Шолохов Михаил. Тихий Дон (книги 3,4)

обратил в бегство и вырубил при преследовании около ста семидесяти
человек, потеряв всего лишь трех бойцов. В эскадроне, за редким
исключением, все были казаки - уроженцы верховых станиц Дона. Они и здесь
не изменили вековым казачьим традициям: после боя, несмотря на протесты
двух коммунистов эскадрона, чуть ли не половина бойцов сменила старенькие
шинели и теплушки на добротные дубленые полушубки, снятые с порубленных
повстанцев.
Через несколько дней после подавления восстания эскадрон был отозван в
станицу Казанскую. Отдыхая от тягот военной жизни, Фомин развлекался в
Казанской как мог. Завзятый бабник, веселый и общительный гуляка - он
пропадал по целым ночам и приходил на квартиру только перед рассветом.
Бойцы, с которыми Фомин держал себя запанибрата, завидев вечером на улице
своего командира в ярко начищенных сапогах, понимающе перемигивались,
говорили:
- Ну, пошел наш жеребец по жалмеркам! Теперь его только заря выкинет.
Тайком от комиссара и политрука эскадрона Фомин захаживал и на квартиры
к знакомым казакам-эскадронцам, когда ему сообщали, что есть самогон и
предстоит выпивка. Случалось это нередко. Но вскоре бравый командир
заскучал, помрачнел и почти совсем забыл о недавних развлечениях. По
вечерам он уже не начищал с прежним старанием своих высоких щегольских
сапог, перестал ежедневно бриться, впрочем, на квартиры к хуторянам,
служившим в его эскадроне, изредка заходил, чтобы посидеть и выпить, но в
разговорах оставался немногословным.
Перемена в характере Фомина совпала с сообщением, полученным командиром
отряда из Вешенской: политбюро Дончека коротко информировало о том, что в
Михайловке, соседнего Усть-Медведицкого округа, восстал караульный
батальон во главе с командиром батальона Вакулиным.
Вакулин был сослуживцем и другом Фомина. Вместе с ним они были некогда
в корпусе Миронова, вместе шли из Саранска на Дон и вместе, в одну кучу,
костром сложили оружие, когда мятежный мироновский корпус окружила конница
Буденного. Дружеские отношения между Фоминым и Вакулиным существовали до
последнего времени. Совсем недавно, в начале сентября, Вакулин приезжал в
Вешенскую, и еще тогда он скрипел зубами и жаловался старому другу на
"засилие комиссаров, Которые разоряют хлеборобов продразверсткой и ведут
страну к гибели", В душе Фомин был согласен с высказываниями Вакулина, но
держался осторожно, с хитрецой, часто заменявшей ему отсутствие природного
ума. Он вообще был осторожным человеком, никогда не торопился и не говорил
сразу ни да, ни нет. Но вскоре, после того как он узнал о восстании
вакулинского батальона, всегдашняя осторожность ему изменила. Как-то
вечером, перед выступлением эскадрона в Вешенскую, на квартире взводного
Алферова собрались эскадронцы. Огромная конская цебарка была полна
самогоном. За столом шел оживленный разговор. Присутствовавший на этой
попойке Фомин молча вслушивался в разговоры и так же молча черпал из
цебарки самогон. Но когда один из бойцов стал вспоминать, как ходили в
атаку под Сухим Донцом, Фомин, задумчиво покручивая ус, прервал
рассказчика.
- Рубили мы, ребята, хохлов неплохо, да как бы самим вскорости не
пришлось горевать... Что, как приедем в Вешенскую, а там у наших семей
продотряды весь хлебец выкачали? Казанцы шибко обижаются на эти
продотряды. Гребут они из закромов чисто, под метло...
В комнате стало тихо. Фомин оглядел своих эскадронцев и, натянуто
улыбаясь, сказал:
- Это я - шутейно... Глядите, языками не надо трепать, а то из шутки
черт те чего сделают.
По возвращении в Вешенскую Фомин, сопровождаемый полувзводом
красноармейцев, поехал домой, в хутор Рубежный. В хуторе, не заезжая к
себе во двор, он спешился около ворот, кинул поводья одному из
красноармейцев, пошел в дом.
Он холодно кивнул жене, низко поклонился старухе матери и за руку
почтительно поздоровался с ней, обнял детишек.
- А где же батя? - спросил он, присев на табурет, ставя между колен
шашку.
- Уехал на мельницу, - ответила старуха и, глянув на сына, строго
приказала: - Шапку-то сыми, нехристь! Кто же под образа садится в шапке?
Ох, Яков, не сносить тебе головы...
Фомин неохотно улыбнулся, снял кубанку, но раздеваться не стал.
- Чего же не раздеваешься?
- Я заскочил на минутку проведать вас, все некогда за службой.
- Знаем мы твою службу... - сурово сказала старуха, намекая на
беспутное поведение сына, на связи его с женщинами в Вешенской.
Слух об этом уже давно прошел по Рубежному.
Преждевременно постаревшая, бледная, забитая с виду жена Фомина
испуганно взглянула на свекровь, отошла к печи. Чтобы хоть чем-нибудь
угодить мужу, чтобы снискать его расположение и удостоиться хотя бы одного
ласкового взгляда, - она взяла из-под загнетки тряпку, стала на колени и,
согнувшись, начала счищать густую грязь, прилипшую к сапогам Фомина.
- Сапоги-то какие на тебе добрые, Яша... Замазал ты их дюже... Я зараз
вытру их, чисточко вытру! - почти беззвучно шептала она, не поднимая
головы, ползая на коленях у ног мужа.
Он давно не жил с ней и давно не испытывал к этой женщине, которую
когда-то в молодости любил, ничего, кроме легкой презрительной жалости. Но
она всегда любила его и втайне надеялась, что когда-нибудь он снова
вернется к ней, - прощала все. Долгие годы она вела хозяйство, воспитывала
детей, во всем старалась угодить своенравной свекрови. Вся тяжесть полевых
работ ложилась на ее худые плечи. Непосильный труд и болезнь, начавшаяся
после вторых родов, из года в год подтачивали ее здоровье. Она исхудала.
Лицо ее поблекло. Преждевременная старость раскинула на щеках паутину
морщин. В глазах появилось то выражение испуганной покорности, какое
бывает у больных умных животных. Она сама не замечала того, как быстро она
старится, как с каждым днем тает ее здоровье, и все еще на что-то
надеялась, при редких встречах поглядывала на своего красавца мужа с
робкой любовью и восхищением...
Фомин смотрел сверху вниз на жалко согнутую спину жены с резко
очерченными под кофточкой худыми лопатками, на ее большие дрожащие руки,
старательно счищавшие грязь с его сапог, думал: "Хороша, нечего сказать! И
с такой холерой я когда-то спал... Хотя она здорово постарела... До чего
же она все-таки постарела!"
- Хватит тебе! Все одно вымажу, - с досадой сказал он, высвобождая ноги
из рук жены.
Она с усилием распрямила спину, встала. На желтых щеках ее проступил
легкий румянец. Столько любви и собачьей преданности было в ее обращенных
на мужа увлажнившихся глазах, что он отвернулся, спросил у матери:
- Ну как вы тут живете?
- Все так же, - хмуро ответила старуха.
- Продотряд был в хуторе?
- Только вчера выехали в Нижне-Кривской.
- У нас хлеб брали?
- Взяли. Сколько они насыпали, Давыдушка?
Похожий на отца четырнадцатилетний подросток, с такими же широко
поставленными голубыми глазами, ответил:
- Дедуня при них был, он знает. Кажись, десять чувалов.
- Та-а-ак... - Фомин встал, коротко взглянул на сына, оправил портупею.
Он слегка побледнел, когда спрашивал: - Говорили вы им, чей они хлеб
берут?
Старуха махнула рукой и не без злорадства улыбнулась:
- Они об тебе не дюже понимают! Старший ихний говорит: "Все без разбору
должны сдавать хлебные лишки. Нехай он хоть Фомин, хоть сам окружной
председатель - все одно лишний хлеб возьмем!" С тем и начали по закромам
шарить.
- Я с ними, мамаша, сочтусь. Я сочтусь с ними! - глухо проговорил Фомин
и, наскоро попрощавшись с родными, вышел.
После поездки домой он осторожно стал разведывать, каково настроение
бойцов его эскадрона, и без особого труда убедился в том, что в
большинстве своем они недовольны продразверсткой. К ним приезжали из
хуторов и станиц жены, дальние и близкие родственники; привозили рассказы
о том, как продотрядники производят обыски, забирают весь хлеб, оставляя
только на семена и на продовольствие. Все это привело к тому, что в конце
января на гарнизонном собрании, происходившем в Базках, во время речи
окружного военкома Шахаева эскадронцы выступили открыто. Из рядов их
раздавались возгласы:
- Уберите продотряды!
- Пора кончать с хлебом!
- Долой продовольственных комиссаров!
В ответ им красноармейцы караульной роты кричали:
- Контры!
- Расформировать сволочей!
Собрание было длительным и бурным. Один из немногочисленных коммунистов
гарнизона взволнованно сказал Фомину:
- Надо тебе выступить, товарищ Фомин! Смотри, какие номера откалывают
твои эскадронцы!
Фомин незаметно улыбнулся в усы:
- Я же беспартийный человек, разве они меня послухают?
Отмолчавшись, он ушел задолго до конца собрания вместе с командиром
батальона Капариным. По дороге в Вешенскую они заговорили о создавшемся
положении и очень быстро нашли общий язык. Через неделю Капарин на
квартире у Фомина, с глазу на глаз говорил ему:
- Либо мы выступим сейчас, либо не выступим никогда, так ты это и знай,
Яков Ефимович! Надо пользоваться моментом. Сейчас он очень удобен. Казаки
нас поддержат. Авторитет твой в округе велик. Настроение у населения -
лучше и придумать нельзя. Что же ты молчишь? Решайся!
- Чего ж тут решаться? - медленно, растягивая слова и глядя исподлобья,
проговорил Фомин. - Тут дело решенное. Надо только такой план сработать,
чтобы все вышло без заминки, чтобы комар носу не подточил. Об этом и давай
говорить.
Подозрительная дружба Фомина с Капариным не осталась незамеченной.
Несколько коммунистов из батальона устроили за ними слежку, сообщили о
своих подозрениях начальнику политбюро Дончека Артемьеву и военкому
Шахаеву.
- Пуганая ворона куста боится, - смеясь, сказал Артемьев. - Капарин
этот - трус, да разве он на что-либо решится? За Фоминым будем смотреть,
он у нас давно на примете, только едва ли и Фомин отважится на
выступление. Ерунда все это, - решительно заключил он.
Но смотреть было уже поздно: заговорщики успели столковаться. Восстание
должно было начаться 12 марта в восемь утра. Было условлено, что в этот
день Фомин выведет эскадрон на утреннюю проездку в полном вооружении, а
затем внезапно атакует расположенный на окраине станицы пулеметный взвод,
захватит пулеметы и после этого поможет караульной роте провести "чистку"
окружных учреждений.
У Капарина были сомнения, что батальон не полностью его поддержит.
Как-то он высказал это предположение Фомину. Тот внимательно выслушал,
сказал:
- Лишь бы пулеметы захватить, а батальон твой мы после этого враз
усмирим...
Тщательное наблюдение, установленное за Фоминым и Капариным, ничего не
дало. Встречались они редко и то лишь по служебным делам, и только в конце
февраля однажды ночью патруль увидел их на улице вдвоем. Фомин вел в
поводу оседланного коня, Капарин шел рядом. На оклик Капарин отозвался:
"Свои". Они зашли на квартиру к Капарину. Коня Фомин привязал к перилам
крыльца. В комнате огня не зажигали. В четвертом часу утра Фомин вышел,
сел верхом на коня и поехал к себе. Вот все, что удалось установить.
Шифрованной телеграммой на имя командующего войсками Донобласти
окружной военком Шахаев сообщил свои подозрения относительно Фомина и
Капарина. Через несколько дней был получен ответ командующего,
санкционировавший снятие Фомина и Капарина с должностей и их арест.
На совещании бюро окружного комитета партии было решено: известить
Фомина приказом окрвоенкомата, что он отзывается в Новочеркасск в
распоряжение командующего войсками, предложить ему передать командование
эскадроном своему помощнику Овчинникову; в тот же день эскадрон выслать в
Казанскую под предлогом появления там банды и после этого ночью произвести
арест заговорщиков. Вывести эскадрон из станицы было решено из опасения,
как бы эскадрон не восстал, узнав об аресте Фомина. Командиру второй роты
караульного батальона коммунисту Ткаченко было предложено предупредить
коммунистов батальона и взводных командиров о возможности восстания и
привести в боевую готовность находившиеся в станице роту и пулеметный
взвод.
Утром на следующий день Фомин получил приказ.
- Ну, что ж, принимай эскадрон, Овчинников. Поеду в Новочеркасск, -
сказал он спокойно. - Отчетность будешь глядеть?
Никем не предупрежденный, ничего не подозревая, беспартийный командир
взвода Овчинников углубился в бумаги.
Фомин, улучив минуту, написал Капарину записку: "Выступаем нынче. Меня
снимают. Готовься". В сенях он передал записку своему ординарцу, шепнул:
- Положи записку за щеку. Шагом, - понял? - шагом езжай к Капарину.
Ежели кто будет тебя в дороге останавливать - записку проглоти. Отдашь ему
и зараз же вертайся сюда.
Получив приказ о выступлении в станицу Казанскую, Овчинников на
церковной площади выстроил эскадрон к походу, Фомин подъехал верхом к
Овчинникову:
- Разреши проститься с эскадроном.
- Пожалуйста, только покороче, не задерживайте нас.
Став перед эскадроном, сдерживая переплясывающего коня, Фомин обратился
к бойцам:
- Вы меня, товарищи, знаете. Знаете, за что я всегда боролся. Я всегда
был вместе с вами. Но зараз я не могу мириться, когда грабят казачество,
грабят вообще хлеборобов. Вот за это меня и сняли. А что сделают со мной -
это я знаю. Поэтому и хочу с вами проститься...
Шум и выкрики в эскадроне на секунду прервали речь Фомина. Он привстал
на стременах, резко повысил голос:
- Ежели хотите избавиться от грабежа - гоните отсюдова продотряды,
бейте продкомиссаров Мурзовых и комиссаров Шахаевых! Они приехали к нам на
Дон...
Шум покрыл последние слова Фомина. Выждав момент, он зычно подал
команду:
- Справа по три, направо шагом - арш!
Эскадрон послушно выполнил команду. Овчинников, ошарашенный всем
случившимся, подскакал к Фомину.
- Вы куда, товарищ Фомин?
Не поворачивая головы, тот насмешливо ответил:
- А вот вокруг церкви объедем...
И только тогда до сознания Овчинникова дошло все происшедшее за эти
немногие минуты. Он отделился от колонны; политрук, помощник комиссара и
всего лишь один красноармеец последовали за ним. Фомин заметил их
отсутствие, когда они отъехали шагов на двести. Повернув лошадь, он
крикнул:
- Овчинников, стой!..
Четверо всадников с легкой рыси перешли на галоп. Из-под копыт их
лошадей во все стороны полетели комья талого снега. Фомин скомандовал:
- Ружья к бою! Поймать Овчинникова!.. Первый взвод! Вдогон!..
Беспорядочно зазвучали выстрелы. Человек шестнадцать из первого взвода
устремились в погоню. Тем временем Фомин разбил оставшихся эскадронцев на
две группы: одну во главе с командиром третьего взвода послал обезоружить
пулеметный взвод, другую сам повел к расположению караульной роты,
помещавшейся на северной окраине станицы, в бывших конюшнях станичных
жеребцов.
Первая группа, стреляя в воздух и помахивая клинками, поскакала по
главной улице. Изрубив попавшихся на пути четырех коммунистов, мятежники
на краю станицы спешно построились и молча, без крика, пошли в атаку на
выбежавших из дома красноармейцев пулеметного взвода.
Дом, в котором помещался пулеметный взвод, стоял на отшибе. Расстояние
от него до крайних дворов станицы не превышало ста саженей. Встреченные
пулеметным огнем в упор, мятежники круто повернули обратно. Трое из них,
не доскакав до ближайшего переулка, были пулями сбиты с лошадей.
Пулеметчиков захватить врасплох не удалось. Вторичной попытки мятежники не
предприняли. Командир третьего взвода Чумаков отвел свою группу за
прикрытие; не слезая с коня, осторожно выглянул из-за угла каменного
сарая, сказал:
- Ну, выкатили еще два "максима". - Потом вытер папахой потный лоб и
повернулся к бойцам: - Поехали назад, ребята!.. Нехай сам Фомин берет
пулеметчиков. Сколько у нас на снегу осталось, трое? Ну, вот, нехай он сам
попробует.
Как только на восточной окраине станицы началась стрельба, командир
роты Ткаченко выскочил из квартиры, на ходу одеваясь, побежал к казарме.
Человек тридцать красноармейцев уже стояли возле казармы, выстроившись в
шеренгу. Командира роты встретили недоуменными вопросами:
- Кто стреляет?
- В чем дело?
Не отвечая, он молча пристраивал к шеренге выбегавших из казармы
красноармейцев. Несколько коммунистов - работников окружных учреждений -
почти одновременно с ним прибежали к казарме и стали в строй.
По станице трещали разрозненные винтовочные выстрелы. Где-то на
западной окраине гулко ухнула ручная граната. Завидев с полсотни
всадников, скакавших с обнаженными шашками по направлению к казарме,
Ткаченко не спеша вынул из кобуры наган. Он не успел подать команду: в
шеренге разом смолкли разговоры, и красноармейцы взяли винтовки
наизготовку.
- Да это свои бегут! Глядите, вон наш комбат товарищ Капарин! - крикнул
один из краснорамейцев.
Всадники, вырвавшись из улицы, дружно, как по команде, пригнулись к
шеям лошадей и устремились к казарме.
- Не пускай! - резко крикнул Ткаченко.
Покрывая его голос, грохнул залп. В ста шагах от сомкнутой шеренги
красноармейцев четыре всадника свалились с лошадей, остальные в
беспорядке, рассыпавшись, повернули обратно. Вслед им часто лопались,
трещали выстрелы. Один из всадников, как видно легко раненный, сорвался с
седла, но повод из руки не выпустил. Саженей десять волочился он за шедшей
карьером лошадью, а потом вскочил на ноги, ухватился за стремя, за заднюю
луку седла и через какой-то незаметный миг очутился уже на лошади. Яростно
дернув повод, он на всем скаку круто повернул, скрылся в ближайшем
переулке.
Эскадронцы первого взвода после безрезультатной погони за Овчинниковым
вернулись в станицу. Поиски комиссара Шахаева не привели ни к чему. Ни в
опустевшем военкомате, ни на квартире его не оказалось. Услышав стрельбу,
он бросился к Дону, перебежал по льду в лес, оттуда - в хутор Базки и на
другой день очутился уже за пятьдесят верст от Вешенской, в станице
Усть-Хоперской.
Большинство руководящих работников успели вовремя спрятаться. Искать их
было небезопасно, так как красноармейцы пулеметного взвода с ручными
пулеметами подошли к центру станицы и держали под обстрелом все
прилегающие к главной площади улицы.
Эскадронцы прекратили поиски, спустились к Дону и наметом прискакали к
церковной площади, откуда начали погоню за Овчинниковым. Вскоре там
собрались все фоминцы. Они снова стали в строй. Фомин приказал выставить
сторожевое охранение, остальным бойцам расположиться по квартирам, но
лошадей не расседлывать.
Фомин и Капарин, а также командиры взводов уединились в одном из
окраинных домишек.
- Все проиграно! - в отчаянии воскликнул Капарин, обессиленно рухнув на
скамью.
- Да, станицу не взяли, стало быть, нам тут не удержаться, - тихо
сказал Фомин.
- Надо, Яков Ефимович, махнуть по округу. Чего нам теперича робеть? Все
одно раньше смерти не помрем. Подымем казаков, а тогда и станица будет
наша, - предложил Чумаков.
Фомин молча посмотрел на него, повернулся к Капарину:
- Раскис, ваше благородие? Утри сопли! Раз взялся за гуж, не говори,
что не дюж. Вместе начинали, давай вместе и вытягивать... Как по-твоему -
уходить из станицы или ишо разок попробовать?
Чумаков резко сказал:
- Нехай пробуют другие! Я на пулеметы в лоб не пойду. Пустое это
занятие.
- Я у тебя не спрашиваю, цыц! - Фомин глянул на Чумакова, и тот опустил
глаза.
После недолгого молчания Капарин сказал:
- Да, конечно, теперь уже бессмысленно начинать второй раз. У них
превосходство в вооружении. У них четырнадцать пулеметов, а у нас ни
одного. И людей у них больше... Надо уходить и организовывать казаков на
восстание. Пока им подбросят подкрепления - весь округ будет охвачен
восстанием. Только на это и надежда. Только на это!
После долгого молчания Фомин сказал:
- Что ж, на том прийдется и решить. Взводные! Зараз же проверьте
снаряжение, подсчитайте, сколько у каждого на руках патронов. Строгий
приказ: ни одного патрона зря не расходовать. Первого же, кто ослушается,
зарублю самолично. Так и передайте бойцам. - Он помолчал и злобно стукнул
по столу огромным кулаком. - Эх, п...пулеметы! А все ты, Чумаков! Хотя бы
штучки четыре отбить! Зараз они, конечно, выставят нас из станицы... Ну,
расходитесь! Ночуем, ежели не выбьют нас, в станице, а на рассвете
выступим, пройдемся по округу...
Ночь прошла спокойно. На одном краю Вешенской находились восставшие
эскадронцы, на другом - караульная рота и влившиеся в нее коммунисты и
комсомольцы. Всего лишь два квартала разделяли противника, но ни одна
сторона не отважилась на ночное наступление.
Утром мятежный эскадрон без боя покинул станицу и ушел в юго-восточном
направлении.

XI

Первые три недели после ухода из дому Григорий жил в хуторе
Верхне-Кривском Еланской станицы у знакомого казака-полчанина. Потом ушел
в хутор Горбатовский, там у дальнего родственника Аксиньи прожил месяц с
лишним.
Целыми днями он лежал в горнице, во двор выходил только по ночам. Все
это было похоже на тюрьму. Григорий изнывал от тоски, от гнетущего
безделья. Его неудержимо тянуло домой - к детям, к Аксинье. Часто во время
бессонных ночей он надевал шинель, с твердым решением идти в Татарский - и
всякий раз, пораздумав, раздевался, со стоном падал на кровать вниз лицом.
Под конец так жить стало невмоготу. Хозяин, доводившийся Аксинье
двоюродным дядей, сочувствовал Григорию, но и он не мог держать у себя
такого постояльца бесконечно. Однажды Григорий, после ужина пробравшись в
свою комнату, услышал разговор. Тонким от ненависти голосом хозяйка
спрашивала:
- Когда же это кончится?
- Что? Об чем ты гутаришь? - баском отвечал ей хозяин.
- Когда ты этого дурноеда сбудешь с рук?
- Молчи!
- Не буду молчать! У самих хлеба осталось - кот наплакал, а ты его,
черта горбатого, содержишь, кормишь каждый день. До каких пор это будет, я
у тебя спрашиваю? А ежели Совет дознается? С нас головы посымают, детей
осиротят!
- Молчи, Авдотья!
- Не буду молчать! У нас дети! У нас хлеба осталось не более двадцати
пудов, а ты прикормил в доме этого дармоеда! Кто он тебе доводится? Родной
брат? Сват? Кум? Он тебе и близко не родня! Он тебе - двоюродный кисель на
троюродной воде, а ты его содержишь, кормишь, поишь. У-у, черт лысый!
Молчи, не гавкай, а то завтра сама пойду в Совет и заявлю, какой цветок у
тебя в доме кохается!
На другой день хозяин вошел к Григорию в комнату, глядя на половицы,
сказал:
- Григорий Пантелевич! Как хочешь суди, а больше тебе жить у меня
нельзя... Я тебя уважаю и родителя твоего покойного знал и уважал, но
зараз мне тяжело содерживать тебя нахлебником... Да и опасаюсь, как бы
власть не дозналась про тебя. Иди куда хочешь. У меня семья. Голову из-за
тебя мне закладывать неохота. Прости, ради Христа, но ты нас избавь...
- Хорошо, - коротко сказал Григорий. - Спасибо за хлеб-соль, за приют.
Спасибо за все. Я сам вижу, что в тягость тебе, но куда же мне деваться?
Все ходы у меня закрыты.
- Куда знаешь.
- Ладно. Нынче уйду. Спасибо тебе, Артамон Васильевич, за все.
- Не стоит, не благодари.
- Я твою доброту не забуду. Может, и я тебе чем-нибудь когда-нибудь
сгожусь.
Растроганный хозяин хлопнул Григория по плечу:
- Об чем там толковать! По мне ты хотя бы ишо два месяца жил, да баба
не велит, ругается кажин день, проклятая! Я казак, и ты казак, Григорий
Пантелевич: мы с тобой обое против Советской власти, и я тебе пособлю:
ступай нынче на хутор Ягодный, там мой сват живет, он тебя примет. Скажи
ему моим словом: Артамон велит принять тебя, как родного сына, кормить и
содерживать, пока силов хватит. А там мы с ним сочтемся. Но ты только
уходи от меня нынче же. Мне больше тебя держать нельзя, тут-таки баба
одолевает, а тут опасаюсь, как бы Совет не прознал... Пожил, Григорий
Пантелевич, и хватит. Мне своя голова тоже дорогая...
Поздней ночью Григорий вышел из хутора и не успел дойти до стоявшего на
бугре ветряка, как трое конных, выросших словно из-под земли, остановили
его:
- Стой, сукин сын! Ты кто такой?
У Григория дрогнуло сердце. Он молча остановился. Бежать было
безрассудно. Около дороги - ни ярка, ни кустика: пустая, голая степь. Он
не успел бы сделать и двух шагов.
- Коммунист? Иди назад, в гроб твою мать! А ну, живо!
Второй, наезжая на Григория конем, приказал:
- Руки! Руки из карманов! Вынай, а то голову срублю!
Григорий молча вынул руки из карманов шинели и, еще не совсем ясно
осознавая, что с ним произошло и что это за люди, остановившие его,
спросил:
- Куда идти?
- В хутор. Вертай назад.
До хутора его сопровождал один всадник, двое остальных на выгоне
отделились, поскакали к шляху. Григорий шел молча. Выйдя на дорогу, он
замедлил шаг, спросил:
- Слухай, дядя, вы кто такие есть?
- Иди-иди! Не разговаривай! Руки заложи назад, слышишь?
Григорий молча повиновался. Немного спустя снова спросил:
- Нет, все-таки, кто вы такие?
- Православные.
- Я и сам не старовер.
- Ну, и радуйся.
- Ты куда меня ведешь?
- К командиру. Иди ты, гад, а то я тебя...
Конвойный легонько ткнул Григория острием шашки. Тонко отточенное,
холодное, стальное жало коснулось голой шеи Григория, как раз между
воротником шинели и папахой, и в нем, как искра, на миг вспыхнуло чувство
испуга, сменившееся бессильным гневом. Подняв воротник, вполоборота глянув
на конвойного, он сказал сквозь зубы:
- Не дури! Слышишь? А то как бы я у тебя эту штуку не отобрал...
- Иди, подлюка, не разговаривай! Я тебе отберу! Руки назад!
Григорий шага два ступил молча, потом сказал:
- Я и так молчу, не ругайся. Подумаешь, дерьмо какое...