Шолохов Михаил. Тихий Дон (книги 3,4)

- Не оглядывайся!
- Я и так не оглядываюсь.
- Молчи, иди шибче!
- Может, рысью побечь? - спросил Григорий, смахивая с ресниц налипающие
снежинки.
Конвойный молча тронул коня. Лошадиная влажная от пота и ночной сырости
грудь толкнула Григория в спину, возле ног его конское копыто с чавканьем
продавило талый снег.
- Потише! - воскликнул Григорий, упираясь ладонью в конскую гриву.
Конвойный поднял на уровень головы шашку, негромко сказал:
- Ты иди, сучий выб..., и не разговаривай, а то я тебя не доведу до
места. У меня на это рука легкая. Цыц, и ни слова больше!
До самого хутора они молчали. Около крайнего двора конный придержал
лошадь, сказал:
- Иди вот в эти ворота.
Григорий вошел в настежь распахнутые ворота. В глубине двора виднелся
просторный, крытый железом дом. Под навесом сарая фыркали и звучно жевали
лошади. Возле крыльца стояло человек шесть вооруженных людей. Конвойный
вложил в ножны шашку, сказал, спешиваясь:
- Иди в дом, по порожкам прямо, первая дверь налево. Иди, не
оглядывайся, сколько разов тебе говорить, в рот тебя, в печенку, в
селезенку!
Григорий медленно поднимался по ступенькам крыльца. Стоявший у перил
человек в буденовке и длинной кавалерийской шинели спросил:
- Поймали, что ли?
- Поймали, - неохотно ответил знакомый Григорию сиплый голос его
конвоира. - Возле ветряка взяли.
- Секретарь ячейки или кто он такой?
- А хрен его знает. Какая-то сволочуга, а кто он такой - зараз узнаем.
"Либо это банда, либо вешенские чекисты мудрят, притворяются. Попался!
Попался, как дурак", - думал Григорий, нарочно мешкая в сенях, пытаясь
собраться с мыслями.
Первый, кого он увидел, открыв дверь, был Фомин. Он сидел за столом в
окружении многих одетых в военное незнакомых Григорию людей. На кровати
навалом лежали шинели и полушубки, карабины стояли возле лавки, рядком;
здесь же на лавке в беспорядочную кучу были свалены шашки, патронташи,
подсумки и седельные саквы. От людей, от шинелей и снаряжения исходил
густой запах конского пота.
Григорий снял папаху, негромко сказал:
- Здравствуйте!
- Мелехов! Вот уж воистину степь широкая, а дорога узкая! Пришлось-таки
опять увидеться! Откудова ты взялся? Раздевайся, садись, - Фомин встал
из-за стола, подошел к Григорию, протягивая руку. - Ты чего тут
околачиваешься?
- По делу пришел.
- По какому делу? Далековато ты забрался... - Фомин пытливо
рассматривал Григория. - Говори по правде - спасался тут, что ли?
- Это - вся и правда, - нехотя улыбаясь, ответил Григорий.
- Где же тебя мои ребята сцапали?
- Возле хутора.
- Куда шел?
- Куда глаза глядят...
Фомин еще раз внимательно посмотрел Григорию в глаза и улыбнулся:
- Ты, я вижу, думаешь, что мы тебя словили и в Вешки повезем? Нет,
брат, нам туда дорога заказанная... Не робей! Мы перестали Советской
власти служить. Не ужились с ней...
- Развод взяли, - пробасил немолодой казак, куривший возле печи.
Кто-то из сидевших за столом громко засмеялся.
- Ты ничего про меня не слыхал? - спросил Фомин.
- Нет.
- Ну, садись за стол, погутарим. Щей и мяса нашему гостю!
Григорий не верил ни одному слову Фомина. Бледный и сдержанный, он
разделся, присел к столу. Ему хотелось курить, но он вспомнил, что у него
уже вторые сутки нет табака.
- Покурить нечего? - обратился он к Фомину.
Тот услужливо протянул кожаный портсигар. От внимания его не
ускользнуло, что пальцы Григория, бравшие папиросу, мелко вздрагивали, и
Фомин снова улыбнулся в рыжеватые волнистые усы:
- Против Советской власти мы восстали. Мы - за народ и против
продразверстки и комиссаров. Они нам долго головы дурили, а теперь мы им
будем дурить. Понятно тебе, Мелехов?
Григорий промолчал. Он закурил, несколько раз подряд торопливо
затянулся. У него слегка закружилась голова и к горлу подступила тошнота.
Он плохо питался последний месяц и только сейчас почувствовал, как ослабел
за это время. Потушив папиросу, он жадно принялся за еду. Фомин коротко
рассказал о восстании, о первых днях блуждания по округу, высокопарно
именуя свои скитания "рейдом". Григорий молча слушал и, почти не
прожевывая, глотал хлеб и жирную, плохо сваренную баранину.
- Однако отощал ты в гостях, - добродушно посмеиваясь, сказал Фомин.
Икая от пресыщения, Григорий буркнул:
- Жил-то не у тещи.
- Оно и видно. Ешь дюжей, наедайся, сколько влезет. Мы хозяева не
скупые.
- Спасибо. Вот покурить бы зараз... - Григорий взял предложенную ему
папиросу, подошел к стоявшему на лавке чугуну и, отодвинув деревянный
кружок, зачерпнул воды. Она была студеная и слегка солоноватая на вкус.
Опьяневший от еды, Григорий с жадностью выпил две большие кружки воды,
после этого с наслаждением закурил.
- Казаки нас не дюже привечают, - продолжал рассказывать Фомин,
подсаживаясь к Григорию. - Нашарахали их в прошлом году во время
восстания... Однако добровольцы есть. Человек сорок вступило. Но нам не
это требуется. Нам надо весь округ поднять, да чтобы и соседние округа,
Хоперский и Усть-Медведицкий, подсобили. Вот тогда мы потолкуем по душам с
Советской властью!
За столом шел громкий разговор. Григорий слушал Фомина, украдкой
посматривая на его сподвижников. Ни одного знакомого лица! Он все еще не
верил Фомину, думал, что тот лукавит, и из осторожности молчал. Но и
молчать все время - тоже было нельзя.
- Ежели ты это, товарищ Фомин, всурьез говоришь - чего же вы хотите?
Новую войну подымать? - спросил он, силясь отогнать навалившуюся на него
сонливость.
- Я уже тебе об этом сказал.
- Власть сменять?
- Да.
- А какую же ставить?
- Свою, казачью!
- Атаманов?
- Ну, об атаманах трошки погодим гутарить. Какую власть народ выберет,
такую и поставим. Но это - дело не скорое, да я и не секу насчет политики.
Я - военный человек, мое дело - уничтожить комиссаров и коммунистов, а
насчет власти - это тебе Капарин, мой начальник штаба, расскажет. Он у
меня голова насчет этого. Башковитый человек, грамотный. - Фомин
наклонился к Григорию, шепнул: - Бывший штабс-капитан царской армии.
Умница парень! Он зараз спит в горнице, что-то прихворнул, должно, с
непривычки: переходы делаем большие.
В сенях послышались шум, топот ног, стон, сдержанная возня и
приглушенный крик: "Дай ему в душу!" За столом разом смолкли разговоры.
Фомин настороженно глянул на дверь. Кто-то рывком распахнул ее. Низом
хлынул в комнату белый всклубившийся пар. Высокий человек без шапки, в
стеганой защитной теплушке и седых валенках, от звучного удара в спину
клонясь вперед, сделал несколько стремительных спотыкающихся шагов и
сильно ударился плечом о выступ печи. Из сеней кто-то весело крикнул,
перед тем как захлопнуть дверь:
- Возьмите ишо одного!
Фомин встал, поправил на гимнастерке пояс.
- Ты кто такой? - властно спросил он.
Человек в теплушке, задыхаясь, провел рукой по волосам, попробовал
шевельнуть лопатками и сморщился от боли. Его ударили в позвоночник чем-то
тяжелым, видимо - прикладом.
- Чего же молчишь? Язык отнялся? Кто такой, спрашиваю.
- Красноармеец.
- Какой части?
- Двенадцатого продовольственного полка.
- А-а, это - находка! - улыбаясь, проговорил один из сидевших за
столом.
Фомин продолжал допрос:
- Что ты тут делал?
- Заградительный отряд... нас послали...
- Понятно. Сколько вас было тут в хуторе?
- Четырнадцать человек.
- Где остальные?
Красноармеец помолчал и с усилием разжал губы. В горле его что-то
заклокотало, из левого угла рта потекла на подбородок тоненькая струйка
крови. Он вытер губы рукой, посмотрел на ладонь и вытер ее о штаны.
- Эта сволочь... ваша... - глотая кровь, заговорил он булькающим
голосом, - легкие мне отбил...
- Не робь! Вылечим! - насмешливо сказал приземистый казак, вставая
из-за стола, подмигивая остальным.
- Где остальные? - вторично спросил Фомин.
- Уехали в Еланскую с обозом.
- Ты откуда? Каких краев рожак?
Красноармеец взглянул на Фомина лихорадочно блестящими голубыми
глазами, выплюнул под ноги сгусток крови и ответил уже чистым звучным
баском:
- Псковской губернии.
- Псковский, московский... слыхали про таких... - насмешливо сказал
Фомин. - Далеко ты, парень, забрался за чужим хлебом... Ну, кончен
разговор? Что же нам с тобой делать, а?
- Надо меня отпустить.
- Простой ты, парень... А может, и на самом деле отпустим его, ребята?
Вы - как? - Фомин повернулся к сидевшим за столом, посмеиваясь в усы.
Григорий, внимательно наблюдавший за всем происходившим, увидел
сдержанные понимающие улыбки на бурых обветренных лицах.
- Нехай у нас послужит месяца два, а тогда пустим его домой, к бабе, -
сказ-ал один из фоминцев.
- Может, и взаправди послужишь у нас? - спросил Фомин, тщетно силясь
скрыть улыбку. - Коня тебе дадим, седло, заместо валенок - новые сапоги с
дутыми голенищами... Плохо вас снабжают ваши командиры. Разве это обувка?
На базу ростепель, а ты в валенках. Поступай к нам, а?
- Он - мужик, он верхом сроду не ездил, - юродствуя, притворно тонким
голосом прошепелявил один из казаков.
Красноармеец молчал. Он прислонился спиной к печи, оглядывая всех
посветлевшими ясными глазами. Время от времени он морщился от боли и
слегка приоткрывал рот, когда ему было трудно дышать.
- Остаешься у нас или как? - переспросил Фомин.
- А вы кто такие есть?
- Мы? - Фомин высоко поднял брови, разгладил ладонью усы. - Мы - борцы
за трудовой народ. Мы против гнета комиссаров и коммунистов, вот кто мы
такие.
И тогда на лице красноармейца Григорий вдруг увидел улыбку.
- Оказывается, вот вы кто... А я-то думал: что это за люди? - Пленный
улыбался, показывая окрашенные кровью зубы, и говорил так, словно был
приятно удивлен услышанной новостью, но в голосе его звучало что-то такое,
что заставило всех насторожиться. - По-вашему, значит, борцы за народ?
Та-а-ак. А по-нашему, просто бандиты. Да чтобы я вам служил? Ну и шутники
же вы, право!
- Ты тоже веселый парень, погляжу я на тебя... - Фомин сощурился,
коротко спросил! - Коммунист?
- Нет, что вы! Беспартийный.
- Не похоже.
- Честное слово, беспартийный!
Фомин откашлялся и повернулся к столу.
- Чумаков! В расход его.
- Меня убивать не стоит. Не за что, - тихо сказал красноармеец.
Ему ответили молчанием. Чумаков - коренастый красивый казак в
английской кожаной безрукавке - неохотно встал из-за стола, пригладил и
без того гладко зачесанные назад русые волосы.
- Надоела мне эта должность, - бодро сказал он, вытащив из груды
сваленных на лавке шашек свою и пробуя лезвие ее на большом пальце.
- Не обязательно самому. Скажи ребятам, какие во дворе, - посоветовал
Фомин.
Чумаков холодно оглядел красноармейца с ног до головы, сказал:
- Иди вперед, милый.
Красноармеец отшатнулся от печи, сгорбился и медленно пошел к выходу,
оставляя на полу влажные следы промокших валенок.
- Шел сюда - хотя бы ноги вытер! Явился, наследил нам тут, нагрязнил...
До чего же ты неряха, братец! - с нарочитым недовольством говорил Чумаков,
направляясь за пленным.
- Скажи, чтобы вывели на проулок либо на гумно. Возле дома не надо, а
то хозяева будут обижаться! - крикнул вслед им Фомин.
Он подошел к Григорию, сел рядом, спросил:
- Короткий у нас суд?
- Короткий, - избегая встретиться глазами, ответил Григорий.
Фомин вздохнул.
- Ничего не попишешь. Зараз так надо. - Он еще что-то хотел сказать, но
на крыльце громко затопали, кто-то крикнул, и звучно хлопнул одинокий
выстрел.
- Что их там черт мордует! - с досадой воскликнул Фомин.
Один из сидевших возле стола вскочил, ударом ноги распахнул дверь.
- В чем там дело? - крикнул он в темноту.
Вошел Чумаков, оживленно сказал:
- Такой шустрый оказался! Вот чертяка! С верхней приступки сигнул и
побег. Пришлось стратить патрон. Ребята там его кончают...
- Прикажи, чтобы вытянули с база на проулок.
- Я уже сказал, Яков Ефимович.
В комнате на минуту стало тихо. Потом кто-то спросил, подавив зевоту:
- Как, Чумаков, погода? Не разведривает на базу?
- Тучки.
- Ежели дождь пройдет - последний снежок смоет.
- А на что он тебе нужен?
- Он мне не нужен. По грязюке неохота хлюстаться.
Григорий подошел к кровати, взял свою папаху.
- Ты куда? - спросил Фомин.
- Оправиться.
Григорий вышел на крыльцо. Неярко светил проглянувший из-за тучки
месяц. Широкий двор, крыши сараев, устремленные ввысь голые вершины
пирамидальных тополей, покрытые попонами лошади у коновязи - все это было
освещено призрачным голубым светом полуночи. В нескольких саженях от
крыльца, головою в тускло блистающей луже талой воды, лежал убитый
красноармеец. Над ним склонились трое казаков, негромко разговаривая. Они
что-то делали возле мертвого.
- Он ишо двошит, ей-богу! - с досадой сказал один. - Что же ты,
косорукий черт, так добивал? Говорил тебе - руби в голову! Эх, тюря
неквашеная!
Хрипатый казак, тот самый, который конвоировал Григория, ответил:
- Дойдет! Подрыгает и дойдет... Да подыми ты ему голову! Не сыму никак.
Подымай за волосья, вот так. Ну, а теперь держи.
Хлюпнула вода. Один из стоявших над мертвым выпрямился. Хрипатый, сидя
на корточках, кряхтел, стаскивая с убитого теплушку. Немного погодя он
сказал:
- У меня рука легкая, через это он и не дошел пока. Бывало, в
домашности кабана начну резать... Поддерживай, не бросай! О, черт! Да-а,
бывало, начну кабана резать, все горло ему перехвачу, до самой душки
достану, а он, проклятый, встанет и пойдет по базу. И долго ходит! Весь в
кровище, а ходит, хрипит. Дыхать ему нечем, а он все живет. Это, значит,
такая уже легкая рука у меня. Ну, бросай его... Все ишо двошит? Скажи на
милость. А ить почти до мосла шею ему располохнул...
Третий распялил на вытянутых руках снятую с красноармейца теплушку,
сказал:
- Обкровнили левый бок... Липнет к рукам, тьфу, будь она неладна!
- Обомнется. Это не сало, - спокойно сказал хрипатый и снова присел на
корточки. - Обомнется либо отстирается. Не беда.
- Да ты что, и штаны думаешь с него сымать? - недовольно спросил
первый.
Хрипатый резко сказал:
- Ты, ежели спешишь, иди к коням, без тебя тут управимся! Не пропадать
же добру?
Григорий круто повернулся, пошел в дом.
Фомин встретил его коротким изучающим взглядом, встал:
- Пойдем в горницу, потолкуем, а то тут галдят дюже.
В просторной, жарко натопленной горнице пахло мышами и конопляным
семенем. На кровати, раскинувшись, спал одетый в защитный френч небольшой
человек. Редкие волосы его были всклокочены, покрыты пухом и мелкими
перьями. Он лежал, плотно прижавшись щекой к грязной, обтянутой одним
наперником подушке. Висячая лампа освещала его бледное, давно не бритое
лицо.
Фомин разбудил его, сказал:
- Вставай, Капарин. Гость у нас. Это наш человек - Мелехов Григорий,
бывший сотник, к твоему сведению.
Капарин свесил с кровати ноги, потер руками лицо, встал. С легким
полупоклоном он пожал Григорию руку:
- Очень приятно. Штабс-капитан Капарин.
Фомин радушно придвинул Григорию стул, сам присел на сундук. По лицу
Григория он, вероятно, понял, что расправа над красноармейцем произвела на
него гнетущее впечатление, потому и сказал:
- Ты не думай, что мы со всеми так строго обходимся. Это же, чудак, -
из продотрядников. Им и разным комиссарам спуску не даем, а остальных
милуем. Вот вчера поймали трех милиционеров; лошадей, седла и оружие у них
забрали, а их отпустили. На черта они нужны - убивать их.
Григорий молчал. Положив руки на колени, он думал о своем и слышал как
во сне голос Фомина.
- ...Вот так и воюем пока, - продолжал Фомин. - Думаем все-таки поднять
казаков. Советской власти не жить. Слухом пользуемся, что везде война
идет. Везде восстание: и в Сибири, и на Украине, и даже в самом
Петрограде. Весь флот восстал в этой крепости, как ее прозывают...
- В Кронштадте, - подсказал Капарин.
Григорий поднял голову, пустыми, словно незрячими глазами взглянул на
Фомина, перевел взгляд на Капарина.
- На, закури. - Фомин протянул портсигар. - Так вот, Петроград уж взяли
и подходют к Москве. Везде такая волынка идет! Нечего и нам дремать.
Подымем казаков, стряхнем Советскую власть, а там, ежели кадеты подсобят,
вовсе дела наши пойдут на лад. Нехай ихние ученые люди власть
устанавливают, мы им поможем. - Он помолчал, потом спросил: - Ты как,
Мелехов, думаешь: ежели кадеты подопрут от Черного моря и мы соединимся с
ними, - нам же это зачтется, что мы первые восстали в тылу? Капарин
говорит - непременно зачтется. Неужели, к примеру, мне будут попрекать,
что я увел в восемнадцатом году Двадцать восьмой полк с фронта и
каких-нибудь два года служил Советской власти.
"Вот ты куда стреляешь! Дурак, а хитрый..." - подумал Григорий,
невольно улыбнувшись. Фомин ждал ответа. Вопрос этот, очевидно, занимал
его не на шутку. Григорий нехотя сказал:
- Это дело длинное.
- Конечно, конечно, - охотно согласился Фомин. - Я это к слову сказал.
Дальше виднее будет, а теперь нам надо действовать, громить коммунистов в
тылу. Жить мы им все одно не дадим! Они пехотишку свою посадили на подводы
и думают за нами угоняться... Пущай пробуют. Пока конную часть им
подкинут, мы весь округ кверх ногами поставим!
Григорий снова смотрел под ноги себе, думал. Капарин извинился, прилег
на кровать.
- Устаю очень. Переходы сумасшедшие у нас, мало спим, - сказал он, вяло
улыбнувшись.
- Пора и нам на покой, - Фомин встал, опустил тяжелую руку на плечо
Григория. - Молодец, Мелехов, что послухал тогда в Вешках моего совета! Не
прихоронись ты тогда - навели бы тебе решку. Лежал бы теперь в вешенских
бурунах, и ноготки обопрели бы... Это уж я - как в воду гляжу. Ну, так что
надумал? Говори, да давай ложиться спать.
- Об чем говорить?
- С нами идешь или как? Всю жизню по чужим катухам не прохоронишься.
Григорий ждал этого вопроса. Надо было выбирать: или дальше скитаться
по хуторам, вести голодную, бездомную жизнь и гибнуть от глухой тоски,
пока хозяин не выдаст властям, или самому явиться с повинной в политбюро,
или идти с Фоминым. И он выбрал. Впервые за весь вечер глянул прямо в
глаза Фомину, кривя губы улыбкой, сказал:
- У меня выбор, как в сказке про богатырей: налево поедешь - коня
потеряешь, направо поедешь - убитым быть... И так - три дороги, и ни одной
нету путевой...
- Ты уж выбирай без сказок. Сказки потом будем рассказывать.
- Деваться некуда, потому и выбрал.
- Ну?
- Вступаю в твою банду.
Фомин недовольно поморщился, закусил ус.
- Ты это название брось. Почему это - банда? Такое прозвище нам
коммунисты дали, а тебе так говорить негоже. Просто восставшие люди.
Коротко и ясно.
Недовольство его было минутным. Он явно был обрадован решением Григория
- и не мог скрыть этого; оживленно потирая руки, сказал:
- Нашему полку прибыло! Слышишь, ты, штабс-капитан? Дадим тебе,
Мелехов, взвод, а ежели не хочешь взводом командовать - будешь при штабе с
Капариным заворачивать. Коня тебе отдаю своего. У меня есть запасный.

XII

К заре слегка приморозило. Лужи затянуло сизым ледком. Снег стал
жесткий, звучно хрустящий. На зернистой снежной целине копыта лошадей
оставляли неясные, осыпающиеся, круглые отпечатки, а там, где вчерашняя
оттепель съела снег, голая земля с приникшей к ней мертвой прошлогодней
травой лишь слегка вминалась под копытами и, продавливаясь, глухо гудела.
Фоминский отряд строился за хутором в походную колонну. Далеко на шляху
маячили шестеро конников высланного вперед головного разъезда.
- Вот оно, мое войско! - подъехав к Григорию, улыбаясь, сказал Фомин. -
Черту рога можно сломать с такими ребятами!
Григорий окинул взглядом колонну, с грустью подумал: "Нарвался бы ты со
своим войском на мой буденновский эскадрон, мы бы тебя за полчаса по
косточкам растрепали!"
Фомин указал плетью, спросил:
- Как они на вид?
- Пленных рубят неплохо и раздевают битых тоже неплохо, а вот как они в
бою - не знаю, - сухо ответил Григорий.
Повернувшись в седле спиной к ветру, Фомин закурил, сказал:
- Поглядишь их и в бою. У меня народ все больше служивый, эти не
подведут.
Шесть пароконных подвод с патронами и продовольствием поместились в
середине колонны. Фомин поскакал вперед, подал команду трогаться. На бугре
он снова подъехал к Григорию, спросил:
- Ну, как мой конь? По душе?
- Добрый конь.
Они долго молча ехали рядом, стремя к стремени, потом Григорий спросил:
- В Татарском не думаешь побывать?
- По своим наскучал?
- Хотелось бы проведать.
- Может, и заглянем. Зараз думаю на Чир свернуть, потолкать казачков,
расшевелить их трошки.
Но казаки не очень-то охотно "шевелились"... В этом Григорий убедился в
течение ближайших же дней. Занимая хутор или станицу, Фомин приказывал
созвать собрание граждан. Выступал больше сам он, иногда его заменял
Капарин. Они призывали казаков к оружию, говорили о "тяготах, которые
возложила на хлеборобов Советская власть", об "окончательной разрухе,
которая неизбежно придет, если Советскую власть не свергнуть". Фомин
говорил не так грамотно и складно, как Капарин, но более пространно и на
понятном казакам языке. Кончал он речь обычно одними и теми же заученными
фразами: "Мы с нонешнего дня освобождаем вас от продразверстки. Хлеб
больше не возите на приемные пункты. Пора перестать кормить
коммунистов-дармоедов. Они жир нагуливали на вашем хлебе, но эта чужбина
кончилась. Вы - свободные люди! Вооружайтесь и поддерживайте нашу власть!
Ура, казаки!"
Казаки смотрели в землю и угрюмо молчали, зато бабы давали волю языкам.
Из тесных рядов их сыпались ядовитые вопросы и выкрики.
- Твоя власть хорошая, а мыла ты нам привез?
- Где ты ее возишь, свою власть, в тороках?
- А вы сами чьим хлебом кормитесь?
- Небось, зараз поедете по дворам побираться?
- У них шашки. Они без спросу курам начнут головы рубить!
- Как это - хлеб не возить? Нынче вы тут, а завтра вас и с собаками не
сыщешь, а нам отвечать?
- Не дадим вам наших мужьев! Воюйте сами!
И многое другое в великом ожесточении выкрикивали бабы, изуверившиеся
за годы войны во всем, боявшиеся новой войны и с упорством отчаяния
цеплявшиеся за своих мужей.
Фомин равнодушно выслушивал их бестолковые крики. Он знал им цену.
Выждав тишину, он обращался к казакам, И тогда коротко и рассудительно те
отвечали:
- Не притесняйте нас, товарищ Фомин, навоевались мы вдосталь.
- Пробовались, восставали в девятнадцатом году!
- Не с чем восставать и не к чему! Пока нужды нету.
- Пора подходит - сеять надо, а не воевать.
Однажды из задних рядов кто-то крикнул:
- Сладко гутаришь зараз! А где был в девятнадцатом году, когда мы
восставали? Поздно ты, Фомин, всхомянулся!
Григорий видел, как Фомин изменился в лице, но все же сдержался и
ничего не сказал в ответ.
Первую неделю Фомин вообще довольно спокойно выслушивал на собраниях
возражения казаков, их короткие отказы в поддержке его выступления; даже
бабьи крики и ругань не выводили его из душевного равновесия. "Ничего, мы
их уломаем!" - самоуверенно говорил он, улыбаясь в усы. Но, убедившись в
том, что основная масса казачьего населения относится к нему отрицательно,
- он круто изменил свое отношение к выступавшим на собраниях. Говорил он,
уже не слезая с седла, и не столько уговаривал, сколько грозил. Однако
результат оставался прежним: казаки, на которых он думал опереться, молча
выслушивали его речь и так же молча начинали расходиться.
В одном из хуторов после его речи выступила с ответным словом казачка.
Большая ростом, дородная и широкая в кости вдова говорила почти мужским
басом и по-мужски ухватисто и резко размахивала руками. Широкое изъеденное
оспой лицо ее было исполнено злой решимости, крупные вывернутые губы все
время кривились в презрительной усмешке. Тыча красной пухлой рукой в
сторону Фомина, каменно застывшего на седле, она словно выплевывала
язвительные слова:
- Ты чего смутьянничаешь тут? Ты куда наших казаков хочешь пихнуть, в
какую яму? Мало эта проклятая война у нас баб повдовила? Мало деток
посиротила? Новую беду на наши головы кличешь? И что это за
царь-освободитель такой объявился с хутора Рубежного? Ты бы дома порядку
дал, разруху прикончил, а посля нас бы учил, как жить и какую власть
принимать, а какую не надо! А то у тебя у самого дома баба из хомута не
вылазит, знаем точно! А ты усы распушил, разъезжаешь на конике, народ
мутишь. У тебя у самого в хозяйстве - кабы ветер хату не подпирал, она
давно бы упала. Учитель нашелся! Чего же ты молчишь, рыжее мурло, аль я
неправду говорю?
В толпе зашелестел тихий смешок. Зашелестел, как ветер, и стих. Левая
рука Фомина, лежавшая на луке седла, медленно перебирала поводья, лицо
темнело от сдерживаемого гнева, но он молчал, искал в уме достойный выход
из создавшегося положения.
- И что это за власть твоя, что ты зовешь ее поддерживать? - напористо
продолжала вошедшая в раж вдова.
Она подбоченилась и медленно шла к Фомину, виляя широченными бедрами.
Перед нею расступались казаки, пряча улыбки, потупив смеющиеся глаза. Они
очищали круг словно для пляски, сторонились, толкали друг Друга...
- Твоя власть без тебя на земле не остается, - низким басом говорила
вдова. - Она следом за тобой волочится и больше часу в одном месте не
живет! "Нынче на коне верхом, а завтра в грязи Пахом" - вот кто ты такой,
и власть твоя такая же!
Фомин с силой сжал ногами бока коня, послал его в толпу. Народ
шарахнулся в разные стороны. В широком кругу осталась одна вдова. Она
видала всякие виды и потому спокойно глядела на оскаленную морду
фоминского коня, на бледное от бешенства лицо всадника.
Наезжая на нее конем, Фомин высоко поднял плеть:
- Цыц, рябая стерва!.. Ты что тут агитацию разводишь?!
Прямо над головой бесстрашной казачки высилась задранная кверху,