Шолохов Михаил. Тихий Дон (книги 3,4)

нарушают тишину да кукушки наперебой отсчитывают кому-то непрожитые года.
А зимою лес и вовсе стоит пустой, голый, скованный мертвой тишиной. Мрачно
чернеют зубцы его на фоне белесого зимнего неба. Лишь волчьи выводки из
года в год находят в чаще надежное убежище, днями отлеживаясь в заваленном
снегом бурьяне.
На этом острове обосновались Фомин, Григорий Мелехов и остальные
уцелевшие от разгрома фоминской банды. Жили кое-как: питались скудными
харчишками, которые по ночам доставлял им на лодке двоюродный брат Фомина,
ели впроголодь, зато спали вволю, подложив под головы седельные подушки.
Ночами по очереди несли караул. Огня не разводили из опасения, что
кто-либо обнаружит их местопребывание.
Омывая остров, стремительно шла на юг полая вода. Она грозно шумела,
прорываясь сквозь гряду вставших на пути ее старых тополей, и тихо,
певуче, успокоенно лепетала, раскачивая верхушки затопленных кустов.
К неумолчному и близкому шуму воды Григорий скоро привык. Он подолгу
лежал возле круто срезанного берега, смотрел на широкий водный простор, на
меловые отроги обдонских гор, тонущих в сиреневой солнечной дымке. Там, за
этой дымкой, был родной хутор, Аксинья, дети... Туда летели его невеселые
думки. На миг в нем жарко вспыхивала и жгла сердце тоска, когда он
вспоминал о родных, вскипала глухая ненависть к Михаилу, но он подавлял
эти чувства и старался не смотреть на обдонские горы, чтобы не вспоминать
лишний раз. Незачем было давать волю злой памяти. Ему и без этого было
достаточно тяжко. И без этого так наболело в груди, что иногда ему
казалось - будто сердце у него освежевано, и не бьется оно, а кровоточит.
Видно, ранения, и невзгоды войны, и тиф сделали свое дело: Григорий стал
слышать докучливые перестуки сердца каждую минуту. Иногда режущая боль в
груди, под левым соском, становилась такой нестерпимо острой, что у него
мгновенно пересыхали губы, и он с трудом удерживался, чтобы не застонать.
Но он нашел верный способ избавления от боли: он ложился левой стороной
груди на сырую землю или мочил холодной водой рубашку, и боль медленно,
словно с неохотой, покидала его тело.
Погожие и безветренные стояли дни. Лишь изредка в ясном небе проплывали
белые, распушившиеся на вышнем ветру облачка, и по разливу лебединой стаей
скользили их отражения и исчезали, коснувшись дальнего берега.
Хорошо было смотреть на разметавшуюся у берега, бешено клокочущую
быстрину, слушать разноголосый шум воды и ни о чем не думать, стараться не
думать ни о чем, что причиняет страдания. Григорий часами смотрел на
прихотливые и бесконечно разнообразные завитки течения. Они меняли формы
ежеминутно: там, где недавно шла ровная струя, неся на поверхности побитые
стебли камыша, мятые листья и корневища трав, - через минуту рождалась
причудливо изогнутая воронка, жадно всасывающая все, что проплывало мимо
нее, а спустя немного на месте воронки уже вскипала и выворачивалась
мутными клубами вода, извергая на поверхность то почерневший корень осоки,
то распластанный дубовый лист, то неведомо откуда принесенный пучок
соломы.
Вечерами горели на западе вишнево-красные зори. Из-за высокого тополя
вставал месяц. Свет его белым холодным пламенем растекался по Дону, играя
отблесками и черными переливами там, где ветер зыбил воду легкой рябью. По
ночам, сливаясь с шумом воды, так же неумолчно звучали над островом голоса
пролетавших на север бесчисленных гусиных стай. Никем не тревожимые птицы
часто садились за островом, с восточной стороны его. В тиховодье, в
затопленном лесу призывно трещали чирковые селезни, крякали утки, тихо
гоготали, перекликались казарки и гуси. А однажды, бесшумно подойдя к
берегу, Григорий увидел неподалеку от острова большую стаю лебедей. Еще не
всходило солнце. За дальней грядиной леса ярко полыхала заря. Отражая свет
ее, вода казалась розовой, и такими же розовыми казались на неподвижной
воде большие величественные птицы, повернувшие гордые головы на восход.
Заслышав шорох на берегу, они взлетели с зычным трубным кликом, и, когда
поднялись выше леса, - в глаза Григория ударил дивно сияющий, снежный
блеск их оперения.
Фомин и его соратники каждый по-своему убивали время: хозяйственный
Стерлядников, примостив поудобнее хромую ногу, с утра до ночи чинил одежду
и обувь, тщательно чистил оружие; Капарин, которому не впрок пошли ночевки
на сырой земле, целыми днями лежал на солнце, укрывшись с головой
полушубком, глухо покашливая; Фомин и Чумаков без устали играли в
самодельные, вырезанные из бумаги карты; Григорий бродил по острову,
подолгу просиживал возле воды. Они мало разговаривали между собой, - все
было давно переговорено, - и собирались вместе только во время еды да
вечерами, ожидая, когда приедет брат Фомина. Скука одолевала их, и лишь
однажды за все время пребывания на острове Григорий увидел, как Чумаков и
Стерлядников, почему-то вдруг развеселившись, схватились бороться. Они
долго топтались на одном месте, кряхтя и перебрасываясь короткими
шутливыми фразами. Ноги их по щиколотки утопали в белом зернистом песке.
Хромой Стерлядников был явно сильнее, но Чумаков превосходил его
ловкостью. Они боролись по-калмыцки, на поясах, выставив вперед плечи и
зорко следя за ногами друг друга. Лица их стали сосредоточенны и бледны от
напряжения, дыхание - прерывисто и бурно. Григорий с интересом наблюдал за
борьбой. Он увидел, как Чумаков, выбрав момент, вдруг стремительно
опрокинулся на спину, увлекая за собой противника и движением согнутых ног
перебрасывая его через себя. Секунду спустя гибкий и проворный, как хорь,
Чумаков уже лежал на Стерлядникове, вдавливая ему лопатки в песок, а
задыхающийся и смеющийся Стерлядников рычал: "Ну и стерва же ты! Мы же не
уговаривались... чтобы через голову кидать..."
- Связались, как молодые кочета, хватит, а то как раз ишо подеретесь, -
сказал Фомин.
Нет, они вовсе не собирались драться. Они мирно, в обнимку, сели на
песке, и Чумаков глухим, но приятным баском в быстром темпе завел
плясовую:

Он, вы, морозы! Ой, вы, морозы!
Вы, морозы крещенские, лютые,
Сморозили сера волка в камыше,
Зазнобили девчоночку в тереме...

Стерлядников подхватил песню тоненьким тенорком, и они запели согласно
и неожиданно хорошо:

Выходила девчоночка на крыльцо,
Выносила черну шубку на руке,
Одевала урядничка на коне...

Стерлядников не выдержал: он вскочил и, прищелкивая пальцами, загребая
песок хромой ногой, пустился в пляс. Не прерывая песни, Чумаков взял
шашку, вырыл в песке неглубокую ямку и тогда сказал:
- Погоди, черт хромой! У тебя же одна ножка короче, тебе на ровном
месте плясать неспособно... Тебе надо либо на косогоре плясать, либо так,
чтобы одна нога, какая длинней, была в ямке, а другая наруже. Становись
длинной ногой в ямку и ходи, поглядишь, как оно расхорошо получится... Ну,
начали!..
Стерлядников вытер пот со лба, послушно ступал здоровой ногой в вырытое
Чумаковым углубление.
- А ить верно, так мне ловчее, - сказал он.
Задыхаясь от смеха, Чумаков хлопнул в ладоши, скороговоркой запел:

Будешь ехать - заезжай, милый, ко мне,
Как заедешь - расцелую я тебя...

И Стерлядников, сохраняя на лице присущее всем плясунам серьезное
выражение, начал ловко приплясывать и попробовал даже пройтись на
присядку...
Дни проходили похожие один на другой. С наступлением темноты
нетерпеливо ждали, когда приедет брат Фомина. Собирались на берегу все
пятеро, вполголоса разговаривали, курили, прикрывая полами шинелей огоньки
папирос. Было решено пожить на острове еще с неделю, а потом перебраться
ночью на правую сторону Дона, добыть лошадей и двинуться на юг. По слухам,
где-то на юге округа ходила банда Маслака.
Фомин поручил своим родственникам разузнать, на каком из ближайших
хуторов есть годные под верх лошади, а также велел ежедневно сообщать ему
обо всем, что происходило в округе. Новости, которые передавали им, были
утешительны: Фомина искали на левой стороне Дона; в Рубежном хотя и
побывали красноармейцы, но после обыска в доме Фомина тотчас уехали.
- Надо скорее уходить отсюда. Какого тут анчихриста сидеть? Давайте
завтра махнем? - предложил однажды во время завтрака Чумаков.
- Про лошадей надо разведать сначала, - сказал Фомин. - Чего нам
спешить? Кабы похарчевитее нас кормили - с этой живухой до зимы не
расстался бы. Глядите, какая красота кругом! Отдохнем - и опять пойдем в
дело. Нехай они нас половят, так мы им в руки не дадимся. Разбили нас,
каюсь, по моей глупости, ну, обидно, конечно, только это не все. Мы ишо
народу соберем! Как только сядем верхи, проедемся по ближним хуторам, и
через неделю вокруг нас уж полсотни будет, а там и сто. Обрастем
людишками, ей-богу!
- Чепуха! Глупая самоуверенность! - раздражительно сказал Капарин. -
Нас казаки предали, не пошли за нами и не пойдут. Надо иметь мужество и
смотреть правде в глаза, а не обольщаться дурацкими надеждами.
- Как это - не пойдут?
- А вот так, как не пошли вначале, так и сейчас не пойдут.
- Ну, это мы ишо поглядим! - вызывающе кинул Фомин. - Оружие я не
сложу!
- Все это пустые слова, - устало сказал Капарин.
- Чертова голова! - громко воскликнул вскипевший Фомин. - Чего ты тут
панику разводишь? Осточертел ты мне со своими слезьми хуже горькой редьки!
Из-за чего же тогда огород было городить? К чему было восставать? Куда ты
лез, ежели у тебя кишка такая слабая? Ты первый подбивал меня на
восстание, а зараз в кусты? Чего же ты молчишь?
- А не о чем мне с тобой разговаривать, ступай ты к черту, дурак! -
истерически вскрикнул Капарин и отошел, зябко кутаясь в полушубок, подняв
воротник.
- Они, эти благородные люди, все такие тонкокожие. Чуть что - и он
готов уже, спекся... - со вздохом проговорил Фомин.
Некоторое время они сидели молча, вслушиваясь в ровный и мощный гул
воды. Над головами их, надсадно крякая, пролетела утка, преследуемая двумя
селезнями. Оживленно щебечущая стайка скворцов снизилась над поляной, но,
завидев людей, взмыла вверх, сворачиваясь на лету черным жгутом.
Спустя немного Капарин подошел снова.
- Я хочу поехать сегодня в хутор, - сказал он, глядя на Фомина и часто
моргая.
- Зачем?
- Странный вопрос! Разве ты не видишь, что я окончательно простудился и
уже почти не держусь на ногах?
- Ну, так что? В хуторе твоя простуда пройдет, что ли? - с невозмутимым
спокойствием спросил Фомин.
- Мне необходимо хотя бы несколько ночей побыть в тепле.
- Никуда ты не поедешь, - твердо сказал Фомин.
- Что же мне, погибать здесь?
- Как хочешь.
- Но почему я не могу поехать? Ведь меня доконают эти ночевки на
холоде!
- А ежели тебя захватят в хуторе? Об этом ты подумал? Тогда доконают
нас всех. Али я тебя не знаю? Ты же выдашь нас на первом допросе! Ишо до
допроса выдашь, по дороге в Вешки.
Чумаков засмеялся и одобрительно кивнул головой. Он целиком был
согласен со словами Фомина. Но Капарин упрямо сказал:
- Я должен поехать. Твои остроумные предложения меня не разубедили.
- А я тебе сказал - сиди и не рыпайся.
- Но пойми же, Яков Ефимович, что я больше не могу жить этой звериной
жизнью! У меня плеврит и, может быть, даже воспаление легких!
- Выздоровеешь. Полежишь на солнышке и выздоровеешь.
Капарин резко заявил:
- Все равно я поеду сегодня. Держать меня ты не имеешь права. Уеду при
любых условиях!
Фомин посмотрел на него, подозрительно сощурил глаз и, подмигнув
Чумакову, поднялся с земли.
- А ты, Капарин, похоже, что на самом деле захворал... У тебя, должно
быть, жар большой... Ну-ка, дай я попробую - голова у тебя горячая? - Он
сделал несколько шагов к Капарину, протягивая руку.
Видно, что-то недоброе заметил Капарин в лице Фомина, попятившись,
резко крикнул:
- Отойди!
- Не шуми! Что шумишь? Я только попробовать. Чего ты полохаешься? -
Фомин шагнул и схватил Капарина за горло. - Сдаваться, сволочь?! -
придушенно бормотал он и весь напрягся, силясь опрокинуть Капарина на
землю.
Григорий с трудом разнял их, пустив в ход всю свою силу.
...После обеда Капарин подошел к Григорию, когда тот развешивал на
кусте свое выстиранное бельишко, сказал:
- Хочу с вами поговорить наедине... Давайте присядем.
Они сели на поваленный бурей, обопревший ствол тополя.
Капарин, глухо покашливая, спросил:
- Как вы смотрите на выходку этого идиота? Я искренне благодарю вас за
вмешательство. Вы поступили благородно, как и подобает офицеру. Но это
ужасно! Я больше не могу. Мы - как звери... Сколько дней уже, как мы не
ели горячего, и потом этот сон на сырой земле... Я простудился, бок
отчаянно болит. У меня, наверно, воспаление легких. Мне очень хочется
посидеть у огня, поспать в теплой комнате, переменить белье... Я мечтаю о
чистой, свежей рубашке, о простыне... Нет, не могу!
Григорий улыбнулся:
- Воевать хотелось с удобствами?
- Послушайте, какая это война? - с живостью отозвался Капарин. - Это не
война, а бесконечные кочевки, убийства отдельных совработников, а затем
бегство. Война была бы тогда, когда нас поддержал бы народ, когда началось
бы восстание, а так это - не война, нет, не война!
- У нас нету другого выхода. Не сдаваться же нам?
- Да, но что же делать?
Григорий пожал плечами. Он сказал то, что не раз приходило ему на ум,
когда он отлеживался тут, на острове:
- Плохая воля все-таки лучше хорошей тюрьмы. Знаете, как говорят в
народе: крепка тюрьма, да черт ей рад.
Капарин палочкой чертил на песке какие-то фигуры, после долгого
молчания сказал:
- Не обязательно сдаваться, но надо искать какие-то новые формы борьбы
с большевиками. Надо расстаться с этим гнусным народом. Вы -
интеллигентный человек...
- Ну, какой там из меня интеллигент, - усмехнулся Григорий. - Я и
слово-то это со трудом выговариваю.
- Вы офицер.
- Это по нечаянности.
- Нет, без шуток, вы же офицер, вращались в офицерском обществе, видели
настоящих людей, вы же не советский выскочка, как Фомин, и вы должны
понимать, что нам бессмысленно оставаться здесь. Это равносильно
самоубийству. Он подставил нас в дубраве под удар и, если с ним и дальше
связывать нашу судьбу, - подставит еще не раз. Он попросту хам, да к тому
же еще буйный идиот! С ним мы пропадем!
- Так, стало быть, не сдаваться, а уйти от Фомина? Куда? К Маслаку? -
спросил Григорий.
- Нет. Это такая же авантюра, только масштабом крупнее. Сейчас я иначе
смотрю на это. Уходить надо не к Маслаку...
- А куда же?
- В Вешенскую.
Григорий с досадой пожал плечами:
- Это называется - опять за рыбу деньги. Не подходит это мне.
Капарин посмотрел на него остро заблестевшими глазами:
- Вы меня не поняли, Мелехов. Могу я вам довериться?
- Вполне.
- Честное слово офицера?
- Честное слово казака.
Капарин глянул в сторону возившихся у стоянки Фомина и Чумакова и, хотя
расстояние до них было порядочное и они никак не могли слышать
происходившего разговора, понизил голос:
- Я знаю ваши отношения с Фоминым и другими. Вы среди них - такое же
инородное тело, как и я. Меня не интересуют причины, заставившие вас пойти
против Советской власти. Если я правильно понимаю, это - ваше прошлое и
боязнь ареста, не так ли?
- Вы сказали, что вас не интересуют причины.
- Да-да, это к слову, теперь несколько слов о себе. Я в прошлом офицер
и член партии социалистов-революционеров, позднее я решительно пересмотрел
свои политические убеждения... Только монархия может спасти Россию. Только
монархия! Само провидение указывает этот путь нашей родине. Эмблема
Советской власти - молот и серп, так? - Капарин палочкой начертил на песке
слова "молот, серп", потом впился в лицо Григория горячечно блестящими
глазами: - Читайте наоборот. Прочли? Вы поняли? Только престолом окончится
революция и власть большевиков! Знаете ли, меня охватил мистический ужас,
когда я узнал об этом! Я трепетал, потому что это, если хотите, - божий
перст, указывающий конец нашим метаниям...
Капарин задохнулся от волнения и умолк. Его острые, с тихой
сумасшедшинкой глаза были устремлены на Григория. Но тот вовсе не трепетал
и не испытывал мистического ужаса, услышав такое откровение. Он всегда
трезво и буднично смотрел на вещи, потому и сказал в ответ:
- Никакой это не перст. Вы в германскую войну на фронте были?
Озадаченный вопросом, Капарин ответил не сразу:
- Собственно, почему вы об этом? Нет, непосредственно на фронте я не
был.
- А где же вы проживали войну? В тылу?
- Да.
- Все время?
- Да, то есть не все время, но почти. А почему вы об этом спрашиваете?
- А я на фронте с четырнадцатого года и по нынешний день, с небольшими
перерывами. Так вот насчет этого перста... Какой там может быть перст,
когда и бога-то нету? Я в эти глупости верить давно перестал. С
пятнадцатого года как нагляделся на войну, так и надумал, что бога нету.
Никакого! Ежели бы был - не имел бы права допущать людей до такого
беспорядка. Мы, фронтовики, отменили бога, оставили его одним старикам да
бабам. Пущай они потешаются. И перста никакого нету и монархии быть не
может. Народ ее кончил раз навсегда. А это, что вы показываете, буквы
разные перевертываете, это, извините меня, - детская забава, не больше. И
я трошки не пойму - к чему вы все это подводите? Вы мне говорите попроще
да покороче. Я в юнкерском не учился и не дюже грамотный, хотя и офицером
был. Ежели бы я пограмотнее был, может, и не сидел бы тут с вами на
острове, как бирюк, отрезанный половодьем, - закончил он с явственно
прозвучавшим в голосе сожалением.
- Это не важно, - торопливо сказал Капарин. - Не важно, верите вы в
бога или нет. Это - дело ваших убеждений, вашей совести. Точно так же не
имеет значения - монархист вы, или учредиловец, или просто казак, стоящий
на платформе самостийности. Важно, что нас объединяет единство отношений к
Советской власти. Вы согласны с этим?
- Дальше.
- Мы делали ставку на всеобщее восстание казаков, так? Она оказалась
битой. Теперь надо выпутываться из этого положения. С большевиками можно
бороться и потом и не только под начальством какого-то Фомина. Важно
сейчас сохранить себе жизнь, поэтому я и предлагаю вам союз.
- Какой союз. Против кого?
- Против Фомина.
- Не понимаю.
- Все очень просто. Я приглашаю вас в сообщники... - Капарин заметно
волновался и говорил уже, прерывисто дыша: - Мы с вами убиваем эту троицу
и идем в Вешенскую. Понятно? Это нас спасет. Эта заслуга перед Советской
властью избавляет нас от наказания. Мы живем! Вы понимаете, живем!..
Спасаем себе жизнь! Само собою разумеется, что в будущем при случае мы
выступаем против большевиков. Но тогда, когда будет серьезное дело, а не
такая авантюра, как с этим несчастным Фоминым. Согласны? Учтите, что это -
единственный выход из нашего безнадежного положения, и притом
блистательный выход.
- Но как это сделать? - спросил Григорий, внутренне содрогаясь от
возмущения, но всеми силами стараясь скрыть охватившее его чувство.
- Я все обдумал: мы сделаем это ночью, холодным оружием, на следующую
ночь приезжает этот казак, который снабжает нас продуктами, мы переезжаем
Дон - вот и все. Гениально просто, и никаких ухищрений!
С притворным добродушием, улыбаясь, Григорий сказал:
- Это здорово! А скажите, Капарин, вы утром, когда собирались в хутор
греться... Вы в Вешки собирались? Фомин разгадал вас?
Капарин внимательно посмотрел на добродушно улыбавшегося Григория и сам
улыбнулся, слегка смущенно и невесело:
- Откровенно говоря - да. Знаете ли, когда стоит вопрос о собственной
шкуре - в выборе средств не особенно стесняешься.
- Выдали бы нас?
- Да, - честно признался Капарин. - Но вас лично я постарался бы
оградить от неприятностей, если б вас взяли здесь, на острове.
- А почему вы один не побили нас? Ночью это легко было сработать.
- Риск. После первого выстрела остальные...
- Клади оружие! - сдержанно сказал Григорий, выхватывая наган. - Клади,
а то убью на месте! Я зараз встану, заслоню тебя спиной, чтобы Фомин не
видал, и ты кинешь наган мне под ноги. Ну? Не вздумай стрелять! Положу при
первом движении.
Капарин сидел, мертвенно бледнея.
- Не убивайте меня! - прошептал он, еле шевеля белыми губами.
- Не буду. А оружие возьму.
- Вы меня выдадите...
По заросшим щекам Капарина покатились слезы. Григорий сморщился от
омерзения и жалости, повысил голос:
- Бросай наган! Не выдам, а надо бы! Ну и хлюст ты оказался! Ну и
хлюст!
Капарин бросил револьвер к ногам Григория.
- А браунинг? Давай и браунинг. Он у тебя во френче, в грудном кармане.
Капарин вынул и бросил блеснувший никелем браунинг, закрыл лицо руками.
Он вздрагивал от сотрясавших его рыданий.
- Перестань ты, сволочь! - резко сказал Григорий, с трудом удерживаясь
от желания ударить этого человека.
- Вы меня выдадите... Я погиб.
- Я тебе сказал, что нет. Но как только переедем с острова - копти на
все четыре стороны. Такой ты никому не нужен. Ищи сам себе укрытия.
Капарин отнял от лица руки. Мокрое багровое лицо его с опухшими глазами
и трясущейся нижней челюстью было страшно.
- Зачем же тогда... Зачем вы меня обезоружили? - заикаясь, спросил он.
Григорий нехотя сказал:
- А это - чтобы ты мне в спину не выстрелил. От вас, от ученых людей,
всего можно ждать... А все про какой-то перст толковал, про царя, про
бога... До чего же ты склизкий человек...
Не взглянув на Капарина, время от времени сплевывая обильно набегавшую
слюну, Григорий медленно пошел к стоянке.
Стерлядников сшивал дратвой скошевку на седле, тихо посвистывал. Фомин
и Чумаков, лежа на попонке, по обыкновению, играли в карты.
Фомин коротко взглянул на Григория, спросил:
- Чего он тебе говорил? Об чем речь шла?
- На жизнь жаловался... Болтал, так, абы что...
Григорий сдержал обещание - не выдал Капарина. Но вечером незаметно
вынул из капаринской винтовки затвор, спрятал его. "Черт его знает, на что
он может ночью решиться..." - думал он, укладываясь на ночлег.
Утром его разбудил Фомин. Наклонившись, он тихо спросил:
- Ты забрал у Капарина оружие?
- Что? Какое оружие? - Григорий приподнялся, с трудом расправил плечи.
Он уснул только перед рассветом и сильно озяб на заре. Шинель его,
папаха, сапоги - все было мокрое от упавшего на восходе солнца тумана.
- Оружие его не найдем. Ты забрал? Да проснись же ты, Мелехов!
- Ну я. А в чем дело?
Фомин молча отошел. Григорий встал, отряхнул шинель. Чумаков неподалеку
готовил завтрак: он ополоснул единственную в лагере миску, прижав к груди
буханку хлеба, отрезал четыре ровных ломтя, налил из кувшина в миску
молока и, раскрошив комок круто сваренной пшенной каши, глянул на
Григория.
- Долго ты, Мелехов, зорюешь нынче. Гляди, солнышко-то где!
- У кого совесть чистая, энтот всегда хорошо спит, - сказал
Стерлядников, вытирая о полу шинели чисто вымытые деревянные ложки. - А
вот Капарин всею ноченьку не спал, все ворочался...
Фомин, молча улыбаясь, смотрел на Григория.
- Садитесь завтракать, разбойнички! - предложил Чумаков.
Он первый зачерпнул ложкой молока, откусил добрых пол-ломтя хлеба.
Григорий взял свою ложку, внимательно оглядывая всех, спросил:
- Капарин где?
Фомин и Стерлядников молча ели, Чумаков пристально смотрел на Григория
и тоже молчал.
- Капарина куда дели? - спросил Григорий, смутно догадываясь о том, что
произошло ночью.
- Капарин теперь далеко, - безмятежно улыбаясь, ответил Чумаков. - Он в
Ростов поплыл. Теперь, небось, уже возле Усть-Хопра качается... Вон его
полушубочек висит, погляди.
- На самом деле убили? - спросил Григорий, мельком глянув на
капаринский полушубок.
Об этом можно было бы и не спрашивать. И так все было ясно, но он
почему-то спросил. Ему ответили не сразу, и он повторил вопрос.
- Ну, ясное дело - убили, - сказал Чумаков и прикрыл ресницами серые,
женственно красивые глаза. - Я убил. Такая уж у меня должность - убивать
людей...
Григорий внимательно посмотрел на него. Смуглое, румяное и чистое лицо
Чумакова было спокойно и даже весело. Белесые с золотистым отливом усы
резко выделялись на загорелом лице, оттеняя темную окраску бровей и
зачесанных назад волос. Он был по-настоящему красив и скромен на вид, этот
заслуженный палач фоминской банды... Он положил на брезент ложку, тыльной
стороной ладони вытер усы, сказал:
- Благодари Якова Ефимыча, Мелехов. Это он спас твою душеньку, а то бы
и ты бы зараз вместе с Капариным в Дону плавал...
- Это за что же?
Чумаков медленно, с расстановкой заговорил:
- Капарин, как видно, сдаваться захотел, с тобой вчера об чем-то, долго
разговаривал... Ну, мы с Яковом Ефимычем и надумали убрать его от греха.
Можно ему все рассказывать? - Чумаков вопросительно посмотрел на Фомина.
Тот утвердительно качнул головой, и Чумаков, с хрустом дробя зубами
неразварившееся пшено, продолжал рассказ:
- Приготовил я с вечеру дубовое полено и говорю Якову Ефимычу: "Я их
обоих, и Капарина и Мелехова, дочушкой порешу". А он говорит: "Капарина
кончай, а Мелехова не надо". На том и согласились. Подкараулил я, когда
Капарин уснул, слышу - и ты спишь, похрапываешь. Ну, подполз и тюкнул
поленом по голове. И ножками наш штабс-капитан не дрыгнул! Сладко так
потянулся - и покончил жизню... Потихонечку обыскали его, потом взяли за
ноги и за руки, донесли до берега, сняли сапоги, френчик, полушубок - и в
воду его. А ты все спишь, сном-духом ничего не знаешь... Близко от тебя,
Мелехов, смерть нынешнюю ночь стояла! В головах она у тебя стояла. Хотя
Яков Ефимыч и сказал, что тебя трогать не надо, а я думаю: "Об чем они
могли днем гутарить? Дохлое это дело, когда из пятерых двое начинают
наиздальке держаться, секреты разводить..." Подкрался к тебе и уже хотел
тебя рубануть с потягом, а то, думаю - вдарь его поленом, а он, черт,