Страница:
тебе отпуск на двое суток. Ну, езжай!
Прохор пошел к коню, но Григорий, спохватившись, вернул его.
- Зайди к нашим и скажи матери либо Наталье, чтобы они загодя
переправили на энту сторону одежду и другое что ценное. Хлеб пущай зароют,
а скотину вплынь перегоняют через Дон.
22 мая началось отступление повстанческих войск по всему правобережью.
Части отходили с боем, задерживаясь на каждом рубеже. Население хуторов
степной полосы в панике устремилось к Дону. Старики и бабы запрягали все
имевшееся в хозяйстве тягло, валили на арбы сундуки, утварь, хлеб,
детишек. Из табунов и гуртов разбирали коров и овец, гнали их вдоль дорог.
Огромнейшие обозы, опережая армию, покатились к придонским хуторам.
Пехота, по приказу штаба командующего, начала отход на день раньше.
Татарские пластуны и иногородняя Вешенская дружина 21 мая вышли из хутора
Чеботарева Усть-Хоперской станицы, проделали марш в сорок с лишним верст,
ночевать расположились в хуторе Рыбном Вешенской станицы.
22-го с зари бледная наволочь покрыла небо. Ни единой тучки не было на
его мглистом просторе, лишь на юге, над кромкой обдонского перевала, перед
восходом солнца появилось крохотное ослепительно-розовое облачко.
Обращенная к востоку сторона его будто кровоточила, истекая багряным
светом. Солнце взошло из-за песчаных, прохладных после росы бурунов
левобережья, и облачко исчезло в невиди. В лугу резче закричали дергачи,
острокрылые рыбники голубыми хлопьями падали на россыпи Дона в воду,
поднимались ввысь с серебряно сверкающими рыбешками в хищных клювах.
К полудню установилась небывалая для мая жара. Парило, словно перед
дождем. Еще до зари с востока по правой стороне Дона потянулись к
Вешенской валки беженских обозов. По Гетманскому шляху неумолчно
поцокивали колеса бричек. Ржание лошадей, бычиный мык и людской говор
доносились с горы до самого займища.
Вешенская иногородняя дружина, насчитывавшая около двухсот бойцов, все
еще находилась в Рыбном. Часов в десять утра был получен приказ из
Вешенской: дружине перейти на хутор Большой Громок, выставить на
Гетманском шляху и по улицам заставы, задерживать всех направляющихся в
Вешенскую казаков служивского возраста.
К Громку подкатилась волна движущихся на Вешенскую беженских подвод.
Запыленные, черные от загара бабы гнали скот, по обочинам дорог ехали
всадники. Скрип колес, фырканье лошадей и овец, рев коров, плач детишек,
стон тифозных, которых тоже везли с собой в отступ, опрокинули нерушимое
безмолвие хутора, потаенно захоронившегося в вишневых садах. Так необычен
был этот многообразный и слитый гомон, что хуторские собаки окончательно
охрипли от бреха и уже не бросались, как вначале, на каждого пешехода, не
провожали вдоль проулков подводы, от скуки увязываясь за ними на добрую
версту.
Прохор Зыков двое суток погостил дома, передал записку Григория Аксинье
Астаховой и словесный наказ Ильиничне с Натальей, двадцать второго выехал
в Вешенскую.
Он рассчитывал застать свою сотню на Базках. Но орудийный гул, глухо
докатываясь до Обдонья, звучал еще как будто где-то по Чиру. Прохора
что-то не потянуло ехать туда, где возгорался бой, и он решил добраться до
Базков, там обождать, пока к Дону подойдет Григорий со своей 1-й дивизией.
Всю дорогу до самого Громка Прохор ехал, обгоняемый подводами беженцев.
Ехал он не спеша, почти все время шагом. Ему некуда было торопиться. От
Рубежина он пристал к штабу недавно сформированного Усть-Хоперского полка.
Штаб перемещался на рессорных дышловых дрожках и на двух бричках. У
штабных шли привязанные к задкам повозок шесть подседланных лошадей. На
одной из бричек везли какие-то бумаги и телефонные аппараты, а на дрогах -
раненого пожилого казака и еще одного, страшно исхудалого, горбоносого, не
поднимавшего от седельной подушки головы, покрытой серой каракулевой
офицерской папахой. Он, очевидно, только что перенес тиф. Лежал, до
подбородка одетый шинелью; на выпуклый бледный лоб его, на тонкий
хрящеватый нос, поблескивающий испариной, садилась пыль, но он все время
просил укутать ему ноги чем-нибудь теплым и, вытирая пот со лба костистой,
жилистой рукой, ругался:
- Сволочи! Стервюги! Под ноги дует мне, слышите? Поликарп, слышишь?
Укройте полстью! Здоровый был - нужен был, а зараз... - и вел по сторонам
нездешним, строгим, как у всех перенесших тяжелую болезнь, взглядом.
Тот, кого он называл Поликарпом - высокий молодцеватый старовер, - на
ходу спешивался, подходил к дрожкам.
- Вы так дюжей могете простыть, Самойло Иванович.
- Прикрой, говорят!
Поликарп послушно исполнял приказание, отходил.
- Это кто же такой есть? - спросил у него Прохор, указывая глазами на
больного.
- Офицер усть-медведицкий. Они у нас при штабе находились.
Вместе со штабом ехали и усть-хоперские беженцы с Тюковного,
Бобровского, Крутовского, Зимовного и других хуторов.
- Ну, а вас куда нечистая сила несет? - спросил Прохор у одного старика
беженца, восседавшего на мажаре, доверху набитой разным скарбом.
- Хотим в Вешки проехать.
- Посылали за вами, чтобы в Вешки ехали?
- Оно, милок, не посылали, да ить и кому же смерть мила? Небось
поедешь, когда в глазах страх.
- Я к тому спрашиваю: чего вы в Вешки мететесь? В Еланской
переправились бы на энту сторону - и вся недолга.
- На чем? Там, гутарил народ, парома нету.
- А в Вешках на чем? Паром под твою хурду дадут? Частя побросают на
берегу, а вас с арбами начнут переправлять? То-то, дедушка, глупые вы
люди! Едут черт те куда и неизвестно зачем. Ну, чего ты это на арбу
навалил? - с досадой спрашивал Прохор, равняясь с арбой, указывая на узлы
плетью.
- Мало ли тут чего нету! И одежда и хомуты вот, мука и разное прочее,
надобное по хозяйству... Кинуть было нельзя. К пустому куреню бы приехал.
А то вот я запрег пару коней да три пары быков, все поклал, что можно
было, баб посажал и поехал. Ить, милый, все наживалось своим горбом, со
слезьми и с потом наживалось, разве ж не жалко кинуть? Кабы можно было,
курень бы - и то увез, чтобы красным не достался, холера им в бок.
- Ну, а к примеру, к чему ты это грохот тянешь с собой? Или вот стулья,
на какую надобность прешь их? Красным они ничуть не нужны.
- Да ить нельзя же было оставить! Эка, чудак ты... Оставь, а они либо
поломают, либо сожгут. Нет, у меня не подживутся. Разъязви их в душу! Все
начисто забрал!
Старик махнул кнутом на вяло переступавших сытых лошадей, повернулся
назад и, указывая кнутовищем на третью сзади бычиную подводу, сказал:
- Вон энта закутанная девка, что быков погоняет, - моя дочь. У ней на
арбе свинья с поросятами. Она была супоросая, мы ее, должно быть, помяли,
когда вязали да на арбу клали. Она - возьми да и опоросись ночью, прямо на
арбе. Слышишь, как поросятки скавчат? Нет, от меня краснюки не дюже
разживутся, лихоман их вытряси!
- Нешто не попадешься ты мне, дед, возля парома! - сказал Прохор,
злобно уставившись на потную широкую рожу старика. - Нешто не попадешься,
а то так и загремят в Дон твои свиньи, поросята и все имение!
- Это через что же такое? - страшно удивился старик.
- Через то, что люди гибнут, всего лишаются, а ты, старая чертяка, как
паук, все тянешь за собой! - закричал обычно смирный и тихий Прохор. - Я
таких говноедов до смерти не люблю! Мне это - нож вострый!
- Проезжай! Проезжай мимо! - обозлился старик, сопя, отворачиваясь. -
Начальство какое нашлось, чужое добро он поспихал бы в Дон... Я с ним, как
с хорошим человеком... У меня самого сын-вахмистр зараз с сотней
задерживает красных... Проезжай, пожалуйста! На чужое добро нечего
завидовать! Своего бы наживал поболее, вот оно бы и глаза не играли!
Прохор тронул рысью. Позади пронзительно, тонко завизжал поросенок,
встревоженно заохала свинья. Поросячий визг шилом вонзался в уши.
- Что это за черт? Откуда поросенок? Поликарп!.. - болезненно морщась и
чуть не плача, закричал лежавший на дрожках офицер.
- Это поросеночек с арбы упал, а ему ноги колесом потрощило, - отвечал
подъехавший Поликарп.
- Скажи им... Езжай, скажи хозяину поросенка, чтобы он его прирезал.
Скажи, что тут больные... И так тяжело, а тут этот визг. Скорее! Скачи!
Прохор, поравнявшись с дрожками, видел, как горбоносый офицерик
морщился, с остановившимся взглядом прислушиваясь к поросячьему визгу, как
тщетно пытался прикрыть уши своей серой каракулевой папахой... Подскакал
Поликарп.
- Он не хочет резать, Самойло Иваныч. Говорит, что он, поросенок,
выходится, а нет - так мы, мол, его на вечер прирежем.
Офицерик побледнел, с усилием приподнялся и сел на дрогах, свесив ноги.
- Где мой браунинг? Останови лошадей! Где хозяин поросенка? Я сейчас
покажу... На какой подводе?
Хозяйственного старика все-таки заставили приколоть поросенка.
Прохор, посмеиваясь, тронул рысью, обогнал валку усть-хоперских подвод.
Впереди, в версте расстояния, по дороге ехали новые подводы и всадники.
Подвод было не меньше двухсот, всадников, ехавших враздробь, - человек
сорок.
"Светопреставление будет возля парома!" - подумал Прохор.
Догнал подводы. Навстречу ему, от головы движущегося обоза, на
прекрасном темно-гнедом коне наметом скакала баба. Поравнявшись с
Прохором, натянула поводья. Конь под ней был оседлан богатым седлом,
нагрудная прозвездь и уздечка посверкивали серебром, даже крылья седла
были нимало не обтерты, а подпруги и подушки лоснились глянцем добротной
кожи. Баба умело и ловко сидела в седле, в сильной смуглой руке твердо
держала правильно разобранные поводья, но рослый служивский конь, как
видно, презирал свою хозяйку: он выворачивал налитое кровью глазное
яблоко, изгибал шею и, обнажая желтую плиту оскала, норовил цапнуть бабу
за круглое, вылезшее из-под юбки колено.
Баба была по самые глаза закутана свежевыстиранным, голубым от синьки
головным платком. Сдвинув его с губ, спросила:
- Ты не обгонял, дяденька, подводы с ранеными?
- Обгонял много подвод. А что?
- Да вот беда, - протяжно заговорила баба, - мужа не найду. Он у меня с
лазаретом из Вусть-Хопра едет. У него ранения в ногу была. А зараз вроде
загноилась рана, он и переказал мне с хуторными, чтобы коня ему привела.
Это его конь, - баба хлопнула плетью по конской шее, осыпанной росинками
пота, - я подседлала коня, поехала в Вусть-Хопер, а лазарета там уже нету,
уехал. И вот сколько ни моталась, никак не нападу на него.
Прохор, любуясь круглым красивым лицом казачки, с удовольствием
вслушиваясь в мягкий тембр ее низкого контральтового голоса, крякнул:
- Эх, мамушка! На черта тебе мужа искать! Пущай его с лазаретом едет, а
тебя - такую раскрасавицу, да ишо с таким конем в приданое, любой в жены
возьмет! Я и то рискнул бы.
Баба нехотя улыбнулась, перегнувшись полным станом, натянула на
оголившиеся колени подол юбки.
- Ты без хаханьков скажи: не обгонял лазарета?
- Вон в энтой валке есть и больные и раненые, - со вздохом отвечал
Прохор.
Баба взмахнула плетью, конь ее круто повернулся на одних задних ногах,
бело сверкнул набитой в промежножье пеной, пошел рысью, сбиваясь с ноги,
переходя на намет.
Подводы двигались медленно. Быки лениво мотали хвостами, отгоняли
гудящих слепней. Стояла такая жара, так душен и сперт был предгрозовой
воздух, что у дороги сворачивались и блекли молодые листки невысоких
подсолнухов.
Прохор снова ехал рядом с обозом. Его поражало множество молодых
казаков. Они или отбились от своих сотен, или просто дезертировали,
пристали к семьям и вместе с ними ехали к переправе. Некоторые, привязав к
повозкам строевых лошадей, лежали на арбах, переговариваясь с бабами,
нянча детишек, другие ехали верхами, не снимая ни винтовок, ни шашек.
"Побросали частя и бегут", - решил Прохор, поглядывая на казаков.
Пахло конским и бычьим потом, нагретым деревом бричек, домашней
утварью, коломазью. Быки шли понуро, тяжко нося боками. С высунутых языков
их до самой придорожной пыли свисали узорчатые нити слюны. Обоз двигался
со скоростью четырех-пяти верст в час. Подводы с лошадиными упряжками не
перегоняли быков. Но едва лишь где-то далеко на юге мягко разостлался
орудийный выстрел, как все пришло в движение: измешав порядок, из длинной
вереницы подвод съехали в стороны пароконные и одноконные повозки,
запряженные лошадьми. Лошади пошли рысью, замелькали кнуты, послышалось
разноголосое: "Но, поди!", "Но-о-о, чертовы сыны!", "Трогай!". По бычьим
спинам гулко зашлепали хворостины и арапники, живее загремели колеса. В
страхе все ускорило движение. Тяжелыми серыми лохмами поднялась от дороги
жаркая пыль и поплыла назад, клубясь, оседая на стеблях хлебов и
разнотравья.
Маштаковатый конишка Прохора на ходу тянулся к траве, срывая губами то
ветку донника, то желтый венчик сурепки, то кустик горчука; срывал и ел,
двигая сторожкими ушами, стараясь выкинуть языком гремящие, натершие десны
удила. Но после орудийного выстрела Прохор толкнул его каблуками, и
конишка, словно понимая, что теперь не время кормиться, охотно перешел на
тряскую рысь.
Канонада разрасталась. Садкие, бухающие звуки выстрелов сливались, в
душном воздухе колеблющейся октавой стоял раскатистый, громовитый гул.
- Господи Исусе! - крестилась на арбе молодая баба, вырывая изо рта
ребенка коричнево-розовый, блестящий от молока сосок, запихивая в рубаху
тугую желтоватую кормящую грудь.
- Наши бьют али кто? Эй, служивый! - крикнул Прохору шагавший рядом с
быками старик.
- Красные, дед! У наших снарядов нету.
- Ну спаси их царица небесная!
Старик выпустил из рук налыгач, снял старенькую казачью фуражку;
крестясь на ходу, повернулся на восток лицом.
На юге из-за гребня, поросшего стельчатыми всходами поздней кукурузы,
показалось жидковатое черное облако. Оно заняло полгоризонта, мглистым
покровом задернуло небо.
- Большой пожар, глядите! - крикнул кто-то с подводы.
- Что бы это могло быть?
- Где горит? - сквозь дребезжащий гул колес зазвучали голоса.
- По Чиру.
- Красные по Чиру хутора жгут!
- Сушь, не приведи господь...
- Гляди, какая туча черная занялась!
- Это не один хутор горит!
- Вниз по Чиру от Каргиновской полышет, там ить бой зараз...
- А может, и по Черной речке? Погоняй, Иван!
- Ох, и горит!..
Черная мгла простиралась вширь, занимала все большее пространство. Все
сильнее становился орудийный рев. А через полчаса на Гетманский шлях южный
ветерок принес прогорклый и тревожный запах гари с пожара, бушевавшего в
тридцати пяти верстах от шляха по чирским хуторам.
Дорога по Большому Громку в одном месте шла мимо огорожи, сложенной из
серого камня-плитняка, а потом круто заворачивала к Дону, спускалась в
неглубокий суходольный ярок, через который был перекинут бревенчатый мост.
В сухую погоду теклина яра желто отсвечивала песком, цветастой галькой,
а после летнего ливня с бугра в яр стремительно скатывались мутные
дождевые потоки, они сливались, вода шла на низ стеной, вымывая и ворочая
камни, с гулом ввергаясь в Дон.
В такие дни мост затопляло, но ненадолго; через час-два бешеная
нагорная вода, недавно разорявшая огороды и вырывавшая плетни вместе со
стоянками, спадала, на оголенной подошве яра свежо сияла влажная, пахнущая
мелом и сыростью омытая галька, по краям коричневым глянцем блистал
наносный ил.
По обочинам яра густо росли тополя и вербы. В тени их стояла прохлада
даже в самую жаркую пору летнего дня.
Прельстившись холодком, возле моста расположилась застава Вешенской
иногородней дружины. В заставе было одиннадцать человек. Пока в хуторе не
появлялись беженские подводы, дружинники, лежа под мостом, играли в карты,
курили, некоторые, растелешившись, очищали швы рубах и исподников от
ненасытных солдатских вшей, двое отпросились у взводного - пошли на Дон
купаться.
Но отдых был кратковременным. Вскоре к мосту привалили подводы. Они
двигались сплошным потоком, и сразу в сонном тенистом проулке стало людно,
шумно, душно, словно вместе с подводами свалилась в хутор с обдонского
бугра и едкая степная духота.
Начальник заставы, он же командир 3-го взвода дружины, - высокий сухой
унтер-офицер с подстриженной бурой бородкой и большими, по-мальчишески
оттопыренными ушами, - стоял около моста, положив ладонь на потерханную
кобуру нагана. Он беспрепятственно пропустил десятка два подвод, но,
усмотрев на одной арбе молодого, лет двадцати пяти, казака, коротко
приказал:
- Стой!
Казак натянул вожжи, нахмурился.
- Какой части? - строго спросил взводный, подойдя к арбе вплотную.
- А вам чего надо?
- Какой части, спрашиваю. Ну?
- Рубеженской сотни. А вы кто такие есть?
- Слазь!
- А кто вы такие?
- Слазь, говорят тебе!
Круглые ушные раковины взводного жарко вспыхнули. Он отстегнул кобуру,
вытащил и передал в левую руку наган. Казак сунул вожжи жене, соскочил с
арбы.
- Почему не в части? Куда едешь? - допрашивал его взводный.
- Хворал. Еду зараз на Базки... С семейством нашим еду.
- Документ о болезни есть?
- Откель он могет быть? Фершала не было при сотне...
- А, не было?.. Ну-ка, Карпенко, отведи его в школу!
- Да вы кто такие из себя?
- А вот там мы тебе покажем, кто мы такие!
- Я должен в свою часть направляться! Не имеешь прав меня задерживать!
- Сами тебя направим. Оружие при тебе?
- Винтовка одна.
- Бери, да живо у меня, а то враз нашвыряю! Какой молодой, с-с-сукин
сын, а под бабу лезешь, хоронишься! Мы, что ли, тебя должны защищать? - И
с презрением кинул вслед: - Казу-ня!
Казак вынул из-под полсти винтовку, взял жену за руку, целоваться при
людях не стал, лишь черствую женину руку на минуту задержал в своей руке,
шепнул что-то, пошел следом за дружинником к хуторской школе.
Скопившиеся в проулке подводы с громом устремились по мосту.
Застава за час задержала человек пятьдесят дезертиров. Из них некоторые
при задержании сопротивлялись, особенно - один немолодой, длинноусый,
бравый на вид казачок с хутора Нижне-Кривского Еланской станицы. На приказ
начальника заставы сойти с брички он ударил по лошадям кнутом. Двое
дружинников схватили лошадей под уздцы, остановили уже на той стороне
моста. Тогда казачок, не долго думая, выхватил из-под полы американский
винчестер, вскинул его к плечу:
- Дороги!.. Убью, сволочь!
- Слазь, слазь! У нас приказ стрелять, кто не подчиняется. Мы тебя
скорее посодим на мушку!
- Муж-жи-ки-и-и-и!.. Вчера красные были, а ноне казакам указываете?..
Шерсть вонючая!.. Отойди, вдарю!..
Один из дружинников в новеньких зимних обмотках стал на переднее колесо
брички и после короткой схватки вырвал винчестер из рук казака. Тот
по-кошачьи изогнулся, скользнул рукой под ватолу, выхватил из ножен шашку;
стоя на коленях, потянулся через, прицепную раскрошенную люльку и
чуть-чуть не достал концом клинка голову вовремя отпрыгнувшего дружинника.
- Тимоша, брось, Тимонюшка! Ох, Тимоша!.. Да не надо же!.. Не
связывайся! Убьют они тебя!.. - плакала, ломая руки, дурнолицая исхудалая
жененка разбушевавшегося казака.
Но он, поднявшись на бричке во весь рост, еще долго размахивал сине
поблескивавшим клинком, не подпускал к бричке дружинников, хрипло
матерился, бешено ворочал по сторонам глазами. "О-той-ди-и-и!.. Зарублю!"
По исчерна-смуглому лицу его ходили судороги, под длинными желтоватыми
усами вскипала пенистая слюна, голубоватые белки все больше наливались
кровью.
Его с трудом обезоружили, повалили, связали. Воинственность лихого
казачка объяснялась просто: в бричке пошарили и нашли распочатый ведерный
кувшин крепчайшего самогона-первака...
В проулке образовался затор. Так плотно стиснулись повозки, что
потребовалось выпрягать быков и лошадей, на руках вывозить арбы к мосту.
Хряпали, ломались дышла и оглобли, зло взвизгивали кони, быки, облепленные
слепнями, не слушая хозяйских окриков, ошалев от нуды, лезли на плетни.
Ругань, крик, щелканье кнутов, бабьи причитания еще долго звучали около
моста. Задние подводы, там, где можно было разминуться, повернули назад,
снова поднялись на шлях, с тем чтобы спуститься к Дону на Базках.
Арестованных дезертиров направили под конвоем на Базки, но так как все
они были вооружены, то конвой не смог их удержать. Сейчас же за мостом
между конвойными и конвоируемыми возникла драка. Спустя немного дружинники
вернулись обратно, а дезертиры организованным порядком сами пошли в
Вешенскую.
Прохора Зыкова тоже задержали на Громке. Он предъявил отпускную
бумажку, выданную Григорием Мелеховым, и его пропустили, не чиня
препятствий.
Уже перед вечером он приехал на Базки. Тысячи подвод, приваливших с
чнрских хуторов, запрудили все улицы и проулки. Возле Дона творилось нечто
неописуемое. Беженцы заставили подводами весь берег на протяжении двух
верст. Тысяч пятьдесят народа ждали переправы, рассыпавшись по лесу.
Против Вешенской на пароме переправляли батареи, штабы и войсковое
имущество. Пехоту перебрасывали на маленьких лодках. Десятки их сновали по
Дону, перевозя по три-четыре человека. У самой воды около пристани
вскипала дикая давка. А конницы, оставшейся в арьергарде, все еще не было.
С Чира по-прежнему доносились раскаты орудийных выстрелов, и еще резче,
ощутимей чувствовался терпкий, прогорклый запах гари.
Переправа шла до рассвета. Часов в двенадцать ночи подошли первые
конные сотни. С рассветом они должны были начать переправу.
Прохор Зыков, узнав о том, что конные части 1-й дивизии еще не прибыли,
решил дождаться своей сотни на Базках. С трудом провел он коня в поводу
мимо повозок, сплошняком сбитых к изгороди базковской больницы, не
расседлывая, привязал к грядушке чьей-то арбы, разнуздал, а сам пошел
между повозками искать знакомых.
Возле дамбы издали увидал Аксинью Астахову. Она шла к Дону, прижимая к
груди небольшой узелок, накинув внапашку теплую кофту. Яркая, бросающаяся
в глаза красота ее привлекала внимание толпившихся у берега пехотинцев.
Они говорили ей что-то похабное, на потных, запыленных лицах их в улыбках
бело вспыхивали зубы, слышны были смачный хохот и игогоканье. Рослый
беловолосый казак в распоясанной рубахе и сбившейся на затылок папахе
сзади обнял ее, коснулся губами смуглой точеной шеи. Прохор видел, как
Аксинья резко оттолкнула казака, что-то негромко сказала ему, хищно ощерив
рот. Кругом захохотали, а казак снял папаху, сипло пробасил: "Эх, тетуня!
Ды хучь разок!"
Аксинья ускорила шаг, прошла мимо Прохора. На полных губах ее дрожала
презрительная усмешка. Прохор не окликнул ее, он шарил по толпе глазами,
искал хуторян. Медленно подвигаясь между повозками, мертво протянувшими к
небу оглобли и дышла, услышал пьяные голоса, смех. Под арбой на
разостланной дерюге сидели трое стариков. Между ног у одного из них стояла
цебарка с самогоном. Подгулявшие старики по очереди черпали самогон медной
кружкой, сделанной из орудийной гильзы, пили, закусывали сушеной рыбой.
Резкий запах самогона и солонцеватый душок просоленной рыбы заставили
проголодавшегося Прохора остановиться.
- Служивый! Выпей с нами за все хорошее! - обратился к нему один из
стариков.
Прохор не заставил себя упрашивать, сел, перекрестился, улыбаясь,
принял из рук хлебосольного деда кружку со сладко пахнущим самогоном.
- Пей, покедова живой! Вот чебачком закуси. Стариками не надо,
парнишша, гребовать. Старики - народ умственный! Вам, молодым, ишо учиться
у нас надо, как жизню проводить и... ну и как водочку пить, - гундосил
другой дедок, с провалившимся носом и разъеденной до десен верхней губой.
Прохор выпил, опасливо косясь на безносого деда. Между второй и третьей
кружкой не вытерпел, спросил:
- Прогулял нос, дедушка?
- Не-е-ет, милый! Это от простуды. Ишо с малюшки дюже от простуды
хварывал, через это и попортился.
- А я было погрешил на тебя, думаю: не от дурной ли хворости нос осел?
Как бы не набраться этой чепухи! - чистосердечно признался Прохор.
Успокоившись дедовым заверением, он жадно припал губами к кружке и уже
без опаски и без передышки опорожнил ее до дна.
- Пропадает жизня! Как тут не запьешь? - орал хозяин самогона, плотный
и здоровый дед. - Вот привез я двести пудов пшеницы, а с тыщу бросил дома.
Пять пар быков пригнал, и придется все это тут кинуть, через Дон ить не
потянешь за собой! Все мое нажитое пропадает! Песни играть хочу! Гуляй,
станишники! - Старик побагровел, глаза его увлажнились слезами.
- Не кричи, Трофим Иваныч. Москва - она слезам не дюже верит. Живы
будем - ишо наживем, - уговаривал гундосый старик приятеля.
- Да как же мне не кричать?! - с исказившимся от слез лицом повышал
голос старик. - Хлеб пропадает! Быки подохнут! Курень сожгут красные! Сына
осенью убили! Как можно мне не кричать! Для кого наживал? За лето десять
рубах, бывало, сопреют на плечах от поту, а зараз остаюся нагий и босый...
Пей!
Прохор под разговор съел широкого, как печной заслон, чебака, выпил
кружек семь самогону, до того набрался, что с чрезвычайными усилиями встал
на ноги.
- Служивый! Защита наша! Хошь, коню твоему зерна дам? Сколько хошь?
- Мешок! - безразличный ко всему окружающему, бормотнул Прохор.
Старик насыпал ему травяной чувал отборного овса, помог поднять на
плечо.
- Чувал принеси! Не забудь, ради Христа! - просил он, обнимая Прохора и
плача пьяными слезами.
- Нет, не принесу. Говорю - не принесу, значится, не принесу... -
невесть отчего упорствовал Прохор.
Раскачиваясь, он пошел от арбы. Чувал гнул его, кидая в стороны.
Прохору казалось, что идет он по одетой скользкой гололедкой земле, ноги
его расползались и дрожали, как у некованой, вступившей на лед сторожкой
Прохор пошел к коню, но Григорий, спохватившись, вернул его.
- Зайди к нашим и скажи матери либо Наталье, чтобы они загодя
переправили на энту сторону одежду и другое что ценное. Хлеб пущай зароют,
а скотину вплынь перегоняют через Дон.
22 мая началось отступление повстанческих войск по всему правобережью.
Части отходили с боем, задерживаясь на каждом рубеже. Население хуторов
степной полосы в панике устремилось к Дону. Старики и бабы запрягали все
имевшееся в хозяйстве тягло, валили на арбы сундуки, утварь, хлеб,
детишек. Из табунов и гуртов разбирали коров и овец, гнали их вдоль дорог.
Огромнейшие обозы, опережая армию, покатились к придонским хуторам.
Пехота, по приказу штаба командующего, начала отход на день раньше.
Татарские пластуны и иногородняя Вешенская дружина 21 мая вышли из хутора
Чеботарева Усть-Хоперской станицы, проделали марш в сорок с лишним верст,
ночевать расположились в хуторе Рыбном Вешенской станицы.
22-го с зари бледная наволочь покрыла небо. Ни единой тучки не было на
его мглистом просторе, лишь на юге, над кромкой обдонского перевала, перед
восходом солнца появилось крохотное ослепительно-розовое облачко.
Обращенная к востоку сторона его будто кровоточила, истекая багряным
светом. Солнце взошло из-за песчаных, прохладных после росы бурунов
левобережья, и облачко исчезло в невиди. В лугу резче закричали дергачи,
острокрылые рыбники голубыми хлопьями падали на россыпи Дона в воду,
поднимались ввысь с серебряно сверкающими рыбешками в хищных клювах.
К полудню установилась небывалая для мая жара. Парило, словно перед
дождем. Еще до зари с востока по правой стороне Дона потянулись к
Вешенской валки беженских обозов. По Гетманскому шляху неумолчно
поцокивали колеса бричек. Ржание лошадей, бычиный мык и людской говор
доносились с горы до самого займища.
Вешенская иногородняя дружина, насчитывавшая около двухсот бойцов, все
еще находилась в Рыбном. Часов в десять утра был получен приказ из
Вешенской: дружине перейти на хутор Большой Громок, выставить на
Гетманском шляху и по улицам заставы, задерживать всех направляющихся в
Вешенскую казаков служивского возраста.
К Громку подкатилась волна движущихся на Вешенскую беженских подвод.
Запыленные, черные от загара бабы гнали скот, по обочинам дорог ехали
всадники. Скрип колес, фырканье лошадей и овец, рев коров, плач детишек,
стон тифозных, которых тоже везли с собой в отступ, опрокинули нерушимое
безмолвие хутора, потаенно захоронившегося в вишневых садах. Так необычен
был этот многообразный и слитый гомон, что хуторские собаки окончательно
охрипли от бреха и уже не бросались, как вначале, на каждого пешехода, не
провожали вдоль проулков подводы, от скуки увязываясь за ними на добрую
версту.
Прохор Зыков двое суток погостил дома, передал записку Григория Аксинье
Астаховой и словесный наказ Ильиничне с Натальей, двадцать второго выехал
в Вешенскую.
Он рассчитывал застать свою сотню на Базках. Но орудийный гул, глухо
докатываясь до Обдонья, звучал еще как будто где-то по Чиру. Прохора
что-то не потянуло ехать туда, где возгорался бой, и он решил добраться до
Базков, там обождать, пока к Дону подойдет Григорий со своей 1-й дивизией.
Всю дорогу до самого Громка Прохор ехал, обгоняемый подводами беженцев.
Ехал он не спеша, почти все время шагом. Ему некуда было торопиться. От
Рубежина он пристал к штабу недавно сформированного Усть-Хоперского полка.
Штаб перемещался на рессорных дышловых дрожках и на двух бричках. У
штабных шли привязанные к задкам повозок шесть подседланных лошадей. На
одной из бричек везли какие-то бумаги и телефонные аппараты, а на дрогах -
раненого пожилого казака и еще одного, страшно исхудалого, горбоносого, не
поднимавшего от седельной подушки головы, покрытой серой каракулевой
офицерской папахой. Он, очевидно, только что перенес тиф. Лежал, до
подбородка одетый шинелью; на выпуклый бледный лоб его, на тонкий
хрящеватый нос, поблескивающий испариной, садилась пыль, но он все время
просил укутать ему ноги чем-нибудь теплым и, вытирая пот со лба костистой,
жилистой рукой, ругался:
- Сволочи! Стервюги! Под ноги дует мне, слышите? Поликарп, слышишь?
Укройте полстью! Здоровый был - нужен был, а зараз... - и вел по сторонам
нездешним, строгим, как у всех перенесших тяжелую болезнь, взглядом.
Тот, кого он называл Поликарпом - высокий молодцеватый старовер, - на
ходу спешивался, подходил к дрожкам.
- Вы так дюжей могете простыть, Самойло Иванович.
- Прикрой, говорят!
Поликарп послушно исполнял приказание, отходил.
- Это кто же такой есть? - спросил у него Прохор, указывая глазами на
больного.
- Офицер усть-медведицкий. Они у нас при штабе находились.
Вместе со штабом ехали и усть-хоперские беженцы с Тюковного,
Бобровского, Крутовского, Зимовного и других хуторов.
- Ну, а вас куда нечистая сила несет? - спросил Прохор у одного старика
беженца, восседавшего на мажаре, доверху набитой разным скарбом.
- Хотим в Вешки проехать.
- Посылали за вами, чтобы в Вешки ехали?
- Оно, милок, не посылали, да ить и кому же смерть мила? Небось
поедешь, когда в глазах страх.
- Я к тому спрашиваю: чего вы в Вешки мететесь? В Еланской
переправились бы на энту сторону - и вся недолга.
- На чем? Там, гутарил народ, парома нету.
- А в Вешках на чем? Паром под твою хурду дадут? Частя побросают на
берегу, а вас с арбами начнут переправлять? То-то, дедушка, глупые вы
люди! Едут черт те куда и неизвестно зачем. Ну, чего ты это на арбу
навалил? - с досадой спрашивал Прохор, равняясь с арбой, указывая на узлы
плетью.
- Мало ли тут чего нету! И одежда и хомуты вот, мука и разное прочее,
надобное по хозяйству... Кинуть было нельзя. К пустому куреню бы приехал.
А то вот я запрег пару коней да три пары быков, все поклал, что можно
было, баб посажал и поехал. Ить, милый, все наживалось своим горбом, со
слезьми и с потом наживалось, разве ж не жалко кинуть? Кабы можно было,
курень бы - и то увез, чтобы красным не достался, холера им в бок.
- Ну, а к примеру, к чему ты это грохот тянешь с собой? Или вот стулья,
на какую надобность прешь их? Красным они ничуть не нужны.
- Да ить нельзя же было оставить! Эка, чудак ты... Оставь, а они либо
поломают, либо сожгут. Нет, у меня не подживутся. Разъязви их в душу! Все
начисто забрал!
Старик махнул кнутом на вяло переступавших сытых лошадей, повернулся
назад и, указывая кнутовищем на третью сзади бычиную подводу, сказал:
- Вон энта закутанная девка, что быков погоняет, - моя дочь. У ней на
арбе свинья с поросятами. Она была супоросая, мы ее, должно быть, помяли,
когда вязали да на арбу клали. Она - возьми да и опоросись ночью, прямо на
арбе. Слышишь, как поросятки скавчат? Нет, от меня краснюки не дюже
разживутся, лихоман их вытряси!
- Нешто не попадешься ты мне, дед, возля парома! - сказал Прохор,
злобно уставившись на потную широкую рожу старика. - Нешто не попадешься,
а то так и загремят в Дон твои свиньи, поросята и все имение!
- Это через что же такое? - страшно удивился старик.
- Через то, что люди гибнут, всего лишаются, а ты, старая чертяка, как
паук, все тянешь за собой! - закричал обычно смирный и тихий Прохор. - Я
таких говноедов до смерти не люблю! Мне это - нож вострый!
- Проезжай! Проезжай мимо! - обозлился старик, сопя, отворачиваясь. -
Начальство какое нашлось, чужое добро он поспихал бы в Дон... Я с ним, как
с хорошим человеком... У меня самого сын-вахмистр зараз с сотней
задерживает красных... Проезжай, пожалуйста! На чужое добро нечего
завидовать! Своего бы наживал поболее, вот оно бы и глаза не играли!
Прохор тронул рысью. Позади пронзительно, тонко завизжал поросенок,
встревоженно заохала свинья. Поросячий визг шилом вонзался в уши.
- Что это за черт? Откуда поросенок? Поликарп!.. - болезненно морщась и
чуть не плача, закричал лежавший на дрожках офицер.
- Это поросеночек с арбы упал, а ему ноги колесом потрощило, - отвечал
подъехавший Поликарп.
- Скажи им... Езжай, скажи хозяину поросенка, чтобы он его прирезал.
Скажи, что тут больные... И так тяжело, а тут этот визг. Скорее! Скачи!
Прохор, поравнявшись с дрожками, видел, как горбоносый офицерик
морщился, с остановившимся взглядом прислушиваясь к поросячьему визгу, как
тщетно пытался прикрыть уши своей серой каракулевой папахой... Подскакал
Поликарп.
- Он не хочет резать, Самойло Иваныч. Говорит, что он, поросенок,
выходится, а нет - так мы, мол, его на вечер прирежем.
Офицерик побледнел, с усилием приподнялся и сел на дрогах, свесив ноги.
- Где мой браунинг? Останови лошадей! Где хозяин поросенка? Я сейчас
покажу... На какой подводе?
Хозяйственного старика все-таки заставили приколоть поросенка.
Прохор, посмеиваясь, тронул рысью, обогнал валку усть-хоперских подвод.
Впереди, в версте расстояния, по дороге ехали новые подводы и всадники.
Подвод было не меньше двухсот, всадников, ехавших враздробь, - человек
сорок.
"Светопреставление будет возля парома!" - подумал Прохор.
Догнал подводы. Навстречу ему, от головы движущегося обоза, на
прекрасном темно-гнедом коне наметом скакала баба. Поравнявшись с
Прохором, натянула поводья. Конь под ней был оседлан богатым седлом,
нагрудная прозвездь и уздечка посверкивали серебром, даже крылья седла
были нимало не обтерты, а подпруги и подушки лоснились глянцем добротной
кожи. Баба умело и ловко сидела в седле, в сильной смуглой руке твердо
держала правильно разобранные поводья, но рослый служивский конь, как
видно, презирал свою хозяйку: он выворачивал налитое кровью глазное
яблоко, изгибал шею и, обнажая желтую плиту оскала, норовил цапнуть бабу
за круглое, вылезшее из-под юбки колено.
Баба была по самые глаза закутана свежевыстиранным, голубым от синьки
головным платком. Сдвинув его с губ, спросила:
- Ты не обгонял, дяденька, подводы с ранеными?
- Обгонял много подвод. А что?
- Да вот беда, - протяжно заговорила баба, - мужа не найду. Он у меня с
лазаретом из Вусть-Хопра едет. У него ранения в ногу была. А зараз вроде
загноилась рана, он и переказал мне с хуторными, чтобы коня ему привела.
Это его конь, - баба хлопнула плетью по конской шее, осыпанной росинками
пота, - я подседлала коня, поехала в Вусть-Хопер, а лазарета там уже нету,
уехал. И вот сколько ни моталась, никак не нападу на него.
Прохор, любуясь круглым красивым лицом казачки, с удовольствием
вслушиваясь в мягкий тембр ее низкого контральтового голоса, крякнул:
- Эх, мамушка! На черта тебе мужа искать! Пущай его с лазаретом едет, а
тебя - такую раскрасавицу, да ишо с таким конем в приданое, любой в жены
возьмет! Я и то рискнул бы.
Баба нехотя улыбнулась, перегнувшись полным станом, натянула на
оголившиеся колени подол юбки.
- Ты без хаханьков скажи: не обгонял лазарета?
- Вон в энтой валке есть и больные и раненые, - со вздохом отвечал
Прохор.
Баба взмахнула плетью, конь ее круто повернулся на одних задних ногах,
бело сверкнул набитой в промежножье пеной, пошел рысью, сбиваясь с ноги,
переходя на намет.
Подводы двигались медленно. Быки лениво мотали хвостами, отгоняли
гудящих слепней. Стояла такая жара, так душен и сперт был предгрозовой
воздух, что у дороги сворачивались и блекли молодые листки невысоких
подсолнухов.
Прохор снова ехал рядом с обозом. Его поражало множество молодых
казаков. Они или отбились от своих сотен, или просто дезертировали,
пристали к семьям и вместе с ними ехали к переправе. Некоторые, привязав к
повозкам строевых лошадей, лежали на арбах, переговариваясь с бабами,
нянча детишек, другие ехали верхами, не снимая ни винтовок, ни шашек.
"Побросали частя и бегут", - решил Прохор, поглядывая на казаков.
Пахло конским и бычьим потом, нагретым деревом бричек, домашней
утварью, коломазью. Быки шли понуро, тяжко нося боками. С высунутых языков
их до самой придорожной пыли свисали узорчатые нити слюны. Обоз двигался
со скоростью четырех-пяти верст в час. Подводы с лошадиными упряжками не
перегоняли быков. Но едва лишь где-то далеко на юге мягко разостлался
орудийный выстрел, как все пришло в движение: измешав порядок, из длинной
вереницы подвод съехали в стороны пароконные и одноконные повозки,
запряженные лошадьми. Лошади пошли рысью, замелькали кнуты, послышалось
разноголосое: "Но, поди!", "Но-о-о, чертовы сыны!", "Трогай!". По бычьим
спинам гулко зашлепали хворостины и арапники, живее загремели колеса. В
страхе все ускорило движение. Тяжелыми серыми лохмами поднялась от дороги
жаркая пыль и поплыла назад, клубясь, оседая на стеблях хлебов и
разнотравья.
Маштаковатый конишка Прохора на ходу тянулся к траве, срывая губами то
ветку донника, то желтый венчик сурепки, то кустик горчука; срывал и ел,
двигая сторожкими ушами, стараясь выкинуть языком гремящие, натершие десны
удила. Но после орудийного выстрела Прохор толкнул его каблуками, и
конишка, словно понимая, что теперь не время кормиться, охотно перешел на
тряскую рысь.
Канонада разрасталась. Садкие, бухающие звуки выстрелов сливались, в
душном воздухе колеблющейся октавой стоял раскатистый, громовитый гул.
- Господи Исусе! - крестилась на арбе молодая баба, вырывая изо рта
ребенка коричнево-розовый, блестящий от молока сосок, запихивая в рубаху
тугую желтоватую кормящую грудь.
- Наши бьют али кто? Эй, служивый! - крикнул Прохору шагавший рядом с
быками старик.
- Красные, дед! У наших снарядов нету.
- Ну спаси их царица небесная!
Старик выпустил из рук налыгач, снял старенькую казачью фуражку;
крестясь на ходу, повернулся на восток лицом.
На юге из-за гребня, поросшего стельчатыми всходами поздней кукурузы,
показалось жидковатое черное облако. Оно заняло полгоризонта, мглистым
покровом задернуло небо.
- Большой пожар, глядите! - крикнул кто-то с подводы.
- Что бы это могло быть?
- Где горит? - сквозь дребезжащий гул колес зазвучали голоса.
- По Чиру.
- Красные по Чиру хутора жгут!
- Сушь, не приведи господь...
- Гляди, какая туча черная занялась!
- Это не один хутор горит!
- Вниз по Чиру от Каргиновской полышет, там ить бой зараз...
- А может, и по Черной речке? Погоняй, Иван!
- Ох, и горит!..
Черная мгла простиралась вширь, занимала все большее пространство. Все
сильнее становился орудийный рев. А через полчаса на Гетманский шлях южный
ветерок принес прогорклый и тревожный запах гари с пожара, бушевавшего в
тридцати пяти верстах от шляха по чирским хуторам.
Дорога по Большому Громку в одном месте шла мимо огорожи, сложенной из
серого камня-плитняка, а потом круто заворачивала к Дону, спускалась в
неглубокий суходольный ярок, через который был перекинут бревенчатый мост.
В сухую погоду теклина яра желто отсвечивала песком, цветастой галькой,
а после летнего ливня с бугра в яр стремительно скатывались мутные
дождевые потоки, они сливались, вода шла на низ стеной, вымывая и ворочая
камни, с гулом ввергаясь в Дон.
В такие дни мост затопляло, но ненадолго; через час-два бешеная
нагорная вода, недавно разорявшая огороды и вырывавшая плетни вместе со
стоянками, спадала, на оголенной подошве яра свежо сияла влажная, пахнущая
мелом и сыростью омытая галька, по краям коричневым глянцем блистал
наносный ил.
По обочинам яра густо росли тополя и вербы. В тени их стояла прохлада
даже в самую жаркую пору летнего дня.
Прельстившись холодком, возле моста расположилась застава Вешенской
иногородней дружины. В заставе было одиннадцать человек. Пока в хуторе не
появлялись беженские подводы, дружинники, лежа под мостом, играли в карты,
курили, некоторые, растелешившись, очищали швы рубах и исподников от
ненасытных солдатских вшей, двое отпросились у взводного - пошли на Дон
купаться.
Но отдых был кратковременным. Вскоре к мосту привалили подводы. Они
двигались сплошным потоком, и сразу в сонном тенистом проулке стало людно,
шумно, душно, словно вместе с подводами свалилась в хутор с обдонского
бугра и едкая степная духота.
Начальник заставы, он же командир 3-го взвода дружины, - высокий сухой
унтер-офицер с подстриженной бурой бородкой и большими, по-мальчишески
оттопыренными ушами, - стоял около моста, положив ладонь на потерханную
кобуру нагана. Он беспрепятственно пропустил десятка два подвод, но,
усмотрев на одной арбе молодого, лет двадцати пяти, казака, коротко
приказал:
- Стой!
Казак натянул вожжи, нахмурился.
- Какой части? - строго спросил взводный, подойдя к арбе вплотную.
- А вам чего надо?
- Какой части, спрашиваю. Ну?
- Рубеженской сотни. А вы кто такие есть?
- Слазь!
- А кто вы такие?
- Слазь, говорят тебе!
Круглые ушные раковины взводного жарко вспыхнули. Он отстегнул кобуру,
вытащил и передал в левую руку наган. Казак сунул вожжи жене, соскочил с
арбы.
- Почему не в части? Куда едешь? - допрашивал его взводный.
- Хворал. Еду зараз на Базки... С семейством нашим еду.
- Документ о болезни есть?
- Откель он могет быть? Фершала не было при сотне...
- А, не было?.. Ну-ка, Карпенко, отведи его в школу!
- Да вы кто такие из себя?
- А вот там мы тебе покажем, кто мы такие!
- Я должен в свою часть направляться! Не имеешь прав меня задерживать!
- Сами тебя направим. Оружие при тебе?
- Винтовка одна.
- Бери, да живо у меня, а то враз нашвыряю! Какой молодой, с-с-сукин
сын, а под бабу лезешь, хоронишься! Мы, что ли, тебя должны защищать? - И
с презрением кинул вслед: - Казу-ня!
Казак вынул из-под полсти винтовку, взял жену за руку, целоваться при
людях не стал, лишь черствую женину руку на минуту задержал в своей руке,
шепнул что-то, пошел следом за дружинником к хуторской школе.
Скопившиеся в проулке подводы с громом устремились по мосту.
Застава за час задержала человек пятьдесят дезертиров. Из них некоторые
при задержании сопротивлялись, особенно - один немолодой, длинноусый,
бравый на вид казачок с хутора Нижне-Кривского Еланской станицы. На приказ
начальника заставы сойти с брички он ударил по лошадям кнутом. Двое
дружинников схватили лошадей под уздцы, остановили уже на той стороне
моста. Тогда казачок, не долго думая, выхватил из-под полы американский
винчестер, вскинул его к плечу:
- Дороги!.. Убью, сволочь!
- Слазь, слазь! У нас приказ стрелять, кто не подчиняется. Мы тебя
скорее посодим на мушку!
- Муж-жи-ки-и-и-и!.. Вчера красные были, а ноне казакам указываете?..
Шерсть вонючая!.. Отойди, вдарю!..
Один из дружинников в новеньких зимних обмотках стал на переднее колесо
брички и после короткой схватки вырвал винчестер из рук казака. Тот
по-кошачьи изогнулся, скользнул рукой под ватолу, выхватил из ножен шашку;
стоя на коленях, потянулся через, прицепную раскрошенную люльку и
чуть-чуть не достал концом клинка голову вовремя отпрыгнувшего дружинника.
- Тимоша, брось, Тимонюшка! Ох, Тимоша!.. Да не надо же!.. Не
связывайся! Убьют они тебя!.. - плакала, ломая руки, дурнолицая исхудалая
жененка разбушевавшегося казака.
Но он, поднявшись на бричке во весь рост, еще долго размахивал сине
поблескивавшим клинком, не подпускал к бричке дружинников, хрипло
матерился, бешено ворочал по сторонам глазами. "О-той-ди-и-и!.. Зарублю!"
По исчерна-смуглому лицу его ходили судороги, под длинными желтоватыми
усами вскипала пенистая слюна, голубоватые белки все больше наливались
кровью.
Его с трудом обезоружили, повалили, связали. Воинственность лихого
казачка объяснялась просто: в бричке пошарили и нашли распочатый ведерный
кувшин крепчайшего самогона-первака...
В проулке образовался затор. Так плотно стиснулись повозки, что
потребовалось выпрягать быков и лошадей, на руках вывозить арбы к мосту.
Хряпали, ломались дышла и оглобли, зло взвизгивали кони, быки, облепленные
слепнями, не слушая хозяйских окриков, ошалев от нуды, лезли на плетни.
Ругань, крик, щелканье кнутов, бабьи причитания еще долго звучали около
моста. Задние подводы, там, где можно было разминуться, повернули назад,
снова поднялись на шлях, с тем чтобы спуститься к Дону на Базках.
Арестованных дезертиров направили под конвоем на Базки, но так как все
они были вооружены, то конвой не смог их удержать. Сейчас же за мостом
между конвойными и конвоируемыми возникла драка. Спустя немного дружинники
вернулись обратно, а дезертиры организованным порядком сами пошли в
Вешенскую.
Прохора Зыкова тоже задержали на Громке. Он предъявил отпускную
бумажку, выданную Григорием Мелеховым, и его пропустили, не чиня
препятствий.
Уже перед вечером он приехал на Базки. Тысячи подвод, приваливших с
чнрских хуторов, запрудили все улицы и проулки. Возле Дона творилось нечто
неописуемое. Беженцы заставили подводами весь берег на протяжении двух
верст. Тысяч пятьдесят народа ждали переправы, рассыпавшись по лесу.
Против Вешенской на пароме переправляли батареи, штабы и войсковое
имущество. Пехоту перебрасывали на маленьких лодках. Десятки их сновали по
Дону, перевозя по три-четыре человека. У самой воды около пристани
вскипала дикая давка. А конницы, оставшейся в арьергарде, все еще не было.
С Чира по-прежнему доносились раскаты орудийных выстрелов, и еще резче,
ощутимей чувствовался терпкий, прогорклый запах гари.
Переправа шла до рассвета. Часов в двенадцать ночи подошли первые
конные сотни. С рассветом они должны были начать переправу.
Прохор Зыков, узнав о том, что конные части 1-й дивизии еще не прибыли,
решил дождаться своей сотни на Базках. С трудом провел он коня в поводу
мимо повозок, сплошняком сбитых к изгороди базковской больницы, не
расседлывая, привязал к грядушке чьей-то арбы, разнуздал, а сам пошел
между повозками искать знакомых.
Возле дамбы издали увидал Аксинью Астахову. Она шла к Дону, прижимая к
груди небольшой узелок, накинув внапашку теплую кофту. Яркая, бросающаяся
в глаза красота ее привлекала внимание толпившихся у берега пехотинцев.
Они говорили ей что-то похабное, на потных, запыленных лицах их в улыбках
бело вспыхивали зубы, слышны были смачный хохот и игогоканье. Рослый
беловолосый казак в распоясанной рубахе и сбившейся на затылок папахе
сзади обнял ее, коснулся губами смуглой точеной шеи. Прохор видел, как
Аксинья резко оттолкнула казака, что-то негромко сказала ему, хищно ощерив
рот. Кругом захохотали, а казак снял папаху, сипло пробасил: "Эх, тетуня!
Ды хучь разок!"
Аксинья ускорила шаг, прошла мимо Прохора. На полных губах ее дрожала
презрительная усмешка. Прохор не окликнул ее, он шарил по толпе глазами,
искал хуторян. Медленно подвигаясь между повозками, мертво протянувшими к
небу оглобли и дышла, услышал пьяные голоса, смех. Под арбой на
разостланной дерюге сидели трое стариков. Между ног у одного из них стояла
цебарка с самогоном. Подгулявшие старики по очереди черпали самогон медной
кружкой, сделанной из орудийной гильзы, пили, закусывали сушеной рыбой.
Резкий запах самогона и солонцеватый душок просоленной рыбы заставили
проголодавшегося Прохора остановиться.
- Служивый! Выпей с нами за все хорошее! - обратился к нему один из
стариков.
Прохор не заставил себя упрашивать, сел, перекрестился, улыбаясь,
принял из рук хлебосольного деда кружку со сладко пахнущим самогоном.
- Пей, покедова живой! Вот чебачком закуси. Стариками не надо,
парнишша, гребовать. Старики - народ умственный! Вам, молодым, ишо учиться
у нас надо, как жизню проводить и... ну и как водочку пить, - гундосил
другой дедок, с провалившимся носом и разъеденной до десен верхней губой.
Прохор выпил, опасливо косясь на безносого деда. Между второй и третьей
кружкой не вытерпел, спросил:
- Прогулял нос, дедушка?
- Не-е-ет, милый! Это от простуды. Ишо с малюшки дюже от простуды
хварывал, через это и попортился.
- А я было погрешил на тебя, думаю: не от дурной ли хворости нос осел?
Как бы не набраться этой чепухи! - чистосердечно признался Прохор.
Успокоившись дедовым заверением, он жадно припал губами к кружке и уже
без опаски и без передышки опорожнил ее до дна.
- Пропадает жизня! Как тут не запьешь? - орал хозяин самогона, плотный
и здоровый дед. - Вот привез я двести пудов пшеницы, а с тыщу бросил дома.
Пять пар быков пригнал, и придется все это тут кинуть, через Дон ить не
потянешь за собой! Все мое нажитое пропадает! Песни играть хочу! Гуляй,
станишники! - Старик побагровел, глаза его увлажнились слезами.
- Не кричи, Трофим Иваныч. Москва - она слезам не дюже верит. Живы
будем - ишо наживем, - уговаривал гундосый старик приятеля.
- Да как же мне не кричать?! - с исказившимся от слез лицом повышал
голос старик. - Хлеб пропадает! Быки подохнут! Курень сожгут красные! Сына
осенью убили! Как можно мне не кричать! Для кого наживал? За лето десять
рубах, бывало, сопреют на плечах от поту, а зараз остаюся нагий и босый...
Пей!
Прохор под разговор съел широкого, как печной заслон, чебака, выпил
кружек семь самогону, до того набрался, что с чрезвычайными усилиями встал
на ноги.
- Служивый! Защита наша! Хошь, коню твоему зерна дам? Сколько хошь?
- Мешок! - безразличный ко всему окружающему, бормотнул Прохор.
Старик насыпал ему травяной чувал отборного овса, помог поднять на
плечо.
- Чувал принеси! Не забудь, ради Христа! - просил он, обнимая Прохора и
плача пьяными слезами.
- Нет, не принесу. Говорю - не принесу, значится, не принесу... -
невесть отчего упорствовал Прохор.
Раскачиваясь, он пошел от арбы. Чувал гнул его, кидая в стороны.
Прохору казалось, что идет он по одетой скользкой гололедкой земле, ноги
его расползались и дрожали, как у некованой, вступившей на лед сторожкой