Страница:
в грудном кармане этот приказ.
На желтом, забрызганном кровью листке мелким черным шрифтом было
напечатано:
ПРИКАЗ
По экспедиционным войскам
8 N 100
Богучар. 25 мая 1919 г.
Прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах.
Конец подлому Донскому восстанию!
Пробил последний час!
Все необходимые приготовления сделаны. Сосредоточены достаточные силы,
чтобы обрушить их на головы изменников и предателей. Пробил час расплаты с
Каинами, которые свыше двух месяцев наносили удары в спину нашим
действующим армиям Южного фронта. Вся рабоче-крестьянская Россия с
отвращением и ненавистью глядит на те Мигулинские, Вешенские, Еланские,
Шумилинские банды, которые, подняв обманный красный флаг, помогают
черносотенным помещикам: Деникину и Колчаку!
Солдаты, командиры, комиссары карательных войск!
Подготовительная работа закончена. Все необходимые силы и средства
сосредоточены. Ваши ряды построены.
Теперь по сигналу - вперед!
Гнезда бесчестных изменников и предателей должны быть разорены. Каины
должны быть истреблены. Никакой пощады к станицам, которые будут оказывать
сопротивление. Милость только тем, кто добровольно сдаст оружие и перейдет
на нашу сторону. Против помощников Колчака и Деникина - свинец, сталь и
огонь!
Советская Россия надеется на вас, товарищи солдаты.
В несколько дней мы должны очистить Дон от черного пятна измены. Пробил
последний час.
Все, как один, - вперед!
Девятнадцатого мая Мишка Кошевой был послан Гумановским - начальником
штаба экспедиционной бригады 9-й армии - со спешным пакетом в штаб 32-го
полка, который, по имевшимся у Гумановского сведениям, находился в хуторе
Горбатовском.
В этот же день к вечеру Кошевой прискакал в Горбатовский, но штаба
32-го полка там не оказалось. Хутор был забит многочисленными подводами
обоза второго разряда 23-й дивизии. Они шли с Донца под прикрытием двух
рот пехоты, направляясь на Усть-Медведицу.
Мишка проблуждал по хутору несколько часов, пытаясь из расспросов
установить местопребывание штаба. В конце концов один из конных
красноармейцев сообщил ему, что вчера штаб 32-го находился в хуторе
Евлантьевском, около станицы Боковской.
Подкормив коня, Мишка ночью приехал в Евлантьевский, однако штаба не
было и там. Уже за полночь, возвращаясь на Горбатовский, Кошевой
повстречал в степи красноармейский разъезд.
- Кто едет? - издали окликнули Мишку.
- Свой.
- А ну шо ты за свий... - негромко, простуженным баском сказал,
подъезжая, командир в белой кубанке и синей черкеске. - Якой части?
- Экспедиционной бригады Девятой армии.
- Бумажка есть из части?
Мишка предъявил документ. Рассматривая его при свете месяца, командир
разъезда недоверчиво выспрашивая:
- А кто у вас командир бригады?
- Товарищ Лозовский.
- А дэ нона, зараз, бригада?
- За Доном. А вы какой части, товарищ? Не Тридцать второго полка?
- Ни. Мы Тридцять третьей Кубанськой дивизии. Так ты видкиля ж це
йидешь?
- С Евлантьевского.
- А куда?
- На Горбатов.
- Ото ж! Та на Горбатовськом же зараз казакы.
- Не могет быть! - изумился Мишка.
- Я тоби кажу, шо там - казакы-восстаньцы. Мы тике шо видтиля.
- Как же мне на Бобровский проехать? - растерянно проговорил Мишка.
- А то вже як знаешь.
Командир разъезда тронул своего вислозадого вороного коня, отъехал, но
потом полуобернулся на седле, посоветовал:
- Поняй з намы, а то колы б тоби "секим башка" не зробилы.
Мишка охотно пристал к разъезду. Вместе с красноармейцами он в ту же
ночь приехал в хутор Кружилин, где находился 294-й Таганрогский полк,
передал пакет командиру полка и, объяснив ему, почему не мог доставить
пакет по назначению, испросил разрешения остаться в полку при конной
разведке.
33-я Кубанская дивизия, недавно сформированная из частей Таманской
армии и добровольцев-кубанцев, была переброшена из-под Астрахани в район
Воронеж - Лиски. Одна из бригад ее, в состав которой входили Таганрогский,
Дербентский и Васильковский полки, была кинута на восстание. Она-то и
обрушилась на 1-ю дивизию Мелехова, отбросив ее за Дон.
Бригада с боем форсированным маршем прошла по правобережью Дона с юрта
Казанской станицы до первых на западе хуторов Усть-Хоперской станицы,
захватила правым флангом чирские хутора и только потом повернула обратно,
задержавшись недели на две в Придонье.
Мишка участвовал в бою за овладение станицы Каргинской и рядом чирских
хуторов. 27-го утром в степи, за хутором Нижне-Грушинским, командир 3-й
роты 294-го Таганрогского полка, выстроив около дороги красноармейцев,
читал только что полученный приказ. И Мишке Кошевому крепко запомнились
слова: "...Гнезда бесчестных изменников должны быть разорены. Каины должны
быть истреблены..." И еще: "Против помощников Колчака и Деникина - свинец,
сталь и огонь!"
После убийства Штокмана, после того, как до Мишки дошел слух о гибели
Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, жгучей ненавистью к казакам
оделось Мишкино сердце. Он уже не раздумывал, не прислушивался к
невнятному голосу жалости, когда в руки ему попадался пленный
казак-повстанец. Ни к одному из них с той поры он не относился со
снисхождением. Голубыми и холодными, как лед, глазами смотрел на
станичника, спрашивал: "Поборолся с Советской властью?" - и, не дожидаясь
ответа, не глядя на мертвеющее лицо пленного, рубил. Рубил безжалостно! И
не только рубил, но и "красного кочета" пускал под крыши куреней в
брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на
проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор
расстреливал их из винтовки.
Непримиримую, беспощадную войну вел он с казачьей сытостью, с казачьим
вероломством, со всем тем нерушимым и косным укладом жизни, который
столетиями покоился под крышами осанистых куреней. Смертью Штокмана и
Ивана Алексеевича вскормилась ненависть, а слова приказа только с
предельной яркостью выразили немые Мишкины чувства... В этот же день он с
тремя товарищами выжег дворов полтораста станицы Каргинской. Где-то на
складе купеческого магазина достал бидон керосина и пошел по площади,
зажав в черной ладони коробку спичек, а следом за ним горьким дымом и
пламенем занимались ошелеванные пластинами, нарядные, крашеные купеческие
и поповские дома, курени зажиточных казаков, жилье тех самых, "чьи плутни
толкнули на мятеж темную казачью массу".
Конная разведка первая вступила в покинутые противником хутора; а пока
подходила пехота, Кошевой уже пускал по ветру самые богатые курени. Хотел
он во что бы то ни стало попасть в Татарский, чтобы отомстить хуторянам за
смерть Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, выжечь полхутора. Он уже
мысленно составил список тех, кого надо сжечь, а на случай, если бы его
часть пошла с Чира левее Вешенской, Мишка решил ночью самовольно
отлучиться и побывать-таки в родном хуторе.
Была и другая причина, понуждавшая его ехать в Татарский... За
последние два года, за время, когда урывками виделся он с Дуняшей
Мелеховой, связало их еще не высказанное словами чувство. Это Дуняшкины
смуглые пальцы вышивали ярким гарусом подаренный Мишке кисет, это она,
потаясь родных, принесла ему зимой перчатки дымчатого козьего пуха, это
некогда принадлежавшую Дуняшке расшитую утирку бережно хранил в грудном
кармане солдатской гимнастерки Кошевой. И крохотная утирка, три месяца
хранившая в своих складках невнятный, как аромат сена, запах девичьего
тела, была ему так несказанно дорога! Когда он наедине с собою доставал
утирку, - всегда непрошеным приходило волнующее воспоминание: обметанный
инеем тополь возле колодца, срывающаяся с сумрачного неба метелица, и
твердые дрожащие губы Дуняшки, и кристаллический блеск снежинок, тающих на
ее выгнутых ресницах...
Он тщательно собирался к поездке домой. Со стены купеческого дома в
Каргинской содрал цветастый коврик, приспособил его под попону, и попона
получилась на диво нарядная, издали радующая глаз ярчайшим разноцветьем
красок и узоров. Из казачьего сундука раздостал почти новые шаровары с
лампасами, полдюжины бабьих шалек употребил на три смены портянок, бабьи
же нитяные перчатки уложил в сакву, с тем чтобы надеть их не сейчас, в
серые будни войны, а на бугре перед въездом в Татарский.
Испокон веков велось так, что служивый, въезжающий в хутор, должен быть
нарядным. И Мишка, еще не освободившийся от казачьих традиций, даже будучи
в Красной Армии, собирался свято соблюсти старинный обычай.
Конь под ним был справный, темно-гнедой и белоноздрый. Прежнего хозяина
его - казака Усть-Хоперской станицы - зарубил Кошевой в атаке. Конь был
трофеем, им можно было похвалиться; и статью взял, и резвостью, и
проходкой, и строевой выправкой. А вот седло было под Кошевым - так себе
седлишко. Подушка потерта и залатана, задняя подпруга - из сыромятного
ремня, стремена - в упорно не поддающейся чистке, застарелой ржавчине.
Такой же скромной, без единого украшения, была и уздечка. Что-то
требовалось предпринять для того, чтобы принарядить хотя бы уздечку. Мишка
долго мучился над разрешением этого вопроса, и наконец его озарила
счастливейшая догадка. Около купеческого дома, прямо на площади, стояла
белая никелевая кровать, вытащенная из горевшего дома купцовыми
челядинцами. На углах кровати ослепительно сверкали, отражая солнце, белые
шары. Стоило лишь снять их или отломить, а потом привесить к трензелям,
как уздечка обрела бы совершенно иной вид. Мишка так и сделал: он отвинтил
с углов кровати полые внутри шары, привесил их на шелковых шнурочках к
уздечке, два - на кольца удил, два - по сторонам нахрапника, - и шары
засверкали на голове его коня белым полуденным солнцем. Отражая солнечные
лучи, они сияли нестерпимо! Сияли так, что конь ходил против солнца
зажмуркой, часто спотыкаясь и неуверенно ставя ноги. Но, несмотря на то,
что зрение коня страдало от блеска шаров, не глядя на то, что конские
глаза, пораженные светом, истекали слезами, - Мишка не снял с уздечки ни
одного шара. А тут вскоре подошло время выступать из полусожженной,
провонявшей горелым кирпичом и пеплом станицы Каргинской.
Полку надлежало идти к Дону, в направлении Вешенской. Потому-то Мишке
не стоило особых трудов отпроситься у командира разведки на день проведать
родных.
Начальник не только разрешил кратковременный отпуск, но сделал большее.
- Женатый? - спросил он у Мишки.
- Нет.
- Шмару имеешь, небось?
- Какую? Это что есть такое? - удивился Мишка.
- Ну, полюбовницу!
- А-а-а... Этого нет. Любушку имею из честных девок.
- А часы с цепком имеешь?
- Нету, товарищ.
- Эх, ты! - И командир разведки - ставрополец, в прошлом
унтер-сверхсрочник, сам не раз ходивший домой из старой армии в отпуск,
знавший на опыте, как горько являться из части голодранцем, - снял со
своей широкой груди часы и невероятно массивную цепку, сказал: - Боец из
тебя добрый! На, носи дома, пущай девкам пыли в глаза, а меня помяни на
третьем взводе. Сам молодой был, девок портил, из баб вытяжа делал,
знаю... Цепок - нового американского золота. Ежли кто будет пытать - так и
отвечай. А ежели какой настырный попадется и будет лезть и пытать, где
проба, - бей того прямо в морду! Есть нахальные гражданы, их надо без
словесности в морду бить. Ко мне, бывало, в трактире али в публичном
месте, а попросту в б... подлетит какой-нибудь щелкопер из приказчиков или
из писарей и захочет при народе острамотить: "Распустили цепок по пузе,
как будто из настоящего золота... А где на ем проба, разрешите знать?" А я
ему никогда, бывало, не дам опомниться: "Проба? Вот она!" - И добродушный
Мишкин командир сжимал бурый, величиной с младенческую голову, кулак,
выбрасывал его со свирепой и страшной силой.
Надел Мишка часы, ночью, при свете костра побрился, оседлал коня,
поскакал. На заре он въезжал в Татарский.
Хутор был все тот же: так же поднимала к голубому небу вылинявший
позолоченный крест невысокая колоколенка кирпичной церкви, все так же
теснили хуторской плац кряжистые поповские и купеческие дома, все тем же
родным языком шептал тополь над полуразвалившейся хатенкой Кошевых...
Поражало лишь несвойственное хутору великое безмолвие, словно паутиной
затянувшее проулки. На улицах не было ни души. У куреней были наглухо
закрыты ставни, на дверях кое-где висели замки, но большинство дверей было
распахнуто настежь. Словно мор прошел черными стопами по хутору, обезлюдив
базы и улицы, пустотой и нежилью наполнив жилые постройки.
Не слышно было ни людского голоса, ни скотиньего мыка, ни светлого
крика кочетов. Одни воробьи, словно перед дождем, оживленно чирикали под
застрехами сараев и на залежах хвороста-сушника.
Мишка въехал к себе на баз. Никто из родных не вышел его встречать.
Дверь в сенцы была распахнута настежь, возле порога валялись изорванная
красноармейская обмотка, сморщенный, черный от крови бинт, куриные головы,
облепленные мухами, уже разложившиеся, и перья. Красноармейцы, видимо,
несколько дней назад обедали в хате: на полу лежали черепки разбитых
корчажек, обглоданные куриные кости, окурки, затоптанные обрывки газет...
Задавив тяжелый вздох, Мишка прошел в горенку. Там все было по-прежнему,
лишь одна половина подпола, где обычно осенью сохранялись арбузы, казалась
приподнятой.
Мать Мишки имела обыкновение прятать там от детворы сушеные яблоки.
Вспомнив это, Мишка подошел к половице. "Неужели мамаша не ждала меня?
Может, она тут чего прихоронила?" - подумал он. И, обнажив шашку, концом
ее поддел половицу. Скрипнув, она подалась. Из подпола пахнуло сыростью и
гнилью. Мишка стал на колени. Не освоившиеся с темнотой глаза его долго
ничего не различали, наконец увидели: на разостланной старенькой скатерти
стояла полбутылка с самогоном, сковорода с заплесневелой яишней, лежал
наполовину съеденный мышами кусок хлеба; корчажка плотно накрыта
деревянным кружком... Ждала сына старая. Ждала, как самого дорогого гостя!
Любовью и радостью дрогнуло Мишкино сердце, когда он спустился в подпол.
Ко всем этим предметам, в порядке расставленным на старенькой скатерке,
несколько дней назад прикасались заботливые материнские руки!.. Тут же,
привешенная к перерубу, белела холщовая сумка. Мишка торопливо снял ее и
обнаружил пару своего старого, но искусно залатанного, выстиранного и
выкатанного рубелем белья.
Мыши изгадили еду; одно молоко да самогон остались нетронутыми. Мишка
выпил самогон, съел чудесно нахолодавшее в подполе молоко, взял белье,
вылез.
Мать, вероятно, была за Доном. "Убоялась оставаться, да оно и лучше, а
то казаки все одно убили бы. И так, небось, за меня трясли ее, как
грушу..." - подумал он и, помедлив, вышел. Отвязал коня, но ехать к
Мелеховым не решился: баз их был над самым Доном, а из-за Дона
какой-нибудь искусный стрелок мог легко пометить Мишку свинцовой
безоболочной повстанческой пулей. И Мишка решил поехать к Коршуновым, а в
сумерках вернуться на плац и под прикрытием темноты запалить моховский и
остальные купеческие и поповские дома.
По забазьям прискакал он к просторному коршуновскому подворью, въехал в
распахнутые ворота, привязал к перилам коня и только что хотел идти в
курень, как на крыльцо вышел дед Гришака. Снежно-белая голова его
тряслась, выцветшие от старости глаза подслеповато щурились. Неизносный
серый казачий мундир с красными петлицами на отворотах замасленного
воротника был аккуратно застегнут, но пустообвислые шаровары спадали, и
дед неотрывно поддерживал их руками.
- Здорово, дед! - Мишка стал около крыльца, помахивая плетью.
Дед Гришака молчал. В суровом взгляде его смешались злоба и отвращение.
- Здорово, говорю! - повысил голос Мишка.
- Слава богу, - неохотно ответил старик.
Он продолжал рассматривать Мишку с неослабевающим злобным вниманием. А
тот стоял, непринужденно отставив ногу; играл плетью, хмурился, поджимал
девически пухлые губы.
- Ты почему, дед Григорий, не отступил за Дон?
- А ты откель знаешь, как меня кличут?
- Тутошный рожак, потому и знаю.
- Это чей же ты будешь?
- Кошевой.
- Акимкин сын? Это какой у нас в работниках жил?
- Его самого.
- Так это ты и есть, сударик? Мишкой тебя нарекли при святом крещении?
Хорош! Весь в батю пошел! Энтот, бывало, за добро норовит г... заплатить,
и ты, стал быть, таковский?
Кошевой стащил с руки перчатку, еще пуще нахмурился.
- Как бы ни звали и какой бы ни был, тебя это не касаемо. Почему,
говорю, за Дон не уехал?
- Не схотел, того и не уехал. А ты что же это? В анчихристовы слуги
подался? Красное звездо на шапку навесил? Это ты, сукин сын, поганец,
значит, супротив наших казаков? Супротив своих-то хуторных?
Дед Гришака неверными шагами сошел с крыльца. Он, как видно, плохо
питался после того, как вся коршуновская семья уехала за Дон. Оставленный
родными, истощенный, по-стариковски неопрятный, стал он против Мишки и с
удивлением и гневом смотрел на него.
- Супротив, - отвечал Мишка. - И что не видно концы им наведем!
- А в Святом писании что сказано? Аще какой мерой меряете, тою и
воздается вам. Это как?
- Ты мне, дед, голову не морочь святыми писаниями, я не затем сюда
приехал. Зараз же удаляйся из дому, - посуровел Мишка.
- Это как же так?
- А все так же.
- Да ты что это?..
- Да нет ничего! Удаляйся, говорю!..
- Из своих куреней не пойду. Я знаю, что и к чему... Ты - анчихристов
слуга, его клеймо у тебя на шапке! Это про вас было сказано у пророка
Еремии: "Аз напитаю их полынем и напою желчию, и изыдет от них осквернение
на всю землю". Вот и подошло, что восстал сын на отца и брат на брата...
- Ты меня, дед, не путляй! Тут не в братах дело, тут арихметика
простая: мой папаша на вас до самой смерти работал, и я перед войной вашу
пшеницу молотил, молодой живот свой надрывал вашими чувалами с зерном, а
зараз подошел срок поквитаться. Выходи из дому, я его зараз запалю! Жили
вы в хороших куренях, а зараз поживете так, как мы жили: в саманных хатах.
Понятно тебе, старик?
- Во-во! Оно к тому и подошло! В книге пророка Исаии так и сказано: "И
изыдут, и узрят трупы человеков, преступивших мне. Червь бо их не
скончается, и огнь их не угаснет, и буду в позор всяческой плоти..."
- Ну, мне тут с тобой свататься некогда! - с холодным бешенством сказал
Мишка. - Из дому выходишь?
- Нет! Изыди, супостатина!
- Самое через вас, таких закоснелых, и война идет! Вы самое и народ
мутите, супротив революции направляете... - Мишка торопливо начал снимать
карабин...
После выстрела дед Гришака упал навзничь, внятно сказал:
- Яко... не своею си благодатию... но волею бога нашего приидох...
Господи, прими раба твоего... с миром... - и захрипел, под белыми усами
его выскочила кровица.
- Примет! Давно бы тебя, черта старого, надо туда спровадить!
Мишка брезгливо обошел протянувшегося возле сходцев старика, взбежал на
крыльцо.
Сухие стружки, занесенные в сени ветром, вспыхнули розоватым пламенем,
дощатая переборка, отделявшая кладовую от сеней, загорелась быстро. Дым
поднялся до потолка и - схваченный сквозняком - хлынул в комнаты.
Кошевой вышел, и, пока зажег сарай и амбар, огонь в курене уже выбился
наружу, с шорохом ненасытно лизал сосновые наличники окон, рукасто тянулся
к крыше...
До сумерек Мишка спал в соседней леваде, под тенью оплетенных диким
хмелем терновых кустов. Тут же, лениво срывая сочные стебли аржанца, пасся
его расседланный и стреноженный конь. На вечер конь, одолеваемый жаждой,
заржал, разбудил хозяина.
Мишка встал, увязал в торока шинель, напоил коня тут же в леваде
колодезной водой, потом оседлал, выехал на проулок.
На выгоревшем коршуновском подворье еще дымились черные, обугленные
сохи, расползался горчайший дымок. От просторного куреня остались лишь
высокий каменный фундамент да полуразвалившаяся печь, поднявшая к небу
закопченную трубу.
Кошевой направился прямо к мелеховскому базу.
Ильинична под сараем насыпала в завеску поджожки, когда Мишка, не
слезая с седла, открыл калитку, въехал на баз.
- Здравствуйте, тетенька! - ласково приветствовал он старуху.
А та, перепугавшись, и слова не молвила в ответ, опустила руки, из
завески посыпались щепки...
- Здорово живете, тетенька!
- Слава... слава богу, - нерешительно ответила Ильинична.
- Живая-здоровая?
- Живая, а уж про здоровье не спрашивай.
- Где же ваши казаки?
Мишка спешился, подошел к сараю.
- За Доном...
- Кадетов дожидаются?
- Мое дело бабье... Я в этих делах не знаю...
- А Евдокея Пантелевна дома?
- И она за Доном.
- Понесла их туда нелегкая! - Голос Мишки дрогнул, окреп в злобе. - Я
вам, тетенька, так скажу. Григорий, ваш сынок - самый лютый для Советской
власти оказался враг. Перейдем мы на энту сторону - и ему первому шворку
на шею наденем. А Пантелей Прокофич занапрасну убег. Старый и хромой
человек, ему бы вся статья дома сидеть...
- Смерти дожидаться? - сурово спросила Ильинична и опять стала собирать
в завеску щепки.
- Ну, до смерти ему еще далеко. Плетюганов бы, может, заработал трошки,
а убивать его бы не стали. Но я, конечно, но затем к вам заехал. - Мишка
поправил на груди часовую цепку, потупился: - Я затем заехал, чтобы
проведать Евдокию Пантелевну. Жалко мне страшно, что она тоже в отступе,
но и вам, тетенька, как вы ее родная мамаша, скажу. А скажу я так: я об
ней давно страдаю, но зараз нам дюже некогда по девкам страдать, мы воюем
с контрой и побиваем ее беспощадно. А как только вовзят прикончим ее,
установится мирная Советская власть по всему свету, тогда я, тетенька,
буду к вам сватов засылать за вашу Евдокею.
- Не время об этом гутарить!
- Нет, время! - Мишка нахмурился, упрямая складка легла у него промеж
бровей. - Свататься не время, а гутарить об этом можно. И мне другую времю
для этого не выбирать. Нынче я тут, а завтра меня, может, за Донец пошлют.
Поэтому я вам делаю упреждению: Евдокею дуриком ни за кого не отдавайте, а
то вам плохо будет. Уж ежели из моей части прийдет письмо, что я убитый, -
тогда просватывайте, а зараз нельзя, потому что промеж нас с ней - любовь.
Гостинцу я ей не привез, негде его взять, гостинца-то, а ежели вам что из
буржуйского, купецкого имения надо, - говорите: зараз пойду и приволоку.
- Упаси бог! Сроду чужим не пользовались!
- Ну это как хотите. Поклон от меня низкий передайте Евдокеи
Пантелевне, ежели вы вперед меня ее увидите, а затем прощевайте и,
пожалуйста, тетенька, не забудьте моих слов.
Ильинична, не отвечая, пошла в хату, а Мишка сел на коня, поехал к
хуторскому плацу.
На ночь в хутор сошли с горы красноармейцы. Оживленные голоса их
звучали по проулкам. Трое, направлявшиеся с ручным пулеметом в заставу к
Дону, опросили Мишку, проверили документы. Против хатенки Семена Чугуна
встретил еще четырех. Двое из них везли на фурманке овес, а двое - вместе
с чахоточной жененкой Чугуна - несли ножную машину и мешок с мукой.
Чугуниха узнала Мишку, поздоровалась.
- Чего это ты тянешь, тетка? - поинтересовался Мишка.
- А это мы женщину бедняцкого класса на хозяйство ставим: несем ей
буржуйскую машину и муку, - бойкой скороговоркой ответил один из
красноармейцев.
Мишка зажег подряд семь домов, принадлежавших отступившим за Донец
купцам Мохову и Атепину-Цаце, попу Виссариону, благочинному отцу Панкратию
и еще трем зажиточным казакам, и только тогда тронулся из хутора.
Выехал на бугор, повернул коня. Внизу, в Татарском, на фоне
аспидно-черного неба искристым лисьим хвостом распушилось рыжее пламя.
Огонь то вздымался так, что отблески его мережили текучую быстрину Дона,
то ниспадал, клонился на запад, с жадностью пожирая строения.
С востока набегал легкий степной ветерок. Он раздувал пламя и далеко
нес с пожарища черные, углисто сверкающие хлопья...
Верхнедонское восстание, оттянувшее с Южного фронта значительное
количество красных войск, позволило командованию Донской армии не только
свободно произвести перегруппировку своих сил на фронте, прикрывавшем
Новочеркасск, но и сосредоточить в районе станиц Каменской и
Усть-Белокалитвенской мощную ударную группу из наиболее стойких и
испытанных полков, преимущественно низовских и калмыцких, в задачу которой
входило: в соответствующий момент, совместно с частями генерала
Фицхелаурова, сбить 12-ю дивизию, составлявшую часть 8-й красной армии, и,
действуя во фланг и тыл 13-й и Уральской дивизиям, прорваться на север, с
тем чтобы соединиться с восставшими верхнедонцами.
План по сосредоточению ударной группы, разработанный в свое время
командующим Донской армией генералом Денисовым и начштаба генералом
Поляковым, к концу мая был почти целиком осуществлен. К Каменской
перебросили около 16000 штыков и сабель при 36 орудиях и 140 пулеметах;
подтягивались последние конные части и отборные полки так называемой
молодой армии, сформированной летом 1918 года из молодых, призывного
возраста, казаков.
А в это время, окруженные с четырех сторон, повстанцы продолжали
отбивать атаки карательных красных войск. На юге, по левому берегу Дона,
две повстанческие дивизии упорно отсиживались в траншеях и не давали
противнику переправиться, несмотря на то что на всем протяжении фронта
многочисленные красноармейские батареи вели по ним почти беспрерывный
ожесточенный огонь; остальные три дивизии ограждали повстанческую
территорию с запада, севера и востока, несли колоссальный урон, особенно
На желтом, забрызганном кровью листке мелким черным шрифтом было
напечатано:
ПРИКАЗ
По экспедиционным войскам
8 N 100
Богучар. 25 мая 1919 г.
Прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах.
Конец подлому Донскому восстанию!
Пробил последний час!
Все необходимые приготовления сделаны. Сосредоточены достаточные силы,
чтобы обрушить их на головы изменников и предателей. Пробил час расплаты с
Каинами, которые свыше двух месяцев наносили удары в спину нашим
действующим армиям Южного фронта. Вся рабоче-крестьянская Россия с
отвращением и ненавистью глядит на те Мигулинские, Вешенские, Еланские,
Шумилинские банды, которые, подняв обманный красный флаг, помогают
черносотенным помещикам: Деникину и Колчаку!
Солдаты, командиры, комиссары карательных войск!
Подготовительная работа закончена. Все необходимые силы и средства
сосредоточены. Ваши ряды построены.
Теперь по сигналу - вперед!
Гнезда бесчестных изменников и предателей должны быть разорены. Каины
должны быть истреблены. Никакой пощады к станицам, которые будут оказывать
сопротивление. Милость только тем, кто добровольно сдаст оружие и перейдет
на нашу сторону. Против помощников Колчака и Деникина - свинец, сталь и
огонь!
Советская Россия надеется на вас, товарищи солдаты.
В несколько дней мы должны очистить Дон от черного пятна измены. Пробил
последний час.
Все, как один, - вперед!
Девятнадцатого мая Мишка Кошевой был послан Гумановским - начальником
штаба экспедиционной бригады 9-й армии - со спешным пакетом в штаб 32-го
полка, который, по имевшимся у Гумановского сведениям, находился в хуторе
Горбатовском.
В этот же день к вечеру Кошевой прискакал в Горбатовский, но штаба
32-го полка там не оказалось. Хутор был забит многочисленными подводами
обоза второго разряда 23-й дивизии. Они шли с Донца под прикрытием двух
рот пехоты, направляясь на Усть-Медведицу.
Мишка проблуждал по хутору несколько часов, пытаясь из расспросов
установить местопребывание штаба. В конце концов один из конных
красноармейцев сообщил ему, что вчера штаб 32-го находился в хуторе
Евлантьевском, около станицы Боковской.
Подкормив коня, Мишка ночью приехал в Евлантьевский, однако штаба не
было и там. Уже за полночь, возвращаясь на Горбатовский, Кошевой
повстречал в степи красноармейский разъезд.
- Кто едет? - издали окликнули Мишку.
- Свой.
- А ну шо ты за свий... - негромко, простуженным баском сказал,
подъезжая, командир в белой кубанке и синей черкеске. - Якой части?
- Экспедиционной бригады Девятой армии.
- Бумажка есть из части?
Мишка предъявил документ. Рассматривая его при свете месяца, командир
разъезда недоверчиво выспрашивая:
- А кто у вас командир бригады?
- Товарищ Лозовский.
- А дэ нона, зараз, бригада?
- За Доном. А вы какой части, товарищ? Не Тридцать второго полка?
- Ни. Мы Тридцять третьей Кубанськой дивизии. Так ты видкиля ж це
йидешь?
- С Евлантьевского.
- А куда?
- На Горбатов.
- Ото ж! Та на Горбатовськом же зараз казакы.
- Не могет быть! - изумился Мишка.
- Я тоби кажу, шо там - казакы-восстаньцы. Мы тике шо видтиля.
- Как же мне на Бобровский проехать? - растерянно проговорил Мишка.
- А то вже як знаешь.
Командир разъезда тронул своего вислозадого вороного коня, отъехал, но
потом полуобернулся на седле, посоветовал:
- Поняй з намы, а то колы б тоби "секим башка" не зробилы.
Мишка охотно пристал к разъезду. Вместе с красноармейцами он в ту же
ночь приехал в хутор Кружилин, где находился 294-й Таганрогский полк,
передал пакет командиру полка и, объяснив ему, почему не мог доставить
пакет по назначению, испросил разрешения остаться в полку при конной
разведке.
33-я Кубанская дивизия, недавно сформированная из частей Таманской
армии и добровольцев-кубанцев, была переброшена из-под Астрахани в район
Воронеж - Лиски. Одна из бригад ее, в состав которой входили Таганрогский,
Дербентский и Васильковский полки, была кинута на восстание. Она-то и
обрушилась на 1-ю дивизию Мелехова, отбросив ее за Дон.
Бригада с боем форсированным маршем прошла по правобережью Дона с юрта
Казанской станицы до первых на западе хуторов Усть-Хоперской станицы,
захватила правым флангом чирские хутора и только потом повернула обратно,
задержавшись недели на две в Придонье.
Мишка участвовал в бою за овладение станицы Каргинской и рядом чирских
хуторов. 27-го утром в степи, за хутором Нижне-Грушинским, командир 3-й
роты 294-го Таганрогского полка, выстроив около дороги красноармейцев,
читал только что полученный приказ. И Мишке Кошевому крепко запомнились
слова: "...Гнезда бесчестных изменников должны быть разорены. Каины должны
быть истреблены..." И еще: "Против помощников Колчака и Деникина - свинец,
сталь и огонь!"
После убийства Штокмана, после того, как до Мишки дошел слух о гибели
Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, жгучей ненавистью к казакам
оделось Мишкино сердце. Он уже не раздумывал, не прислушивался к
невнятному голосу жалости, когда в руки ему попадался пленный
казак-повстанец. Ни к одному из них с той поры он не относился со
снисхождением. Голубыми и холодными, как лед, глазами смотрел на
станичника, спрашивал: "Поборолся с Советской властью?" - и, не дожидаясь
ответа, не глядя на мертвеющее лицо пленного, рубил. Рубил безжалостно! И
не только рубил, но и "красного кочета" пускал под крыши куреней в
брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на
проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор
расстреливал их из винтовки.
Непримиримую, беспощадную войну вел он с казачьей сытостью, с казачьим
вероломством, со всем тем нерушимым и косным укладом жизни, который
столетиями покоился под крышами осанистых куреней. Смертью Штокмана и
Ивана Алексеевича вскормилась ненависть, а слова приказа только с
предельной яркостью выразили немые Мишкины чувства... В этот же день он с
тремя товарищами выжег дворов полтораста станицы Каргинской. Где-то на
складе купеческого магазина достал бидон керосина и пошел по площади,
зажав в черной ладони коробку спичек, а следом за ним горьким дымом и
пламенем занимались ошелеванные пластинами, нарядные, крашеные купеческие
и поповские дома, курени зажиточных казаков, жилье тех самых, "чьи плутни
толкнули на мятеж темную казачью массу".
Конная разведка первая вступила в покинутые противником хутора; а пока
подходила пехота, Кошевой уже пускал по ветру самые богатые курени. Хотел
он во что бы то ни стало попасть в Татарский, чтобы отомстить хуторянам за
смерть Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, выжечь полхутора. Он уже
мысленно составил список тех, кого надо сжечь, а на случай, если бы его
часть пошла с Чира левее Вешенской, Мишка решил ночью самовольно
отлучиться и побывать-таки в родном хуторе.
Была и другая причина, понуждавшая его ехать в Татарский... За
последние два года, за время, когда урывками виделся он с Дуняшей
Мелеховой, связало их еще не высказанное словами чувство. Это Дуняшкины
смуглые пальцы вышивали ярким гарусом подаренный Мишке кисет, это она,
потаясь родных, принесла ему зимой перчатки дымчатого козьего пуха, это
некогда принадлежавшую Дуняшке расшитую утирку бережно хранил в грудном
кармане солдатской гимнастерки Кошевой. И крохотная утирка, три месяца
хранившая в своих складках невнятный, как аромат сена, запах девичьего
тела, была ему так несказанно дорога! Когда он наедине с собою доставал
утирку, - всегда непрошеным приходило волнующее воспоминание: обметанный
инеем тополь возле колодца, срывающаяся с сумрачного неба метелица, и
твердые дрожащие губы Дуняшки, и кристаллический блеск снежинок, тающих на
ее выгнутых ресницах...
Он тщательно собирался к поездке домой. Со стены купеческого дома в
Каргинской содрал цветастый коврик, приспособил его под попону, и попона
получилась на диво нарядная, издали радующая глаз ярчайшим разноцветьем
красок и узоров. Из казачьего сундука раздостал почти новые шаровары с
лампасами, полдюжины бабьих шалек употребил на три смены портянок, бабьи
же нитяные перчатки уложил в сакву, с тем чтобы надеть их не сейчас, в
серые будни войны, а на бугре перед въездом в Татарский.
Испокон веков велось так, что служивый, въезжающий в хутор, должен быть
нарядным. И Мишка, еще не освободившийся от казачьих традиций, даже будучи
в Красной Армии, собирался свято соблюсти старинный обычай.
Конь под ним был справный, темно-гнедой и белоноздрый. Прежнего хозяина
его - казака Усть-Хоперской станицы - зарубил Кошевой в атаке. Конь был
трофеем, им можно было похвалиться; и статью взял, и резвостью, и
проходкой, и строевой выправкой. А вот седло было под Кошевым - так себе
седлишко. Подушка потерта и залатана, задняя подпруга - из сыромятного
ремня, стремена - в упорно не поддающейся чистке, застарелой ржавчине.
Такой же скромной, без единого украшения, была и уздечка. Что-то
требовалось предпринять для того, чтобы принарядить хотя бы уздечку. Мишка
долго мучился над разрешением этого вопроса, и наконец его озарила
счастливейшая догадка. Около купеческого дома, прямо на площади, стояла
белая никелевая кровать, вытащенная из горевшего дома купцовыми
челядинцами. На углах кровати ослепительно сверкали, отражая солнце, белые
шары. Стоило лишь снять их или отломить, а потом привесить к трензелям,
как уздечка обрела бы совершенно иной вид. Мишка так и сделал: он отвинтил
с углов кровати полые внутри шары, привесил их на шелковых шнурочках к
уздечке, два - на кольца удил, два - по сторонам нахрапника, - и шары
засверкали на голове его коня белым полуденным солнцем. Отражая солнечные
лучи, они сияли нестерпимо! Сияли так, что конь ходил против солнца
зажмуркой, часто спотыкаясь и неуверенно ставя ноги. Но, несмотря на то,
что зрение коня страдало от блеска шаров, не глядя на то, что конские
глаза, пораженные светом, истекали слезами, - Мишка не снял с уздечки ни
одного шара. А тут вскоре подошло время выступать из полусожженной,
провонявшей горелым кирпичом и пеплом станицы Каргинской.
Полку надлежало идти к Дону, в направлении Вешенской. Потому-то Мишке
не стоило особых трудов отпроситься у командира разведки на день проведать
родных.
Начальник не только разрешил кратковременный отпуск, но сделал большее.
- Женатый? - спросил он у Мишки.
- Нет.
- Шмару имеешь, небось?
- Какую? Это что есть такое? - удивился Мишка.
- Ну, полюбовницу!
- А-а-а... Этого нет. Любушку имею из честных девок.
- А часы с цепком имеешь?
- Нету, товарищ.
- Эх, ты! - И командир разведки - ставрополец, в прошлом
унтер-сверхсрочник, сам не раз ходивший домой из старой армии в отпуск,
знавший на опыте, как горько являться из части голодранцем, - снял со
своей широкой груди часы и невероятно массивную цепку, сказал: - Боец из
тебя добрый! На, носи дома, пущай девкам пыли в глаза, а меня помяни на
третьем взводе. Сам молодой был, девок портил, из баб вытяжа делал,
знаю... Цепок - нового американского золота. Ежли кто будет пытать - так и
отвечай. А ежели какой настырный попадется и будет лезть и пытать, где
проба, - бей того прямо в морду! Есть нахальные гражданы, их надо без
словесности в морду бить. Ко мне, бывало, в трактире али в публичном
месте, а попросту в б... подлетит какой-нибудь щелкопер из приказчиков или
из писарей и захочет при народе острамотить: "Распустили цепок по пузе,
как будто из настоящего золота... А где на ем проба, разрешите знать?" А я
ему никогда, бывало, не дам опомниться: "Проба? Вот она!" - И добродушный
Мишкин командир сжимал бурый, величиной с младенческую голову, кулак,
выбрасывал его со свирепой и страшной силой.
Надел Мишка часы, ночью, при свете костра побрился, оседлал коня,
поскакал. На заре он въезжал в Татарский.
Хутор был все тот же: так же поднимала к голубому небу вылинявший
позолоченный крест невысокая колоколенка кирпичной церкви, все так же
теснили хуторской плац кряжистые поповские и купеческие дома, все тем же
родным языком шептал тополь над полуразвалившейся хатенкой Кошевых...
Поражало лишь несвойственное хутору великое безмолвие, словно паутиной
затянувшее проулки. На улицах не было ни души. У куреней были наглухо
закрыты ставни, на дверях кое-где висели замки, но большинство дверей было
распахнуто настежь. Словно мор прошел черными стопами по хутору, обезлюдив
базы и улицы, пустотой и нежилью наполнив жилые постройки.
Не слышно было ни людского голоса, ни скотиньего мыка, ни светлого
крика кочетов. Одни воробьи, словно перед дождем, оживленно чирикали под
застрехами сараев и на залежах хвороста-сушника.
Мишка въехал к себе на баз. Никто из родных не вышел его встречать.
Дверь в сенцы была распахнута настежь, возле порога валялись изорванная
красноармейская обмотка, сморщенный, черный от крови бинт, куриные головы,
облепленные мухами, уже разложившиеся, и перья. Красноармейцы, видимо,
несколько дней назад обедали в хате: на полу лежали черепки разбитых
корчажек, обглоданные куриные кости, окурки, затоптанные обрывки газет...
Задавив тяжелый вздох, Мишка прошел в горенку. Там все было по-прежнему,
лишь одна половина подпола, где обычно осенью сохранялись арбузы, казалась
приподнятой.
Мать Мишки имела обыкновение прятать там от детворы сушеные яблоки.
Вспомнив это, Мишка подошел к половице. "Неужели мамаша не ждала меня?
Может, она тут чего прихоронила?" - подумал он. И, обнажив шашку, концом
ее поддел половицу. Скрипнув, она подалась. Из подпола пахнуло сыростью и
гнилью. Мишка стал на колени. Не освоившиеся с темнотой глаза его долго
ничего не различали, наконец увидели: на разостланной старенькой скатерти
стояла полбутылка с самогоном, сковорода с заплесневелой яишней, лежал
наполовину съеденный мышами кусок хлеба; корчажка плотно накрыта
деревянным кружком... Ждала сына старая. Ждала, как самого дорогого гостя!
Любовью и радостью дрогнуло Мишкино сердце, когда он спустился в подпол.
Ко всем этим предметам, в порядке расставленным на старенькой скатерке,
несколько дней назад прикасались заботливые материнские руки!.. Тут же,
привешенная к перерубу, белела холщовая сумка. Мишка торопливо снял ее и
обнаружил пару своего старого, но искусно залатанного, выстиранного и
выкатанного рубелем белья.
Мыши изгадили еду; одно молоко да самогон остались нетронутыми. Мишка
выпил самогон, съел чудесно нахолодавшее в подполе молоко, взял белье,
вылез.
Мать, вероятно, была за Доном. "Убоялась оставаться, да оно и лучше, а
то казаки все одно убили бы. И так, небось, за меня трясли ее, как
грушу..." - подумал он и, помедлив, вышел. Отвязал коня, но ехать к
Мелеховым не решился: баз их был над самым Доном, а из-за Дона
какой-нибудь искусный стрелок мог легко пометить Мишку свинцовой
безоболочной повстанческой пулей. И Мишка решил поехать к Коршуновым, а в
сумерках вернуться на плац и под прикрытием темноты запалить моховский и
остальные купеческие и поповские дома.
По забазьям прискакал он к просторному коршуновскому подворью, въехал в
распахнутые ворота, привязал к перилам коня и только что хотел идти в
курень, как на крыльцо вышел дед Гришака. Снежно-белая голова его
тряслась, выцветшие от старости глаза подслеповато щурились. Неизносный
серый казачий мундир с красными петлицами на отворотах замасленного
воротника был аккуратно застегнут, но пустообвислые шаровары спадали, и
дед неотрывно поддерживал их руками.
- Здорово, дед! - Мишка стал около крыльца, помахивая плетью.
Дед Гришака молчал. В суровом взгляде его смешались злоба и отвращение.
- Здорово, говорю! - повысил голос Мишка.
- Слава богу, - неохотно ответил старик.
Он продолжал рассматривать Мишку с неослабевающим злобным вниманием. А
тот стоял, непринужденно отставив ногу; играл плетью, хмурился, поджимал
девически пухлые губы.
- Ты почему, дед Григорий, не отступил за Дон?
- А ты откель знаешь, как меня кличут?
- Тутошный рожак, потому и знаю.
- Это чей же ты будешь?
- Кошевой.
- Акимкин сын? Это какой у нас в работниках жил?
- Его самого.
- Так это ты и есть, сударик? Мишкой тебя нарекли при святом крещении?
Хорош! Весь в батю пошел! Энтот, бывало, за добро норовит г... заплатить,
и ты, стал быть, таковский?
Кошевой стащил с руки перчатку, еще пуще нахмурился.
- Как бы ни звали и какой бы ни был, тебя это не касаемо. Почему,
говорю, за Дон не уехал?
- Не схотел, того и не уехал. А ты что же это? В анчихристовы слуги
подался? Красное звездо на шапку навесил? Это ты, сукин сын, поганец,
значит, супротив наших казаков? Супротив своих-то хуторных?
Дед Гришака неверными шагами сошел с крыльца. Он, как видно, плохо
питался после того, как вся коршуновская семья уехала за Дон. Оставленный
родными, истощенный, по-стариковски неопрятный, стал он против Мишки и с
удивлением и гневом смотрел на него.
- Супротив, - отвечал Мишка. - И что не видно концы им наведем!
- А в Святом писании что сказано? Аще какой мерой меряете, тою и
воздается вам. Это как?
- Ты мне, дед, голову не морочь святыми писаниями, я не затем сюда
приехал. Зараз же удаляйся из дому, - посуровел Мишка.
- Это как же так?
- А все так же.
- Да ты что это?..
- Да нет ничего! Удаляйся, говорю!..
- Из своих куреней не пойду. Я знаю, что и к чему... Ты - анчихристов
слуга, его клеймо у тебя на шапке! Это про вас было сказано у пророка
Еремии: "Аз напитаю их полынем и напою желчию, и изыдет от них осквернение
на всю землю". Вот и подошло, что восстал сын на отца и брат на брата...
- Ты меня, дед, не путляй! Тут не в братах дело, тут арихметика
простая: мой папаша на вас до самой смерти работал, и я перед войной вашу
пшеницу молотил, молодой живот свой надрывал вашими чувалами с зерном, а
зараз подошел срок поквитаться. Выходи из дому, я его зараз запалю! Жили
вы в хороших куренях, а зараз поживете так, как мы жили: в саманных хатах.
Понятно тебе, старик?
- Во-во! Оно к тому и подошло! В книге пророка Исаии так и сказано: "И
изыдут, и узрят трупы человеков, преступивших мне. Червь бо их не
скончается, и огнь их не угаснет, и буду в позор всяческой плоти..."
- Ну, мне тут с тобой свататься некогда! - с холодным бешенством сказал
Мишка. - Из дому выходишь?
- Нет! Изыди, супостатина!
- Самое через вас, таких закоснелых, и война идет! Вы самое и народ
мутите, супротив революции направляете... - Мишка торопливо начал снимать
карабин...
После выстрела дед Гришака упал навзничь, внятно сказал:
- Яко... не своею си благодатию... но волею бога нашего приидох...
Господи, прими раба твоего... с миром... - и захрипел, под белыми усами
его выскочила кровица.
- Примет! Давно бы тебя, черта старого, надо туда спровадить!
Мишка брезгливо обошел протянувшегося возле сходцев старика, взбежал на
крыльцо.
Сухие стружки, занесенные в сени ветром, вспыхнули розоватым пламенем,
дощатая переборка, отделявшая кладовую от сеней, загорелась быстро. Дым
поднялся до потолка и - схваченный сквозняком - хлынул в комнаты.
Кошевой вышел, и, пока зажег сарай и амбар, огонь в курене уже выбился
наружу, с шорохом ненасытно лизал сосновые наличники окон, рукасто тянулся
к крыше...
До сумерек Мишка спал в соседней леваде, под тенью оплетенных диким
хмелем терновых кустов. Тут же, лениво срывая сочные стебли аржанца, пасся
его расседланный и стреноженный конь. На вечер конь, одолеваемый жаждой,
заржал, разбудил хозяина.
Мишка встал, увязал в торока шинель, напоил коня тут же в леваде
колодезной водой, потом оседлал, выехал на проулок.
На выгоревшем коршуновском подворье еще дымились черные, обугленные
сохи, расползался горчайший дымок. От просторного куреня остались лишь
высокий каменный фундамент да полуразвалившаяся печь, поднявшая к небу
закопченную трубу.
Кошевой направился прямо к мелеховскому базу.
Ильинична под сараем насыпала в завеску поджожки, когда Мишка, не
слезая с седла, открыл калитку, въехал на баз.
- Здравствуйте, тетенька! - ласково приветствовал он старуху.
А та, перепугавшись, и слова не молвила в ответ, опустила руки, из
завески посыпались щепки...
- Здорово живете, тетенька!
- Слава... слава богу, - нерешительно ответила Ильинична.
- Живая-здоровая?
- Живая, а уж про здоровье не спрашивай.
- Где же ваши казаки?
Мишка спешился, подошел к сараю.
- За Доном...
- Кадетов дожидаются?
- Мое дело бабье... Я в этих делах не знаю...
- А Евдокея Пантелевна дома?
- И она за Доном.
- Понесла их туда нелегкая! - Голос Мишки дрогнул, окреп в злобе. - Я
вам, тетенька, так скажу. Григорий, ваш сынок - самый лютый для Советской
власти оказался враг. Перейдем мы на энту сторону - и ему первому шворку
на шею наденем. А Пантелей Прокофич занапрасну убег. Старый и хромой
человек, ему бы вся статья дома сидеть...
- Смерти дожидаться? - сурово спросила Ильинична и опять стала собирать
в завеску щепки.
- Ну, до смерти ему еще далеко. Плетюганов бы, может, заработал трошки,
а убивать его бы не стали. Но я, конечно, но затем к вам заехал. - Мишка
поправил на груди часовую цепку, потупился: - Я затем заехал, чтобы
проведать Евдокию Пантелевну. Жалко мне страшно, что она тоже в отступе,
но и вам, тетенька, как вы ее родная мамаша, скажу. А скажу я так: я об
ней давно страдаю, но зараз нам дюже некогда по девкам страдать, мы воюем
с контрой и побиваем ее беспощадно. А как только вовзят прикончим ее,
установится мирная Советская власть по всему свету, тогда я, тетенька,
буду к вам сватов засылать за вашу Евдокею.
- Не время об этом гутарить!
- Нет, время! - Мишка нахмурился, упрямая складка легла у него промеж
бровей. - Свататься не время, а гутарить об этом можно. И мне другую времю
для этого не выбирать. Нынче я тут, а завтра меня, может, за Донец пошлют.
Поэтому я вам делаю упреждению: Евдокею дуриком ни за кого не отдавайте, а
то вам плохо будет. Уж ежели из моей части прийдет письмо, что я убитый, -
тогда просватывайте, а зараз нельзя, потому что промеж нас с ней - любовь.
Гостинцу я ей не привез, негде его взять, гостинца-то, а ежели вам что из
буржуйского, купецкого имения надо, - говорите: зараз пойду и приволоку.
- Упаси бог! Сроду чужим не пользовались!
- Ну это как хотите. Поклон от меня низкий передайте Евдокеи
Пантелевне, ежели вы вперед меня ее увидите, а затем прощевайте и,
пожалуйста, тетенька, не забудьте моих слов.
Ильинична, не отвечая, пошла в хату, а Мишка сел на коня, поехал к
хуторскому плацу.
На ночь в хутор сошли с горы красноармейцы. Оживленные голоса их
звучали по проулкам. Трое, направлявшиеся с ручным пулеметом в заставу к
Дону, опросили Мишку, проверили документы. Против хатенки Семена Чугуна
встретил еще четырех. Двое из них везли на фурманке овес, а двое - вместе
с чахоточной жененкой Чугуна - несли ножную машину и мешок с мукой.
Чугуниха узнала Мишку, поздоровалась.
- Чего это ты тянешь, тетка? - поинтересовался Мишка.
- А это мы женщину бедняцкого класса на хозяйство ставим: несем ей
буржуйскую машину и муку, - бойкой скороговоркой ответил один из
красноармейцев.
Мишка зажег подряд семь домов, принадлежавших отступившим за Донец
купцам Мохову и Атепину-Цаце, попу Виссариону, благочинному отцу Панкратию
и еще трем зажиточным казакам, и только тогда тронулся из хутора.
Выехал на бугор, повернул коня. Внизу, в Татарском, на фоне
аспидно-черного неба искристым лисьим хвостом распушилось рыжее пламя.
Огонь то вздымался так, что отблески его мережили текучую быстрину Дона,
то ниспадал, клонился на запад, с жадностью пожирая строения.
С востока набегал легкий степной ветерок. Он раздувал пламя и далеко
нес с пожарища черные, углисто сверкающие хлопья...
Верхнедонское восстание, оттянувшее с Южного фронта значительное
количество красных войск, позволило командованию Донской армии не только
свободно произвести перегруппировку своих сил на фронте, прикрывавшем
Новочеркасск, но и сосредоточить в районе станиц Каменской и
Усть-Белокалитвенской мощную ударную группу из наиболее стойких и
испытанных полков, преимущественно низовских и калмыцких, в задачу которой
входило: в соответствующий момент, совместно с частями генерала
Фицхелаурова, сбить 12-ю дивизию, составлявшую часть 8-й красной армии, и,
действуя во фланг и тыл 13-й и Уральской дивизиям, прорваться на север, с
тем чтобы соединиться с восставшими верхнедонцами.
План по сосредоточению ударной группы, разработанный в свое время
командующим Донской армией генералом Денисовым и начштаба генералом
Поляковым, к концу мая был почти целиком осуществлен. К Каменской
перебросили около 16000 штыков и сабель при 36 орудиях и 140 пулеметах;
подтягивались последние конные части и отборные полки так называемой
молодой армии, сформированной летом 1918 года из молодых, призывного
возраста, казаков.
А в это время, окруженные с четырех сторон, повстанцы продолжали
отбивать атаки карательных красных войск. На юге, по левому берегу Дона,
две повстанческие дивизии упорно отсиживались в траншеях и не давали
противнику переправиться, несмотря на то что на всем протяжении фронта
многочисленные красноармейские батареи вели по ним почти беспрерывный
ожесточенный огонь; остальные три дивизии ограждали повстанческую
территорию с запада, севера и востока, несли колоссальный урон, особенно