Страница:
лошади. Сделав еще несколько неверных шагов, остановился. Никак не мог
припомнить: была на нем шапка или нет? Привязанный к бричке гнедой
белолобый мерин учуял овес, потянулся к чувалу, куснул угол. В прорыв,
мягко шурша, потекло зерно. Прохору стало легче, и он снова пошел.
Может быть, и донес бы остатки овса до своего коня, но огромный бык,
мимо которого он проходил, вдруг сбоку, по бычиному обыкновению, лягнул
его ногой. Быка измучили оводы и мошкара, он ошалел от жары и нуды, не
подпускал к себе людей. Прохор, бывший в этот день не первой жертвой
бычиной ярости, отлетел в сторону, ударился головой о ступку колеса,
тотчас же уснул.
Очнулся за полночь. Над ним в сизой вышине, клубясь, стремительно
неслись на запад свинцово-серые тучи. В просветы на миг выглядывал молодой
пологий месяц, и снова тучевою наволочью крылось небо, и словно бы
усиливался в темноте резкий, прохладный ветер.
Совсем близко за арбой, около которой лежал Прохор, шла конница. Под
множеством обутых в железные подковы лошадиных копыт земля стонала и
охала. Прыскали кони, чуя близкий дождь; вызванивали с стремена шашки,
вспыхивали рдяные огоньки цигарок. От проходивших сотен наносило конским
потом и кислотным душком ременной амуниции.
Прохор - как и всякий служивый казак - сроднился за годы войны с этим
смешанным, только коннице присущим запахом. Казаки пронесли его по всем
дорогам от Пруссии и Буковины до донских степей, и он, нерушимый душок
кавалерийской части, был столь же близок и знаком, как и запах родного
куреня. Жадно шевельнув куцыми ноздрями, Прохор приподнял тяжелую голову.
- Это какая часть, братцы?
- Конная... - игриво ответил басок из темноты.
- Да чья, спрашиваю, часть?
- Петлюры... - отвечал тот же басок.
- Эка сволочь! - Подождал немного, повторил вопрос: - Какой полк,
товарищи?
- Боковский.
Прохор хотел встать, но в голове тяжко билась кровь, к горлу подступала
тошнота. Прилег, снова уснул. К заре потянуло с Дона сыростью и холодом.
- Не помер? - сквозь сон услышал он голос над собой.
- Теплый... выпитый! - отвечал кто-то над самым Прохоровым ухом.
- Тяни его к черту! Развалился, как падло! А ну, дай ему под дыхало!
Древком пики всадник больно толкнул еще не пришедшего в себя Прохора в
бок, чьи-то руки сцапали его за ноги, поволокли в сторону.
- Растягивай повозки! Подохли! Нашли время дрыхнуть! Красные вот-вот на
хвост наступают, а они спят, как дома! Отодвигай повозки в сторону, зараз
батарея пойдет! Живо!.. Загородили дорогу... Ну и наро-о-од! - загремел
властный голос.
Спавшие на повозках и под повозками беженцы зашевелились. Прохор
вскочил на ноги. На нем не было ни винтовки, ни шашки, не было и сапога на
правой ноге, - все это умудрился растерять он после вчерашней пьянки.
Недоумевающе оглянувшись, хотел было поискать под арбой, но соскочившие с
лошадей ездовые и номера подошедшей батареи безжалостно опрокинули арбу
вместе со стоявшими на ней сундуками, вмиг очистили проход для орудий.
- Тро-га-а-ай!..
Ездовые вскочили на лошадей. Туго дрогнув, натянулись широкие сшивные
постромки. Высокие колеса одетого в чехол орудия лязгнули на выбоине.
Зарядный ящик зацепился осью за дышлину брички, отломил ее.
- Бросаете фронт? Вояки, разъязви вашу! - крикнул с брички гундосый
старик, с которым вечером выпивал Прохор.
Батарейцы проезжали молча, спешили к переправе. Прохор в предрассветных
сумерках долго искал винтовку и коня. Так и не нашел. Возле лодок снял и
другой сапог, кинул его в воду и долго мочил голову, стянутую обручами
невыносимой боли.
Конница начала переправляться на восходе солнца. Полтораста
расседланных лошадей 1-й сотни спешенные казаки подогнали к Дону повыше
колена, от которого Дон под прямым углом сворачивает на восток. Командир
сотни, по глаза заросший рыжей щетинистой бородкой, горбоносый и свирепый
на вид, был разительно похож на дикого кабана. Левая рука его висела на
грязной окровяненной перевязи, правая - безустально играла плетью.
- Не давай коням пить! Гони! Гони их! Да что ты... мать... мать...
мать... воды боишься, что ли?! Заброди!.. Он у тебя не сахарный, не
размокнет!.. - кричал он на казаков, загонявших лошадей в воду, и под
рыжими усами его обнажались клыкастые белые зубы.
Лошади табунились, неохотно шли в знобкую воду, казаки покрикивали,
секли их плетьми. Первым поплыл вороной белоноздрый конь с широкой
розоватой прозвеэдью во лбу. Он, как видно, плавал не впервые. Вислозадый
круп его омывала волна, мочалистый хвост относило на сторону, а шея и
спина были наружи. За ним шли остальные лошади, разрезая стремя, с гулом и
фырканьем погружаясь в закипевшую воду. Казаки на шести баркасах поехали
следом. Один из провожатых, стоя на носу баркаса, на всякий случай
приготовил веревочный аркан.
- Наперед не заезжай! Направляй их наискосок течению! Не давай, чтобы
их сносило.
Плеть в руке сотенного ожила, описала круг, щелкнув, опустилась на
голенище измазанного известкой сапога.
Быстрое течение сносило лошадей. Вороной легко плыл впереди остальных,
выделившись на два лошадиных корпуса. Он первый выбрался на песчаную
отмель левобережья. В этот момент из-за кустистых ветвей осокоря глянуло
солнце, розовый луч упал на вороного коня, и глянцевая от влаги шерсть его
на миг вспыхнула черным неугасимым пламенем.
- За кобылкой Мрыхина поглядывай! Подсоби ей!.. На ней уздечка. Да
греби же! Греби!.. - хрипло кричал похожий на кабана сотенный.
Лошади благополучно переплыли. На той стороне их ждали казаки. Они
разбирали лошадей, накидывали уздечки. С этой стороны начали перевозить
седла.
- Где вчерась горело? - спросил Прохор у казака, подносившего к лодке
седла.
- По Чиру.
- Снарядом зажгло?
- Каким там снарядом? - сурово отвечал казак. - Красные подпаливают...
- Все начисто? - изумился Прохор.
- Да не-е-ет... Богатые курени жгут, какие железом крытые, либо у кого
подворье хорошее.
- Какие же хутора погорели?
- С Вислогузова до Грачева.
- А штаб Первой дивизии - не знаешь, где зараз?
- На Чукаринском.
Прохор вернулся к беженским подводам. Всюду над бескрайно тянувшимся
станом схватывался под ветерком горький дымок костров из сушняка,
разобранных плетней и сухого скотиньего помета: бабы варили завтраки.
За ночь прибыло еще несколько тысяч беженцев со степной полосы
правобережья.
Возле костров, на арбах и повозках пчелиный гул голосов:
- Когда она приспеет нам - очередь переправляться? Ох, не дождешься!
- Накажи господь, - высыплю хлеб в Дон, чтобы красным не достался!
- Возле парома ми-и-иру - как туча стоит!
- Болезная моя, как же мы сундуки-то бросим на берегу?
- Наживали-наживали... Господи-Сусе, кормилец наш!
- Было бы на своем хуторе переехать...
- Понесла нелегкая сила в эти Вешки, эх!
- Калинов Угол, гутарили, начисто спалили.
- Гребтилось на паром добраться...
- Ну, а то помилуют, что ли!
- У них приказ: всех казаков от шести лет и до самых ветхих годов -
рубить.
- Зашшучут нас на энтой стороне... Ну, что тогда?
- Вот мяса нашатают!..
Около раскрашенной тавричанской брички ораторствует статный седобровый
старик, по виду и властным замашкам - хуторской атаман, не один год
носивший атаманскую насеку с медным надвершием:
- ...спрашиваю: "Стало быть, миру погибать надо на берегу? Когда же мы
сумеемся со своими гуньями на энту сторону перекинуться? Ить нас же
вырубят красные на кореню!" А ихнее благородие говорит мне: "Не
сумлевайся, папаша! До сих пор будем позиции занимать и отстаивать, покеда
весь народ переедет. Костьми ляжем, а жен, детей, стариков в трату не
дадим!"
Седобрового атамана окружают старики и бабы. Они с величайшим вниманием
выслушивают его речь, потом поднимается общий суматошный крик:
- А почему батарея смоталась?
- За малым людей не потоптали, скакали на переправу!..
- И конница пришла...
- Григорий Мелехов, гутарили, фронт бросил.
- Что это за порядки? Жителев побросали, а сами?..
- А войска тяпают передом!
- Кто нас будет оборонять?
- Кавалерия вон вплынь пошла!..
- Всякому своя рубаха...
- То-то и оно!
- Кругом предали нас!
- Гибель подходит, вот что!
- Высылать надо к красным стариков с хлебом-солью. Может, смилуются, не
будут казнить.
На въезде в проулок, около большого кирпичного здания больницы,
появляется конник. Винтовка висит у него на передней седельной луке, сбоку
покачивается выкрашенное в зеленое древко пики.
- Да это мой Микишка! - обрадованно вскрикивает распокрытая пожилая
баба.
Она бежит к всаднику, перепрыгивая через дышла, протискиваясь между
возками и лошадьми. Верхового хватают за стремена, останавливают. Он
поднимает над головой серый пакет с сургучной печатью, кричит:
- С донесением в главный штаб! Пропустите!
- Микишенька! Сынок! - взволнованно кричит пожилая баба. Растрепанные
черные с проседью космы волос ее падают на сияющее лицо. Она с дрожащей
улыбкой всем телом прижимается к стремени, к потному лошадиному боку,
спрашивает:
- На нашем хуторе был?
- Был. Зараз в нем красные...
- Курень наш?..
- Курень целый, а Федотов сожгли. Наш сарай было занялся, но они сами
затушили. Фетиска оттель прибегла, рассказывала, что старшой у красных
сказал: "Чтоб ни одна бедняцкая хата не сгорела, а буржуев жгите".
- Ну слава те господи! Спаси их Христос! - крестится баба.
Суровый старик негодующе говорит:
- А ты чего же, милушка моя! Соседа спалили - так это "слава те
господи"?
- Черт его не взял! - горячо и быстро лопочет баба. - Он себе ишо
выстроит, а я за какую петлю строилась бы, ежли б сожгли! У Федота -
кубышка золота зарытая, а у меня... весь век по чужим людям, у нужды на
поводу!
- Пустите, маманя! Мне с пакетом надо поспешать, - просит всадник,
наклоняясь с седла.
Мать идет рядом с лошадью, на ходу целует черную от загара руку сына,
бежит к своей повозке, а всадник юношеским тенорком кричит:
- Сторонись! С пакетом к командующему! Сторонись!
Лошадь его горячится, вертит задом, выплясывает. Люди неохотно
расступаются, всадник едет с кажущейся медлительностью, но вскоре исчезает
за повозками, за спинами быков и лошадей, и только пика колышется над
многолюдной толпой, приближаясь к Дону.
За день на левую сторону Дона были переброшены все повстанческие части
и беженцы. Последними переправлялись конные сотни Вешенского полка 1-й
дивизии Григория Мелехова.
До вечера Григорий с двенадцатью отборными сотнями удерживал натиск
красной 33-й Кубанской дивизии. Часов в пять от Кудинова получил
уведомление о том, что воинские части и беженцы переправлены, и тогда
только отдал приказ об отступлении.
По разработанному заранее плану, повстанческие сотни Обдонья должны
были переправиться и разместиться каждая против своего хутора. К полудню в
штаб стали поступать донесения от сотен. Большинство их уже расположилось
по левобережью против своих хуторов.
Туда, где между хуторами были интервалы, штаб перебросил сотни из
казаков степной полосы побережья. Кружилинская, Максаево-Сингинская,
Каргинская пешая, Латышевская, Лиховидовская и Грачевская сотни заняли
промежутки между Пегаревкой, Вешенской, Лебяжинским, Красноярским,
остальные отошли в тыл, на хутора Задонья - Дубровку, Черный, Гороховку -
и должны были, по мысли Сафонова, составить тот резерв, который
понадобился бы командованию в случае прорыва.
По левой стороне Дона, от крайних к западу хуторов Казанской станицы до
Усть-Хопра, на сто пятьдесят верст протянулся повстанческий фронт.
Переправившиеся казаки готовились к позиционным боям: спешно рыли
траншеи, рубили и пилили тополя, вербы, дубы, устраивали блиндажи и
пулеметные гнезда. Все порожние мешки, найденные у беженцев насыпали
песком, укладывали внакат, бруствером, перед сплошной линией траншей.
К вечеру рытье траншей всюду было закончено. За Вешенской в сосновых
посадках замаскировались 1-я и 3-я повстанческие батареи. На восемь орудий
имелось всего-навсего пять снарядов. На исходе были и винтовочные патроны.
Кудинов с коннонарочными разослал приказ, строжайше запрещавший
отстреливаться. В приказе предлагалось выделить из сотен по одному, по два
наиболее метких стрелка, снабдить их достаточным числом патронов, с тем
чтобы эти сверхметкие стрелки уничтожали красных пулеметчиков и тех
красноармейцев, которые будут показываться на улицах правобережных
хуторов. Остальным разрешалось стрелять только в том случае, если красные
вздумают предпринять попытку к переправе.
Григорий Мелехов уже в сумерках объехал разбросанные вдоль Дона части
своей дивизии, ночевать вернулся в Вешенскую.
Разводить огни в займище было воспрещено. Не было огней и в Вешенской.
Все Задонье тонуло в лиловой мгле.
Рано утром на базковском бугре появились первые красные разъезды.
Вскоре они замаячили по всем курганам правобережья от Усть-Хоперской до
Казанской. Красный фронт могущественной лавой подкатывался к Дону. Потом
разъезды скрылись, и до полудня бугры мертвели в пустынной тяжкой тишине.
По Гетманскому шляху ветер кружил белесые столбы пыли. На юге все еще
стояла багрово-черная мгла пожарища. Разметанные ветром тучи скапливались
снова. По бугру легла крылатая тучевая тень. Жиганула белая при дневном
свете молния. Серебристой извилистой росшивью она на миг окаймила синюю
тучу, сверкающим копьем метнулась вниз и ударила в тугую выпуклую грудину
сторожевого кургана. Гром словно расколол нависшую тучевую громадину: из
недр ее хлынул дождь. Ветер косил его, нес белесыми пляшущими волнами по
меловым косогорам обдонских отрогов, по увядшим от жара подсолнухам, по
поникшим хлебам.
Дождь обновил молодую, но старчески серую от пыли листву. Сочно
заблистали яровые всходы, подняли круглые головы желтолицые подсолнухи, с
огородов пахнуло медвяным запахом цветущей тыквы. Утолившая жажду земля
долго дышала паром...
За полдень на сторожевых насыпных курганах, редкой цепью лежавших по
обдонскому гребню, протянувшихся над Доном до самого Азовского моря, снова
появились разъезды красноармейцев.
С курганов желтобурунное плоское Задонье, изрезанное зелеными островами
ендов, было видно на десятки верст. Красноармейские разъезды с опаской
стали съезжать в хутора. С бугра цепями повалила пехота. За сторожевыми
курганами, на которых некогда дозорные половцев и воинственных бродников
караулили приход врага, стали красные батареи.
Расположившаяся на Белогорской горе батарея начала обстрел Вешенской.
Первая граната разорвалась на площади, а потом серые дымки снарядных
разрывов и молочно-белые тающие на ветру шапки шрапнелей покрыли станицу.
Еще три батареи начали обстреливать Вешенскую и казачьи траншеи у Дона.
На большом Громке яростно возговорили пулеметы. Два "гочкиса" били
короткими очередями, а баритонистый "максим" рассыпал неумолчную железную
дробь, пристрелявшись по звеньям перебегавшей за Доном повстанческой
пехоты. К буграм подтягивались обозы. На поросших терновником склонах гор
рыли окопы. По Гетманскому шляху цокотали колеса двуколок и фурманок, за
ними длинным клубящимся подолом тянулась пыль.
Орудийный гул шел по всему фронту. С господствовавших над местностью
обдонских гор красные батареи обстреливали Задонье до позднего вечера.
Изрезанное траншеями повстанцев займище молчало на всем протяжении, от
Казанской до Усть-Хоперской. Коноводы укрылись с лошадьми в потайных
уремах [урема - мелкий лес и кустарник в низменных долинах рек],
непролазно заросших камышом, осокой и кугой. Там коней не беспокоил гнус,
в оплетенной диким хмелем чаще было прохладно. Деревья и высокий белотал
надежно укрывали от красноармейских наблюдателей.
Ни души не было на зеленой луговой пойме. Изредка лишь на лугу
показывались согбенные от страха фигурки беженцев, пробиравшихся подальше
от Дона. Красноармейский пулемет выщелкивал по ним несколько очередей,
тягучий посвист пуль кидал перепуганных беженцев на землю. Они лежали в
густой траве до сумерек и только тогда на рысях уходили к лесу, без
оглядки спешили на север, в ендовы, гостеприимно манившие густейшей
зарослью ольшаника и берез.
Два дня Вешенская была под усиленным артиллерийским обстрелом. Жители
не показывались из погребов и подвалов. Лишь ночью оживали изрытые
снарядами улицы станицы.
В штабе высказывали предположения, что столь интенсивный обстрел есть
не что иное, как подготовка к наступлению, к переправе. Были опасения, что
красные начнут переправу именно против Вешенской, с целью занять ее и,
вонзившись клином в протянувшийся по прямой линии фронт, расчленить его
надвое, а затем уже фланговым наступлением с Калача и Усть-Медведицы
сокрушить окончательно.
По приказу Кудинова в Вешенской у Дона было сосредоточено более
двадцати пулеметов, снабженных достаточным числом пулеметных лент.
Командиры батарей получили приказ расстрелять оставшиеся снаряды только в
том случае, если красные вздумают переправляться. Паром и все лодки были
заведены в затон выше Вешенской, находились там под сильной охраной.
Григорию Мелехову опасения штабных казались необоснованными. На
происходившем 24 мая совещании он высмеял предположения Ильи Сафонова и
его единомышленников.
- На чем они будут переправляться против Вешек? - говорил он. - Да
разве ж тут дозволительное для переправы место? Вы поглядите: с энтой
стороны голый, как бубен, берег, песчаная ровная коса, у самого Дона - ни
лесочка, ни кусточка. Какой же дурак сунется в этой местности
переправляться? Один Илья Сафонов при его способностях мог бы в такую
пропасть лезть... Пулеметы на таком голом берегу выкосят всех до единого!
И ты не думай, Кудинов, что красные командиры дурее нас с тобой. Средь них
есть башковитей нас! В лоб на Вешки они не пойдут, и нам следовает ждать
переправы не тут, а либо там, где мелко, где броды образовываются на
россыпях, либо там, где местность потаенная, в складках и в лесу. За
такими угрожаемыми местами надо дюже наблюдать, особенно ночьми; казаков
предупреждать, чтобы маху не дали, чтобы не програчевали, а к опасным
местам загодя подвести резервы, чтобы было что сунуть на случай беды.
- Говоришь - не пойдут на Вешки? А почему они допоздна кроют но станице
из орудий? - задал вопрос помощник Сафонова.
- Это ты уже у них спроси. По одним Вешкам стреляют, что ли? И по
Казанке бьют, по Еринскому, вон с Семеновской горы - и то наворачивают.
Они сквозь бьют из орудий. У них снарядов, должно, трошки поболе, чем у
нас. Это наша с... артиллерия имеет пять снарядов, да и у энтих стаканы из
дуба тесаные.
Кудинов захохотал:
- Ну вот это в точку попал!
- Тут критику нечего наводить! - обиделся присутствовавший на совещании
командир 3-й батареи. - Тут надо о деле гутарить.
- Гутарь, кто ж тебе на язык наступает? - Кудинов нахмурился, заиграл
пояском. - Говорено было не раз вам, чертям: "Не расходуйте без толку
снаряды, блюдите для важных случаев!" Так нет, били по чем попадя, по
обозам - и то били. А сейчас вот подошло гузном к пузу - вдарить нечем.
Чего же обижаться на критику? Правильно Мелехов над вашей дубовой
артиллерией надсмехается. Справа ваша истинно смеху достойна!
Кудинов стал на сторону Григория, решительно поддержав его предложение
об усиленной охране наиболее подходящих для переправы мест и
сосредоточения в непосредственной близости от угрожаемых участков
резервных частей. Было решено из имевшихся в самой Вешенской пулеметов
выделить несколько штук для передачи Белогорской, Меркуловской и
Громковской сотням, на участках которых переправа была всего возможней.
Предположение Григория о том, что красные не будут предпринимать
попыток к переправе против Вешенской, а изберут для этого более удобное
место, подтвердилось на другой же день. Утром командир Громковской сотни
сообщил, что красные готовятся к переправе. Всю ночь на той стороне Дона
слышались гомон, стук молотков, скрип колес. Откуда-то на многочисленных
подводах на Громок привозили доски, их сбрасывали, и тотчас же начинали
повизгивать пилы, слышно было, как стучали топорами и молотками. По всему
можно было судить, красные что-то сооружают. Казаки вначале предполагали,
что наводится понтонный мост. Двое смельчаков ночью зашли на полверсты
выше того места, откуда доносились шумы плотницкой работы, растелешились
и, под прикрытием надетых на головы кустов, по течению тихо сплыли на низ.
Они были у самого берега, неподалеку от них переговаривались красноармейцы
расположившейся под вербами пулеметной заставы, отчетливо слышались голоса
и стук топоров в хуторе, но на воде ничего не было видно. Красные если и
строили что-то, то, во всяком случае, не мост.
Громковский сотенный усилил наблюдение за неприятельской стороной. На
заре наблюдатели, неотрывно смотревшие в бинокль, долго ничего не видели.
Но вскоре один из них, считавшийся еще на германской войне лучшим стрелком
в полку, приметил в предрассветном сумеречье красноармейца, спускавшегося
к Дону с двумя оседланными лошадьми.
- Красный слушается к воде, - шепнул казак товарищу и отложил бинокль.
Лошади забрели по колено, стали пить.
Казак накинул на локоть левой руки длинно отпущенный винтовочный погон,
поднял навесную рамку, долго и тщательно выцеливал...
После выстрела одна из лошадей мягко завалилась на бок, другая
поскакала в гору. Красноармеец нагнулся, чтобы снять с убитой лошади
седло. Казак выстрелил вторично, тихо засмеялся: красноармеец быстро
выпрямился, побежал было от Дона, но вдруг упал. Упал ничком и больше уже
не поднялся...
Григорий Мелехов, как только получил сообщение о подготовке красных к
переправе, оседлал коня, поехал на участок Громковской сотни. За станицей
он вброд переехал узкий усынок озера, рукавом отходившего от Дона и
тянувшегося до конца станицы, поскакал лесом.
Дорога лежала лугом, но по лугу было опасно ехать, поэтому Григорий
избрал несколько кружный путь: лесом проехал до конца озера Рассохова, по
кочкам и белоталу добрался до Калмыцкого брода (узкого протока, густо
заросшего кувшинками, резучкой и камышом, соединявшего одну из луговых
музг с озером Подстойлицей), и только перебравшись через стрямкий
Калмыцкий брод, остановил коня, дал ему несколько минут отдохнуть.
До Дона было по прямой около двух верст. Ехать к траншеям лугом -
значило подвергнуться обстрелу. Можно было дождаться вечерних сумерек,
чтобы пересечь ровное полотнище луга затемно, но Григорий, не любивший
ожидания, всегда говаривавший, что "хуже всего на свете - это дожидаться и
догонять", решил ехать сейчас же. "Ахну наметом во всю конскую резвость,
небось не попадут!" - подумал он, выезжая из кустов.
Выбрал зеленую гривку верб, отножиной выходившую из придонского леса,
поднял плеть. От удара, обжегшего круп, от дикого гика конь дрогнул всем
телом, заложил уши и, все больше набирая скорость, птицей понесся к Дону.
Не успел Григорий проскакать полсотни саженей, как с бугра правобережья
навстречу ему длинными очередями затакал пулемет. "Тюуть! Тюуть! Тюуть!
Тью! Тью!" - по-сурчиному засвистали пули. "Увышал, дядя!" - подумал
Григорий, стискивая конские бока, пуская поводья, касаясь щекой
вихрившейся под встречным ветром конской гривы. И, словно угадав его
мысль, красный пулеметчик, лежавший за зеленым щитком станкового пулемета
где-то на беломысом бугре, взял прицел с упреждением, резанул струею
пулеметного огня ниже, и уже под передними копытами коня смачно зачмокали,
по-змеиному зашипели накаленные в полете пули. Они вгрызались во влажную,
еще не просохшую от полой воды почву, брызгали горячей грязью... "Цок!
Шшшиу! Цок! Цок!" - и опять над головой и возле конского корпуса: "Тиууу!
Тьють!.. Тиииуууу".
Приподнявшись на стременах, Григорий почти лежал на вытянутой конской
шее. Со страшной быстротой катилась навстречу зеленая грядина верб. Когда
он достиг уже половины пути, с Семеновского бугра садануло орудие.
Железный скрежет снаряда потряс воздух. Близкий грохот разрыва заставил
Григория качнуться в седле. Еще не заглох в ушах его стонущий визг и вой
осколков, еще не успели подняться в ближней музге камыши, поваленные
буревым давлением воздуха, с шорохом выпрямлявшиеся, - как на горе
раздался гром орудийного выстрела, и вой приближавшегося снаряда снова
стал давить Григория, прижимать его к седлу.
Ему показалось, что гнетущий, достигший предельного напряжения скрежет
на какую-то сотую долю секунды оборвался, и вот в эту-то сотую секунды
перед глазами его дыбом встало взметнувшееся черное облако, от
сокрушающего удара задрожала земля, передние ноги коня как будто
провалились куда-то...
Григорий очнулся в момент падения. Он ударился о землю так сильно, что
на коленях его лопнули защитные суконные шаровары, оборвались штрипки.
Мощная волна сотрясенного разрывом воздуха далеко отбросила его от коня, и
уже упав, он еще несколько саженей скользил по траве, обжигая о землю
ладони и щеку.
Оглушенный падением, Григорий поднялся на ноги. Сверху черным дождем
сыпались комки и крохи земли, вывернутые корневища трав... Конь лежал в
двадцати шагах от воронки. Голова его была неподвижна, но задние ноги,
закиданные землей, мокрый от пота круп и пологий скат репицы дрожали
мелкой, конвульсивной дрожью.
Пулемет на той стороне Дона умолк. Минут пять стояла тишина. Над музгой
припомнить: была на нем шапка или нет? Привязанный к бричке гнедой
белолобый мерин учуял овес, потянулся к чувалу, куснул угол. В прорыв,
мягко шурша, потекло зерно. Прохору стало легче, и он снова пошел.
Может быть, и донес бы остатки овса до своего коня, но огромный бык,
мимо которого он проходил, вдруг сбоку, по бычиному обыкновению, лягнул
его ногой. Быка измучили оводы и мошкара, он ошалел от жары и нуды, не
подпускал к себе людей. Прохор, бывший в этот день не первой жертвой
бычиной ярости, отлетел в сторону, ударился головой о ступку колеса,
тотчас же уснул.
Очнулся за полночь. Над ним в сизой вышине, клубясь, стремительно
неслись на запад свинцово-серые тучи. В просветы на миг выглядывал молодой
пологий месяц, и снова тучевою наволочью крылось небо, и словно бы
усиливался в темноте резкий, прохладный ветер.
Совсем близко за арбой, около которой лежал Прохор, шла конница. Под
множеством обутых в железные подковы лошадиных копыт земля стонала и
охала. Прыскали кони, чуя близкий дождь; вызванивали с стремена шашки,
вспыхивали рдяные огоньки цигарок. От проходивших сотен наносило конским
потом и кислотным душком ременной амуниции.
Прохор - как и всякий служивый казак - сроднился за годы войны с этим
смешанным, только коннице присущим запахом. Казаки пронесли его по всем
дорогам от Пруссии и Буковины до донских степей, и он, нерушимый душок
кавалерийской части, был столь же близок и знаком, как и запах родного
куреня. Жадно шевельнув куцыми ноздрями, Прохор приподнял тяжелую голову.
- Это какая часть, братцы?
- Конная... - игриво ответил басок из темноты.
- Да чья, спрашиваю, часть?
- Петлюры... - отвечал тот же басок.
- Эка сволочь! - Подождал немного, повторил вопрос: - Какой полк,
товарищи?
- Боковский.
Прохор хотел встать, но в голове тяжко билась кровь, к горлу подступала
тошнота. Прилег, снова уснул. К заре потянуло с Дона сыростью и холодом.
- Не помер? - сквозь сон услышал он голос над собой.
- Теплый... выпитый! - отвечал кто-то над самым Прохоровым ухом.
- Тяни его к черту! Развалился, как падло! А ну, дай ему под дыхало!
Древком пики всадник больно толкнул еще не пришедшего в себя Прохора в
бок, чьи-то руки сцапали его за ноги, поволокли в сторону.
- Растягивай повозки! Подохли! Нашли время дрыхнуть! Красные вот-вот на
хвост наступают, а они спят, как дома! Отодвигай повозки в сторону, зараз
батарея пойдет! Живо!.. Загородили дорогу... Ну и наро-о-од! - загремел
властный голос.
Спавшие на повозках и под повозками беженцы зашевелились. Прохор
вскочил на ноги. На нем не было ни винтовки, ни шашки, не было и сапога на
правой ноге, - все это умудрился растерять он после вчерашней пьянки.
Недоумевающе оглянувшись, хотел было поискать под арбой, но соскочившие с
лошадей ездовые и номера подошедшей батареи безжалостно опрокинули арбу
вместе со стоявшими на ней сундуками, вмиг очистили проход для орудий.
- Тро-га-а-ай!..
Ездовые вскочили на лошадей. Туго дрогнув, натянулись широкие сшивные
постромки. Высокие колеса одетого в чехол орудия лязгнули на выбоине.
Зарядный ящик зацепился осью за дышлину брички, отломил ее.
- Бросаете фронт? Вояки, разъязви вашу! - крикнул с брички гундосый
старик, с которым вечером выпивал Прохор.
Батарейцы проезжали молча, спешили к переправе. Прохор в предрассветных
сумерках долго искал винтовку и коня. Так и не нашел. Возле лодок снял и
другой сапог, кинул его в воду и долго мочил голову, стянутую обручами
невыносимой боли.
Конница начала переправляться на восходе солнца. Полтораста
расседланных лошадей 1-й сотни спешенные казаки подогнали к Дону повыше
колена, от которого Дон под прямым углом сворачивает на восток. Командир
сотни, по глаза заросший рыжей щетинистой бородкой, горбоносый и свирепый
на вид, был разительно похож на дикого кабана. Левая рука его висела на
грязной окровяненной перевязи, правая - безустально играла плетью.
- Не давай коням пить! Гони! Гони их! Да что ты... мать... мать...
мать... воды боишься, что ли?! Заброди!.. Он у тебя не сахарный, не
размокнет!.. - кричал он на казаков, загонявших лошадей в воду, и под
рыжими усами его обнажались клыкастые белые зубы.
Лошади табунились, неохотно шли в знобкую воду, казаки покрикивали,
секли их плетьми. Первым поплыл вороной белоноздрый конь с широкой
розоватой прозвеэдью во лбу. Он, как видно, плавал не впервые. Вислозадый
круп его омывала волна, мочалистый хвост относило на сторону, а шея и
спина были наружи. За ним шли остальные лошади, разрезая стремя, с гулом и
фырканьем погружаясь в закипевшую воду. Казаки на шести баркасах поехали
следом. Один из провожатых, стоя на носу баркаса, на всякий случай
приготовил веревочный аркан.
- Наперед не заезжай! Направляй их наискосок течению! Не давай, чтобы
их сносило.
Плеть в руке сотенного ожила, описала круг, щелкнув, опустилась на
голенище измазанного известкой сапога.
Быстрое течение сносило лошадей. Вороной легко плыл впереди остальных,
выделившись на два лошадиных корпуса. Он первый выбрался на песчаную
отмель левобережья. В этот момент из-за кустистых ветвей осокоря глянуло
солнце, розовый луч упал на вороного коня, и глянцевая от влаги шерсть его
на миг вспыхнула черным неугасимым пламенем.
- За кобылкой Мрыхина поглядывай! Подсоби ей!.. На ней уздечка. Да
греби же! Греби!.. - хрипло кричал похожий на кабана сотенный.
Лошади благополучно переплыли. На той стороне их ждали казаки. Они
разбирали лошадей, накидывали уздечки. С этой стороны начали перевозить
седла.
- Где вчерась горело? - спросил Прохор у казака, подносившего к лодке
седла.
- По Чиру.
- Снарядом зажгло?
- Каким там снарядом? - сурово отвечал казак. - Красные подпаливают...
- Все начисто? - изумился Прохор.
- Да не-е-ет... Богатые курени жгут, какие железом крытые, либо у кого
подворье хорошее.
- Какие же хутора погорели?
- С Вислогузова до Грачева.
- А штаб Первой дивизии - не знаешь, где зараз?
- На Чукаринском.
Прохор вернулся к беженским подводам. Всюду над бескрайно тянувшимся
станом схватывался под ветерком горький дымок костров из сушняка,
разобранных плетней и сухого скотиньего помета: бабы варили завтраки.
За ночь прибыло еще несколько тысяч беженцев со степной полосы
правобережья.
Возле костров, на арбах и повозках пчелиный гул голосов:
- Когда она приспеет нам - очередь переправляться? Ох, не дождешься!
- Накажи господь, - высыплю хлеб в Дон, чтобы красным не достался!
- Возле парома ми-и-иру - как туча стоит!
- Болезная моя, как же мы сундуки-то бросим на берегу?
- Наживали-наживали... Господи-Сусе, кормилец наш!
- Было бы на своем хуторе переехать...
- Понесла нелегкая сила в эти Вешки, эх!
- Калинов Угол, гутарили, начисто спалили.
- Гребтилось на паром добраться...
- Ну, а то помилуют, что ли!
- У них приказ: всех казаков от шести лет и до самых ветхих годов -
рубить.
- Зашшучут нас на энтой стороне... Ну, что тогда?
- Вот мяса нашатают!..
Около раскрашенной тавричанской брички ораторствует статный седобровый
старик, по виду и властным замашкам - хуторской атаман, не один год
носивший атаманскую насеку с медным надвершием:
- ...спрашиваю: "Стало быть, миру погибать надо на берегу? Когда же мы
сумеемся со своими гуньями на энту сторону перекинуться? Ить нас же
вырубят красные на кореню!" А ихнее благородие говорит мне: "Не
сумлевайся, папаша! До сих пор будем позиции занимать и отстаивать, покеда
весь народ переедет. Костьми ляжем, а жен, детей, стариков в трату не
дадим!"
Седобрового атамана окружают старики и бабы. Они с величайшим вниманием
выслушивают его речь, потом поднимается общий суматошный крик:
- А почему батарея смоталась?
- За малым людей не потоптали, скакали на переправу!..
- И конница пришла...
- Григорий Мелехов, гутарили, фронт бросил.
- Что это за порядки? Жителев побросали, а сами?..
- А войска тяпают передом!
- Кто нас будет оборонять?
- Кавалерия вон вплынь пошла!..
- Всякому своя рубаха...
- То-то и оно!
- Кругом предали нас!
- Гибель подходит, вот что!
- Высылать надо к красным стариков с хлебом-солью. Может, смилуются, не
будут казнить.
На въезде в проулок, около большого кирпичного здания больницы,
появляется конник. Винтовка висит у него на передней седельной луке, сбоку
покачивается выкрашенное в зеленое древко пики.
- Да это мой Микишка! - обрадованно вскрикивает распокрытая пожилая
баба.
Она бежит к всаднику, перепрыгивая через дышла, протискиваясь между
возками и лошадьми. Верхового хватают за стремена, останавливают. Он
поднимает над головой серый пакет с сургучной печатью, кричит:
- С донесением в главный штаб! Пропустите!
- Микишенька! Сынок! - взволнованно кричит пожилая баба. Растрепанные
черные с проседью космы волос ее падают на сияющее лицо. Она с дрожащей
улыбкой всем телом прижимается к стремени, к потному лошадиному боку,
спрашивает:
- На нашем хуторе был?
- Был. Зараз в нем красные...
- Курень наш?..
- Курень целый, а Федотов сожгли. Наш сарай было занялся, но они сами
затушили. Фетиска оттель прибегла, рассказывала, что старшой у красных
сказал: "Чтоб ни одна бедняцкая хата не сгорела, а буржуев жгите".
- Ну слава те господи! Спаси их Христос! - крестится баба.
Суровый старик негодующе говорит:
- А ты чего же, милушка моя! Соседа спалили - так это "слава те
господи"?
- Черт его не взял! - горячо и быстро лопочет баба. - Он себе ишо
выстроит, а я за какую петлю строилась бы, ежли б сожгли! У Федота -
кубышка золота зарытая, а у меня... весь век по чужим людям, у нужды на
поводу!
- Пустите, маманя! Мне с пакетом надо поспешать, - просит всадник,
наклоняясь с седла.
Мать идет рядом с лошадью, на ходу целует черную от загара руку сына,
бежит к своей повозке, а всадник юношеским тенорком кричит:
- Сторонись! С пакетом к командующему! Сторонись!
Лошадь его горячится, вертит задом, выплясывает. Люди неохотно
расступаются, всадник едет с кажущейся медлительностью, но вскоре исчезает
за повозками, за спинами быков и лошадей, и только пика колышется над
многолюдной толпой, приближаясь к Дону.
За день на левую сторону Дона были переброшены все повстанческие части
и беженцы. Последними переправлялись конные сотни Вешенского полка 1-й
дивизии Григория Мелехова.
До вечера Григорий с двенадцатью отборными сотнями удерживал натиск
красной 33-й Кубанской дивизии. Часов в пять от Кудинова получил
уведомление о том, что воинские части и беженцы переправлены, и тогда
только отдал приказ об отступлении.
По разработанному заранее плану, повстанческие сотни Обдонья должны
были переправиться и разместиться каждая против своего хутора. К полудню в
штаб стали поступать донесения от сотен. Большинство их уже расположилось
по левобережью против своих хуторов.
Туда, где между хуторами были интервалы, штаб перебросил сотни из
казаков степной полосы побережья. Кружилинская, Максаево-Сингинская,
Каргинская пешая, Латышевская, Лиховидовская и Грачевская сотни заняли
промежутки между Пегаревкой, Вешенской, Лебяжинским, Красноярским,
остальные отошли в тыл, на хутора Задонья - Дубровку, Черный, Гороховку -
и должны были, по мысли Сафонова, составить тот резерв, который
понадобился бы командованию в случае прорыва.
По левой стороне Дона, от крайних к западу хуторов Казанской станицы до
Усть-Хопра, на сто пятьдесят верст протянулся повстанческий фронт.
Переправившиеся казаки готовились к позиционным боям: спешно рыли
траншеи, рубили и пилили тополя, вербы, дубы, устраивали блиндажи и
пулеметные гнезда. Все порожние мешки, найденные у беженцев насыпали
песком, укладывали внакат, бруствером, перед сплошной линией траншей.
К вечеру рытье траншей всюду было закончено. За Вешенской в сосновых
посадках замаскировались 1-я и 3-я повстанческие батареи. На восемь орудий
имелось всего-навсего пять снарядов. На исходе были и винтовочные патроны.
Кудинов с коннонарочными разослал приказ, строжайше запрещавший
отстреливаться. В приказе предлагалось выделить из сотен по одному, по два
наиболее метких стрелка, снабдить их достаточным числом патронов, с тем
чтобы эти сверхметкие стрелки уничтожали красных пулеметчиков и тех
красноармейцев, которые будут показываться на улицах правобережных
хуторов. Остальным разрешалось стрелять только в том случае, если красные
вздумают предпринять попытку к переправе.
Григорий Мелехов уже в сумерках объехал разбросанные вдоль Дона части
своей дивизии, ночевать вернулся в Вешенскую.
Разводить огни в займище было воспрещено. Не было огней и в Вешенской.
Все Задонье тонуло в лиловой мгле.
Рано утром на базковском бугре появились первые красные разъезды.
Вскоре они замаячили по всем курганам правобережья от Усть-Хоперской до
Казанской. Красный фронт могущественной лавой подкатывался к Дону. Потом
разъезды скрылись, и до полудня бугры мертвели в пустынной тяжкой тишине.
По Гетманскому шляху ветер кружил белесые столбы пыли. На юге все еще
стояла багрово-черная мгла пожарища. Разметанные ветром тучи скапливались
снова. По бугру легла крылатая тучевая тень. Жиганула белая при дневном
свете молния. Серебристой извилистой росшивью она на миг окаймила синюю
тучу, сверкающим копьем метнулась вниз и ударила в тугую выпуклую грудину
сторожевого кургана. Гром словно расколол нависшую тучевую громадину: из
недр ее хлынул дождь. Ветер косил его, нес белесыми пляшущими волнами по
меловым косогорам обдонских отрогов, по увядшим от жара подсолнухам, по
поникшим хлебам.
Дождь обновил молодую, но старчески серую от пыли листву. Сочно
заблистали яровые всходы, подняли круглые головы желтолицые подсолнухи, с
огородов пахнуло медвяным запахом цветущей тыквы. Утолившая жажду земля
долго дышала паром...
За полдень на сторожевых насыпных курганах, редкой цепью лежавших по
обдонскому гребню, протянувшихся над Доном до самого Азовского моря, снова
появились разъезды красноармейцев.
С курганов желтобурунное плоское Задонье, изрезанное зелеными островами
ендов, было видно на десятки верст. Красноармейские разъезды с опаской
стали съезжать в хутора. С бугра цепями повалила пехота. За сторожевыми
курганами, на которых некогда дозорные половцев и воинственных бродников
караулили приход врага, стали красные батареи.
Расположившаяся на Белогорской горе батарея начала обстрел Вешенской.
Первая граната разорвалась на площади, а потом серые дымки снарядных
разрывов и молочно-белые тающие на ветру шапки шрапнелей покрыли станицу.
Еще три батареи начали обстреливать Вешенскую и казачьи траншеи у Дона.
На большом Громке яростно возговорили пулеметы. Два "гочкиса" били
короткими очередями, а баритонистый "максим" рассыпал неумолчную железную
дробь, пристрелявшись по звеньям перебегавшей за Доном повстанческой
пехоты. К буграм подтягивались обозы. На поросших терновником склонах гор
рыли окопы. По Гетманскому шляху цокотали колеса двуколок и фурманок, за
ними длинным клубящимся подолом тянулась пыль.
Орудийный гул шел по всему фронту. С господствовавших над местностью
обдонских гор красные батареи обстреливали Задонье до позднего вечера.
Изрезанное траншеями повстанцев займище молчало на всем протяжении, от
Казанской до Усть-Хоперской. Коноводы укрылись с лошадьми в потайных
уремах [урема - мелкий лес и кустарник в низменных долинах рек],
непролазно заросших камышом, осокой и кугой. Там коней не беспокоил гнус,
в оплетенной диким хмелем чаще было прохладно. Деревья и высокий белотал
надежно укрывали от красноармейских наблюдателей.
Ни души не было на зеленой луговой пойме. Изредка лишь на лугу
показывались согбенные от страха фигурки беженцев, пробиравшихся подальше
от Дона. Красноармейский пулемет выщелкивал по ним несколько очередей,
тягучий посвист пуль кидал перепуганных беженцев на землю. Они лежали в
густой траве до сумерек и только тогда на рысях уходили к лесу, без
оглядки спешили на север, в ендовы, гостеприимно манившие густейшей
зарослью ольшаника и берез.
Два дня Вешенская была под усиленным артиллерийским обстрелом. Жители
не показывались из погребов и подвалов. Лишь ночью оживали изрытые
снарядами улицы станицы.
В штабе высказывали предположения, что столь интенсивный обстрел есть
не что иное, как подготовка к наступлению, к переправе. Были опасения, что
красные начнут переправу именно против Вешенской, с целью занять ее и,
вонзившись клином в протянувшийся по прямой линии фронт, расчленить его
надвое, а затем уже фланговым наступлением с Калача и Усть-Медведицы
сокрушить окончательно.
По приказу Кудинова в Вешенской у Дона было сосредоточено более
двадцати пулеметов, снабженных достаточным числом пулеметных лент.
Командиры батарей получили приказ расстрелять оставшиеся снаряды только в
том случае, если красные вздумают переправляться. Паром и все лодки были
заведены в затон выше Вешенской, находились там под сильной охраной.
Григорию Мелехову опасения штабных казались необоснованными. На
происходившем 24 мая совещании он высмеял предположения Ильи Сафонова и
его единомышленников.
- На чем они будут переправляться против Вешек? - говорил он. - Да
разве ж тут дозволительное для переправы место? Вы поглядите: с энтой
стороны голый, как бубен, берег, песчаная ровная коса, у самого Дона - ни
лесочка, ни кусточка. Какой же дурак сунется в этой местности
переправляться? Один Илья Сафонов при его способностях мог бы в такую
пропасть лезть... Пулеметы на таком голом берегу выкосят всех до единого!
И ты не думай, Кудинов, что красные командиры дурее нас с тобой. Средь них
есть башковитей нас! В лоб на Вешки они не пойдут, и нам следовает ждать
переправы не тут, а либо там, где мелко, где броды образовываются на
россыпях, либо там, где местность потаенная, в складках и в лесу. За
такими угрожаемыми местами надо дюже наблюдать, особенно ночьми; казаков
предупреждать, чтобы маху не дали, чтобы не програчевали, а к опасным
местам загодя подвести резервы, чтобы было что сунуть на случай беды.
- Говоришь - не пойдут на Вешки? А почему они допоздна кроют но станице
из орудий? - задал вопрос помощник Сафонова.
- Это ты уже у них спроси. По одним Вешкам стреляют, что ли? И по
Казанке бьют, по Еринскому, вон с Семеновской горы - и то наворачивают.
Они сквозь бьют из орудий. У них снарядов, должно, трошки поболе, чем у
нас. Это наша с... артиллерия имеет пять снарядов, да и у энтих стаканы из
дуба тесаные.
Кудинов захохотал:
- Ну вот это в точку попал!
- Тут критику нечего наводить! - обиделся присутствовавший на совещании
командир 3-й батареи. - Тут надо о деле гутарить.
- Гутарь, кто ж тебе на язык наступает? - Кудинов нахмурился, заиграл
пояском. - Говорено было не раз вам, чертям: "Не расходуйте без толку
снаряды, блюдите для важных случаев!" Так нет, били по чем попадя, по
обозам - и то били. А сейчас вот подошло гузном к пузу - вдарить нечем.
Чего же обижаться на критику? Правильно Мелехов над вашей дубовой
артиллерией надсмехается. Справа ваша истинно смеху достойна!
Кудинов стал на сторону Григория, решительно поддержав его предложение
об усиленной охране наиболее подходящих для переправы мест и
сосредоточения в непосредственной близости от угрожаемых участков
резервных частей. Было решено из имевшихся в самой Вешенской пулеметов
выделить несколько штук для передачи Белогорской, Меркуловской и
Громковской сотням, на участках которых переправа была всего возможней.
Предположение Григория о том, что красные не будут предпринимать
попыток к переправе против Вешенской, а изберут для этого более удобное
место, подтвердилось на другой же день. Утром командир Громковской сотни
сообщил, что красные готовятся к переправе. Всю ночь на той стороне Дона
слышались гомон, стук молотков, скрип колес. Откуда-то на многочисленных
подводах на Громок привозили доски, их сбрасывали, и тотчас же начинали
повизгивать пилы, слышно было, как стучали топорами и молотками. По всему
можно было судить, красные что-то сооружают. Казаки вначале предполагали,
что наводится понтонный мост. Двое смельчаков ночью зашли на полверсты
выше того места, откуда доносились шумы плотницкой работы, растелешились
и, под прикрытием надетых на головы кустов, по течению тихо сплыли на низ.
Они были у самого берега, неподалеку от них переговаривались красноармейцы
расположившейся под вербами пулеметной заставы, отчетливо слышались голоса
и стук топоров в хуторе, но на воде ничего не было видно. Красные если и
строили что-то, то, во всяком случае, не мост.
Громковский сотенный усилил наблюдение за неприятельской стороной. На
заре наблюдатели, неотрывно смотревшие в бинокль, долго ничего не видели.
Но вскоре один из них, считавшийся еще на германской войне лучшим стрелком
в полку, приметил в предрассветном сумеречье красноармейца, спускавшегося
к Дону с двумя оседланными лошадьми.
- Красный слушается к воде, - шепнул казак товарищу и отложил бинокль.
Лошади забрели по колено, стали пить.
Казак накинул на локоть левой руки длинно отпущенный винтовочный погон,
поднял навесную рамку, долго и тщательно выцеливал...
После выстрела одна из лошадей мягко завалилась на бок, другая
поскакала в гору. Красноармеец нагнулся, чтобы снять с убитой лошади
седло. Казак выстрелил вторично, тихо засмеялся: красноармеец быстро
выпрямился, побежал было от Дона, но вдруг упал. Упал ничком и больше уже
не поднялся...
Григорий Мелехов, как только получил сообщение о подготовке красных к
переправе, оседлал коня, поехал на участок Громковской сотни. За станицей
он вброд переехал узкий усынок озера, рукавом отходившего от Дона и
тянувшегося до конца станицы, поскакал лесом.
Дорога лежала лугом, но по лугу было опасно ехать, поэтому Григорий
избрал несколько кружный путь: лесом проехал до конца озера Рассохова, по
кочкам и белоталу добрался до Калмыцкого брода (узкого протока, густо
заросшего кувшинками, резучкой и камышом, соединявшего одну из луговых
музг с озером Подстойлицей), и только перебравшись через стрямкий
Калмыцкий брод, остановил коня, дал ему несколько минут отдохнуть.
До Дона было по прямой около двух верст. Ехать к траншеям лугом -
значило подвергнуться обстрелу. Можно было дождаться вечерних сумерек,
чтобы пересечь ровное полотнище луга затемно, но Григорий, не любивший
ожидания, всегда говаривавший, что "хуже всего на свете - это дожидаться и
догонять", решил ехать сейчас же. "Ахну наметом во всю конскую резвость,
небось не попадут!" - подумал он, выезжая из кустов.
Выбрал зеленую гривку верб, отножиной выходившую из придонского леса,
поднял плеть. От удара, обжегшего круп, от дикого гика конь дрогнул всем
телом, заложил уши и, все больше набирая скорость, птицей понесся к Дону.
Не успел Григорий проскакать полсотни саженей, как с бугра правобережья
навстречу ему длинными очередями затакал пулемет. "Тюуть! Тюуть! Тюуть!
Тью! Тью!" - по-сурчиному засвистали пули. "Увышал, дядя!" - подумал
Григорий, стискивая конские бока, пуская поводья, касаясь щекой
вихрившейся под встречным ветром конской гривы. И, словно угадав его
мысль, красный пулеметчик, лежавший за зеленым щитком станкового пулемета
где-то на беломысом бугре, взял прицел с упреждением, резанул струею
пулеметного огня ниже, и уже под передними копытами коня смачно зачмокали,
по-змеиному зашипели накаленные в полете пули. Они вгрызались во влажную,
еще не просохшую от полой воды почву, брызгали горячей грязью... "Цок!
Шшшиу! Цок! Цок!" - и опять над головой и возле конского корпуса: "Тиууу!
Тьють!.. Тиииуууу".
Приподнявшись на стременах, Григорий почти лежал на вытянутой конской
шее. Со страшной быстротой катилась навстречу зеленая грядина верб. Когда
он достиг уже половины пути, с Семеновского бугра садануло орудие.
Железный скрежет снаряда потряс воздух. Близкий грохот разрыва заставил
Григория качнуться в седле. Еще не заглох в ушах его стонущий визг и вой
осколков, еще не успели подняться в ближней музге камыши, поваленные
буревым давлением воздуха, с шорохом выпрямлявшиеся, - как на горе
раздался гром орудийного выстрела, и вой приближавшегося снаряда снова
стал давить Григория, прижимать его к седлу.
Ему показалось, что гнетущий, достигший предельного напряжения скрежет
на какую-то сотую долю секунды оборвался, и вот в эту-то сотую секунды
перед глазами его дыбом встало взметнувшееся черное облако, от
сокрушающего удара задрожала земля, передние ноги коня как будто
провалились куда-то...
Григорий очнулся в момент падения. Он ударился о землю так сильно, что
на коленях его лопнули защитные суконные шаровары, оборвались штрипки.
Мощная волна сотрясенного разрывом воздуха далеко отбросила его от коня, и
уже упав, он еще несколько саженей скользил по траве, обжигая о землю
ладони и щеку.
Оглушенный падением, Григорий поднялся на ноги. Сверху черным дождем
сыпались комки и крохи земли, вывернутые корневища трав... Конь лежал в
двадцати шагах от воронки. Голова его была неподвижна, но задние ноги,
закиданные землей, мокрый от пота круп и пологий скат репицы дрожали
мелкой, конвульсивной дрожью.
Пулемет на той стороне Дона умолк. Минут пять стояла тишина. Над музгой