаем и за что мы на коммунистов держим обиду... Вот ты,
товарищ, рассказывал, что против хлеборобов-казаков вы не идете, какие вам
не враги. Вы против богатых, за бедных вроде. Ну скажи, правильно
расстреляли хуторных наших? За Коршунова гутарить не буду - он атаманил,
весь век на чужом горбу катался, а вот Авдеича Бреха за что? Кашулина
Матвея? Богатырева? Майданникова? А Королева? Они такие же, как и мы,
темные, простые, непутаные. Учили их за чапиги держаться, а не за книжку.
Иные из них и грамоте не разумеют. Аз, буки - вот и вся ихняя ученость. И
ежели эти люди сболтнули что плохое, то разве за это на мушку их надо
брать? - Алешка перевел дух, рванулся вперед. На груди его забился
холостой рукав чекменя, рот повело в сторону. - Вы забрали их, кто сдуру
набрехал, казнили, а вот купцов не трогаете! Купцы деньгой у вас жизню
свою откупили! А нам и откупиться не за что, мы весь век в земле копаемся,
а длинный рупь мимо нас идет. Они, каких расстреляли, может, и последнего
быка с база согнали б, лишь бы жизню им оставили, но с них кострибуцию не
требовали. Их взяли и поотвернули им головы. И ить мы все знаем, что
делается в Вешках. Там купцы, попы - все целенькие. И в Каргинах, небось,
целые. Мы слышим, что кругом делается. Добрая слава лежит, а худая по
свету бежит!
- Правильна! - одинокий крик сзади.
Гомон вспух, потопил слова Алешки, но тот переждал время и, не обращая
внимания на поднятую руку Штокмана, продолжал выкрикивать:
- И мы поняли, что, может, Советская власть и хороша, но коммунисты,
какие на должностях засели, норовят нас в ложке воды утопить! Они нам
солют за девятьсот пятый год, мы эти слова слыхали от красных солдатов. И
мы так промеж себя судим: хотят нас коммунисты изнистожить, перевесть
вовзят [совсем, вконец]. Чтоб и духу казачьего на Дону не было. Вот тебе
мой сказ! Я зараз как пьяный: что на уме, то на языке. А пьяные мы все от
хорошей жизни, от обиды, что запеклась на вас, на коммунистов!
Алешка нырнул в гущу полушубков, и над майданом надолго распростерлась
потерянная тишина. Штокман заговорил, но его перебили выкриком из задних
рядов:
- Правда! Обижаются казаки! Вы послухайте, каткие песни зараз на
хуторах сложили. Словом не всякий решится сказать, а в песнях играют, с
песни короткий спрос. А сложили такую "яблочко":
Самовар кипит, рыба жарится.
А кадеты придут - будем жалиться.
- Значит, есть на что жалиться!
Кто-то некстати засмеялся. Толпа колыхнулась. Шепот, разговоры...
Штокман ожесточенно нахлобучил малахай и, выхватив из кармана список,
некогда написанный Кошевым, крикнул:
- Нет, неправда! Не за что обижаться тем, кто за революцию! Вот за что
расстреляли ваших хуторян, врагов Советской власти. Слушайте! - И он
внятно, с паузами стал читать:
СПИСОК
арестованных врагов Советской власти, препровождающихся
в распоряжение следственной комиссии при Ревтрибунале
15-й Инзенской дивизии
Фамилия, имя, отчество За что арестовали
1 Коршунов Мирон Григорьевич Б. атаман, богатей, нажитый от
чужого труда.
2 Синилин Иван Авдеевич Пущал пропаганды, чтобы
свергнули Советскую власть.
3 Кашулин Матвей Иванович То же самое.
4 Майданников Семен Гаврилов Надевал погоны, орал по
улицам против власти.
5 Мелехов Пантелей Прокофьевич Член Войскового круга.
6 Мелехов Григорий Пантелеевич Подъесаул, настроенный
против. Опасный.
7 Кашулин Андрей Матвеев Участвовал в расстреле
красных казаков Подтелкова.
8 Бодовсков Федот Никифоров То же самое.
9 Богатырев, Архип Матвеев Церковный титор. Против власти
выступал в караулке. Возмутитель
народа и контра революции.
10 Королев Захар Леонтьев Отказался сдать оружие.
Ненадежный.
Против обоих Мелеховых и Бодовскова в примечании, не прочтенном
Штокманом вслух, было указано:
"Данные враги Советской власти не доставляются, ибо двое из них в
отсутствии, мобилизованы в обывательские подводы, повезли до станции
Боковской патроны. А Мелехов Пантелей лежит в тифу. С приездом двое будут
немедленно арестованы и доставлены в округ. А третий - как только
подымется на ноги".
Собрание несколько мгновений помолчало, а потом взорвалось криками:
- Неверно!
- Брешешь! Говорили они против власти!
- За такие подобные следовает!
- В зубы им заглядать, что ли?
- Наговоры на них!
И Штокман заговорил вновь. Его слушали, будто и внимательно и даже
покрикивали с одобрением, но когда в конце он поставил вопрос о
распределении имущества бежавших с белыми - ответили молчанием.
- Чего ж вы воды в рот набрали? - досадуя, спросил Иван Алексеевич.
Толпа покатилась к выходу, как просыпанная дробь. Один из беднейших,
Семка, по прозвищу Чугун, было нерешительно подался вперед, но потом
одумался и махнул варежкой:
- Хозяева придут, опосля глазами моргай...
Штокман пытался уговаривать, чтобы не расходились, а Кошевой, мучнисто
побелев, шепнул Ивану Алексеевичу:
- Я говорил - не будут брать. Это имущество лучше спалить теперя, чем
им отдавать!..
Кошевой, задумчиво похлопывая плеткой по голенищу, уронив голову,
медленно всходил по порожкам моховского дома. Около дверей в коридоре,
прямо на полу, лежали в куче седла. Кто-то, видно, недавно приехал: на
одном из стремян еще не стаял спрессованный подошвой всадника, желтый от
навоза комок снега; под ним мерцала лужица воды. Все это Кошевой видел,
ступая по измызганному полу террасы. Глаза его скользили по голубой резной
решетке с выщербленными ребрами, по пушистому настилу инея, сиреневой
каемкой лежавшему близ стены; мельком взглянул он и на окна, запотевшие
изнутри, мутные, как бычачий пузырь. Но все то, что он видел, в сознании
не фиксировалось, скользило невнятно, расплывчато, как во сне. Жалость и
ненависть к Григорию Мелехову переплели Мишкино простое сердце...
В передней ревкома густо воняло табаком, конской сбруей, талым снегом.
Горничная, одна из прислуги, оставшаяся в доме после бегства Моховых за
Донец, топила голландскую печь. В соседней комнате громко смеялись
милиционеры. "Чудно им! Веселость нашли..." - обиженно подумал Кошевой,
шагая мимо, и уже с досадой в последний раз хлопнул плеткой по голенищу,
без стука вошел в угловую комнату.
Иван Алексеевич в распахнутой ватной теплушке сидел за письменным
столом. Черная папаха его была лихо сдвинута набекрень, а потное лицо -
устало и озабоченно. Рядом с ним на подоконнике, все в той же длинной
кавалерийской шинели, сидел Штокман. Он встретил Кошевого улыбкой, жестом
пригласил сесть рядом:
- Ну как, Михаил? Садись.
Кошевой сел, разбросав ноги. Любознательно-спокойный голос Штокмана
подействовал на него отрезвляюще.
- Слыхал я от верного человека... Вчера вечером Григорий Мелехов
приехал домой. Но к ним я не заходил.
- Что ты думаешь по этому поводу?
Штокман сворачивал папироску и изредка вкось поглядывал на Ивана
Алексеевича, выжидая ответа.
- Посадить его в подвал или как? - часто мигая, нерешительно спросил
Иван Алексеевич.
- Ты у нас председатель ревкома... Смотри.
Штокман улыбнулся, уклончиво пожал плечами. Умел он с такой издевкой
улыбнуться, что улыбка жгла не хуже удара арапником. Вспотел у Ивана
Алексеевича подбородок.
Не разжимая зубов, резко сказал:
- Я - председатель, так я их обоих, и Гришку и брата, арестую - и в
Вешки!
- Брата Григория Мелехова арестовывать вряд ли есть смысл. За него
горой стоит Фомин. Тебе же известно, как он о нем прекрасно отзывается...
А Григория взять сегодня, сейчас же! Завтра мы его отправим в Вешенскую, а
материал на него сегодня же пошли с конным милиционером на имя
председателя Ревтрибунала.
- Может, вечером забрать Григория, а, Осип Давидович?
Штокман закашлялся и уже после приступа, вытирая бороду, спросил:
- Почему вечером?
- Меньше разговоров...
- Ну, это, знаешь ли... ерунда это!
- Михаил, возьми двух человек и иди забери зараз же Гришку. Посадишь
его отдельно. Понял?
Кошевой сполз с подоконника, пошел к милиционерам. Штокман походил по
комнате, шаркая растоптанными седыми валенками; остановившись против
стола, спросил:
- Последнюю партию собранного оружия отправил?
- Нет.
- Почему?
- Не успел вчера.
- Почему?
- Нынче отправим.
Штокман нахмурился, но сейчас же приподнял брови, спросил
скороговоркой:
- Мелеховы что сдали?
Иван Алексеевич, припоминая, сощурил глаза, улыбнулся:
- Сдали-то они в аккурат, две винтовки и два нагана. Да ты думаешь, это
все?
- Нет?
- Ого! Нашел дурее себя!
- Я тоже так думаю. - Штокман тонко поджал губы. - Я бы на твоем месте
после ареста устроил у него тщательный обыск. Ты скажи, между прочим,
коменданту-то. Думать-то ты думаешь, а кроме этого, и делать надо.
Кошевой вернулся через полчаса. Он резво бежал по террасе: свирепо
прохлопал дверями и, став на пороге, переводя дух, крикнул:
- Черта с два!
- Ка-а-ак?! - быстро идя к нему, страшно округляя глаза, спросил
Штокман. Длинная шинель его извивалась между ногами, полами щелкала по
валенкам.
Кошевой, то ли от тихого его голоса, то ли еще от чего, взбесился,
заорал:
- А ты глазами не играй!.. - И матерно выругался. - Говорят, уехал
Гришка на Сингинский, к тетке, а я тут при чем? Вы-то где были? Гвозди
дергали? Вот! Проворонили Гришку! А на меня нечего орать! Мое дело телячье
- поел да в закут. А вы чего думали? - Пятясь от подходившего к нему в
упор Штокмана, он уперся спиной в изразцовую боковину печи и рассмеялся. -
Не напирай, Осип Давыдович! Не напирай, а то, ей-богу, вдарю!
Штокман постоял около него, похрустел пальцами; глядя на белый Мишкин
оскал, на глаза его, смотревшие улыбчиво и преданно, процедил:
- Дорогу на Сингин знаешь?
- Знаю.
- Чего же ты вернулся? А еще говоришь - с немцем дрался... Шляпа! - И с
нарочитым презрением сощурился.
Степь лежала, покрытая голубоватым дымчатым куревом. Из-за обдонского
бугра вставал багровый месяц. Он скупо светил, не затмевая фосфорического
света звезд.
По дороге на Сингин ехали шесть конников. Лошади бежали рысцой. Рядом с
Кошевым трясся в драгунском седле Штокман. Высокий гнедой донец под ним
все время взыгрывал, ловчился укусить всадника за колено. Штокман с
невозмутимым видом рассказывал какую-то смешную историю, а Мишка, припадая
к луке, смеялся детским, заливчатым смехом, захлебываясь и икая, и все
норовил заглянуть под башлык Штокману, в его суровые стерегущие глаза.
Тщательный обыск на Сингином не дал никаких результатов.
Григория заставили из Боковской ехать в Чернышевскую. Вернулся он через
полторы недели. А за два дня до его приезда арестовали отца. Пантелей
Прокофьевич только что начал ходить после тифа. Встал еще больше
поседевший, мослаковатый, как конский скелет. Серебристый каракуль волос
лез, будто избитый молью, борода свалялась и была по краям сплошь намылена
сединой.
Милиционер увел его, дав на сборы десять минут. Посадили Прокофьевича -
перед отправкой в Вешенскую - в моховский подвал. Кроме него, в подвале,
густо пропахшем анисовыми яблоками, сидели еще девять стариков и один
почетный судья.
Петро сообщил эту новость Григорию и - не успел еще тот в ворота
въехать - посоветовал:
- Ты, браток, поворачивай оглобли... Про тебя пытали, когда приедешь.
Поди посогрейся, детишков повидай, а посля давай я тебя отвезу на Рыбный
хутор, там прихоронишься и перегодишь время. Будут спрашивать, скажу -
уехал на Сингин к тетке. У нас ить семерых прислонили к стенке, слыхал?
Как бы отцу такая линия не вышла... А про тебя и гутарить нечего!
Посидел Григорий в кухне с полчаса, а потом, оседлав своего коня, в
ночь ускакал на Рыбный. Дальний родственник Мелеховых, радушный казак,
спрятал Григория в прикладке кизяков. Там он и прожил двое суток, выползая
из своего логова только по ночам.
На второй день после приезда с Сингина Кошевой отправился в Вешенскую
узнать, когда будет собрание комячейки. Он, Иван Алексеевич, Емельян,
Давыдка и Филька решили оформить свою партийную принадлежность.
Мишка вез с собой последнюю партию сданного казаками оружия, найденный
в школьном дворе пулемет и письмо Штокмана председателю окружного ревкома.
На пути в Вешенскую в займище поднимали зайцев. За год войны столько
развелось их и так много набрело кочевых, что попадались они на каждом
шагу. Как желтый султан куги - так и заячье кобло. От скрипа саней вскочит
серый с белым подпудником заяц и, мигая отороченным черной опушкой
хвостом, пойдет щелкать целиной. Емельян, правивший конями, бросал вожжи,
люто орал:
- Бей! А ну, резани его!
Мишка прыгал с саней, с колена выпускал вслед серому катучему комку
обойму, разочарованно смотрел, как пули схватывали вокруг него белое
крошево снега, а комок наддавал ходу, с разлету обивал с бурьяна снежный
покров и скрывался в чаще.
...В ревкоме шла бестолковая сутолочь. Люди потревоженно бегали,
подъезжали верховые нарочные, улицы поражали малолюдьем. Мишка, не
понимавший причины беспокойной суетни, был удивлен. Письмо Штокмана
заместитель председателя рассеянно сунул в карман, на вопрос, будет ли
ответ, сурово буркнул:
- Отвяжись, ну тебя к черту! Не до вас!
По площади сновали красноармейцы караульной роты. Проехала, пыхая
дымком, полевая кухня. На площади запахло говядиной и лавровым листом.
Кошевой зашел в Ревтрибунал к знакомым ребятам покурить, спросил:
- Чего у вас томаха идет?
Ему неохотно ответил один из следователей по местным делам, Громов:
- В Казанской чтой-то неспокойно. Не то белые прорвались, не то казаки
восстали. Вчера бой там шел, по слухам. Телефонная связь-то порватая.
- Верхового кинули б туда.
- Послали. Не вернулся. А нынче в Еланскую пошла рота. И там что-то
нехорошо.
Они сидели у окна, курили. За стеклами осанистого купеческого дома,
занятого трибуналом, порошил снежок.
Выстрелы глухо захлопали где-то за станицей, около сосен, в направлении
на Черную. Мишка побелел, выронил папиросу. Все бывшие в доме кинулись во
двор. Выстрелы гремели уже полнозвучно и веско. Возраставшую пачечную
стрельбу задавил залп, завизжали пули, заклацали, вгрызаясь в обшивку
сараев, в ворота. Во дворе ранило красноармейца. На площадь, комкая и
засовывая в карманы бумаги, выбежал Громов. Около ревкома строились
остатки караульной роты. Командир в куцей дубленке челноком шнырял меж
красноармейцев. Колонной, на рысях, повел он роту на спуск к Дону.
Началась гибельная паника. По площади забегали люди. Задрав голову,
наметом прошла оседланная, без всадника лошадь.
Ошарашенный Кошевой сам не помнил, как очутился на площади. Он видел,
как Фомин, в бурке, черным вихрем вырвался из-за церкви. К хвосту его
рослого коня был привязан пулемет. Колесики не успевали крутиться, пулемет
волочился боком, его трепал из стороны в сторону шедший карьером конь.
Фомин, припавший к луке, скрылся под горой, оставив за собой серебряный
дымок снежной пыли.
"К лошадям!" - было первой мыслью Мишки. Он, пригибаясь, перебегал
перекрестки, ни разу не передохнул. Сердце зашлось, пока добежал до
квартиры. Емельян запряг лошадей, с испугу не мог нацепить постромки.
- Чтой-то, Михаил? Что такое? - лепетал он, выбивая дробь зубами.
Запряг - потерял вожжи. Начал вожжать - на хомуте, у левой, развязалась
супонь.
Двор, где они стали на квартиру, выходил в степь. Мишка посматривал на
сосны, но оттуда не показывались цепи пехоты, не шла лавой конница. Где-то
стреляли, улицы были пусты, все было обыденно и скучно. И в то же время
творилось страшное: переворот вступал в права.
Пока Емельян возился с лошадьми, Мишка глаз не сводил со степи. Он
видел, как из-за часовенки, мимо места, где сгорела в декабре
радиостанция, побежал человек в черном пальто. Он мчался изо всех сил,
низко клонясь вперед, прижав к груди руки. По пальто Кошевой узнал
следователя Громова. И еще успел увидеть он, как из-за плетня мелькнула
фигура конного. И его узнал Мишка. Это был вешенский казак Черничкин,
молодой отъявленный белогвардеец. Отделенный от Черничкина расстоянием в
сто саженей, Громов на бегу оглянулся раз и два, достал из кармана
револьвер. Хлопнул выстрел, другой. Громов выскочил на вершину песчаного
буруна, бил из нагана. С лошади Черничкин прыгнул на ходу; придерживая
повод, снял винтовку, прилег под сугроб. После первого выстрела Громов
пошел боком, хватая левой рукой ветви хвороста. Околесив бурун, он лег
лицом в снег. "Убил!" - Мишка похолодел. Был Черничкин лучшим стрелком и
из принесенного с германской войны австрийского карабина без промаха низал
любую на любом расстоянии цель. Уже в сенях, выскочив за ворота, Мишка
видел, как Черничкин, подскакав к буруну, рубил шашкой черное пальто, косо
распростертое на снегу.
Скакать через Дон на Базки было опасно. На белом просторе Дона лошади и
седоки стели бы прекрасной мишенью.
Там уже легли двое красноармейцев караульной роты, срезанные пулями. И
поэтому Емельян повернул через озеро в лес. На льду стоял наслуз [снеговой
покров на льду, пропитанный водой], из-под конских копыт, шипя, летели
брызги и комья, подреза полозьев чертили глубокие борозды. До хутора
скакали бешено. Но на переезде Емельян натянул вожжи, повернул опаленное
ветром лицо к Кошевому:
- Что делать? А если и у нас такая заваруха?
Мишка затосковал глазами. Оглядел хутор. По крайней к Дону улице
проскакали двое верховых. Показалось, видно, Кошевому, что это
милиционеры.
- Гони в хутор. Больше нам некуда деваться! - решительно сказал он.
Емельян с великой неохотой тронул лошадей. Дон переехали. Поднялись на
выезд. Навстречу им бежали Антип Брехович и еще двое стариков с верхнего
края.
- Ох, Мишка! - Емельян, увидев в руках Антипа винтовку, задернул
лошадей, круто повернул назад.
- Стой!
Выстрел. Емельян, не роняя из рук вожжей, упал. Лошади скоком
воткнулись в плетень. Кошевой спрыгнул с саней. Подбегая к нему, скользя
ногами, обутыми в чирики, Антип качнулся, стал, кинул к плечу винтовку.
Падая на плетень, Мишка заметил в руках у одного старика белые зубья
вил-тройчаток.
- Бей его!
От ожога в плече Кошевой без крика упал вниз, ладонями закрыл глаза.
Человек нагнулся над ним с тяжким дыхом, пырнул его вилами.
- Вставай, сука!
Дальше Кошевой помнил все как во сне. На него, рыдая, кидался, хватал
за грудки Антип:
- Отца моего смерти предал... Пустите, добрые люди! Дайте, я над ним
сердце отведу!
Его оттягивали. Собралась толпа. Чей-то урезонивающий голос простудно
басил:
- Пустите парня! Что вы, креста не имеете, что ли? Брось, Антип! В отца
жизню не вдунешь, а человека загубишь... Разойдитесь, братцы! Там вон, на
складе, сахар делют. Ступайте...
Очнулся Мишка вечером под тем же плетнем. Жарко пощипывал тронутый
вилами бок. Зубья, пробив полушубок и теплушку, неглубоко вошли в тело. Но
разрывы болели, на них комками запеклась кровь. Мишка встал на ноги,
прислушался. По хутору, видно, ходили повстанческие патрули. Редкие гукали
выстрелы. Брехали собаки. Издали слышался приближающийся говор. Пошел
Мишка скотиньей стежкой вдоль Дона. Выбрался на яр и полз под плетнями,
шаря руками по черствой корке снега, обрываясь и падая. Он не узнавал
места, полз наобум. Холод бил дрожью тело, замораживал руки. Холод и
загнал Кошевого в чьи-то воротца. Мишка открыл калитку, прикляченную
хворостом, вошел на задний баз. Налево виднелась половня. В нее забрался
было он, но сейчас же заслышал шаги и кашель.
Кто-то шел в половню, поскрипывая валенками. "Добьют зараз", -
безразлично, как о постороннем, подумал Кошевой. Человек стал в темном
просторе дверей.
- Кто тут такой?
Голос был слаб и словно испуган.
Мишка шагнул за стенку.
- Кто это? - спросили уже тревожнее и громче.
Узнав голос Степана Астахова, Мишка вышел из половни:
- Степан, это я, Кошевой... Спаси, ради бога! Могешь ты не говорить
никому? Пособи!
- Вон это кто... - Степан, только что поднявшийся после тифа, говорил
расслабленным голосом. Удлиненный худобою рот его широко и неуверенно
улыбался. - Ну что ж, переночуй, а дневать уж иди куда-нибудь. Да ты как
попал сюда?
Мишка без ответа нащупал его руку, сунулся в ворох мякины.
На другую ночь, чуть смерклось, - решившись на отчаянное, добрел до
дома, постучался в окно. Мать открыла ему двери в сенцы, заплакала. Руки
ее шарили, хватали Мишку за шею, а голова колотилась у него на груди.
- Уходи! Христа ради, уходи, Мишенька! Приходили ноне утром казаки...
Весь баз перерыли, искали тебя. Антипка Брех плетью меня секнул.
"Скрываешь, говорит, сына. Жалко, что не добили его доразу!" [сразу]
Где были свои - Мишка не представлял. Что творилось в хуторе - не знал.
Из короткого рассказа матери понял, что восстали все хутора Обдонья, что
Штокман, Иван Алексеевич, Давыдка и милиционеры ускакали, а Фильку и
Тимофея убили на площади еще вчера в полдень.