Страница:
Из-за Дона, с верховьев, со всех краев шли вести о широком разливе
восстания. Поднялось уже не два станичных юрта. Шумилинская, Казанская,
Мигулинская, Мешковская, Вешенская, Еланская, Усть-Хоперская станицы
восстали, наскоро сколотив сотни; явно клонились на сторону повстанцев
Каргинская, Боковская, Краснокутская. Восстание грозило перекинуться и в
соседние Усть-Медведицкий и Хоперский округа. Уже начиналось брожение в
Букановской, Слащевской и Федосеевской станицах; волновались окраинные к
Вешенской хутора Алексеевской станицы... Вешенская, как окружная станица,
стала центром восстания. После долгих споров и толков решили сохранить
прежнюю структуру власти. В состав окружного исполкома выбрали наиболее
уважаемых казаков, преимущественно молодых. Председателем посадили
военного чиновника артиллерийского ведомства Данилова. Были образованы в
станицах и хуторах советы, и как ни странно, осталось в обиходе даже,
некогда ругательное, слово "товарищ". Был кинут и демагогический лозунг:
"За Советскую власть, но против коммуны, расстрелов и грабежей".
Поэтому-то на папахах повстанцев вместо одной нашивки или перевязки -
белой - появлялись две: белая накрест с красной...
Суярова на должности командующего объединенными повстанческими силами
сменил молодой - двадцативосьмилетний - хорунжий Кудинов Павел,
георгиевский кавалер всех четырех степеней, краснобай и умница. Отличался
он слабохарактерностью, и не ему бы править мятежным округом в такое
буревое время, но тянулись к нему казаки за простоту и обходительность. А
главное, глубоко уходил корнями Кудинов в толщу казачества, откуда шел
родом, и был лишен высокомерия и офицерской заносчивости, обычно
свойственной выскочкам. Он всегда скромно одевался, носил длинные, в
кружок подрезанные волосы, был сутуловат и скороговорист. Сухощавое
длинноносое лицо его казалось мужиковатым, не отличимым ничем.
Начальником штаба выбрали подъесаула Сафонова Илью, и выбрали лишь
потому, что парень был трусоват, но на руку писуч, шибко грамотен. Про
него так и сказали на сходе:
- Сафонова в штаб сажайте. В строю он негож. У него и урону больше
будет, не оберегет он казаков, да и сам, гляди, наломает. Из него вояка,
как из цыгана поп.
Малый ростом, кругловатого чекана, Сафонов на такое замечание
обрадованно улыбнулся в желтые с белесым подбоем усы и с великой охотой
согласился принять штаб.
Но Кудинов и Сафонов только оформляли то, что самостоятельно вершилось
сотнями. В руководстве связанными оказались у них руки, да и не по их
силам было управлять такой махиной и поспевать за стремительным взмывом
событий.
4-й Заамурский конный полк, с влившимися в него большевиками
Усть-Хоперской, Еланской и, частью, Вешенской станиц, с боем прошел ряд
хуторов, перевалил Еланскую грань и степью двигался на запад вдоль Дона.
5 марта в Татарский прискакал с донесением казак. Еланцы срочно
требовали помощи. Они отступали почти без сопротивления: не было патронов
и винтовок. На их жалкие выстрелы заамурцы засыпали их пулеметным дождем,
крыли из двух батарей. В такой обстановке некогда было дожидаться
распоряжений из округа. И Петро Мелехов решил выступить со своими двумя
сотнями.
Он принял командование и над остальными четырьмя сотнями соседних
хуторов. Поутру вывел казаков на бугор. Сначала, как водится, цокнулись
разведки. Вой развернулся позже.
У Красного лога, в восьми верстах от хутора Татарского, где когда-то
Григорий с женой пахал, где в первый раз признался он Наталье, что не
любит ее, - в этот тусклый зимний день на снегу возле глубоких Яров
спешивались конные сотни, рассыпались цепи, коноводы отводили под
прикрытие лошадей. Внизу, из вогнутой просторной котловины, в три цепи шли
красные. Белый простор падины был иссечен черными пятнышками людей. К
цепям подъезжали подводы, мельтешили конные. Казаки, отделенные от
противника двумя верстами расстояния, неспешно готовились принимать бой.
На своем сытом, слегка запаренном коне, от еланских, уже рассыпавшихся
сотен, подскакал к Григорию Петро. Он был весел, оживлен.
- Братухи! Патроны приберегайте! Бить, когда отдам команду... Григорий,
отведи свою полусотню сажен на полтораста влево. Поторапливайся! Коноводы
пущай в кучу не съезжаются! - Он отдал еще несколько последних
распоряжений, достал бинокль. - Никак, батарею устанавливают на Матвеевом
кургане?
- Я давно примечаю: простым глазом видать.
Григорий взял из его рук бинокль, вгляделся. За курганом, с обдутой
ветрами макушей, - чернели подводы, крохотные мелькали люди.
Татарская пехота, - "пластунки", как их шутя прозвали конные, -
несмотря на строгий приказ не сходиться, собирались толпами, делились
патронами, курили, перекидывались шутками. На голову выше мелковатых
казаков качалась папаха Христони (попал он в пехоту, лишившись коня),
краснел треух Пантелея Прокофьевича. В пехоте гуляли большинство стариков
и молодятник. Вправо от несрезанной чащи подсолнечных будыльев версты на
полторы стояли еланцы. Шестьсот человек было в их четырех сотнях, но почти
двести коноводили. Треть всего состава скрывалась с лошадьми в пологих
отножинах Яров.
- Петро Пантелевич! - кричали из пехотных рядов. - Гляди, в бою не
бросай нас, пеших.
- Будьте спокойные! Не покинем, - улыбался Петро и, посматривая на
медленно подвигавшиеся к бугру цепи красных, начал нервно поигрывать
плеткой.
- Петро, тронь сюда, - попросил Григорий, отходя от цепи в сторону.
Тот подъехал. Григорий, морщась, с видимым недовольством сказал:
- Позиция мне не по душе. Надо бы минуть эти яры. А то обойдут нас с
флангу - беды наберемся. А?
- Чего ты там! - досадливо отмахнулся Петро. - Как это нас обойдут! Я в
лизерве оставил одну сотню, да на худой конец и яры сгодятся. Они не
помеха.
- Гляди, парень! - предостерегающе кинул Григорий, не в последний раз
быстро ощупывая глазами местность.
Он подошел к своей цепи, оглядел казаков. У многих на руках уже не было
варежек и перчаток. Припекло волнение - сняли. Кое-кто нудился: то шашку
поправит, то шпенек пояса передвинет потуже.
- Командир наш слез с коня, - улыбнулся Федот Бодовсков и насмешливо
чуть покивал в сторону Петра, развалисто шагавшего к цепям.
- Эй ты, генерал Платов! - ржал однорукий Алешка Шамиль, вооруженный
только шашкой. - Прикажи донцам по чарке водки!
- Молчи, водошник! Отсекут тебе красные другую руку, чем до рта
понесешь? Из корыта придется хлебать.
- Но-но!
- А выпил бы, недорого отдал! - вздыхал Степан Астахов и даже русый ус
закручивал, скинув руку с эфеса.
Разговоры по цепи шли самые не подходящие к моменту. И разом смолкли,
как только за Матвеевым курганом октавой бухнуло орудие.
Густой полновесный звук вырвался из жерла комком и долго таял над
степью, как белая пенка дыма, сомкнувшись с отчетливым и укороченно-резким
треском разрыва. Снаряд не добрал расстояния, разорвался в полуверсте от
казачьей цепи. Черный дым в белом лучистом оперенье снега медленно
взвернулся над пашней, рухнул, стелясь и приникая к бурьянам. Сейчас же в
красной цепи заработали пулеметы. Пулеметные очереди выстукивали ночной
колотушкой сторожа. Казаки легли в снег, в бурьянок, в щетинистые
безголовые подсолнухи.
- Дым дюже черный! Вроде как от немецкого снаряду! - крикнул Прохор
Зыков, оглядываясь на Григория.
В соседней Еланской сотне поднялся шум. Ветром допахнуло крик:
- Кума Митрофана убило!
Под огнем к Петру подбежал рыжебородый рубежинский сотенный Иванов. Он
вытирал под папахой лоб, задыхался:
- Вот снег - так снег! До чего стрямок - ног не выдернешь!
- Ты чего? - настропалился, сдвигая брови, Петро.
- Мысля пришла, товарищ Мелехов! Пошли ты одну сотню низом, к Дону.
Сними с цепи и пошли. Нехай они низком опушаются и добегут до хутора, а
оттель вдарют в тыл красным. Они обозы, небось, побросали... Ну какая там
охрана? Опять же панику наведут.
"Мысля" Петру понравилась. Он скомандовал своей полусотне стрельбу,
махнул рукой стоявшему во весь рост Латышеву и валко зашагал к Григорию.
Объяснил, в чем дело, коротко приказал:
- Веди полусотню. Нажми на хвост!
Григорий вывел казаков, в лощине посадились верхом, шибкой рысью
запылили к хутору.
Казаки выпустили по две обоймы на винтовку, примолкли. Цепи красных
легли. Захлебывались чечеткой пулеметы. У одного из коноводов вырвался
раненный шальной пулей белоногий конь Мартина Шамиля и, обезумев,
промчался через цепь рубежинских казаков, пошел под гору к красным.
Пулеметная струя резанула его, и конь на всем скаку высоко вскинул задком,
грянулся в снег.
- Цель в пулеметчиков! - передавали по цепи Петров приказ.
Целили. Били только искусные стрелки - и нашкодили: невзрачный
казачишка с Верхне-Кривского хутора одного за другим переметил пулями трех
пулеметчиков, и "максим" с закипевшей в кожухе, водой умолк. Но перебитую
прислугу заменили новые. Пулемет опять зарокотал, рассеивая смертные
семена. Залпы валились часто. Уже заскучали казаки, все глубже зарываясь в
снег. Аникушка докопался до голенькой земли, не переставая чудить.
Кончились у него патроны (их было пять штук в зеленой проржавленной
обойме), и он изредка, высовывая из снега голову, воспроизводил губами
звук, очень похожий на высвист, издаваемый сурком в момент испуга.
- Агхю!.. - по-сурчиному вскрикивал Аникушка, обводя цепь дурашливыми
глазами.
Справа от него до слез закатывался Степан Астахов, а слева сердито
матил Антипка Брех.
- Брось, гадюка! Нашел час шутки вышучивать!
- Агхю!.. - поворачивался в его сторону Аникушка, в нарочитом испуге
округляя глаза.
В батарее красных, вероятно, ощущался недостаток в снарядах: выпустив
около тридцати снарядов, она смолкла. Петро нетерпеливо поглядывал назад,
на гребень бугра. Он послал двух вестовых в хутор с приказом, чтобы все
взрослое население хутора вышло на бугор, вооружившись вилами, кольями,
косами. Хотелось ему задать красным острастку и тоже рассыпать три цепи.
Вскоре на кромке гребня появился и повалил под гору густыми толпами
народ.
- Гля, галь черная высыпала!
- Весь хутор вышел.
- Да там, никак, и бабы!
Казаки перекрикивались, улыбались. Стрельбу прекратили совсем. Со
стороны красных работало лишь два пулемета да изредка прогромыхивали
залпы.
- Жалко, батарея ихняя приутихла. Кинули б один снаряд в бабье войско,
вот поднялося бы там! С мокрыми подолами бегли бы в хутор! - с
удовольствием говорил безрукий Алешка, видимо, всерьез сожалея, что по
бабам не кинут красные ни одного снаряда.
Толпы стали выравниваться, дробиться. Вскоре они растянулись в две
широкие цепи. Стали.
Петро не велел им подходить даже на выстрел к казачьей цепи. Но одно
появление их произвело на красных заметное воздействие. Красные цепи стали
отходить, спускаясь на днище падины. Коротко посоветовавшись с сотенными,
Петро обнажил правый фланг, сняв две цепи еланцев, - приказал им в конном
строю идти на север, к Дону, чтобы там поддержать наскок Григория. Сотни
на виду у красных выстроились на той стороне Красного яра, пошли на низ к
Дону.
Стрельба по отступавшим красным цепям возобновилась.
В это время из "резерва", составленного из баб, стариков и подростков,
в боевую цепь проникло несколько баб поотчаянней и гурт ребятишек. С
бабами заявилась и Дарья Мелехова.
- Петя, дай я стрельну по красному! Я ж умею винтовкой руководствовать.
Она и в самом деле взяла Петров карабин; с колена, по-мужски, уверенно
прижав приклад к вершине груди, к узкому плечу, два раза выстрелила.
А "резерв" зябнул, постукивая ногами, попрыгивал, сморкался. Обе цепи
шевелились, как от ветра. У баб синели щеки и губы; под широкими подолами
юбок охально хозяйничал мороз. Ветхие старики вовсе замерзли. Многих из
них, в том числе и деда Гришаку, под руки вели на крутую гору от хутора.
Но здесь, на бугре, доступном вышним ветрам, от далекой стрельбы и холода
старики оживились. В цепи шли между ними нескончаемые разговоры о прежних
войнах и боях, о тяжелой нынешней войне, где сражаются брат с братом, отец
с сыном, а пушки бьют так издалека, что простым оком и не увидишь их...
Григорий с полусотней потрепал обоз первого разряда заамурцев. Восемь
красноармейцев было зарублено. Взято четыре подводы с патронами и две
верховые лошади. Полусотня отделалась убитой лошадью да пустяковой
царапиной на теле одного из казаков.
Но пока Григорий уходил вдоль Дона с отбитыми подводами, никем не
преследуемый и крайне осчастливленный успехом, на бугре подошла развязка
боя. Эскадрон заамурцев далеким кружным путем еще перед боем пошел в
обход, сделал десятиверстный круг и, внезапно вывернувшись из-за бугра,
ударил атакой по коноводам. Все смешалось. Коноводы вылетели с лошадьми из
отножины Красного яра, некоторым казакам успели подать коней, а над
остальными уже заблестели клинки заамурцев. Многие безоружные коноводы
пораспускали лошадей, поскакали врассыпную. Пехота, лишенная возможности
стрелять, из опасения попасть в своих, как горох из мешка, посыпалась в
яр, перебралась на ту сторону, беспорядочно побежала. Те из конных (а их
было большинство), которые успели переловить коней, ударились к хутору
наперегонки, меряя, "чья добрее".
В первый момент, как только на крик повернул голову и увидел конную
лаву, устремляющуюся на коноводов, Петро скомандовал:
- По коням! Пехота! Латышев! Через яр!..
Но добежать до своего коновода он не успел. Лошадь его держал молодой
парень Андрюшка Бесхлебнов. Он наметом шел к Петру; две лошади, Петра и
Федота Бодовскова, скакали рядом по правой стороне. Но на Андрюшку сбоку
налетел красноармеец в распахнутой желтой дубленке, сплеча рубанул его,
крикнув:
- Эх ты, вояка, растакую!..
На счастье Андрюшки, за плечами его болталась винтовка. Шашка, вместо
того чтобы секануть Андрюшкину, одетую белым шарфом, шею, заскрежетала по
стволу, визгнув, вырвалась из рук красноармейца и распрямляющейся дугой
взлетела в воздух. Под Андрюшкой горячий конь шарахнулся в сторону, понес
щелкать. Кони Петра и Бодовскова устремились следом за ним...
Петро ахнул, на секунду стал, побелел, пот разом залил ему лицо. Глянул
Петро назад: к нему подбегало с десяток казаков.
- Погибли! - кричал Бодовсков. Ужас коверкал его лицо.
- Сигайте в яр, казаки! Братцы, в яр!
Петро владел собой, первый побежал к яру и покатился вниз по
тридцатисаженной крутизне. Зацепившись, он порвал полушубок от грудного
кармана до оторочки полы, вскочил, отряхнулся по-собачьи, всем телом
сразу. Сверху, дико кувыркаясь, переворачиваясь на лету, сыпались казаки.
В минуту их нападало одиннадцать человек. Петро был двенадцатым. Там,
наверху, еще постукивали выстрелы, звучали крики, конский топот. А на дне
яра попадавшие туда казаки глупо стрясали с папах снег и песок, кое-кто
потирал ушибленные места. Мартин Шамиль, выхватив затвор, продувал забитый
снегом ствол винтовки. У одного паренька, Маныцкова, сына покойного
хуторского атамана, щеки, исполосованные мокрыми стежками бегущих слез,
дрожали от великого испуга.
- Что делать? Петро, веди! Смерть в глазах... Куда кинемся? Ой, побьют
нас!
Федот заклацал зубами, кинулся вниз по теклине, к Дону.
За ним, как овцы, шарахнулись и остальные.
Петро насилу остановил их:
- Стойте! Порешим... Не беги! Постреляют!
Всех вывел под вымоину в красноглинистом боку яра, предложил, заикаясь,
но стараясь сохранить спокойный вид:
- Книзу нельзя идтить. Они далеко погонют наших... Надо тут...
Расходись по вымоинам... Троим на эту сторону зайтить... Отстреливаться
будем!.. Тут можно осаду выдержать...
- Да пропадем же мы! Отцы! Родимые! Пустите вы меня отсель!.. Не
хочу... Не желаю умирать! - завыл вдруг белобрысый, плакавший еще и до
этого, парнишка Маныцков.
Федот, сверкнув калмыцким глазом, вдруг с силой ударил Маныцкова
кулаком в лицо.
У парнишки хлынула носом кровь, спиной он осыпал Со стенки яра глину и
еле удержался на ногах, но выть перестал.
- Как отстреливаться? - спросил Шамиль, хватая Петра за руки. - А
патронов сколько? Нету патронов!
- Гранату метнут. Ухлай нам!
- Ну, а что же делать? - Петро вдруг посинел, на губах его под усами
вскипела пена. - Ложись!.. Я командир или кто? Убью!
Он и в самом деле замахал наганом над головами казаков.
Свистящий шепот его будто жизнь вдохнул в них. Бодовсков, Шамиль и еще
двое казаков перебежали на ту сторону, яра, залегли в вымоине, остальные
расположились с Петром.
Весной рыжий поток нагорной воды, ворочая самородные камни, вымывает в
теклине ямины, рушит пласты красной глины, в стенах яра роет углубления и
проходы. В них-то и засели казаки.
Рядом с Петром, держа винтовку наизготовке, стоял, согнувшись, Антип
Брехович, бредово шептал:
- Степка Астахов за хвост своего коня поймал... ускакал, а мне вот не
пришлось... А пехота бросила нас... Пропадем, братцы!.. Видит бог,
погибнем!..
Наверху послышался хруст бегущих шагов. В яр посыпались крошки снега,
глина.
- Вот они! - шепнул Петро, хватая Антипку за рукав, но тот отчаянно
вырвал руку, заглянул вверх, держа палец на спуске.
Сверху никто близко не подходил к прорези яра.
Оттуда послышались голоса, окрики на лошадь...
"Советуются", - подумал Петро, и снова пот, словно широко разверзлись
все поры тела, покатился по спине его, по ложбине груди, лицу...
- Эй, вы! Вылазьте! Все равно побьем! - закричали сверху.
Снег падал в яр гуще, белой молочной струей. Кто-то, видимо, близко
подошел к яру.
Другой голос там же уверенно проговорил:
- Сюда они прыгали, вот следы. Да я ведь сам видел!
- Петро Мелехов! Вылазь!
На секунду слепая радость полымем обняла Петра. "Кто меня из красных
знает? Это же свои! Отбили!" Но тот же голос заставил его задрожать мелкой
дрожью:
- Говорит Кошевой Михаил. Предлагает сдаться добром. Все равно не
уйдете!
Петр вытер мокрый лоб, на ладони остались полосы розового кровяного
пота.
Какое-то странное чувство равнодушия, граничащего с забытьем,
подкралось к нему.
И диким показался крик Бодовскова:
- Вылезем, коли посулитесь отпустить нас. А нет - будем отстреливаться!
Берите!
- Отпустим... - помолчав, ответили сверху.
Петро страшным усилием стряхнул с себя сонную одурь. В слове "отпустим"
показалась ему невидимая ухмылка. Глухо крикнул:
- Назад! - но его уже никто не слушался.
Казаки - все, за исключением забившегося в вымоину Антипки, - цепляясь
за уступы, полезли наверх.
Петро вышел последним. В нем, как ребенок под сердцем женщины, властно
ворохнулась жизнь. Руководимый чувством самоохранения, он еще сообразил
выкинуть из магазинки патроны, полез по крутому скату. Мутилось у него в
глазах, сердце занимало всю грудь. Было душно и тяжко, как в тяжелом сне в
детстве. Он оборвал на вороте гимнастерки пуговицы, порвал воротник
грязной нательной рубахи. Глаза его застилал пот, руки скользили по
холодным уступам яра. Хрипя, он выбрался на утоптанную площадку возле яра,
кинул под ноги себе винтовку, поднял кверху руки. Тесно кучились вылезшие
раньше него казаки. К ним, отделившись от большой толпы пеших и конных
заамурцев, шел Мишка Кошевой, подъезжали конные красноармейцы...
Мишка подошел к Петру в упор, тихо, не поднимая от земли глаз, спросив:
- Навоевался? - Подождав ответа и все так же глядя Петру под ноги,
спросил: - Ты командовал ими?
У Петра запрыгали губы. Жестом великой усталости, с трудом донес он
руку до мокрого лба. Длинные выгнутые ресницы Мишки затрепетали, пухлая
верхняя губа, осыпанная язвочками лихорадки, поползла вверх. Такая крупная
дрожь забила Мишкино тело, что казалось - он не устоит на ногах, упадет.
Но он сейчас же, рывком вскинул на Петра глаза, глядя ему прямо в зрачки,
вонзаясь-в них странно-чужим взглядом, скороговоркой бормотнул:
- Раздевайся!
Петро проворно скинул полушубок, бережно свернул и положил его на снег;
снял папаху, пояс, защитную рубашку и, присев на полу полушубка, стал
стаскивать сапоги, с каждой секундой все больше и больше бледнея.
Иван Алексеевич спешился, подошел сбоку и, глядя на Петра, стискивал
зубы, боясь разрыдаться.
- Белье не сымай, - прошептал Мишка и, вздрогнув, вдруг пронзительно
крикнул: - Живей, ты!..
Петро засуетился, скомкал снятые с ног шерстяные чулки, сунул их в
голенища, выпрямившись, ступил с полушубка на снег босыми, на снегу
шафранно-желтыми догами.
- Кум! - чуть шевеля губами, позвал он Ивана Алексеевича. Тот молча
смотрел, как под босыми ступнями Петра подтаивает снег. - Кум Иван, ты
моего дитя крестил... Кум, не казните меня! - попросил Петро и, увидев,
что Мишка уже поднял на уровень его груди наган, расширил глаза, будто
готовясь увидеть нечто ослепительное, как перед прыжком, вобрал голову в
плечи.
Он не слышал выстрела, падая навзничь, как от сильного толчка.
Ему почудилось, что протянутая рука Кошевого схватила его сердце и
разом выжала из него кровь. Последним в жизни усилием Петро с трудом
развернул ворот нательной рубахи, обнажив под левым соском пулевой надрез.
Из него, помедлив, высочилась кровь, потом, найдя выход, со свистом забила
вверх дегтярно-черной струей.
На заре разведка, посланная к Красному яру, вернулась с известием, что
красных не обнаружено до Еланской грани и что Петро Мелехов с десятью
казаками лежат, изрубленные, там же, в вершине яра.
Григорий распорядился посылкой за убитыми подвод, доночевывать ушел к
Христоне. Выгнали его из дому бабьи причитания по мертвому, дурной плач в
голос Дарьи. До рассвета просидел он в Христониной хате около пригрубка.
Жадно выкуривал папироску и, словно боясь остаться с глазу на глаз со
своими мыслями, с тоской по Петру, снова, торопясь, хватался за кисет, -
до отказа вдыхая терпкий дым, заводил с дремавшим Христоней посторонние
разговоры.
Рассвело. Оттепель началась с самого утра. Часам к десяти на
унавоженной дороге показались лужи. С крыш капало. Голосили по-весеннему
кочета, где-то, как в знойный полдень, одиноко кудахтала курица.
На сугреве, на солнечной стороне базов, терлись о плетни быки. Ветром
несло с бурых спин их осекшийся по весне волос. Пахло талым снегом пряно и
пресно. Покачиваясь на голой ветке яблони около Христониных ворот,
чурликала крохотная желтопузая синичка-зимнуха.
Григорий стоял около ворот, ждал появления с бугра подвод и невольно
переводил стрекотание синицы на знакомый с детства язык. "Точи-плуг!
Точи-плуг!" - радостно выговаривала синичка в этот ростепельный день, а к
морозу - знал Григорий - менялся ее голос: скороговоркой синица
советовала, и получалось также похоже: "Обувай-чирики! Обувай-чирики!"
Григорий перебрасывал взгляд с дороги на скачущую зимнуху. "Точи-плуг!
Точи-плуг!" - выщелкивала она. И нечаянно вспомнилось Григорию, как вместе
с Петром в детстве пасли они в степи индюшат, и Петро, тогда белоголовый,
с вечно облупленным курносым носом, мастерски подражал индюшиному
бормотанию и так же переводил их говор на свой детский, потешный язык. Он
искусно воспроизводил писк обиженного индюшонка, тоненько выговаривая:
"Все в сапожках, а я нет! Все в сапожках, а я нет!" И сейчас же, выкатывая
глазенки, сгибал в локтях руки, - как старый индюк, ходил боком, бормотал:
"Гур! Гур! Гур! Гур! Купим на базаре сорванцу сапожки!" Тогда Григорий
смеялся счастливым смехом, просил еще погутарить по-индюшиному, упрашивал
показать, как озабоченно бормочет индюшиный выводок, обнаруживший в траве
какой-нибудь посторонний предмет вроде жестянки или клочка материи...
В конце улицы показалась головная подвода. Сбоку шел казак. Следом за
первой выползали вторая и третья. Григорий смахнул слезу и тихую улыбку
непрошеных воспоминаний, торопливо пошел к своим воротам: мать,
обезумевшую от горя, хотел удержать в первую страшную минуту и не
допустить к подводе с трупом Петра. Рядом с передней подводой шагал без
шапки Алешка Шамиль. Обрубком руки он прижимал к груди папаху, в правой
держал волосяные вожжи. Григорий, не задержавшись взглядом на лице Алешки,
глянул на сани. На соломенной подстилке, лицом вверх, лежал Мартин Шамиль.
Лицо, зеленая гимнастерка на груди и втянутом животе залиты смерзшейся
кровью. На второй подводе везли Маныцкова. Изрубленным лицом уткнут он в
солому. У него зябко втянута в плечи голова, а затылок срезан начисто
умелым ударом: черные сосульки волос бахромой окаймляли обнаженные
черепные кости. Григорий глянул на третью подводу. Он не узнал мертвого,
но руку с восковыми, желтыми от табака пальцами приметил. Она свисала с
саней, чертила талый снег пальцами, перед смертью сложенными для крестного
знамения. Мертвый был в сапогах и шинели; даже шапка лежала на груди.
Лошадь четвертой подводы Григорий схватил за уздцы, на рысях ввел ее во
двор. Следом вбегали соседи, детишки, бабы. Толпа сгрудилась около
крыльца.
- Вот он, наш любушка Петро Пантелеевич! Отходил по земле, - сказал
кто-то тихонько.
Без шапки вошел в ворота Степан Астахов. Невесть откуда появились дед
Гришака и еще трое стариков. Григорий растерянно оглянулся:
- Давайте понесем в курень...
Подводчик взялся было за ноги Петра, но толпа молча расступилась,
почтительно дала дорогу сходившей с порожков Ильиничне.
Она глянула на сани. Мертвенная бледность полосой легла у ней на лбу,
покрыла щеки, нос, поползла по подбородку. Под руки подхватил ее дрожавший
Пантелей Прокофьевич. Первая заголосила Дуняшка, ей откликнулись в десяти