Страница:
оскаленная конская морда. С удил слетел бледно-зеленый комок пены, упал на
черный вдовий платок, с него - на щеку. Вдова смахнула его движением руки,
ступила шаг назад.
- Тебе можно говорить, а нам нельзя? - крикнула она, глядя на Фомина
круглыми, сверкающими от ярости глазами.
Фомин не ударил ее. Потрясая плетью, он заорал:
- Зараза большевицкая! Я из тебя дурь выбью! Вот прикажу задрать тебе
подол да всыпать шомполов, тогда доразу поумнеешь!
Вдова ступила еще два шага назад и, неожиданно повернувшись к Фомину
спиной, низко нагнулась, подняла подол юбки.
- А этого ты не видал, Аника-воин? - воскликнула она и, выпрямившись с
диковинным проворством, снова стала лицом к Фомину. - Меня?! Пороть?! В
носе у тебя не кругло!..
Фомин с ожесточением плюнул, натянул поводья, удерживая попятившегося
коня.
- Закройся, кобыла нежеребая! Рада, что на тебе мяса много? - громко
сказал он и повернул коня, тщетно пытаясь сохранить на лице суровое
выражение.
Глухой задавленный хохот зазвучал в толпе. Один из фоминцев, спасая
посрамленную честь своего командира, подбежал к вдове, замахнулся
прикладом карабина, но здоровенный казак, ростом на две головы выше его,
заслонил женщину широким плечом, тихо, но многообещающе сказал:
- Не трогай!
И еще трое хуторян быстро подошли и оттеснили вдову назад. Один из них
- молодой, чубатый - шепнул фоминцу:
- Чего намахиваешься, ну? Бабу побить нехитро, ты свою удаль вон там,
на бугре, покажи, а по забазьям все мы храбрые...
Фомин шагом отъехал к плетню, приподнялся на стременах.
- Казаки! Подумайте хорошенько! - крикнул он, обращаясь к медленно
расходившейся толпе. - Зараз добром просим, а через неделю вернемся -
другой разговор будет!
Он почему-то пришел в веселое расположение духа и, смеясь, сдерживая
танцующего на одном месте коня, кричал:
- Мы не из пужливых! Нас этими бабьими... (последовало несколько
нецензурных выражений) не напужаете! Мы видали и рябых и всяких! Приедем,
и ежели никто из вас добровольно не впишется в наш отряд - насильно
мобилизуем всех молодых казаков. Так и знайте! Нам с вами нянчиться и
заглядывать вам в глаза некогда!
В толпе, приостановившейся на минуту, послышались смех и оживленные
разговоры. Фомин, все еще улыбаясь, скомандовал:
- По ко-о-ням!..
Багровея от сдерживаемого смеха, Григорий поскакал к своему взводу.
Растянувшийся по грязной дороге фоминский отряд выбрался уже на бугор,
скрылся из глаз негостеприимный хутор, а Григорий все еще изредка
улыбался, думал: "Хорошо, что веселый народ мы, казаки. Шутка у нас
гостюет чаще, чем горе, а не дай бог делалось бы все всурьез - при такой
жизни давно бы завеситься можно!" Веселое настроение долго не покидало
его, и только на привале он с тревогой и горечью подумал о том, что
казаков, наверное, не удастся поднять и что вся фоминская затея обречена
на неизбежный провал.
Шла весна. Сильнее пригревало солнце. На южных склонах бугров потаял
снег, и рыжая от прошлогодней травы земля в полдень уже покрывалась
прозрачной сиреневой дымкой испарений. На сугревах, на курганах, из-под
вросших в суглинок самородных камней показались первые, ярко-зеленые
острые ростки травы медвянки. Обнажилась зябь. С брошенных зимних дорог
грачи перекочевали на гумна, на затопленную талой водой озимь. В логах и
балках снег лежал синий, доверху напитанный влагой; оттуда все еще сурово
веяло холодом, но уже тонко и певуче звенели в ярах под снегом невидимые
глазу вешние ручейки, и совсем по-весеннему, чуть приметно и нежно
зазеленели в перелесках стволы тополей.
Подходила рабочая пора, и с каждым днем таяла фоминская банда. После
ночевки наутро недосчитывались одного-двух человек, а однажды сразу
скрылось чуть ли не полвзвода; восемь человек с лошадьми и вооружением
отправились в Вешенскую сдаваться. Надо было пахать и сеять. Земля звала,
тянула к работе, и многие фоминцы, убедившись в бесполезности борьбы,
тайком покидали банду, разъезжаясь по домам. Оставался лихой народ, кому
нельзя было возвращаться, чья вина перед Советской властью была слишком
велика, чтобы можно было рассчитывать на прощение.
К первым числам апреля у Фомина было уже не больше восьмидесяти шести
сабель. Григорий тоже остался в банде. У него не хватало мужества явиться
домой. Он был твердо убежден в том, что дело Фомина проиграно и что рано
или поздно банду разобьют. Он знал, что при первом же серьезном
столкновении с какой-либо регулярной кавалерийской частью Красной Армии
они будут разгромлены наголову. И все же остался подручным у Фомина,
втайне надеясь дотянуть как-нибудь до лета, а тогда захватить пару лучших
в банде лошадей, махнуть ночью в Татарский и оттуда вместе с Аксиньей - на
юг. Степь донская - широкая, простору и неезженых дорог в ней много; летом
все пути открыты, и всюду можно найти приют... Думал он, бросив где-нибудь
лошадей, пешком с Аксиньей пробраться на Кубань, в предгорья, подальше от
родных мест, и там пережить смутное время. Иного выхода, казалось ему, не
было.
Фомин, по совету Капарина, решил перед ледоходом перейти на левую
сторону Дона. На грани с Хоперским округом, где было много лесов, надеялся
он в случае необходимости укрыться от преследования.
Выше хутора Рыбного банда переправилась через Дон. Местами, на
быстринах, лед уже пронесло. Под ярким апрельским солнцем серебряной
чешуей сверкала вода, но там, где была набитая зимняя дорога, на аршин
возвышавшаяся над уровнем льда, Дон стоял нерушимо. На окраинцы положили
плетни, лошадей по одной провели в поводу, на той стороне Дона построились
и, выслав вперед разведку, пошли в направлении Еланской станицы.
День спустя Григорию довелось увидеть своего хуторянина - кривого
старика Чумакова. Он ходил в хутор Грязновский к родне и повстречался с
бандой неподалеку от хутора. Григорий отвел старика в сторону от дороги,
спросил:
- Детишки мои - живые-здоровые, дедушка?
- Бог хранит, Григорий Пантелевич, живые и здоровые.
- Великая просьба к тебе, дедушка: передай им и сестре Евдокии
Пантелевне от меня низкий поклон и Прохору Зыкову - поклон, а Аксинье
Астаховой скажи, пущай меня вскорости поджидает. Только, окромя них,
никому не говори, что видал меня, ладно?
- Сделаю, кормилец, сделаю! Не сумлевайся, все передам, как надо.
- Что нового в хуторе?
- А ничего нету, все по-старому.
- Кошевой все председателем?
- Он самый.
- Семью мою не обижают?
- Ничего не слыхал, стало быть, не трогают. Да за что же их и трогать?
Они за тебя не ответчики...
- Что обо мне гутарят по хутору?
Старик высморкался, долго вытирал усы и бороду красным шейным платком,
потом уклончиво ответил:
- Господь их знает... Разное брешут, кто во что горазд. Замиряться-то с
Советской властью скоро будете?
Что мог ответить ему Григорий? Удерживая коня, рвавшегося за ушедшим
вперед отрядом, он улыбнулся, сказал:
- Не знаю, дед. Пока ничего не видно.
- Как это не видно? С черкесами воевали, с турком воевали, и то
замирение вышло, а вы все свои люди и никак промежду собой не
столкуетесь... Нехорошо, Григорий Пантелевич, право слово, нехорошо!
Бог-милостивец, он все видит, он вам всем это не простит, попомни мое
слово! Ну, мыслимое ли это дело: русские, православные люди сцепились
между собой, и удержу нету. Ну, повоевали бы трошки, а то ить четвертый
год на драку сходитесь. Я стариковским умом так сужу: пора кончать!
Григорий попрощался со стариком и шибко поскакал догонять свой взвод.
Чумаков долго стоял, опершись на палку, протирая рукавом слезящуюся пустую
глазницу. Единственным, но по-молодому зорким глазом он смотрел вслед
Григорию, любовался его молодецкой посадкой и тихо шептал:
- Хороший казак!.. Всем взял, и ухваткой и всем, а вот непутевый...
Сбился со своего шляху! Вся статья ему бы с черкесами воевать, а он ишь
чего удумал! И на чуму она ему нужна, эта власть? И чего они думают, эти
молодые казаки? С Гришки-то спрашивать нечего, у них вся порода такая
непутевая... И покойник Пантелей такой же крученый был, и Прокофия-деда
помню... Тоже ягодка-кислица был, а не человек... А вот что другие казаки
думают - побей бог, не пойму!
Фомин, занимая хутора, уже не созывал собрания граждан. Он убедился в
бесплодности агитации. Впору было удерживать своих бойцов, а не вербовать
новых. Он заметно помрачнел и стал менее разговорчив. Утешения начал
искать в самогоне. Всюду, где только приходилось ему ночевать, шли мрачные
попойки. Глядя на своего атамана, пили и фоминцы. Упала дисциплина.
Участились случаи грабежей. В домах советских служащих, скрывавшихся при
приближении банды, забиралось все, что можно было увезти на верховой
лошади. Седельные вьюки у многих бойцов невероятно распухли. Однажды
Григорий увидел у одного из бойцов своего взвода ручную швейную машину.
Повесив на луку поводья, он держал ее под мышкой левой руки. Только пустив
в ход плеть, Григорию удалось заставить казака расстаться с приобретением.
В этот вечер между Фоминым и Григорием произошел резкий разговор. Они были
вдвоем в комнате. Распухший от пьянства Фомин сидел за столом. Григорий
крупными шагами ходил по комнате.
- Сядь, не маячь перед глазами, - с досадою сказал Фомин.
Не обращая внимания на его слова, Григорий долго метался по тесной
казачьей горенке, потом сказал:
- Мне это надоело, Фомин! Кончай грабиловку и гулянки!
- Плохой сон тебе нынче приснился?
- Тоже, шуточки... Народ об нас начинает плохо говорить!
- Ты же видишь, ничего не поделаю с ребятами, - нехотя сказал Фомин.
- Да ты ничего и не делаешь!
- Ну, ты мне не указ! А народ твой доброго слова не стоит. За них же,
сволочей, страдаем, а они... Я об себе думаю, и хватит.
- Плохо и об себе думаешь. За пьянством думать некогда. Ты четвертые
сутки не просыпаешься, и все остальные пьют. В заставах и то по ночам
пьют. Чего хочешь? Чтобы нас пьяных накрыли и вырезали где-нибудь в
хуторе?
- А ты думаешь, это нас минует? - усмехнулся Фомин. - Когда-нибудь
прийдется помирать. Повадился кувшин по воду ходить... Знаешь?
- Тогда давай завтра сами поедем в Вешенскую и подымем вверх руки:
берите, мол, нас, сдаемся.
- Нет, мы ишо погуляем...
Григорий стал против стола, широко расставив ноги.
- Ежели ты не наведешь порядок, ежели не прикончишь грабежи и пьянку, я
отколюсь от тебя и уведу с собой половину народа, - тихо сказал он.
- Попробуй, - угрожающе протянул Фомин.
- И без пробы выйдет!
- Ты... ты мне брось грозить! - Фомин положил руку на кобуру нагана.
- Не лапай кобуру, а то я тебя через стол скорей достану! - быстро
сказал Григорий, побледнев, до половины обнажив шашку.
Фомин положил руки на стол, улыбнулся:
- Чего ты привязался ко мне? Без тебя голова трещит, а тут ты с глупыми
разговорами. Вложи шашку в ножны! И пошутить с тобой нельзя, что ли?
Скажи, пожалуйста, строгий какой! Чисто девочка шестнадцати годов...
- Я уже тебе сказал, чего хочу, и ты это заруби себе на носу. У нас не
все такого духу, как ты.
- Знаю.
- Знай и помни! Завтра же прикажи, чтобы опорожнили вьюки. У нас -
конная часть, а не вьючный обоз. Отсеки им это, как ножом! Тоже; борцы за
народ называются! Сгрузились грабленым добром, торгуют им на хуторах, как
раньше, бывало, купцы-коробейники... Стыду до глаз! И на черта я с вами
связывался? - Григорий плюнул и отвернулся к окну, бледный от негодования
и злобы.
Фомин засмеялся, сказал:
- Ни разу нас конница не надавила... Сытый волк, когда за ним верховые
гонят, все, что сожрал, на бегу отрыгивает. Так и мои стервецы - все
покидали бы, ежли бы нажали на нас как следует. Ничего, Мелехов, не
волнуйся, все сделаю! Это я так, трошки духом пал и распустил вожжи, но я
их подберу! А делиться нам нельзя, давай кручину трепать вместе.
Им помешали закончить разговор: в комнату вошла хозяйка, неся дымящуюся
миску щей, потом толпой ввалились предводимые Чумаковым казаки.
Но разговор все же возымел действие. Наутро Фомин отдал приказ
опорожнить вьюки, сам проверил исполнение этого приказа. Одного из
отъявленных грабителей, оказавшего сопротивление при осмотре вьюков и не
пожелавшего расстаться с награбленным, Фомин застрелил в строю из нагана.
- Уберите это падло! - спокойно сказал он, пихнув ногой мертвого, и
оглядел строй, повысил голос: - Хватит, сукины сыны, по сундукам лазить! Я
вас не для того поднял против Советской власти! С убитого противника
можете сымать все, даже мазаные исподники, ежли не погребуете, а семьи не
трожьте! Мы с бабами не воюем. А кто будет супротивничать - получит такой
же расчет!
В строю прокатился и смолк тихий шумок...
Порядок был как будто восстановлен. Дня три банда рыскала по
левобережью Дона, уничтожая в стычках небольшие отрядики местной
самообороны.
В станице Шумилинской Капарин предложил перейти на территорию
Воронежской губернии. Он мотивировал это тем, что там они наверняка
получат широкую поддержку населения, недавно восстававшего против
Советской власти. Но когда Фомин объявил об этом казакам, те в один голос
заявили: "Из своего округа не пойдем!" В банде замитинговали. Пришлось
изменить решение. В течение четырех дней банда безостановочно уходила на
восток, не принимая боя, который навязывала ей конная группа, качавшая
преследовать Фомина по пятам от самой станицы Казанской.
Заметать свои следы было нелегко, так как всюду на полях шла весенняя
работа и даже в самых глухих уголках степи копошились люди. Уходили
ночами, но едва лишь утром останавливались где-либо подкормить лошадей -
неподалеку появлялась конная разведка противника, короткими очередями бил
ручной пулемет, и фоминцы под обстрелом начинали поспешно взнуздывать
лошадей. За хутором Мельниковом Вешенской станицы Фомину искусным маневром
удалось обмануть противника и оторваться от него. Из донесения своей
разведки Фомин знал, что командует конной группой Егор Журавлев -
напористый и понимающий в военном деле казак Букановской станицы; знал он,
что конная группа численностью почти вдвое превосходит его банду, имеет
шесть ручных пулеметов и свежих, не измотанных длительными переходами
лошадей. Все это заставляло Фомина уклоняться от боя, с тем чтобы дать
возможность отдохнуть людям и лошадям, а потом, при возможности, не в
открытом бою, а внезапным налетом растрепать группу и таким образом
избавиться от навязчивого преследования. Думал он также разжиться за счет
противника пулеметами и винтовочными патронами. Но расчеты его не
оправдались. То, чего опасался Григорий, случилось восемнадцатого апреля
на опушке Слащевской дубравы. Накануне Фомин и большинство рядовых бойцов
перепились в хуторе Севастьяновском, из хутора выступили на рассвете.
Ночью почти никто не спал, и многие теперь заснули в седлах. Часам к
девяти утра неподалеку от хутора Ожогина стали на привал. Фомин выставил
сторожевое охранение и приказал дать лошадям овса.
С востока дул сильный порывистый ветер. Бурое облако песчаной пыли
закрывало горизонт. Над степью висела густая мгла. Чуть просвечивало
солнце, задернутое высоко взвихренной мглою. Ветер трепал полы шинелей,
конские хвосты и гривы. Лошади поворачивались к ветру спиной, искали
укрытия возле редких разбросанных на опушке леса кустов боярышника. От
колючей песчаной пыли слезились глаза, и было трудно что-либо рассмотреть
даже на недалеком расстоянии.
Григорий заботливо протер своему коню храп и влажные надглазницы,
навесил торбу и подошел к Капарину, кормившему лошадь из полы шинели.
- Ну и место для стоянки выбрали! - сказал он, указывая плетью на лес.
Капарин пожал плечами:
- Я говорил этому дураку, но разве его можно в чем-либо убедить!
- Надо было стать в степи или на искрайке хутора.
- Вы думаете, что нападения можно ждать из леса?
- Да.
- Противник далеко.
- Противник может быть и близко, это вам не пехота.
- Лес голый. Пожалуй, увидим в случае чего.
- Смотреть некому, почти все спят. Боюсь, как бы и в охранении не
спали.
- Они с ног валятся после вчерашней пьянки, их теперь не добудишься. -
Капарин сморщился, как от боли, сказал вполголоса: - С таким руководителем
мы погибнем. Он пуст, как пробка, и глуп, прямо-таки непроходимо глуп!
Почему вы не хотите взять на себя командование? Казаки вас уважают. За
вами они охотно пошли бы.
- Мне это не надо, я у вас короткий гость, - сухо ответил Григорий и
отошел к коню, сожалея о нечаянно сорвавшемся с языка неосторожном
признании.
Капарин высыпал из полы на землю остатки зерна, последовал за
Григорием.
- Знаете, Мелехов, - сказал он, на ходу сломив ветку боярышника,
ощипывая набухшие тугие почки, - я думаю, что долго мы не продержимся,
если не вольемся в какую-нибудь крупную антисоветскую часть, например - в
бригаду Маслака, которая бродит где-то на юге области. Надо пробиваться
туда, иначе нас здесь уничтожат в одно прекрасное время.
- Зараз разлив. Дон не пустит.
- Не сейчас, но когда вода спадет - надо уходить. Вы думаете иначе?
После некоторого раздумья Григорий ответил:
- Правильно. Надо подаваться отсюда. Делать тут нечего.
Капарин оживился. Он стал пространно говорить о том, что расчеты на
поддержку со стороны казаков не оправдались и что теперь надо всячески
убеждать Фомина, чтобы он не колесил бесцельно по округу, а решился на
слияние с более мощной группировкой.
Григорию надоело слушать его болтовню. Он внимательно следил за конем,
и как только тот опорожнил торбу, снял ее, взнуздал коня и подтянул
подпруги.
- Выступаем еще не скоро, напрасно вы спешите, - сказал Капарин.
- Вы лучше пойдите приготовьте коня, а то тогда некогда будет седлать,
- ответил Григорий.
Капарин внимательно посмотрел на него, пошел к своей лошади, стоявшей
возле обозной линейки.
Ведя коня в поводу, Григорий подошел к Фомину. Широко разбросав ноги,
Фомин лежал на разостланной бурке, лениво обгладывал крыло вареной курицы.
Он подвинулся, жестом приглашая занять место рядом с ним.
- Садись полудновать со мной.
- Надо уходить отсюда, а не полудновать, - сказал Григорий.
- Выкормим лошадей и тронемся.
- Потом можно выкормить.
- Чего ты горячку порешь? - Фомин отбросил обглоданную кость, вытер о
бурку руки.
- Накроют нас тут. Место подходящее.
- Какой нас черт накроет? Зараз разведка вернулась, говорят, что бугор
пустой. Стало быть, Журавлев потерял нас, а то бы он теперь на хвосте
висел. Из Букановской ждать некого. Военкомом там Михей Павлов, парень он
боевой, но силенок у него маловато, и он едва ли пойдет встречать нас.
Отдохнем как следует, перегодим трошки этот ветер, а потом направимся в
Слащевскую. Садись, ешь курятину, чего над душой стоишь? Что-то ты,
Мелехов, трусоват стал, скоро все кусты будешь объезжать, вон какой крюк
будешь делать! - Фомин широко повел рукой и захохотал.
Выругавшись в сердцах, Григорий отошел, привязал к кусту коня, лег
около, прикрыв от ветра лицо полой шинели. Он задремал под свист ветра,
под тонкий напевный шорох склонившейся над ним высокой сухой травы.
Длинная пулеметная очередь заставила его вскочить на ноги. Очередь еще
не успела кончиться, а Григорий уже отвязал коня. Покрывая все голоса,
Фомин заорал: "По коням!" Еще два или три пулемета затрещали справа, из
лесу. Сев в седло, Григорий мгновенно оценил обстановку. Справа над
опушкой леса, чуть видные сквозь пыль человек пятьдесят красноармейцев,
развернувшись лавой, отрезая путь к отступлению на бугор, шли в атаку.
Холодно и так знакомо поблескивали над головами их голубые при тусклом
свете солнца клинки. Прямо из лесу, с заросшего кустарником пригорка, с
лихорадочной поспешностью опорожняя диск за диском, били пулеметы. Слева
тоже с пол-эскадрона красноармейцев мчались без крика, помахивая шашками,
растягиваясь, замыкая кольцо окружения. Оставался единственный выход:
прорваться сквозь редкие ряды атакующих слева и уходить к Дону. Григорий
крикнул Фомину: "За мной держи!" - и пустил коня, обнажив шашку.
Отскакав саженей двадцать, он оглянулся. Фомин, Капарин, Чумаков и еще
несколько бойцов бешеным наметом шли позади, в каких-нибудь десяти саженях
от него. Пулеметы в лесу смолкли, лишь крайний справа бил короткими злыми
очередями по суетившимся около обозных повозок фоминцам. Но и последний
пулемет сразу умолк, и Григорий понял, что красноармейцы - уже на месте
стоянки и что позади началась рубка. Он догадывался об этом по глухим
отчаянным вскрикам, но редкой прерывистой стрельбе оборонявшихся. Ему
некогда было оглядываться. Сближаясь в стремительном броске с шедшей
навстречу лавой, он выбирал цель. Навстречу скакал красноармеец в куцем
дубленом полушубке. Под ним была серая не очень резвая лошадь. Как при
вспышке молнии, за какое-то неуловимое мгновение Григорий увидел и лошадь
с белой звездой нагрудника, покрытого хлопьями пены, и всадника с красным,
разгоряченным, молодым лицом, и широкий пасмурный просвет уходящей к Дону
степи - за ним... В следующий миг надо было уклоняться от удара и рубить
самому. В пяти саженях от всадника Григорий резко качнулся влево, услышал
режущий посвист шашки над головой и, рывком выпрямившись в седле, только
кончиком своей шашки достал уже миновавшего его красноармейца по голове.
Рука Григория почти не ощутила силы удара, но, глянув назад, он увидел
поникшего, медленно сползавшего с седла красноармейца и густую полосу
крови на спине его желтой дубленки. Серая лошадь сбилась с намета и шла
уже крупной рысью, дико задрав голову, избочившись так, словно она
испугалась собственной тени...
Григорий припал к шее коня, привычным движением опустил шашку. Тонко и
резко свистали над головой пули. Плотно прижатые уши коня вздрагивали, на
кончиках их бисером проступил пот. Григорий слышал только воющий свист
посылаемых ему в угон пуль да короткое и резкое дыхание коня. Он еще раз
оглянулся и увидел Фомина и Чумакова, за ними саженях в пятидесяти скакал
приотставший Капарин, а еще дальше - лишь один боец второго взвода, хромой
Стерлядников, отбивался на скаку от двух наседавших на него
красноармейцев. Все остальные восемь или девять человек, устремившиеся
следом за Фоминым, были порублены. Разметав по ветру хвосты, лошади без
седоков уходили в разные стороны, их перехватывали, ловили красноармейцы.
Лишь один гнедой высокий конь, принадлежавший фоминцу Прибыткову, скакал
бок о бок с конем Капарина, всхрапывая, волоча следом за собой мертвого
хозяина, не высвободившего при падении ногу из стремени.
За песчаным бугром Григорий придержал коня, соскочил с седла, сунул
шашку в ножны. Чтобы заставить коня лечь, понадобилось несколько секунд.
Этому нехитрому делу Григорий выучил его в течение одной недели. Из-за
укрытия он расстрелял обойму, но так как, целясь, он спешил и волновался,
то лишь последним выстрелом свалил под красноармейцем коня. Это дало
возможность пятому фоминцу уйти от преследования.
- Садись! Пропадешь! - крикнул Фомин, равняясь с Григорием.
Разгром был полный. Только пять человек уцелело из всей банды. Их
преследовали до хутора Антоновского, и погоня прекратилась, лишь когда
пятеро беглецов скрылись в окружавшем хутор лесу.
За все время скачки никто из пятерых не обмолвился ни одним словом.
Возле речки лошадь Капарина упала, поднять ее уже не смогли. Под
остальными загнанные лошади качались, еле переставляли ноги, роняя на
землю густые белые хлопья пены.
- Тебе не отрядом командовать, а овец стеречь! - сказал Григорий,
спешиваясь и не глядя на Фомина.
Тот молча слез с коня, стал расседлывать его, а потом отошел в сторону,
так и не сняв седла, сел на поросшую папоротником кочку.
- Что ж, коней прийдется бросить, - сказал он, испуганно озираясь по
сторонам.
- А дальше? - спросил Чумаков.
- Надо пеши перебираться на энту сторону.
- Куда?
- Перебудем в лесу до ночи, тогда переедем через Дон и схоронимся на
первых порах в Рубежном, там у меня родни много.
- Очередная глупость! - яростно воскликнул Капарин. - Ты предполагаешь,
что там тебя не будут искать? Именно в твоем хуторе тебя теперь и будут
ожидать! Чем ты только думаешь?
- Ну, а куда же нам деваться? - растерянно спросил Фомин.
Григорий вынул из седельных сум патроны и кусок хлеба, сказал:
- Вы долго думаете ладиться? Пошли! Привязывайте лошадей, расседлывайте
их и - ходу, а то нас и тут сумеют забрать.
Чумаков бросил на землю плеть, затоптал ее ногами в грязь, сказал
дрогнувшим голосом:
- Вот мы и пешие стали... А ребятки наши все полегли... Матерь божья,
как нас трепанули! Не думал я нынче в живых остаться... Смерть в глазах
была...
Они молча расседлали лошадей, привязали всех четырех к одной ольхе и
гуськом, одним следом, по-волчьи, пошли к Дону, неся в руках седла,
стараясь держаться зарослей погуще.
Весною, когда разливается Дон и полая вода покрывает всю луговую пойму,
против хутора Рубежного остается незатопленным небольшой участок высокого
левобережья.
С обдонской горы весною далеко виден на разливе остров, густо поросший
молодыми вербами, дубняком и сизыми раскидистыми кустами чернотала.
Летом деревья там до макушек оплетает дикий хмель, внизу по земле
стелется непролазный колючий ежевичник, по кустам ползут, кучерявятся
бледно-голубые вьюнки, и высокая глухая трава, щедро вскормленная жирной
почвой, поднимается на редких полянах выше человеческого роста.
Летом даже в полдни в лесу тихо, сумеречно, прохладно. Только иволги
черный вдовий платок, с него - на щеку. Вдова смахнула его движением руки,
ступила шаг назад.
- Тебе можно говорить, а нам нельзя? - крикнула она, глядя на Фомина
круглыми, сверкающими от ярости глазами.
Фомин не ударил ее. Потрясая плетью, он заорал:
- Зараза большевицкая! Я из тебя дурь выбью! Вот прикажу задрать тебе
подол да всыпать шомполов, тогда доразу поумнеешь!
Вдова ступила еще два шага назад и, неожиданно повернувшись к Фомину
спиной, низко нагнулась, подняла подол юбки.
- А этого ты не видал, Аника-воин? - воскликнула она и, выпрямившись с
диковинным проворством, снова стала лицом к Фомину. - Меня?! Пороть?! В
носе у тебя не кругло!..
Фомин с ожесточением плюнул, натянул поводья, удерживая попятившегося
коня.
- Закройся, кобыла нежеребая! Рада, что на тебе мяса много? - громко
сказал он и повернул коня, тщетно пытаясь сохранить на лице суровое
выражение.
Глухой задавленный хохот зазвучал в толпе. Один из фоминцев, спасая
посрамленную честь своего командира, подбежал к вдове, замахнулся
прикладом карабина, но здоровенный казак, ростом на две головы выше его,
заслонил женщину широким плечом, тихо, но многообещающе сказал:
- Не трогай!
И еще трое хуторян быстро подошли и оттеснили вдову назад. Один из них
- молодой, чубатый - шепнул фоминцу:
- Чего намахиваешься, ну? Бабу побить нехитро, ты свою удаль вон там,
на бугре, покажи, а по забазьям все мы храбрые...
Фомин шагом отъехал к плетню, приподнялся на стременах.
- Казаки! Подумайте хорошенько! - крикнул он, обращаясь к медленно
расходившейся толпе. - Зараз добром просим, а через неделю вернемся -
другой разговор будет!
Он почему-то пришел в веселое расположение духа и, смеясь, сдерживая
танцующего на одном месте коня, кричал:
- Мы не из пужливых! Нас этими бабьими... (последовало несколько
нецензурных выражений) не напужаете! Мы видали и рябых и всяких! Приедем,
и ежели никто из вас добровольно не впишется в наш отряд - насильно
мобилизуем всех молодых казаков. Так и знайте! Нам с вами нянчиться и
заглядывать вам в глаза некогда!
В толпе, приостановившейся на минуту, послышались смех и оживленные
разговоры. Фомин, все еще улыбаясь, скомандовал:
- По ко-о-ням!..
Багровея от сдерживаемого смеха, Григорий поскакал к своему взводу.
Растянувшийся по грязной дороге фоминский отряд выбрался уже на бугор,
скрылся из глаз негостеприимный хутор, а Григорий все еще изредка
улыбался, думал: "Хорошо, что веселый народ мы, казаки. Шутка у нас
гостюет чаще, чем горе, а не дай бог делалось бы все всурьез - при такой
жизни давно бы завеситься можно!" Веселое настроение долго не покидало
его, и только на привале он с тревогой и горечью подумал о том, что
казаков, наверное, не удастся поднять и что вся фоминская затея обречена
на неизбежный провал.
Шла весна. Сильнее пригревало солнце. На южных склонах бугров потаял
снег, и рыжая от прошлогодней травы земля в полдень уже покрывалась
прозрачной сиреневой дымкой испарений. На сугревах, на курганах, из-под
вросших в суглинок самородных камней показались первые, ярко-зеленые
острые ростки травы медвянки. Обнажилась зябь. С брошенных зимних дорог
грачи перекочевали на гумна, на затопленную талой водой озимь. В логах и
балках снег лежал синий, доверху напитанный влагой; оттуда все еще сурово
веяло холодом, но уже тонко и певуче звенели в ярах под снегом невидимые
глазу вешние ручейки, и совсем по-весеннему, чуть приметно и нежно
зазеленели в перелесках стволы тополей.
Подходила рабочая пора, и с каждым днем таяла фоминская банда. После
ночевки наутро недосчитывались одного-двух человек, а однажды сразу
скрылось чуть ли не полвзвода; восемь человек с лошадьми и вооружением
отправились в Вешенскую сдаваться. Надо было пахать и сеять. Земля звала,
тянула к работе, и многие фоминцы, убедившись в бесполезности борьбы,
тайком покидали банду, разъезжаясь по домам. Оставался лихой народ, кому
нельзя было возвращаться, чья вина перед Советской властью была слишком
велика, чтобы можно было рассчитывать на прощение.
К первым числам апреля у Фомина было уже не больше восьмидесяти шести
сабель. Григорий тоже остался в банде. У него не хватало мужества явиться
домой. Он был твердо убежден в том, что дело Фомина проиграно и что рано
или поздно банду разобьют. Он знал, что при первом же серьезном
столкновении с какой-либо регулярной кавалерийской частью Красной Армии
они будут разгромлены наголову. И все же остался подручным у Фомина,
втайне надеясь дотянуть как-нибудь до лета, а тогда захватить пару лучших
в банде лошадей, махнуть ночью в Татарский и оттуда вместе с Аксиньей - на
юг. Степь донская - широкая, простору и неезженых дорог в ней много; летом
все пути открыты, и всюду можно найти приют... Думал он, бросив где-нибудь
лошадей, пешком с Аксиньей пробраться на Кубань, в предгорья, подальше от
родных мест, и там пережить смутное время. Иного выхода, казалось ему, не
было.
Фомин, по совету Капарина, решил перед ледоходом перейти на левую
сторону Дона. На грани с Хоперским округом, где было много лесов, надеялся
он в случае необходимости укрыться от преследования.
Выше хутора Рыбного банда переправилась через Дон. Местами, на
быстринах, лед уже пронесло. Под ярким апрельским солнцем серебряной
чешуей сверкала вода, но там, где была набитая зимняя дорога, на аршин
возвышавшаяся над уровнем льда, Дон стоял нерушимо. На окраинцы положили
плетни, лошадей по одной провели в поводу, на той стороне Дона построились
и, выслав вперед разведку, пошли в направлении Еланской станицы.
День спустя Григорию довелось увидеть своего хуторянина - кривого
старика Чумакова. Он ходил в хутор Грязновский к родне и повстречался с
бандой неподалеку от хутора. Григорий отвел старика в сторону от дороги,
спросил:
- Детишки мои - живые-здоровые, дедушка?
- Бог хранит, Григорий Пантелевич, живые и здоровые.
- Великая просьба к тебе, дедушка: передай им и сестре Евдокии
Пантелевне от меня низкий поклон и Прохору Зыкову - поклон, а Аксинье
Астаховой скажи, пущай меня вскорости поджидает. Только, окромя них,
никому не говори, что видал меня, ладно?
- Сделаю, кормилец, сделаю! Не сумлевайся, все передам, как надо.
- Что нового в хуторе?
- А ничего нету, все по-старому.
- Кошевой все председателем?
- Он самый.
- Семью мою не обижают?
- Ничего не слыхал, стало быть, не трогают. Да за что же их и трогать?
Они за тебя не ответчики...
- Что обо мне гутарят по хутору?
Старик высморкался, долго вытирал усы и бороду красным шейным платком,
потом уклончиво ответил:
- Господь их знает... Разное брешут, кто во что горазд. Замиряться-то с
Советской властью скоро будете?
Что мог ответить ему Григорий? Удерживая коня, рвавшегося за ушедшим
вперед отрядом, он улыбнулся, сказал:
- Не знаю, дед. Пока ничего не видно.
- Как это не видно? С черкесами воевали, с турком воевали, и то
замирение вышло, а вы все свои люди и никак промежду собой не
столкуетесь... Нехорошо, Григорий Пантелевич, право слово, нехорошо!
Бог-милостивец, он все видит, он вам всем это не простит, попомни мое
слово! Ну, мыслимое ли это дело: русские, православные люди сцепились
между собой, и удержу нету. Ну, повоевали бы трошки, а то ить четвертый
год на драку сходитесь. Я стариковским умом так сужу: пора кончать!
Григорий попрощался со стариком и шибко поскакал догонять свой взвод.
Чумаков долго стоял, опершись на палку, протирая рукавом слезящуюся пустую
глазницу. Единственным, но по-молодому зорким глазом он смотрел вслед
Григорию, любовался его молодецкой посадкой и тихо шептал:
- Хороший казак!.. Всем взял, и ухваткой и всем, а вот непутевый...
Сбился со своего шляху! Вся статья ему бы с черкесами воевать, а он ишь
чего удумал! И на чуму она ему нужна, эта власть? И чего они думают, эти
молодые казаки? С Гришки-то спрашивать нечего, у них вся порода такая
непутевая... И покойник Пантелей такой же крученый был, и Прокофия-деда
помню... Тоже ягодка-кислица был, а не человек... А вот что другие казаки
думают - побей бог, не пойму!
Фомин, занимая хутора, уже не созывал собрания граждан. Он убедился в
бесплодности агитации. Впору было удерживать своих бойцов, а не вербовать
новых. Он заметно помрачнел и стал менее разговорчив. Утешения начал
искать в самогоне. Всюду, где только приходилось ему ночевать, шли мрачные
попойки. Глядя на своего атамана, пили и фоминцы. Упала дисциплина.
Участились случаи грабежей. В домах советских служащих, скрывавшихся при
приближении банды, забиралось все, что можно было увезти на верховой
лошади. Седельные вьюки у многих бойцов невероятно распухли. Однажды
Григорий увидел у одного из бойцов своего взвода ручную швейную машину.
Повесив на луку поводья, он держал ее под мышкой левой руки. Только пустив
в ход плеть, Григорию удалось заставить казака расстаться с приобретением.
В этот вечер между Фоминым и Григорием произошел резкий разговор. Они были
вдвоем в комнате. Распухший от пьянства Фомин сидел за столом. Григорий
крупными шагами ходил по комнате.
- Сядь, не маячь перед глазами, - с досадою сказал Фомин.
Не обращая внимания на его слова, Григорий долго метался по тесной
казачьей горенке, потом сказал:
- Мне это надоело, Фомин! Кончай грабиловку и гулянки!
- Плохой сон тебе нынче приснился?
- Тоже, шуточки... Народ об нас начинает плохо говорить!
- Ты же видишь, ничего не поделаю с ребятами, - нехотя сказал Фомин.
- Да ты ничего и не делаешь!
- Ну, ты мне не указ! А народ твой доброго слова не стоит. За них же,
сволочей, страдаем, а они... Я об себе думаю, и хватит.
- Плохо и об себе думаешь. За пьянством думать некогда. Ты четвертые
сутки не просыпаешься, и все остальные пьют. В заставах и то по ночам
пьют. Чего хочешь? Чтобы нас пьяных накрыли и вырезали где-нибудь в
хуторе?
- А ты думаешь, это нас минует? - усмехнулся Фомин. - Когда-нибудь
прийдется помирать. Повадился кувшин по воду ходить... Знаешь?
- Тогда давай завтра сами поедем в Вешенскую и подымем вверх руки:
берите, мол, нас, сдаемся.
- Нет, мы ишо погуляем...
Григорий стал против стола, широко расставив ноги.
- Ежели ты не наведешь порядок, ежели не прикончишь грабежи и пьянку, я
отколюсь от тебя и уведу с собой половину народа, - тихо сказал он.
- Попробуй, - угрожающе протянул Фомин.
- И без пробы выйдет!
- Ты... ты мне брось грозить! - Фомин положил руку на кобуру нагана.
- Не лапай кобуру, а то я тебя через стол скорей достану! - быстро
сказал Григорий, побледнев, до половины обнажив шашку.
Фомин положил руки на стол, улыбнулся:
- Чего ты привязался ко мне? Без тебя голова трещит, а тут ты с глупыми
разговорами. Вложи шашку в ножны! И пошутить с тобой нельзя, что ли?
Скажи, пожалуйста, строгий какой! Чисто девочка шестнадцати годов...
- Я уже тебе сказал, чего хочу, и ты это заруби себе на носу. У нас не
все такого духу, как ты.
- Знаю.
- Знай и помни! Завтра же прикажи, чтобы опорожнили вьюки. У нас -
конная часть, а не вьючный обоз. Отсеки им это, как ножом! Тоже; борцы за
народ называются! Сгрузились грабленым добром, торгуют им на хуторах, как
раньше, бывало, купцы-коробейники... Стыду до глаз! И на черта я с вами
связывался? - Григорий плюнул и отвернулся к окну, бледный от негодования
и злобы.
Фомин засмеялся, сказал:
- Ни разу нас конница не надавила... Сытый волк, когда за ним верховые
гонят, все, что сожрал, на бегу отрыгивает. Так и мои стервецы - все
покидали бы, ежли бы нажали на нас как следует. Ничего, Мелехов, не
волнуйся, все сделаю! Это я так, трошки духом пал и распустил вожжи, но я
их подберу! А делиться нам нельзя, давай кручину трепать вместе.
Им помешали закончить разговор: в комнату вошла хозяйка, неся дымящуюся
миску щей, потом толпой ввалились предводимые Чумаковым казаки.
Но разговор все же возымел действие. Наутро Фомин отдал приказ
опорожнить вьюки, сам проверил исполнение этого приказа. Одного из
отъявленных грабителей, оказавшего сопротивление при осмотре вьюков и не
пожелавшего расстаться с награбленным, Фомин застрелил в строю из нагана.
- Уберите это падло! - спокойно сказал он, пихнув ногой мертвого, и
оглядел строй, повысил голос: - Хватит, сукины сыны, по сундукам лазить! Я
вас не для того поднял против Советской власти! С убитого противника
можете сымать все, даже мазаные исподники, ежли не погребуете, а семьи не
трожьте! Мы с бабами не воюем. А кто будет супротивничать - получит такой
же расчет!
В строю прокатился и смолк тихий шумок...
Порядок был как будто восстановлен. Дня три банда рыскала по
левобережью Дона, уничтожая в стычках небольшие отрядики местной
самообороны.
В станице Шумилинской Капарин предложил перейти на территорию
Воронежской губернии. Он мотивировал это тем, что там они наверняка
получат широкую поддержку населения, недавно восстававшего против
Советской власти. Но когда Фомин объявил об этом казакам, те в один голос
заявили: "Из своего округа не пойдем!" В банде замитинговали. Пришлось
изменить решение. В течение четырех дней банда безостановочно уходила на
восток, не принимая боя, который навязывала ей конная группа, качавшая
преследовать Фомина по пятам от самой станицы Казанской.
Заметать свои следы было нелегко, так как всюду на полях шла весенняя
работа и даже в самых глухих уголках степи копошились люди. Уходили
ночами, но едва лишь утром останавливались где-либо подкормить лошадей -
неподалеку появлялась конная разведка противника, короткими очередями бил
ручной пулемет, и фоминцы под обстрелом начинали поспешно взнуздывать
лошадей. За хутором Мельниковом Вешенской станицы Фомину искусным маневром
удалось обмануть противника и оторваться от него. Из донесения своей
разведки Фомин знал, что командует конной группой Егор Журавлев -
напористый и понимающий в военном деле казак Букановской станицы; знал он,
что конная группа численностью почти вдвое превосходит его банду, имеет
шесть ручных пулеметов и свежих, не измотанных длительными переходами
лошадей. Все это заставляло Фомина уклоняться от боя, с тем чтобы дать
возможность отдохнуть людям и лошадям, а потом, при возможности, не в
открытом бою, а внезапным налетом растрепать группу и таким образом
избавиться от навязчивого преследования. Думал он также разжиться за счет
противника пулеметами и винтовочными патронами. Но расчеты его не
оправдались. То, чего опасался Григорий, случилось восемнадцатого апреля
на опушке Слащевской дубравы. Накануне Фомин и большинство рядовых бойцов
перепились в хуторе Севастьяновском, из хутора выступили на рассвете.
Ночью почти никто не спал, и многие теперь заснули в седлах. Часам к
девяти утра неподалеку от хутора Ожогина стали на привал. Фомин выставил
сторожевое охранение и приказал дать лошадям овса.
С востока дул сильный порывистый ветер. Бурое облако песчаной пыли
закрывало горизонт. Над степью висела густая мгла. Чуть просвечивало
солнце, задернутое высоко взвихренной мглою. Ветер трепал полы шинелей,
конские хвосты и гривы. Лошади поворачивались к ветру спиной, искали
укрытия возле редких разбросанных на опушке леса кустов боярышника. От
колючей песчаной пыли слезились глаза, и было трудно что-либо рассмотреть
даже на недалеком расстоянии.
Григорий заботливо протер своему коню храп и влажные надглазницы,
навесил торбу и подошел к Капарину, кормившему лошадь из полы шинели.
- Ну и место для стоянки выбрали! - сказал он, указывая плетью на лес.
Капарин пожал плечами:
- Я говорил этому дураку, но разве его можно в чем-либо убедить!
- Надо было стать в степи или на искрайке хутора.
- Вы думаете, что нападения можно ждать из леса?
- Да.
- Противник далеко.
- Противник может быть и близко, это вам не пехота.
- Лес голый. Пожалуй, увидим в случае чего.
- Смотреть некому, почти все спят. Боюсь, как бы и в охранении не
спали.
- Они с ног валятся после вчерашней пьянки, их теперь не добудишься. -
Капарин сморщился, как от боли, сказал вполголоса: - С таким руководителем
мы погибнем. Он пуст, как пробка, и глуп, прямо-таки непроходимо глуп!
Почему вы не хотите взять на себя командование? Казаки вас уважают. За
вами они охотно пошли бы.
- Мне это не надо, я у вас короткий гость, - сухо ответил Григорий и
отошел к коню, сожалея о нечаянно сорвавшемся с языка неосторожном
признании.
Капарин высыпал из полы на землю остатки зерна, последовал за
Григорием.
- Знаете, Мелехов, - сказал он, на ходу сломив ветку боярышника,
ощипывая набухшие тугие почки, - я думаю, что долго мы не продержимся,
если не вольемся в какую-нибудь крупную антисоветскую часть, например - в
бригаду Маслака, которая бродит где-то на юге области. Надо пробиваться
туда, иначе нас здесь уничтожат в одно прекрасное время.
- Зараз разлив. Дон не пустит.
- Не сейчас, но когда вода спадет - надо уходить. Вы думаете иначе?
После некоторого раздумья Григорий ответил:
- Правильно. Надо подаваться отсюда. Делать тут нечего.
Капарин оживился. Он стал пространно говорить о том, что расчеты на
поддержку со стороны казаков не оправдались и что теперь надо всячески
убеждать Фомина, чтобы он не колесил бесцельно по округу, а решился на
слияние с более мощной группировкой.
Григорию надоело слушать его болтовню. Он внимательно следил за конем,
и как только тот опорожнил торбу, снял ее, взнуздал коня и подтянул
подпруги.
- Выступаем еще не скоро, напрасно вы спешите, - сказал Капарин.
- Вы лучше пойдите приготовьте коня, а то тогда некогда будет седлать,
- ответил Григорий.
Капарин внимательно посмотрел на него, пошел к своей лошади, стоявшей
возле обозной линейки.
Ведя коня в поводу, Григорий подошел к Фомину. Широко разбросав ноги,
Фомин лежал на разостланной бурке, лениво обгладывал крыло вареной курицы.
Он подвинулся, жестом приглашая занять место рядом с ним.
- Садись полудновать со мной.
- Надо уходить отсюда, а не полудновать, - сказал Григорий.
- Выкормим лошадей и тронемся.
- Потом можно выкормить.
- Чего ты горячку порешь? - Фомин отбросил обглоданную кость, вытер о
бурку руки.
- Накроют нас тут. Место подходящее.
- Какой нас черт накроет? Зараз разведка вернулась, говорят, что бугор
пустой. Стало быть, Журавлев потерял нас, а то бы он теперь на хвосте
висел. Из Букановской ждать некого. Военкомом там Михей Павлов, парень он
боевой, но силенок у него маловато, и он едва ли пойдет встречать нас.
Отдохнем как следует, перегодим трошки этот ветер, а потом направимся в
Слащевскую. Садись, ешь курятину, чего над душой стоишь? Что-то ты,
Мелехов, трусоват стал, скоро все кусты будешь объезжать, вон какой крюк
будешь делать! - Фомин широко повел рукой и захохотал.
Выругавшись в сердцах, Григорий отошел, привязал к кусту коня, лег
около, прикрыв от ветра лицо полой шинели. Он задремал под свист ветра,
под тонкий напевный шорох склонившейся над ним высокой сухой травы.
Длинная пулеметная очередь заставила его вскочить на ноги. Очередь еще
не успела кончиться, а Григорий уже отвязал коня. Покрывая все голоса,
Фомин заорал: "По коням!" Еще два или три пулемета затрещали справа, из
лесу. Сев в седло, Григорий мгновенно оценил обстановку. Справа над
опушкой леса, чуть видные сквозь пыль человек пятьдесят красноармейцев,
развернувшись лавой, отрезая путь к отступлению на бугор, шли в атаку.
Холодно и так знакомо поблескивали над головами их голубые при тусклом
свете солнца клинки. Прямо из лесу, с заросшего кустарником пригорка, с
лихорадочной поспешностью опорожняя диск за диском, били пулеметы. Слева
тоже с пол-эскадрона красноармейцев мчались без крика, помахивая шашками,
растягиваясь, замыкая кольцо окружения. Оставался единственный выход:
прорваться сквозь редкие ряды атакующих слева и уходить к Дону. Григорий
крикнул Фомину: "За мной держи!" - и пустил коня, обнажив шашку.
Отскакав саженей двадцать, он оглянулся. Фомин, Капарин, Чумаков и еще
несколько бойцов бешеным наметом шли позади, в каких-нибудь десяти саженях
от него. Пулеметы в лесу смолкли, лишь крайний справа бил короткими злыми
очередями по суетившимся около обозных повозок фоминцам. Но и последний
пулемет сразу умолк, и Григорий понял, что красноармейцы - уже на месте
стоянки и что позади началась рубка. Он догадывался об этом по глухим
отчаянным вскрикам, но редкой прерывистой стрельбе оборонявшихся. Ему
некогда было оглядываться. Сближаясь в стремительном броске с шедшей
навстречу лавой, он выбирал цель. Навстречу скакал красноармеец в куцем
дубленом полушубке. Под ним была серая не очень резвая лошадь. Как при
вспышке молнии, за какое-то неуловимое мгновение Григорий увидел и лошадь
с белой звездой нагрудника, покрытого хлопьями пены, и всадника с красным,
разгоряченным, молодым лицом, и широкий пасмурный просвет уходящей к Дону
степи - за ним... В следующий миг надо было уклоняться от удара и рубить
самому. В пяти саженях от всадника Григорий резко качнулся влево, услышал
режущий посвист шашки над головой и, рывком выпрямившись в седле, только
кончиком своей шашки достал уже миновавшего его красноармейца по голове.
Рука Григория почти не ощутила силы удара, но, глянув назад, он увидел
поникшего, медленно сползавшего с седла красноармейца и густую полосу
крови на спине его желтой дубленки. Серая лошадь сбилась с намета и шла
уже крупной рысью, дико задрав голову, избочившись так, словно она
испугалась собственной тени...
Григорий припал к шее коня, привычным движением опустил шашку. Тонко и
резко свистали над головой пули. Плотно прижатые уши коня вздрагивали, на
кончиках их бисером проступил пот. Григорий слышал только воющий свист
посылаемых ему в угон пуль да короткое и резкое дыхание коня. Он еще раз
оглянулся и увидел Фомина и Чумакова, за ними саженях в пятидесяти скакал
приотставший Капарин, а еще дальше - лишь один боец второго взвода, хромой
Стерлядников, отбивался на скаку от двух наседавших на него
красноармейцев. Все остальные восемь или девять человек, устремившиеся
следом за Фоминым, были порублены. Разметав по ветру хвосты, лошади без
седоков уходили в разные стороны, их перехватывали, ловили красноармейцы.
Лишь один гнедой высокий конь, принадлежавший фоминцу Прибыткову, скакал
бок о бок с конем Капарина, всхрапывая, волоча следом за собой мертвого
хозяина, не высвободившего при падении ногу из стремени.
За песчаным бугром Григорий придержал коня, соскочил с седла, сунул
шашку в ножны. Чтобы заставить коня лечь, понадобилось несколько секунд.
Этому нехитрому делу Григорий выучил его в течение одной недели. Из-за
укрытия он расстрелял обойму, но так как, целясь, он спешил и волновался,
то лишь последним выстрелом свалил под красноармейцем коня. Это дало
возможность пятому фоминцу уйти от преследования.
- Садись! Пропадешь! - крикнул Фомин, равняясь с Григорием.
Разгром был полный. Только пять человек уцелело из всей банды. Их
преследовали до хутора Антоновского, и погоня прекратилась, лишь когда
пятеро беглецов скрылись в окружавшем хутор лесу.
За все время скачки никто из пятерых не обмолвился ни одним словом.
Возле речки лошадь Капарина упала, поднять ее уже не смогли. Под
остальными загнанные лошади качались, еле переставляли ноги, роняя на
землю густые белые хлопья пены.
- Тебе не отрядом командовать, а овец стеречь! - сказал Григорий,
спешиваясь и не глядя на Фомина.
Тот молча слез с коня, стал расседлывать его, а потом отошел в сторону,
так и не сняв седла, сел на поросшую папоротником кочку.
- Что ж, коней прийдется бросить, - сказал он, испуганно озираясь по
сторонам.
- А дальше? - спросил Чумаков.
- Надо пеши перебираться на энту сторону.
- Куда?
- Перебудем в лесу до ночи, тогда переедем через Дон и схоронимся на
первых порах в Рубежном, там у меня родни много.
- Очередная глупость! - яростно воскликнул Капарин. - Ты предполагаешь,
что там тебя не будут искать? Именно в твоем хуторе тебя теперь и будут
ожидать! Чем ты только думаешь?
- Ну, а куда же нам деваться? - растерянно спросил Фомин.
Григорий вынул из седельных сум патроны и кусок хлеба, сказал:
- Вы долго думаете ладиться? Пошли! Привязывайте лошадей, расседлывайте
их и - ходу, а то нас и тут сумеют забрать.
Чумаков бросил на землю плеть, затоптал ее ногами в грязь, сказал
дрогнувшим голосом:
- Вот мы и пешие стали... А ребятки наши все полегли... Матерь божья,
как нас трепанули! Не думал я нынче в живых остаться... Смерть в глазах
была...
Они молча расседлали лошадей, привязали всех четырех к одной ольхе и
гуськом, одним следом, по-волчьи, пошли к Дону, неся в руках седла,
стараясь держаться зарослей погуще.
Весною, когда разливается Дон и полая вода покрывает всю луговую пойму,
против хутора Рубежного остается незатопленным небольшой участок высокого
левобережья.
С обдонской горы весною далеко виден на разливе остров, густо поросший
молодыми вербами, дубняком и сизыми раскидистыми кустами чернотала.
Летом деревья там до макушек оплетает дикий хмель, внизу по земле
стелется непролазный колючий ежевичник, по кустам ползут, кучерявятся
бледно-голубые вьюнки, и высокая глухая трава, щедро вскормленная жирной
почвой, поднимается на редких полянах выше человеческого роста.
Летом даже в полдни в лесу тихо, сумеречно, прохладно. Только иволги